Обе работали быстро и ловко, но молчание, которое в другое время подействовало бы на них успокаивающе, теперь словно кишело невысказанными словами. Зуана не была уверена в том, кому они принадлежат, поскольку, хотя девушка явно нервничала – она казалась раздраженной и пугливой, как будто ее сердце билось слишком быстро, – она сама тоже испытывала напряжение. По мере того как кусочки патоки превращались в горку гладких сахарных шариков, их взгляды раз или другой встретились, и это помогло растопить лед. Первой заговорила Зуана.
– Итак, твой голос наконец вернулся к тебе.
Девушка коротко и торопливо улыбнулась в ответ.
– Ммм. Я… Да, – выдавила она.
– Наш ночной соловей, наверное, будет мучиться ревностью сегодня.
– О, ночной соловей! – нервно хихикнула девушка. – Тот, что поет, приближая зарю, да? – Она снова нагнулась над патокой. – Ты права. Я хочу сказать… Я благодарна тебе за то, что ты… велела мне петь. Мне сразу стало легче… Я как будто нашла здесь успокоение.
Хотя в том, как она это сказала, смятения было больше, чем покоя.
– Ко мне это отношения не имеет. Это Господь проявился в тебе. Мы должны благодарить Его любовь и Его милосердие.
– Да… да, конечно, – прошептала Серафина, беспокойно вертя в пальцах шарики из патоки.
Впервые Зуана почувствовала себя в присутствии девушки неловко. И это ощущение встревожило ее куда больше, чем она была готова признать. Почему ее бешеную ярость и протест, боль и слезы переносить было проще, чем эту новообретенную гармонию? Если, конечно, то, что она чувствует, можно так назвать.
Зуана как раз выдумывала вопрос, который был бы достаточно глубоким и в то же время не бестактным, когда девушка заговорила сама.
– Я… Мне надо кое‑что у тебя спросить.
Меньше двадцати четырех часов прошло с тех пор, как она впервые произнесла эти слова, перенесшие их в царство мифических животных и поэзии непослушания. Теперь казалось, что это случилось целую жизнь тому назад.
– Та старая женщина в келье. Кто она?
Но к этому Зуана была готова.
– Просто смиренная монахиня, настойчиво стремящаяся к Господу.
– Так почему же ее прячут, словно в тюрьме? И почему аббатиса запретила нам говорить о ней?
– Я… я думаю, что аббатисе виднее.
– Но то, что случилось с ней вчера… экстаз? Это ведь был экстаз. Ты сама так сказала…
Но теперь, памятуя указание мадонны Чиары, Зуана замешкалась.
– Да, это было что‑то вроде вознесения.
– А разве другим людям не надо об этом знать?
– Те, кого это касается, уже знают. Как сказала мадонна Чиара, это дело ее и Господа Бога.
– Но ее слова… которые она мне сказала… Я… я имею в виду, что если она была в экстазе, то…
Конечно. Кто бы не взволновался и даже не встревожился, услышав такое пророчество?
– Серафина, бояться тут нечего. Ее слова, адресованные тебе, были полны любви. Ее и Господа. Я нисколько в этом не сомневаюсь. Не сомневайся и ты.
И тут Зуана увидела, как выражение боли на секунду мелькнуло на лице девушки, но та тут же стиснула зубы – движение, которое напомнило Зуане ее былое непокорство, – и сосредоточилась на работе.
Обе продолжали работать, их руки порхали над поверхностью стола, резали, скатывали, завершали.
– Я в самом деле чувствую себя… более любимой, – наконец произнесла девушка, и ее голос был тих, но тверд, когда она подкатила следующий сладкий шарик к коробке. – Как будто за мной… присматривают.
– Тогда мы должны молиться за то, чтобы так было и дальше. Благодарить Бог а за Его бесконечное милосердие.
– Я хочу поблагодарить и тебя тоже. – Слова вырвались стремительно, хотя Серафина не отрывала глаз от рабочего стола, а ее правая ладонь лежала на его деревянной крышке. – За все, что ты сделала. Ты… ну, одним словом, ты была добра ко мне.
