Сначала они идут в часовню, где к ним присоединяется сестра Персеверанца, освобожденная от участия в празднестве для того, чтобы духовно приготовиться к смерти от рук императора‑язычника. Помолившись, они переходят в трапезную, где Серафине дают задание расставить оставшиеся стулья и зажечь к началу представления свечи. Хотя это унизительная работа для молодой женщины, чей голос только что завораживал самых взыскательных ценителей музыки в городе, она не выказывает никакой обиды или недовольства судьбой; просто делает то, что ей велят, время от времени поглядывая в окно, за которым постепенно умирает день.
Когда сестры‑привратницы, пересчитав по головам всех посетителей‑мужчин, выставляют их на улицу и для пущей надежности запирают за ними дверь на засов (процедура особенно тщательно соблюдается именно сегодня, так как день выдался необыкновенный), а аббатиса провожает наиболее знатных посетительниц в трапезную, куда те плывут, шелестя нарядами, как хорошо оснащенные галеоны снастями, сумерки сгущаются уже настолько, что на сцене без свечей не обойтись, и только за кулисами угасающие лучи солнца еще светят артистам.
Теперь сестра‑наставница должна приглядывать за своими подопечными и на сцене, и в зале, где все хотят занять лучшие места сразу за покровительницами. Поднимаются такой шум и суета, что Серафине ничего не стоит выскользнуть из толпы и найти себе местечко в самом конце последнего ряда.
Незанятые сиденья есть еще и в других местах, когда справа от нее, едва ли не напротив, усаживается Зуана. Обернувшись, она оглядывает комнату и в этот момент встречается глазами с Серафиной.
– Твой голос изумительно звучал на концерте, – весело говорит она, прежде чем девушка успевает отвести взгляд. – Гостиная так и звенела от твоих славословий.
Похоже, что ее похвала не доставляет послушнице никакого удовольствия, напротив, вид у нее испуганный, почти встревоженный.
– Спасибо, – отвечает Серафина с полуулыбкой.
Через море расшитых покрывал и сложных причесок Зуана устремляет взгляд на сцену.
– Мне кажется, тебе отсюда будет плохо видно. Найди лучше местечко поближе.
– О нет‑нет… Мне здесь хорошо, – трясет головой девушка.
Зуана замечает, как напряженно лежат на коленях ее руки, одна держит другую, точно не давая ей сбежать.
– Я… я… э‑э‑э… я просто очень устала.
Ее голос теряется в нарастающем шуме. В отсутствие мужчин женщины становятся более оживленными, даже буйными. Она не первая послушница, которая, настрадавшись в одиночестве, жаждала общества, а попав в него, совершенно потерялась среди гама и тесноты.
Вдруг все начинают шипеть и шикать друг на друга: из‑за занавеса вышла сестра Сколастика и терпеливо ждет, сияя взволнованной улыбкой на круглом, словно луна, лице. Кто‑то ударяет в ладоши, призывая к тишине. Сестра Сколастика прочищает горло.
– Возлюбленные друзья и покровители общины Санта‑Катерина, добро пожаловать на наше скромное представление. – За ее спиной вздрагивает и идет волнами занавес, когда кто‑то двигается за ним.
Подобно тому, как наше тело нуждается во сне и пище, чтобы жить, так и наш дух нуждается в отдыхе и покое.
Она делает паузу и одаряет всех широкой улыбкой, и все в зале улыбаются ей в ответ, ибо ее энтузиазм заразителен.
По этой причине мудрецы, которые учредили монастыри, сочли возможным позволить сестрам ставить священные пьесы и комедии, чтобы с их помощью обучаться и получать удовольствие от духовных забав.
Кто‑то из зрительниц выкрикивает что‑то одобрительное, и смех рябью пробегает по рядам. Многие дворянки Феррары наверняка слышали о монастырях, в которых подобные забавы запретили или сократили в числе, согласно новым правилам Трентского собора, и беспокоятся, как бы та же участь не постигла их сестер и дочерей.
