Викорн поставил у склада пару ребят в штатском. Они узнали меня и пропустили в студию Ямми, где в белых одеждах с красной отделкой кружком сидели Марли и Эд‑и‑Джок и обсуждали войну в Ираке. Агент ФБР уставилась на Эда, и я ощутил в ней эротический трепет. Простите, я должен объяснить, кто такие Эд‑и‑Джок.
Они команда, знаменитая в бангкокской порноиндустрии, и неизменные исполнители ролей, если по сценарию требуется белое тело, призванное облечь в плоть убогий скелет сюжета. Эд – дикий самец ростом под два метра – просто великолепен: отлично развитые грудные мышцы, которые, если смазать их детским маслом «Джонсон беби» превосходно сияют в свете софитов; мощные бедра, способные увлечь львицу, красивый литой костяк, орлиный нос из тех, что при каждом выдохе извергают эротическое пламя, безжалостно соблазнительные голубые младенческие глаза, характерная ямочка на подбородке – настолько американская, что ее мог спроектировать лично Форд. (На самом деле Эд родом из района Слона и замка.[18]) Но на другой чаше кармических весов – убожество, а как еще это назовешь? Даже в возбужденном состоянии его член не может потягаться размерами с биг‑маком и совершенно не похож на те славные члены, какие привыкла видеть за обедом по телевизору в Омахе какая‑нибудь охочая до подобных картинок бабулька. Другими словами, требовалась коррекция с использованием волшебных технологий телеэкрана, всем штучкам которого мы с такой готовностью верим. И тут в игру вступает Джок. Он – низкорослый шотландец, бормочет без единой согласной, лыс, с огромным пивным животом, выросшим благодаря его героическим наскокам на солодовый напиток, почти без подбородка, с такими слюнявыми губами, что поцеловаться с ним не пожелаешь и врагу, но зато вооруженный – догадались чем? – огромным, послушным, словно надувная игрушка, членом.
Они – неразлучная пара и истинные профессионалы. Стоило нам появиться, как парочка принялась мерить взглядами Кимберли, словно кобылу на ярмарке. Видимо, ребята решили, что она пришла поработать. В данных обстоятельствах ошибка вполне простительная.
Теперь немного о Марли. Вы ведь помните, что она работала у нас в «Клубе пожилых», а затем Викорн заметил ее потрясающие внешние данные и забрал на студию. Благодаря своему прекрасному английскому она понимала сценические указания Ямми, которые, как мне говорили, были мудрее тех, что приняты в этом жанре. В Кимберли она заподозрила конкурентку и не сразу ответила на ее широкую, немного пьяную, адресованную такой же, как она, женщине улыбку.
Я оставил агента ФБР пускать в ход свои чары – ей самой явно понравились и мальчики, и девушка, и кровать, и софиты, и камеры (я заметил, как похотливо скривились ее губы), а сам отправился искать Ямми, у которого был творческий перерыв. Я нашел его в задней комнате у груды бутылок из‑под саке.
– Привет, – выдавил он из безмерных глубин депрессии. – Пришли убедиться, что я оставляю в кадре сырое мясо?
– Не усложняй мне жизнь, Ямми, я всего лишь выполняю свою работу.
Он отхлебнул рисового вина прямо из горлышка.
– Слушайте, у меня есть потрясающий сценарий: с коброй, тигренком, белыми кимоно и задником с видом на Киото прямо как на гравюре Хокусай. – Он поймал мой взгляд, безнадежно махнул рукой и в отчаянии привалился к стене.
– Ну и в чем проблема?
– Неужели не понимаете: все выглядит намного эротичнее, если кимоно надето. Умоляю вас, Сончай.
Я сочувственно покачал головой.
– Он на это не согласится. Не вини его – все дело во вкусе потребителя. Уважаемые отели не станут покупать твой продукт, если он не будет до безобразия непристойным.
– Я ждал, что вы это скажете.