– Я лишь выполняла мой долг через любовь Господа.
– Ты так говоришь, но, по‑моему, ты сделала больше.
Зуана ничего не сказала, поскольку говорить было нечего. Они молча стояли, их ладони лежали друг подле друга на крышке стола. Завтра она будет работать здесь одна, комната снова станет ее единоличным владением. Все, к чему она так привыкла за последние недели: любознательность девушки и ее быстрый ум, нечаянное, непредсказуемое чувство товарищества, возникшее между ними, – уйдет, и ей придется опять привыкать обходиться без всего этого. Так должно быть. Она это знает.
Девушка прижала ладонь к столу так, что ее пальцы расползлись по дереву в стороны, как лучи. Их кончики в тех местах, где приставшая патока сыграла роль клея, были испачканы мукой. Несмотря на работу, они были по‑прежнему красивы, длинные, утончающиеся к кончикам, с гладкими розовыми ногтями, с идеальными полумесяцами, выступающими над кутикулой. Рядом с ними пальцы самой Зуаны походили на свежевыкопанные корешки, грубые и шершавые. Глядя на две лежащие рядом ладони, Зуана поневоле вспомнила о юношеской влажности девичьих щек, которую заметила, распустив ее головную повязку в то утро, и упругую пухлость ее тела, которую она чувствовала, помогая ей лечь в постель в ту первую ночь. Хотя теперь плоти на ней поубавилось – избыток переживаний и однообразие монастырской пищи придали больше изящества ее фигуре, – она была по‑прежнему прелестна. Да, не только косых и хромоногих, но и прелестнейших из женщин берет к себе Господь, дабы защитить их от соблазнов мира… Духовное сокровище девственности. Зуане вспомнились слова святого Иеронима: «Когда идешь, нагруженный золотом, берегись разбойников. Мы страдаем здесь, на земле, чтобы быть увенчанными в другом месте». Тех послушниц, которые начинали свой духовный путь, жаждая приблизиться к Господу, всегда вдохновлял этот текст. Хотя с какой стати она вспомнила его теперь, Зуана не могла понять.
Рядом с ней, словно трепетание ветерка, раздался вздох Серафины. Зуана снова взглянула на нее и тут же заметила, как рука девушки шевельнулась, слегка приподнялась и тут же упала, легко коснувшись тремя пальцами ее ладони.
Зуана немедленно отдернула руку, точно прикосновение девушки обожгло ее.
– О, прости меня! – Голос девушки зазвенел, словно она удивилась ее удивлению. – Я… просто хотела показать… то есть…
– Что показать?
– То, что ты для меня сделала. Моя рука. Там, где я вчера обожглась патокой. Видишь?
И Зуана увидела. Точнее, не увидела. Потому что видеть было нечего. Тыльная сторона ладони девушки была чистой, кожа гладкой, без малейших признаков волдыря или ожога.
– Все зажило. Ни волдыря, никакой отметины там, где сестра Магдалена воткнула в меня свои ногти. Твоя мазь творит чудеса.
– Она не предназначена для ожогов. Я дала ее тебе, чтобы ты смазывала синяки после наказания.
– Так их тоже нет. – И лицо девушки осветилось, точно исцеление проникло значительно глубже кожи. – Правда, я совсем вылечилась.
Но Зуана больше не думала о мази. Вместо этого она снова видела лицо старой монахини, слышала ее странный, жемчужный голос: «Он велел мне передать тебе, что бы ни случилось, Он здесь и позаботится о тебе».
Слышала ли это сама девушка? Господи Иисусе, защити это дитя. Не возлагай на нее больше, чем она в состоянии вынести. Зуана, не привыкшая, чтобы молитвенное настроение находило на нее неожиданно, внезапно испугалась.
– Хватит. Некогда болтать, – сказала она резко. – Доделывай последние леденцы, а я пока начну их укладывать.
Девушка, даже если почувствовала отпор, ничем этого не выказала; опустив голову, она продолжала катать патоку.