– Сцена первая… – Сколастика напрягает голос, чтобы всем было слышно. Она много месяцев сидела над этими словами и теперь исполнена решимости сделать так, чтобы их слышали все. – Первая сцена нашего представления о мученичестве святой Екатерины происходит в императорском дворце в Александрии.
Занавес разъезжается в стороны и открывает деревянный щит с нарисованными воротами и двумя раскрашенными колоннами по бокам. Слева от них группа писцов и придворных, в мантиях и шляпах, напротив величаво возвышается император, в котором, однако, нельзя не узнать сестру Обедиенцу в бархатном плаще и золотой диадеме, с лохматой черной бородой, двумя тесемками ненадежно прикрепленной к подбородку. Несколько минут они оживленно обмениваются похвалами прелестям языческой жизни и могуществу богов, потом вступает музыка, и придворные пускаются в пляс, изобразив несколько фигур танца, который большинство зрительниц могли бы от начала и до конца исполнить с закрытыми глазами.
Теперь все начинают тянуть шеи, стараясь ничего не упустить. Даже Юмилиана, которая в принципе не должна ничего такого одобрять, на деле поддается любопытству. Зуана оборачивается к Серафине: та сидит абсолютно прямо и пристально смотрит на сцену. Через год она и сама может оказаться по ту сторону занавеса, ибо для хороших голосов всегда найдется работа во время музыкальных интерлюдий. Через год. Сколько заутренних, вечерей и молитвенных часов за год? Было время, когда Зуана знала точный ответ; могла подсчитать количество служб и даже спетых на них псалмов от одного праздничного дня до другого. Все становится легче, когда перестаешь считать. Поняла ли уже послушница это?
Танец прерывается грохотом барабана, и из входа в глубине сцены появляются двое солдат, чьи бронзовые шлемы поблескивают в пламени свечей. Они тянут за собой фигурку в длинной белой рубашке и с копной золотых кудрей до плеч. Эта заносчивая девчонка пошла против воли богов, предпочтя им своего Спасителя. По зрительному залу пробегает вздох удовольствия. Она кажется такой маленькой, такой хрупкой, что невероятно, как она может быть посланцем Бога. И все же ей придется выдержать диспут с писцами императора и либо отречься от своей христианской веры, либо быть замученной до смерти.
Она – Персеверанца – открывает рот, и раздается мелодичный голосок. В монастыре найдутся актрисы и получше, но она знает, как выразить страсть, когда речь заходит о мученичестве, и не боится сцены.
Император ударяет в ладоши, объявляя диспут открытым. Писцы открывают свои книги и начинают, но святая Катерина яростно опровергает все их аргументы. За сценой раздается страшный грохот, за ним вскрик. Актеры на мгновение застывают, нервно оглядываясь. Зрители слышат сдавленный смех и шепот. Диспут начинается снова. Слова льются потоком. Катерина торжествует над оппонентами, и император снова ударяет в ладони, чтобы объявить диспут закрытым, но нечаянно дергает себя за бороду, которая тут же отделяется от лица, так что ему‑ей приходится держать ее руками, пока сцену закрывает занавес. Лица всех зрителей расцветают улыбками. Все, кроме актеров, обожают подобные ошибки, ведь они привносят ощущение прекрасного, заразительного хаоса в этот безупречно упорядоченный мир.
Из‑за занавеса появляются три молодые женщины в костюмах крестьянок и пускаются в разговор о чуде молодой девственницы (давая прислужницам время поменять декорации). Одна из крестьянок – ее играет Евгения – исполняет песенку о радостях природы. Зрители очарованы. Евгения прехорошенькая и без монашеского платья и покрывала изысканно движется под музыку. Хорошо еще, что в зале нет мужчин, не то они непременно стали бы восхищаться ею, хотя многим она, несомненно, показалась бы худоватой – не по моде того времени. До появления Серафины она была первым соловьем монастыря, и потеря этого положения далась ей нелегко. «Надо поговорить об этом с аббатисой», – думает Зуана. Она вертит головой в поисках Чиары – та должна быть где‑то в первом ряду, с самыми влиятельными гостями, – но толпа слишком плотна.