– Почему ты не можешь снимать и то и другое: легкую эротику с женщинами в кимоно и обычные сюжеты нагишом?
Ямми покачал головой.
– Теряется художественное равновесие и в итоге все превращается в совершеннейшую дрянь.
– Уговаривать Викорна нет смысла. Он ответит, что речь идет о деньгах.
Ямми помолчал, затем встрепенулся.
– Я вот о чем подумал. В Японии есть пара инвесторов, которые согласны вложить половину суммы в съемки полностью японской киношки со скромным бюджетом пятьдесят миллионов долларов. Мне остается найти вторую половину – двадцать пять миллионов.
– Ямми, мы это обсуждали. Викорн не имеет ничего против тебя – просто ты человек совершенно не того сорта.
– Ну и как же, черт возьми, должен выглядеть успешный торгаш?
Я окинул его взглядом: нервный, дергается, как лошадь, которой досаждают слепни, отчаявшийся, уже не молод, на ввалившихся щеках явная печать тюрьмы, под глазами мешки.
– Уж точно не так, как ты. Любого таможенника вышибут под зад, если ему придет в голову пропустить тебя без обыска.
По опыту я знал, что уговаривать Ямми бесполезно. В свое время он сделает все как надо или вообще не сделает. Поэтому вернулся на съемочную площадку, где агент ФБР допрашивала Марли.
– В Штатах такая женщина, как ты, имела бы колоссальный успех, – говорила она с двусмысленной улыбкой. – Так в чем же дело?
– Все не так просто, как кажется, – ответила Марли. – Я разыгрываю умилительную девушку из «третьего мира», могу тронуть сердце евнуха, изображаю тайскую шлюху в бикини, обслуживаю напичканных виагрой стариков… – Она вдруг вздрогнула и уставилась на Кимберли враждебно. – А вам‑то что от меня надо?
– Немного постмодернизма, – ответила Кимберли. – У меня есть фаллоимитатор.
– Все, снимаем! – закричал, как‑то разом обретая властность, вернувшийся из своей берлоги Ямми.
Марли и неразлучная парочка Эд и Джок тут же сбросили халаты и остались совершенно голыми. Марли подошла к кровати и, наклонившись, оперлась на руки, выбирая позу, чтобы груди могли свободно болтаться.
– Мы можем продолжать разговор, – сказала она агенту ФБР. – Пока это только телячьи нежности.
Эд тут же принялся за дело, натирая маслом ее округлую, как яблоко, задницу, словно требующую полировки греческую погребальную урну. Актриса посмотрела через плечо на агента ФБР.
– На что это вы уставились? Ах на Джока! Правда, он великолепен? На улице пройдете и не заметите, но в своем деле он лучший. Может работать даже в стельку пьяным. Словно в нем установлен электрический насос или нечто в этом роде, а то, что надувается, – гигантских размеров.
Кимберли, похоже, все еще страдала от избытка гормонов, потому что сразу охрипла.
– Скажи, когда ты это делаешь, у тебя не возникает чувство, что ты раздолбениваешь весь феминистский матриархат?
– Нет, – нахмурилась Марли. – Мне кажется, я раздолбениваю весь тайский патриархат.
– Вот даже как? – кивнула американка.
По сигналу Ямми она сделала шаг назад.
– Сцена двенадцатая, эпизод первый! – рявкнул режиссер. Марли немедленно принялась стонать. – Стоп! – остановил ее японец и принялся объяснять: – Послушай, душечка, он в тебя еще не вошел. Если ты с самого начала заводишься, как закипающий чайник, что останется на крещендо? – Он подошел к стоящему на столе ноутбуку, что‑то проверил, рассеянно поведя мышью. – И еще, моя милая, ты не в той позе. Твой клитор и верхняя часть лобка в объективе камеры на полу, но большая часть члена Джока выпадает из кадра. Подайся задницей на полдюйма назад. Вот так. Великолепно. Запомни эту позицию. Джок, у тебя не опал?