Когда раздался звук полуденного колокола, Серафина первой встала со скамьи, вымыла руки в чаше, готовясь к церкви, вытерла их о свой передник, который сняла и аккуратно повесила на гвоздь, откуда взяла его раньше. Привычка. Заведенный порядок. Как быстро он вырабатывается.
– Да пребудет с тобой Господь, сестра Зуана, – сказала девушка, смиренно склонив голову, и привычное монастырское приветствие прозвучало в ее устах так, словно она пользовалась им всю жизнь, а не произнесла случайно впервые.
– И с тобой, послушница Серафина.
Теперь они могли разойтись. Однако девушка не спешила прощаться.
– Я… Мне кажется, я буду нужна на репетиции хора сегодня днем.
– Да. Я тоже так думаю. Желаю тебе всего наилучшего.
– Я… я не вернула тебе книгу. О лекарствах и соответствиях. Ты сказала, что я могу взять ее почитать, помнишь? Я принесу ее потом, если можно.
Зуана кивнула. Девушка сделала шаг к двери. И обернулась:
– Было так интересно. Я имею в виду книгу. Жалко, что я не научилась большему.
И она ушла, оставив Зуану в недоумении разглядывать то место на полке, где стояла книга, и думать, почему же хотя она хорошо помнит, как предложила девушке взять книгу, но совершенно не помнит, как та ее брала.
Глава девятнадцатая
– Сестра Зуана? – Голос аббатисы мягок, они в ее покоях. – С тобой все хорошо?
– Что? О, да‑да. Прошу прощения. Я просто задумалась.
– И устала. Я вижу. Озноба или ломоты в теле нет?
– Нет. Спасибо. Со мной все хорошо. Я просто устала.
– Точно?
– Да.
– Хорошо. Это хорошо. Пока другие больны, ты нужна нам здоровой. – Она умолкает. – Быть может, оказавшись так близко к сестре Магдалене во время ее… экстаза, ты тоже немного пострадала, а?
– Я? Нет‑нет… Ну, разве что на время. Ее экстаз был очень… убедителен.
– В самом деле. Такие вещи – часть чудесной составляющей жизни всякого монастыря. Взять хотя бы сестру Агнезину, как ее временами трогает утренняя служба, – поспешно произносит аббатиса, словно речь идет о чем‑то столь же прозаичном, как регулярная поставка соли.
Зуана молчит. По ее мнению, между этими двумя женщинами пропасть, и аббатиса в свою бытность просто сестрой Марией Чиарой наверняка бы с ней согласилась.
– А что же сама сестра Магдалена? Как она теперь себя чувствует?
– По‑моему… по‑моему, она умирает. – Зуана умолкает, вспоминая слезящиеся глаза старой женщины, ее лицо, кожу, пересохшую, как старое речное русло. Что ж, в конце концов, это ее мнение, и ничто не мешает ей высказать его… – Я хотела бы перевести ее в аптеку. Ей там будет удобнее.
– Как всегда, твоя доброта к ней достойна всяческого восхищения. Но, как тебе известно, Магдалена сама высказала желание оставаться в уединении и в этом пользуется полной поддержкой своей аббатисы.
Неожиданная резкость ее тона застает Зуану врасплох. Надо будет не забыть в своих молитвах попросить прощения за неявное непослушание. Она выпрямляет спину и чувствует боль, которая прошивает ее левый бок и ногу. Ну вот, стоило кому‑то намекнуть, что она больна, и ей уже мерещится. Интересно, как мозг иногда проделывает такие вещи, заставляя тело чувствовать то, для чего у него нет никаких оснований. Ее отец мог бы кое‑что рассказать и об этом, будь у нее больше времени для него… Возможно, этим объясняется владеющая ею усталость и чувство потери – ведь с того дня, как послушница появилась в ее жизни, все в ней переменилось, исчезло даже утешение от бесед с отцом.
Аббатиса внимательно смотрит на нее.
– Ты думаешь, что я жестока с сестрой Магдаленой.
– Я… я совсем об этом не думаю, – отвечает Зуана.