Песенка кончается, и зрительницы благодарно вздыхают от удовольствия. Евгения на сцене так и сияет. Зуана оглядывается, чтобы взглянуть, как отнеслась к этому музыкальному вызову Серафина.
Но Серафины нет. Ее место опустело.
Зуана поворачивается всем телом и вглядывается в последний ряд – быть может, девушка пересела, чтобы лучше видеть, – но ничего не может разобрать, так как комната в тех местах, куда не достигает свет свечей, уже погрузилась во мрак.
В памяти Зуаны вдруг оживает сцена на сумеречной вершине прекрасной колокольни, когда аббатиса, повернув к ней голову, сказала: «Формально, поскольку три месяца с момента ее вступления в монастырь еще не прошли, ей не полагается смотреть пьесу вместе с другими, но она оказала монастырю такую услугу своим голосом, что я просто не могу отказать ей в этом удовольствии…»
Может быть, она просто ушла? Так устала, что не выдержала и вернулась в келью? Вряд ли. Ни одна послушница, как бы сильно она ни была утомлена, ни за что не пропустила бы такое развлечение. А вот если бы она выскользнула из зала, никто бы не обратил на нее внимания, ведь сейчас взгляды всех, особенно сидящих в последнем ряду, прикованы к сцене и тому, что на ней происходит.
Зуана чувствует, как что‑то обрывается у нее в животе.
«Конечно, обычно за ней смотрит сестра‑наставница, но она будет занята исполнительницами. Поэтому я прошу приглядеть за ней тебя…»
Зуана соскальзывает со своего места и идет назад, в конец трапезной, чтобы проверить, там девушка или нет.
«Только сделать это надо так, чтобы незаметно было, что ты наблюдаешь. В последние недели она очень старалась, и я бы не хотела, чтобы она подумала, будто мы ей не доверяем».
В конце зала никого нет. Девушка исчезла.
Зуана устремляется к двери, стараясь никого не потревожить. Последнее, что она видит, – это как раздвигается занавес и две прислужницы удирают со сцены, на которой только что устанавливали колесо.
Снаружи в верхней галерее уже темнеет, и Зуана на несколько секунд задерживается, привыкая к темноте. Потом она идет уверенно: вниз по лестнице и через двор, к угловой келье девушки. Ее дверь закрыта, внутри темно.
Повернув задвижку, Зуана толкает дверь.
С той первой ночи, без малого три месяца тому назад, она не была здесь ни разу. Ей вспоминается девушка, чье лицо скрыто растрепанными волосами, девушка, которая, прижавшись спиной к стене, громко воет, оплакивая свою свободу. «Меня живьем зарыли в эту могилу». Она рычала от ярости. В ней было столько негодования. Столько жизни…
В глубоком сумраке Зуана различает очертания фигуры на кровати. Куда все делось? Ей вспоминается, как отяжелело на ее руках тело девушки, когда настой начал действовать. «Я все равно не сдамся». И что же теперь? Неужели она вправду сломалась? И теперь готова лечь и умереть здесь, как все?
– Серафина?
Зуана делает шаг к кровати. Но, еще не приблизившись, уже знает, что найдет на ней, и вдруг понимает, что здесь происходит, понимает так ясно, глубоко и отчетливо, как будто всегда это знала, но предпочитала не обращать внимания. От изумления ее бросает сначала в жар, потом в холод.
«Слова шли из моих уст, а не от сердца».
Сестра‑травница отбрасывает покрывало. Ворох тряпок, очертаниями отдаленно напоминающий человеческую фигуру, никого не обманет даже в сумерках. Развернув его, она находит внутри куклу – Младенца Христа. Иные усмотрели бы ересь в таком ее применении.