– Я готов. – Шотландец скосил глаза вниз.
– Когда в нее войдешь, не толкай слишком сильно, чтобы не сдвинуть с места, иначе в кадре останутся одни твои волосатые яйца. Пусть все выглядит жестоко, но на самом деле ты вперед не дави. На пленке лучше всего получаются плавные, рассчитанные движения. Ясно?
– На все сто.
– Молодец. – Настроение японца изменилось. Прометеевым усилием истинного художника он подавил в себе отчаяние и улыбнулся. – Мне бы твои способности. Марли, душечка, теперь займемся с тобой. Наш потрясающий Эд будет оглаживать твой зад, точно это дорогая сковорода с тефалевым покрытием. Ты твердо знаешь, что должно произойти, но не представляешь когда, и он доводит тебя до точки безумия. Будь добра, изобрази мне каждым мускулом своего лица агонию предвосхищения. Хорошо, так и замри. Теперь чуть‑чуть высуни язычок. Да не вываливай весь – только розовый кончик между алчущих губ. Замечательно. Снимаем второй эпизод.
Второй эпизод был посвящен непосредственно проникновению, и в нем целиком и полностью раскрылся талант Джока.
– Может, пойдем, – простонала Кимберли. – Мне надо либо посидеть остыть, либо мужика.
Когда мы уходили, я впервые заметил высокого, атлетического сложения англичанина лет сорока с чем‑то. Он сидел в дальнем конце студии на пластмассовом стуле в модном, отлично сшитом костюме свободного покроя и внимательно за всем наблюдал. Из‑под открытого ворота блестела филигранная золотая цепочка. Я уже знал, как он выглядит голым и что зовут его Том. Укол ревности был такой силы, словно Дамронг не умерла.
«Том, ты великолепен. Мне невыносима мысль, что ты можешь переспать с другой женщиной. Это выше моих сил».
«Не беспокойся. После тебя разве может потянуть на другую?»
Зачем он здесь?
По дороге обратно в Сукумвит я сказал Кимберли, что мне необходимо забрать Лека из больницы, где он проходил ежемесячную проверку. Американка немедленно предположила, что у него ВИЧ и что необходимо принять меры предосторожности – например вылезти из этого такси и нанять другое. И мне пришлось ей объяснить, что его состояние здоровья превосходно, а проверки связаны с изменением пола. Обычная процедура не предполагала немедленного отсечения яичек, но при помощи эстрогенных гормонов способствовала обретению нового «я». А хирургическое вмешательство предусматривалось почти на самой последней стадии. Мои слова превратили агента ФБР в беспомощное существо, увлекаемое оползнем собственного любопытства, и когда Лек плюхнулся рядом с ней на заднее сиденье, она не удержалась и уставилась на него.
– Ты такой красивый! – Она разглядывала его разделенные посередине на пробор длинные черные полосы, большие, лишь слегка подведенные овальные глаза, высокие скулы, худощавое продолговатое лицо, оценивала не покинувшую его юношескую гибкость.
– Лорк? – Лек пытался перехватить мой взгляд.
Когда Кимберли вылезала из такси у гостиницы «Грант Британия», у нее перехватило горло.
– Первый раз в жизни вижу такого ангелочка!
В участке я снова вспомнил англичанина по имени Том и попытался представить, какого дьявола ему понадобилось на студии Ямми. В это время зазвонил мой мобильный.
– Этого не будет, – заявили Кимберли.
– Чего именно?
– Мы не можем допустить, чтобы его искромсали. Меня уже замучили кошмары – скальпель так и стоит перед глазами, хотя спать я еще не ложилась. Ух!
– Разумеется, будет. Для транссексуала хирургическая операция – самый важный день в жизни, рождение его истинной сути.
– Не будет! – отчеканила агент ФБР – так говорят американцы, когда собираются забросать будущее бомбами до полного его повиновения. – Он слишком красив. Дай мне номер его телефона.