Теперь к списку прегрешений придется добавить еще и ложь. Бывают дни, когда в голову не приходит ни одной мысли, которая не содержала бы в себе зерно преступления. Даже следующая: о том, что она зря сидит здесь и тратит время на разговоры о вещах, изменить которые не в ее власти, когда у нее столько дел. Усилием воли она заставляет себя думать о происходящем.
– Может быть… Вообще‑то да, мне это странно. Я хочу сказать, что все случилось так много лет назад, а теперь она кажется такой… – подыскивает слово Зуана, – такой безобидной.
Мадонна Чиара осторожно опускает свой стакан на маленький столик у огня, затем складывает ладони вместе и поднимает руки, кончиками пальцев касаясь губ. Будь на ее месте любая из монахинь Санта‑Катерины, Зуана ни минуты не сомневалась бы, что она молится, но с аббатисой все не так просто. Она наблюдает за тем, как проясняются ее мысли, каковы бы они ни были.
– В истории сестры Магдалены есть еще одна глава, которой ты не знаешь. В этом нет ничего удивительного, ведь все случилось еще до твоего прибытия в монастырь, однако теперь тебе лучше знать. Несколько лет назад она ненадолго снова обрела в монастыре силу. Считается, что все прекратилось в ее молодости, со смертью второго герцога Эрколя, после которой никто из придворных ее, разумеется, больше не навещал, и она заперлась у себя в келье. Тем не менее, когда шум вокруг нее утих и ей стало лучше – ведь, несмотря на все посты, она была еще вполне сильной женщиной, – она начала снова потихоньку входить в жизнь общины, а тогдашняя аббатиса, добрая и смиренная душа, не нашла в себе сил остановить ее. Несколько месяцев спустя у нее снова начались припадки – что‑то вроде паралича святости, похожего на то состояние у нее в келье. А один или два раза в церкви – всегда во время заутреней – ее ступни и ладони начинали кровоточить. Прямо посреди службы она могла развести руки, и все видели кровь, стекавшую из незримых ран у нее в ладонях. Те, кто видел это собственными глазами, говорят, что она ни разу не проронила ни звука, просто стояла, а по ее лицу текли слезы. Она ничего не говорила, помощи не просила, просто уходила к себе в келью и закрывала дверь.
Теперь Зуане уже не так невтерпеж вернуться к работе, ибо это и в самом деле монастырский секрет, о котором она никогда раньше не слышала.
– Конечно, тут же начался переполох. А как иначе? И в первую очередь среди послушниц. Они особенно поверили. Даже тогдашний исповедник и тот поддался, впрочем, он был человек простой. Одним словом, через парлаторио новость вышла наружу, и люди стали говорить, что скромная птичка герцога Эрколя снова запела и в Санта‑Катерине опять живет святая.
– Когда это было?
– Когда? Весной и летом тысяча пятьсот сорокового года, по‑моему.
– Тысяча пятьсот сорокового? Но ведь ты уже была здесь в то время. И наверное, все видела своими глазами.
– Монастырь был тогда моей школой, но еще не стал домом, а монахиням, которые нас учили, запрещалось говорить с нами об этом. Нет, то, о чем я веду речь сейчас, я узнала намного позже.
Тем не менее что‑то она наверняка заметила. Столь драматические события не могли не нарушить монастырскую дисциплину, а умные дети всегда это чувствуют. С годами Зуана научилась отличать их в стайке девочек, идущих следом за монахиней хора на занятия: у таких малышек любопытство всегда одерживает верх над запретами, их круглые мордашки сияют, словно пузыри, озорство борется в них с добродетелью, и исход этой битвы еще не предрешен. О да, она наверняка что‑то узнала.
– Сейчас эта дата ни о чем тебе не говорит, но в те времена подобные события были настоящей катастрофой. Французская жена герцога, Рената, вызвала при дворе настоящий скандал своими симпатиями к еретикам. Она кормила отступников за своим столом, ходили даже слухи, будто одно время она давала убежище архиеретику Жану Кальвину.[11]Большой церковный совет как раз встречался в Тренте, и поговаривали, что инквизиция уже едет в Феррару. В такие времена невежественная крестьянка вроде Магдалены, став проводником слова Божьего без надлежащего наставничества церкви, лишь привлекла бы к городу ненужное внимание.