Поспешно выскочив из кельи, Зуана бежит по коридору к привратницкой. В парлаторио темно, и у ворот никого нет: дежурная сестра ушла, получив, как и все остальные, разрешение посмотреть спектакль. Однако ворота крепко заперты на замки и засовы, а ключи, вне всякого сомнения, лежат в карманах у аббатисы и дежурной сестры.
Но если не здесь, то где же? И как?
Когда она идет по двору, направляясь ко второй галерее, воздух над ее головой сотрясает удар грома. Настала пора Господу Богу вмешаться в происходящее в трапезной. Грохот проникает даже в лазарет, и несколько секунд спустя раздается голос Клеменции, которая, стеная, натягивает сдерживающие ее веревки. Кто на этот раз, черти или ангелы? Но тут Зуану посещает другая мысль: она вспоминает, как девушка вышла из аптеки, держа руки в карманах платья. А за ней по пятам рвался настойчивый голос Клеменции: «Ангел из сада ждет тебя… Видишь, видишь – мой ангел вернулся».
Если отбросить бред, то что она хотела сказать? Да, однажды Серафину поймали за пределами кельи ночью. За что она понесла наказание. Но, если подумать, это случилось уже после того, как Клеменцию ограничили в движении, так ведь? В таком случае… в таком случае сколько же раз она могла видеть девушку до этого?
«Она очень старалась в последние недели, и мне бы не хотелось, чтобы она подумала, будто мы ей не доверяем».
Неужели и остальных так же провели?
Через вторую галерею Зуана попадает в огород. После наступления темноты сюда ходить нельзя, и хотя ей случалось бывать здесь однажды ночью – нет, дважды, ей разрешали сходить за лекарственной травой, которая нужна была срочно, – она шагает не так уверенно. Она вспоминает, как выглядит монастырь с верхушки колокольни: сады, пруд, фруктовые деревья и дальше, за ними, стены. А между ними неровными стежками вьется прерывистая линия светлых камней, ведущая от края второй галереи – куда? К стене вдоль берега реки. Светлые камни. На земле при дневном свете никто не обратит на них внимания, но вот ночью, если в небе есть хоть крохотный серпик луны, они сложатся в яркую дорожку, вдоль которой, стоит ее разглядеть, очень легко идти.
Теперь, когда Зуана знает, что ищет, задача становится легче, и она идет вдоль выложенной камнями тропы, подхватив юбки, чтобы не зацепиться ими за кусты или колючки, и вспоминает, как рассерженная молодая послушница подняла горсть камней, а затем швыряла их в пруд, пока она, ее официальная провожатая и наставница, показывала ей монастырские угодья и расписывала чудеса монастыря с его приречными складами, сквозь двойные двери которых товары поступали внутрь и уходили наружу, в большой мир. Господи Иисусе, неужели эта девчонка ничего не забыла и всем воспользовалась?
К дверям склада Зуана подбегает, совсем запыхавшись и едва переводя дух. Из‑за стены до нее доносится уличный шум, но там, где кончается дорожка из камней, пусто, и двери закрыты. Никаких признаков жизни. Ни единого. Она прислоняется к двери и тяжело дышит. Пока она стоит, собирая мечущиеся мысли, ей вдруг кажется, как что‑то шуршит или царапается внутри. Она поворачивает голову, прикладывает к двери ухо и слушает. Внутри находится склад, дверь из него ведет во второй склад, а оттуда – на реку. Неужели внутри кто‑то есть? Да? Или нет?
Зуана протягивает руку к железной ручке над замочной скважиной и как можно тише толкает ее внутрь. Дверь не подается. Разумеется, она заперта. И наружная дверь тоже. Нет.
Конечно же, шум ей только показался. Кто может достать ключи? Кроме аббатисы, они есть только у сестры‑келарии и старшей прислужницы, которые так преданы долгу, что словами не описать.
Аххх! Святая мадонна. Старшая прислужница…
«Я дала ей базилика с коньяком. Я получила распоряжение помогать… Сестра‑наставница сказала, что мне это полезно».