– Не дам, – отрезал я и закрыл мобильник.
На следующий день примерно в четыре часа Лек забежал ко мне в участок. В его облике было нечто от изнывающего от скуки профессионала, но он феминизировал этот образ, быстро проведя руками по своим длинным иссиня‑черным волосам и поежившись. Он не мог устоять перед соблазном и слегка подрумянил щеки. Достал респиратор ароматерапии и вдохнул состав в левую ноздрю.
– Целый день шел по следу, – объяснил он, меняя ноздри. – А он такой горячий и пахучий. Эта шлюха побывала всюду, буквально всюду, но нигде подолгу не задерживалась. Я пытался проверить то, что нам наговорил ее бывший муж, этот американец Бейкер, и оказалось, он в основном сказал правду. Она поднималась все выше и выше.
– Она принадлежала к какому‑нибудь бару, когда ее постигла смерть?
– Вот к этому я и подхожу. Она работала на Сой‑Ковбой, Нана и в Пат‑Понге, где была одной из лучших и приносила хороший доход. Затем перешла в клуб «Парфенон». – Лек замолчал и посмотрел на меня.
– «Парфенон», – повторил я, проглатывая застрявший в горле ком. Я заранее догадывался, что такой оборот неизбежен, но это не облегчало наше расследование.
Лек хотел убедиться, что я понимаю, сколько всяких препятствий может возникнуть на нашем пути.
– Ну и с кем ты там разговаривал?
– Я должен был действовать тайно. Не так ли?
– Лек, говори, что ты предпринял.
– Сделал вид, будто пришел наниматься на работу. А как иначе я бы сумел там хоть кого‑нибудь разговорить? Стоило признаться, что я полицейский, и вся мужская половина высшего общества Бангкока накинулась бы на тебя.
– Там принимают транссексуалов?
Лек самодовольно выпятил губы.
– А как же? В наши дни ни один бар не может считаться совершенным, если в нем нет таких, как мы.
– Так с кем ты говорил?
– С одной из мамасан низшего уровня. Наплел ей, что Дамронг моя кузина, а я, пользуясь ее именем, пришел искать работу. Она сообщила, что Дамронг работала у них последние два месяца. Сказала, что понятия не имеет, почему она в последнее время не появляется на работе. Решила, что та нашла себе богатого покровителя. Богатые покровители – это то, к чему стремятся все девочки и ребята в «Парфеноне».
– Тебе удалось выяснить, с кем из членов клуба она проводила время? Был в ее жизни кто‑нибудь особенный?
– Мне приходилось держаться на уровне слухов, напирая на то, какая успешная у меня кузина. Мамасан не очень распространялась, но обмолвилась, что Дамронг была любимицей двух членов клуба.
– Фарангов или тайцев?
– Один фаранг, другой таец.
– Фамилии узнал?
– Нет. Если бы я начал задавать подобные вопросы, то раскрыл бы себя.
– Справедливо.
– Кстати, та белая, что ехала с нами в такси… у нее что, зреет мыслишка поменять сто сатангов[19]на бат?
– У агента ФБР? Почему ты так решил?
– Она узнала мой телефон в коммутаторе участка, позвонила мне и пригласила вместе пообедать. Сказала, что очень интересуется проблемой изменения пола. Я ответил, что превратиться из женщины в мужчину очень трудно и ничто из того, что предстоит мне, не идет ни в какое сравнение с ее случаем. Но она настаивала и, из уважения к тебе, я согласился.
Я быстро заморгал.
– Когда назначена встреча?
– Завтра.
– Мне нужен полный отчет. – Я старательно избегал встречаться с ним взглядом.