Даже Зуане, которая ничего не знает, известно, что старшая прислужница спит чутко, а ключи под матрасом, придавленным ее тучным телом, все равно что под замком. Но пока она лежала в лихорадке, легче легкого было просунуть руку под матрас и… Но она болела больше двух недель назад. Если бы ключи пропали тогда, об этом знал бы уже весь монастырь. Так что же? Неужели она сделала копии? Но как? Кто ей помог? Чем больше Зуана думает, тем меньше понимает. Но что‑то здесь происходит. Отсутствие девушки и узел тряпья у нее на постели тому доказательство. Они и еще страх, от которого сжимаются ее внутренности.
Спектакль уже окончен, когда она возвращается в трапезную. Монахини зажигают повсюду свечи, все смеются и болтают, недавние исполнительницы смешиваются с гостями. Старшей прислужницы нигде не видно, но аббатиса на виду, купается в лучах успеха в окружении двух или трех богато одетых дам. И хотя сейчас вряд ли подходящее время для того, чтобы объявлять о побеге одной из послушниц, узнать она все же должна.
У хорошей аббатисы и на затылке глаза, и Зуана еще не успевает к ней подойти, как та замечает ее присутствие в комнате, бросает в ее сторону взгляд, потом другой и хмурится. Приближаясь к ней, Зуана утирает со лба пот.
– Сестра Зуана, – весело приветствует ее аббатиса. – Госпожа Паоло, синьора Фьямметта, это наша возлюбленная сестра‑травница. Именно ее должны мы благодарить за здоровье нашей общины и те чудные ароматы, которые источают наши кадильницы и курильницы.
Женщины глядят на нее вежливо, но без всякого интереса. Лица обеих так густо набелены, что от малейшей улыбки пошли бы трещинами. «Амбра и жимолость», – думает Зуана. И немного мускуса. Их ароматы обошлись бы монастырю в целое состояние. Она склоняет голову.
– Прошу простить меня за то, что прерываю вашу беседу, мадонна Чиара. Но мне нужны ключи от речного склада.
– Ключи от речного склада? – Голос аббатисы звучит весело. – Зачем? Неужели мы уже съели все припасы?
– Да… Кое‑что понадобилось одной из наших послушниц.
Она видит, как у аббатисы сужаются глаза.
– Понятно. Ну, тогда конечно. Вам нужна помощь? Я… я не знаю, кого отпустить с вами сейчас.
– Нет‑нет, я сама справлюсь.
Руки аббатисы ныряют внутрь ее платья, к поясу, который она надевает всегда, при любых обстоятельствах, и снимают с него кольцо с двумя мощными железными ключами.
– Вот. В такой час вам понадобится свеча. Возьмите одну со сцены. – И весело продолжает: – И возвращайтесь к нам поскорее, ладно?
Но блеск в ее глазах противоречит уютной улыбке, с которой она поворачивается к своим гостьям.
Глава двадцать восьмая
Спустившись по лестнице и перейдя двор, Зуана, прикрывая горящую свечу ладонью, убыстряет шаги, почти пробегает вторую галерею, минует аптекарский и кухонный огороды, а затем, вместо того чтобы идти вдоль камней, обходит пруд и через небольшой фруктовый сад устремляется прямо к реке.
«Однако не надо, чтобы она видела, что ты за ней наблюдаешь. Она очень старалась в последние недели, и я не хочу, чтобы она думала, будто мы ей не доверяем…» В словах, брошенных через плечо аббатисой, пока они спускались по лестнице с колокольни, не было никакой задней мысли, как будто они только что пришли ей в голову.
Да разве это возможно – следить за человеком так, чтобы тот не знал, что за ним наблюдают? Господь всемилостивый… Она выпустила девчонку из виду минут на пять – ну, на десять, – не больше. Юбка Зуаны цепляется за колючку, и она нетерпеливо дергает, чувствуя, как натягивается и рвется ткань. Интересно, сама аббатиса знала, когда говорила ей это? Может быть, подозревала? В таком случае, кто здесь кому не доверяет?
В темноте она оступается и едва не падает. Усилием воли замедляет шаг. Бегать по монастырю строжайше запрещено, разве только при пожаре, поскольку сам вид бегущего человека порождает страх. Но, что еще важнее, она не может позволить себе погубить свечу, ведь сумерки быстро переходят в ночь…
Кирпичный фасад склада возникает перед ней, за ним поднимается монастырская стена. У двери она склоняет голову.
– Господь всемогущий, – и начинает снова: – Господь всемогущий, предаю себя в Твои…
Но ее молитву прерывает явный звук шагов по ту сторону двери.
Она вставляет в замочную скважину ключ, чувствует, как он становится на место, потом тяжело поворачивается. Засов падает с глухим лязгом, дверь приотворяется. Шум кажется оглушительным. Она толкает дверь и входит. В зияющем проеме не видно ничего, кроме темноты. Минуту Зуана стоит, вглядываясь. Ей кажется, будто тысячи иголок вонзаются в ее тело, и она понимает, что это страх. Если там и впрямь кто‑то есть…
На полу рядом с ней начинается какая‑то возня, что‑то тяжелое шмыгает мимо, наступая ей на ногу, и она едва сдерживает крик. «Животное, это всего лишь животное, Зуана», – говорит она себе. Скорее всего, крыса. Может, ее она и слышала? Неужели она проделала такой путь лишь для того, чтобы поймать водяную крысу, набивавшую себе брюхо монастырскими припасами? Зуана подносит лучину к свече и с удовольствием обнаруживает, что ее рука нисколько ре дрожит.
Пламя свечи прыгает в темноте, освещая комнату, общий план которой она и без того хорошо себе представляет: ящики и мешки громоздятся вдоль одной стены, другая заставлена бочонками с вином и емкостями с солью, а в глубине – дверь, ведущая во внешний склад и оттуда на реку. Все так, как она себе и представляла. За исключением одного. Задняя дверь не заперта. Более того, она даже не плотно закрыта.
Зуана делает к ней несколько шагов. Ее сандалии ступают по полу мягко, но шелест ткани и скрип соломы под ногами выдают ее. Стоит ей остановиться, прекращается и шум. Вокруг не слышно ни звука. Зато есть кое‑что посильнее.
Ощущение. Кто‑то был здесь. И еще не ушел. Она уверена в этом.
Зуана подходит к двери. Та открывается внутрь, Зуана тянет ее на себя и поднимает свечу, чтобы увидеть все сразу. Комната пуста, не считая нескольких ящиков. Но прямо перед ней двойные двери, ведущие к реке, распахнуты. Она слышит, как плещется в реке вода, как с глухим стуком ударяется о причал старая лодка. В дверях вырисовывается силуэт женщины в платье с пышными юбками, узким корсетом и с высокой прической. Пропавший костюм придворной дамы, надо полагать, давно вышедший из моды, но достаточно богатый, чтобы, вкупе с прической из роскошных длинных волос, выдать девушку за даму с положением, так что никто, обогнав ее на карнавальной улице, и не заподозрит в ней беглянку из монастыря.
Женщина в дверях оборачивается, когда Зуана приближается к ней.
– Серафина!
– О‑о‑о‑о! – Ее вопль эхом проносится над водой.
– Что ты здесь делаешь?
– Нет! Нет! Стой. Не подходи ко мне.
И такая боль звучит в ее голосе, что Зуана секунду колеблется.
– Осторожно. Отойди от края. Что ты делаешь?
– А как по‑твоему? – отвечает она с вызовом, прикрывая им страх. – Ухожу. Он пришел за мной. И заберет меня.
Он? Зуана в недоумении озирается. Но комната за ее спиной пуста, и на причале тоже никого нет. Девушка очевидно одна.
– Кто? Кто за тобой пришел?
– Он сейчас будет здесь, – яростно машет руками Серафина. – Я уже слышу лодку. Она плывет сюда. Не двигайся, говорю тебе. Просто уходи, возвращайся, и ничего плохого не случится.