Я хмурился, размышляя, существует ли способ проникнуть в клуб «Парфенон» и при этом не совершить профессионального самоубийства. Спускаясь по лестнице в камеру, я задавал себе вопрос, не станет ли это расследование инструментом, который окончательно выявит мой тайный комплекс жертвы. Из тюрьмы мне передали, что фаранг Бейкер дозрел для допроса.
Он сидел в странной позе на самом конце койки и так крепко прижимался к решетке лбом, словно его приварили.
– Не меняет позы уже несколько часов, – сказал надзиратель. – Перестал есть и пить. Думаю, мы его сломали.
Я кивнул, чтобы он открыл дверь, оставил незапертой, сам скрылся из виду, но был поблизости и прислушивался, на случай если фаранг станет буянить. Когда таким образом разбивают личность человека, нельзя сказать, в какую сторону полетят осколки. Я вошел в камеру, будто в самое нутро психологии ее обитателя – в расплавленную массу его ядерных элементов. Взял за волосы на затылке и оторвал голову от решетки. Он трясся и дергался, как кролик. Я принялся поглаживать его по макушке и по лицу, стараясь успокоить. Фингал под его левым глазом стал меньше, зато потемнел. Бейкер беспомощно посмотрел на меня. Я подвинул стул и сел напротив него.
– Дэн, почему ты здесь?
Он моргнул. Необходимость общаться при помощи речи вывела его из состояния, которое возможно только в одиночестве. Именно одиночество в сочетании с классической панической боязнью тайских полицейских и сломало его. Сначала он что‑то шепелявил и невнятно бормотал. Затем я начал разбирать слова.
– Почему я здесь? Потому что вы меня сюда засадили. Потому что вы тайский коп, который ищет козла отпущения. Вам наплевать на истину, правосудие, свободу и демократию. Вы поспешите отправить меня на эшафот, чтобы быстрее взяться за новое дело. К тому же я бежал, и у вас появилось веское основание, чтобы со мной расправиться.
– Что ты знаешь о тайской системе правосудия?
– Я прожил здесь четыре года и многое успел повидать. У вас нет системы правосудия.
– Если у нас все настолько страшно, почему ты до сих пор в Таиланде?
Неожиданно (словно сорвалась лавина, которая копилась в его разгоряченном мозгу, пока он два дня находился в тюрьме) Бейкер быстро заговорил:
– Я здесь потому, что в Таиланде не существует понятия «восстановление в правах», как в свободном мире: обвинение вынесено, и вы умываете руки – заработали на прожиточный минимум и больше пальцем не пошевелите. Я здесь, потому что развалился мой брак. Потому что я лыс и старею. Звучит глупо, но я не встретил ни одной тайской девушки, которой не было бы наплевать, сколько мне лет – тридцать или сорок, лыс я или с волосами, разведен или женат. Вы некритичные люди, и меня четыре года занимало, почему это так. Завели себе подземный ад, именуемый тюремной системой, который пожирает каждого, кто оступится и упадет с каната. Это самая возмутительная организация в мире. Не исправительная система, а фабрика каменного века по производству денег. Владеют ею полицейские и прокуроры. В этой стране никто не застрахован от вашего произвола – это может случиться с каждым: белым, тайцем, мужчиной, женщиной, молодым, стариком. Человек идет вечером по тихой улочке, откуда ни возьмись появляется коп, подкидывает экстази или марихуану и тащит в тюрьму. Человека ставят перед выбором: заплатить за свое освобождение или всю оставшуюся жизнь наблюдать, как его пожирает тюремная система. В вашем обществе важно только одно: угодил ты в волчью яму или пока нет.
– Ты говоришь: тайская волчья яма… Неужели из нее нет выхода?
– У меня нет денег, чтобы заплатить за свое освобождение. Нет, и все. – Бейкер посмотрел мне в глаза. – Я ее не убивал.
Я глубокомысленно кивнул.
– А если я скажу, что тебе повезло встретить единственного в Бангкоке копа, который не берет денег? Предположим, я в самом деле заинтересован выяснить, что произошло с Дамронг.