Но вместо того чтобы повернуться и уйти, Зуана приближается к ней. Река возле причала неспокойна, волны сердито бодают сваи. Если сюда и впрямь кто‑то плывет, то ему еще придется потрудиться, чтобы войти в гавань и причалить в полутьме. А если там никого нет, то ей наверняка удастся уговорить девушку уйти.
– Не двигайся. Говорю тебе – если ты сделаешь еще шаг, я… я прыгну. – И она подается к краю причала.
Зуана замирает. Сколько же она стоит здесь одна и ждет? Полчаса? Нет, теперь уже, наверное, больше. Дует ветер, в воздухе пахнет дождем.
– Серафина, Серафина, – зовет Зуана, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно мягче. – Послушай меня. Не надо так. В конце года ты можешь…
– Я не доживу до конца года. А если и д‑доживу, меня все равно никто не станет слушать. Т‑ты сама так сказала. Ни аббатиса, ни еп‑пископ.
– Но то, что ты делаешь сейчас, приведет тебя к катастрофе. Ты не сможешь жить там одна. Скандал…
– Мне п‑плевать на скандал. Мне плевать на с‑скандал. Я не могу здесь больше. Я здесь умру. Разве ты не видишь? Я не такая, как ты. Это место меня убивает. – Ее ужас так глубок, что заставляет ее заикаться. – Он придет. Он… он… он позаботится обо мне. – Серафина оборачивается и бросает быстрый взгляд на черную воду. Но правда в том, что никакой лодки не слышно и не видно. – Он придет. Он придет. Он ждет на т‑том берегу, – повторяет она и делает шаг к старой лодке.
– Нет! – Зуана машинально шагает ей наперерез. – Тебя ничего там не ждет. Кроме позора.
Но девушка уже села и возится с веревками. Их разделяют всего три или четыре локтя.
Зуана тянется к ней.
– Ну же. Возьми мою руку. Все будет хорошо. Я помогу тебе…
Девушка поднимает голову, свет свечи на мгновение отражается в ее глазах.
– Не могу. Разве ты не видишь? Не могу, – шипит она. – Пожалуйста, отпусти меня, просто отвернись и уходи. К‑когда я отсюда выберусь, ни одна живая душа не узнает, что ты нашла меня здесь. Даже если меня поймают, будут пытать и переломают один за другим все пальцы, даже тогда я тебя не выдам. Клянусь. Просто повернись и уходи.
– А если ты утонешь?
– Ну и что? – Девушка вдруг успокаивается. – Что бы ни случилось там, это лучите, чем медленная смерть здесь. Пожалуйста. Я тебя умоляю.
Зуана стоит как парализованная. Она знает, что надо броситься на нее, схватить, притащить назад, но…
Мгновение затягивается, окружая их со всех сторон.
Девушка улыбается.
– Спасибо, – просто говорит она.
Она снова сосредоточивается на веревках, и тут же за их спинами раздается какое‑то шевеление.
– Держи ее. Останови ее, немедленно!
Это голос аббатисы.
Зуана невольно повинуется, бросается к девушке, хватает ее за руку и тянет обратно на причал, а та молотит руками‑ногами, отбивается и вопит. Не проходит и нескольких секунд, как аббатиса подскакивает к ней, хватает девушку за другую руку, вырывает у нее веревку, и вот они уже вместе волокут ее прочь от реки, дюйм за дюймом преодолевая путь от лодки до дверей склада. И все время, пока они не переваливают через порог, она продолжает вопить. Всякий, кто слышит ее сейчас, наверняка решит, что кого‑то убивают, хотя во время карнавала убийство легко спутать со слишком пылким ухаживанием.
– Ключи. Дай мне ключи, Зуана.
Аббатиса отпускает девушку и запирает за ними дверь.
– НЕ‑Е‑Е‑ЕТ! – визжит в темноте девушка, вырывается из рук Зуаны и бросается к исчезающему лучику свободы меж закрывающихся дверей. – НЕ‑Е‑Е‑ЕТ! Джакопо! Джакопо! Где ты? – Отчаяние мечется по комнате, рикошетом отскакивая от стен.