Не следовало произносить ее имя таким тоном. Он метнул на меня почти осмысленный взгляд. Что‑то забрезжило в его мозгу.
– Откуда мне знать?
– Ты был на ней женат. Вы стали деловыми партнерами и в каком‑то смысле остались ими до сих пор. Не исключено, она доверяла тебе больше, чем кому бы то ни было. Может, ты ее и не убивал, но у тебя есть соображения, почему она должна была умереть.
Наверное, сочетание слов «почему она должна была умереть» оказалось удачным, потому что в Бейкере словно открылась дверца и поток речи понес его в совершенно иное пространство.
– А она должна была умереть? Вы мне даже не сказали, как это случилось! – воскликнул он.
– Я хочу, чтобы ты мне об этом поведал.
– Я не знаю. Вы не сообщили, где это произошло. – Он снова посмотрел мне в глаза. – Когда именно она умерла?
– Интересный вопрос. Но не относящийся к делу. В наши дни благодаря новым технологиям можно многие проблемы решить дистанционно, а не сбивать ноги, как в старые примитивные времена.
Бейкер оценил меня по‑новому и испугался больше прежнего. Я же, действуя наугад, понятия не имел, почему мои слова произвели на него такое сильное впечатление. На его лице отразилась паника, как у тонущего. Я придвинул стул немного ближе.
– Расскажи мне все. Может, смогу тебе помочь.
Он пожал плечами.
– Помочь? Я между молотом и наковальней. Даже если вы меня сегодня отпустите, мне должно очень повезти, чтобы я сумел добраться до аэропорта.
Я снова глубокомысленно кивнул, отставил стул и, разговаривая с Бейкером, стал прохаживаться по камере.
– Понимаю. Следовательно, ты не имел права хранить те клипы в своем ноутбуке. Я правильно догадался?
Бейкер покачал головой, словно удивляясь моей сообразительности.
– Можно сказать и так.
– Зачем же ты их там держал?
– Рефлекторная беспринципность, всю жизнь от нее страдал. Тактики навалом, а стратегии ни на грош. Я поступил по‑идиотски и с тех пор не перестаю себя корить. Мне не хватает дисциплины, иначе я был бы богатым и свободным.
– Решил, что может наступить день, когда эти клипы превратятся в средство достижения цели?
– Вот именно.
– Ты хоть представляешь, кто такой этот тайский китаец?
– Смутно. Большая шишка. Что‑то вроде крестного отца.
– Верно. И ты не должен был хранить его изображение на жестком диске. Думаю, твоя миссия была такой: установить камеры, все отснять на DVD, а материал отдать Дамронг. А она бы уж решала, как и когда воспользоваться записью и надавить на клиента. Почему ты нарушил приказ?
Бейкер отвернулся.
– Разве в этом городе кто‑нибудь кому‑нибудь верит? – Он помолчал. – У меня помутилось в голове. И, как вы правильно заметили, я думал, что смогу воспользоваться записью для собственной выгоды.
– Ради иллюзорной безопасности пошел на огромный риск. Испугался? Я могу себе представить. Наверное, слишком привык к ее приступам гнева, к ее постоянной перемене планов, к ее садистской манере играть на струнах сердца. Могу понять, как тебя посетило откровение, что опасная для жизни видеозапись ее «представлений» с крестным отцом в решающий момент может все изменить в твою пользу. И еще был тот англичанин. Полагаю, она его шантажировала?
Бейкер пожал плечами.
– Придурочный яппи, у которого все мозги ушли в его конец. Нет, куда ему с нами тягаться. Особенно с ней.
Я дотронулся до носа, но не ради жеста, а потому что почувствовал, что разрываюсь пополам, не зная, на какую свернуть дорожку. Мне было известно, что за последние несколько дней англичанин, намереваясь повидаться с Бейкером, дважды приходил к нему домой, пока один из охранников не проговорился, что хозяин в тюрьме. Инстинкт взял сторону сдержанности. Я кашлянул и переменил тему.
– Как по‑твоему, с этим крестным отцом она вела себя не как всегда?
Бейкер чуть не хихикнул.
– До этого мне ни разу не приходилось видеть, чтобы она заранее хоть чуть‑чуть волновалась. А с ним – да. Выкладывалась на полную катушку. Вы же видели запись. Я сотню раз снимал ее за работой, но никогда не замечал, чтобы она так старалась. – Внезапно он посмотрел на меня не с такой боязнью, как раньше. – Можете упрятать меня за решетку. Я не собираюсь участвовать в ваших играх, так что поживиться вам не удастся. И запугать тоже, как запугал он, кем бы он там ни был. – Потому, как Бейкер стиснул зубы, я понял, что парень принял решение.
То, что я собирался сказать, дорого мне стоило, но выбора не оставалось.
– Она была не женщиной – наваждением. – Я продолжал расхаживать по камере. – Заразной болезнью, поразившей кровь половины мужчин, с которыми имела дело. – Бейкер поднял голову и внимательно посмотрел на меня. – В ее руках тело партнера превращалось в дудочку, на которой она играла любую мелодию. Но она проделывала свои штучки не только с телом – с сердцем тоже. Знала, как разжечь в нем огонь. Была наркотиком посильнее крэка и марихуаны, хуже героина. Ты же это понял после самого первого свидания.
Я глянул на Бейкера. Похоже, он хотел продолжения, и я, вышагивая из угла в угол, дал волю своим страданиям.
– Как это ей удавалось? Неужели сексуальное влечение подавляет в мужчине все прочее, или мы имеем дело с чем‑то иным, более существенным? Не сумела ли она открыть что‑то такое, о чем другие женщины только смутно догадываются? Не попыталась ли доказать, пусть таким коварным способом, что способна врачевать изначальную муку бытия? И убедить на практике, что меж ее бедер каждый найдет покой, о котором тоскует. Не хотела ли сказать, что она понимает мужчину? – Я помолчал и посмотрел на Бейкера. – Что тебя так зацепило, Дэн? Секс или ее необыкновенная способность утешить, словно она понимала все твои проблемы?
Пораженный американец не сводил с меня глаз. Наверное, мне стоило на этом остановиться. Но, ступив на путь распятия, тянет пройти его до конца.
– Разумеется, последний опыт был полной тому противоположностью. В конце концов ты понял, что она обращается с тобой как профессионалка высшего класса, и этот приступ изжоги оказался смертельным. Ты сильно грустишь оттого, что она умерла?
Выражение его лица совершенно изменилось. В глазах вновь засветилась злоба.
– Так это был ты. Я сразу догадался, но потом решил, что уж слишком много совпадений. Ты был тем самым копом, который повалился к ее ногам, словно мешок с картошкой.
– Я хочу найти людей, которые это сделали, Дэн. – Я по‑прежнему избегал смотреть ему в глаза. – Даже если ты соучастник, твоя роль ничтожно мала. За всем этим стоят организация и деньги. Ты и близко ни на что подобное не способен. Я не забуду об этом, когда настанет время предъявлять обвинение. И скорее всего сумею добиться, чтобы ты получил не больше пяти лет и провел их в таком месте, где, выразимся так, можно выжить. Если повезет, тебя не изнасилуют и ты не заразишься ни туберкулезом, ни СПИДом.
– Ты не знаешь, о чем просишь, – ответил Бейкер с неожиданным презрением. – Допрос окончен.
Он отвернулся, и мне пришлось подойти и насильно повернуть его голову.