Дверь с грохотом закрывается, поворачивается ключ, и внешний мир внезапно исчезает; ни плеска воды, ни простора небес, ни свежего воздуха, ничего. Ничего.
– Ха‑а‑а‑а‑а. Не‑е‑ет!
Девушка обмякает и внезапно повисает на руках Зуаны таким тяжелым грузом, что та поневоле опускает ее на пол. Аббатиса достает свечу с колпачком, спрятанную рядом с дверью, и, подняв ее, движется туда, где девушка лежит на полу в объятиях Зуаны, сломленная и стенающая. Замерев над ней на мгновение, она качает головой.
– Все кончено, – говорит она спокойно, почти устало. – Все кончено.
Но девушка только стонет и, кажется, ничего не слышит.
Аббатиса говорит громче:
– Ты должна бы поблагодарить меня. Прожди ты здесь хоть всю ночь, он все равно бы не пришел.
Теперь она завладела ее вниманием.
– Что? Что вы говорите?
– Я говорю, что его здесь больше нет. Он уехал из Феррары два дня тому назад.
– Нет! Нет! Вы лжете! Вы ничего не знаете о нем.
– Напротив, я знаю очень многое. К примеру, я знаю, что он Джакопо Браччолини – так ведь, кажется, его зовут? – очень удачливый молодой человек. Его композиторские и вокальные таланты оценили и предложили ему должность помощника капельмейстера в Парме, и он принял предложение. Тебе следовало бы за него порадоваться. Это значит, что ему не грозят больше преследования и тюрьма за попытку похитить послушницу одного из крупнейших монастырей города, – говорит аббатиса, оправляя юбки с таким видом, будто принимает участие в самом повседневном монастырском деле. – Более того, я бы сказала, что ему вдвойне посчастливилось, ибо я не могу представить человека, который дал бы работу учителю, уволенному с предыдущего места за попытку изнасиловать своих благородных учениц.
– Не‑е‑ет, – стонет девушка.
Аббатиса ждет. Глядя на Зуану, она едва заметно покачивает головой. Хотя им есть что сказать друг другу, сейчас, очевидно, не время.
Зуана наклоняется и предлагает девушке руку.
– Пойдем. Будет лучше, если ты придешь назад своими ногами и нам не придется тебя нести.
Но девушка в ярости отшатывается от нее.
– Ты, без сомнения, считаешь меня жестокой. – И ее голос звучит почти дружелюбно. – Но я не так жестока, как он. Тебе следует знать, что убедить его отказаться от тебя было вовсе не трудно. Он ведь не любит тебя, понимаешь? Наверное, он говорил иное, может быть, даже клялся в вечной любви – нисколько в этом не сомневаюсь, – но на самом деле ты была для него просто зрелым плодом, который ему хотелось сорвать, а если бы ему удалось убедить твоего отца отдать тебя за него, то он получил бы деньги. Но в конце концов ему показалось, что ты не стоишь таких хлопот. Хлопот, которые ты причинила бы всем. Понимаешь?
Но девушка не отвечает, только стонет едва слышно.
– Правда состоит в том, что Господь будет любить тебя куда больше, чем любой мужчина. И мы тоже – как бы ты ни ненавидела нас сейчас.
Тут девушка поднимает голову.
– Вы ошибаетесь. Вы неправильно судите о нем. Он любит меня. Он бы не бросил меня просто так.
– Что ж, можешь считать так, если хочешь, – вздыхает аббатиса. – Но поверь и моим словам. – Тут ее тон становится суровым. – Ради блага твоей семьи и монастыря мы забудем все, что произошло здесь сегодня ночью. Ясно? Но если хотя бы одно слово, сказанное здесь сейчас, станет сплетней, то Джакопо Браччолини, как бы ни был хорош его голос, сгниет за свое преступление в замковой тюрьме. – Девушка смотрит на нее во все глаза. – Думаю, ты уже поняла, что я могу это сделать.