– Он же не приходил к тебе сюда? – Видя, что американец не понимает, я добавил: – Конечно, ты и не ждал его здесь. Но получается как‑то странно, тебе не кажется? Ты в превосходных отношениях с британцем по имени Том, который так усердно изображает из себя адвоката, что сразу видно: он не адвокат, если только не агент на зарплате у государства. Так вот, этот англичанин повадился являться к тебе не реже, чем я. Если точнее, каждый раз после моего ухода. Это наводит на мысль, что он либо следит за тобой, либо ты, как послушный раб, ему исправно звонишь всякий раз, когда к тебе в дверь стучится закон. Кстати, в твоей небольшой киноколлекции он также исполняет роль. Складывается впечатление, что его интерес к древнему искусству порнографии отнюдь не любительский, и поэтому на репетициях ему предоставляют почетное место. – Я выдержал еще один дикий взгляд американца, однако словесных объяснений не последовало. – Но заметь, когда у тебя возникают проблемы с законом, он и пальцем не хочет пошевелить, чтобы тебе помочь. – Я задумчиво посмотрел на Бейкера. – Во всяком случае, не заметил, чтобы он шевелил пальцем.
Американец обхватил себя руками и долго ежился. Он снова начал дрожать.
– Пошел к черту.
– Познакомившись со скорпионом, перестаешь пугаться жабы, – ответил я и, заметив его злую гримасу, добавил: – Так говорили тибетцы, когда их главными мучителями стали не китайцы, а англичане. Теперь скорпион к ним вернулся. Его имя – прогресс. Похоже, ты оказался примерно в таком же сходном положении. Уж лучше такая жаба, как я, чем скорпион англичанин Том – Том‑адвокат, Том‑яппи и, не исключено, Том‑инфорсер.[20]
Бейкер почему‑то решил, что я хочу, чтобы он смотрел на меня, но я повернул его в противоположную сторону – к двери камеры.
– Приговариваю тебя к свободе, Дэн. Но если пожелаешь остаться здесь, тебе придется ответить на несколько серьезных вопросов.
Он бросил на меня дикий взгляд и затряс головой.
– Надзиратель, – приказал я по‑тайски, – выкинь отсюда это дерьмо.
Бейкера внезапно охватила паника.
– Меня убьют!
– Знаю, – кивнул я. – А мы их на этом поймаем.
– Я опять убегу.
– Сильно сомневаюсь. Твоя физиономия во всех компьютерах иммиграционной службы и на каждом пропускном посту по всей Юго‑Восточной Азии. И, посмотрим правде в глаза, твоя прошлая попытка вырваться на свободу оказалась, мягко говоря, малоприятной. Ударишься снова в бега, я подумаю, не стоит ли позволить инфорсеру добраться до тебя первым.
Я готовился нанести визит в мужской клуб «Парфенон».
Облачился в двубортный блейзер на четырех пуговицах от «Зегны», хлопчатобумажную рубашку с удлиненным воротником от «Живанши», тропические брюки из шерстяной фланели и, сверх всего, настоящие кожаные ботинки без шнурков «Бейкер‑Бенджиз». Этот нехарактерный для полицейского наряд я мог себе позволить, потому что, будучи младшим компаньоном матери, получал доход от прибыли бара. Мой одеколон был из тех, чье высокое качество у Рассела Симмонса[21]обозначают короткими номерами. Я – скромный, непритязательный буддист, так что можете мне поверить: я выглядел (и благоухал) чертовски сексуально. Тайские гены наградили меня затравленным взглядом, гены белого человека придали видимость деловитости. И кем же я выглядел: хлыстом из сфер высоких технологий или кутилой из какой‑нибудь страны «третьего мира»? Эти понятия не были взаимоисключающими.
Хотя улочка оказалась узенькой и заканчивалась кирпичной стеной, сам «Парфенон» был гигантским зданием в неороманском стиле: четыре ослепляющих белизной этажа колонн, китча и манерности, и, не побоюсь сказать, избытка красного света. Гравийная дорожка в виде полумесяца вела к дорическим колоннам и двойным, обитым медными гвоздями малиновым дверям. Но за порогом наблюдалась явная нехватка самобытности Востока.