– И что же произошло?
– После некоторых… обсуждений в монастыре старую аббатису, у которой, к несчастью, была при дворе сестра, входившая в окружение Ренаты, сместили, а на ее место назначили новую, мадонну Леонору. При содействии епископа в монастырь прислали другого, более взыскательного исповедника, и было принято решение, что для общего блага сестра Магдалена должна возобновить заточение в своей келье.
Возобновить заточение в келье. Точнее, замуровать себя в четырех стенах. Как это было? Протестовала ли она, выла, бросалась на дверь? Или только свернулась калачиком на тюфяке и обратила лицо к Богу? Даже если Он и впрямь встретил ее, от этой воображаемой картины у Зуаны все равно мурашки бегут по спине.
– Значит, это не она так решила. Ее заперли.
– Нет… – колеблется аббатиса. – Ее затворили в келье. И все – включая ее саму – согласились с этим, потому что так нужно было для блага общины. – Она делает паузу. – Примечательно, что с тех пор… в отсутствие зрителей у нее никогда не открывались стигматы и не случались экстазы.
– Вы хотите сказать, что она устраивала их нарочно?
– Нет, – нетерпеливо трясет головой аббатиса, точно сам выбор слов в этой беседе не устраивает ее с начала и до конца. – Хотя в молодости ее не раз обвиняли в мошенничестве, это верно. Нет, я просто рассказываю все, как было. Одному Господу известно, что у нее в голове.
Но, как бы благоразумно это ни звучало, Зуана не может забыть то, что видела. Старухе, чьи кости легкостью напоминают птичьи, а плоть больше похожа на слишком тонко раскатанное тесто, негде взять столько сил, чтобы словно клещами стиснуть руку молодой здоровой женщины, а уж тем более впадать в транс столь глубокий, чтобы не замечать, как мухи ходят по ее глазным яблокам.
– Историю, которую я тебе рассказала, мне полностью растолковали лишь четыре года назад, когда я была избрана аббатисой, и мне стал ясен мой долг по отношению к общине и пребывающей в ней сестре Магдалене.
«Долг по отношению к общине… – думает Зуана. – А также по отношению к твоей семье». Аббатиса недоговаривает одного, поскольку это и так всем известно: любая монахиня, если она не полоумная, знает, что те бурные годы в начале тысяча пятьсот сороковых были временем смены ориентиров внутри Санта‑Катерины, а назначение мадонны Леоноры на пост аббатисы стало началом возврата к власти семьи мадонны Чиары. И несмотря на некоторое нарастание оппозиции, Чиара до сих пор пребывает на посту.
– Понимаю.
– Поэтому, если она и впрямь при смерти, тебе, как старшей по лазарету, надлежит найти иные пути позаботиться о ней в данных обстоятельствах.
– А что, если… – Голос Зуаны замирает.
– Если что?
Зуана колеблется.
– Что, если Господь и впрямь говорит ее устами?
– В таком случае пусть Он найдет себе других посредников, – тихо произносит аббатиса. – Хотя ты не из самых святых сестер в Санта‑Катерине, Зуана, зато наверняка одна из самых проницательных. Я сейчас делюсь с тобой не сплетнями. И даже не старыми историями. Я рассказываю тебе об этом лишь потому, что мы снова входим в бурные воды.
– Но… но я думала, что худшее уже позади. Герцогиня Рената давно вернулась во Францию, у нас теперь новый герцог, новый Папа, а инквизиция нас покинула. Разве теперь город не в безопасности?
– Это лишь временная передышка. Наш новый Святой Отец по‑прежнему не спускает глаз с Феррары. В отсутствие законного наследника наш город по смерти герцога снова вернется во владение Папы, хотя, если Господь смилостивится над нами, этого не случится. Однако есть и еще более близкая угроза. Ты знаешь, что среди декретов, принятых во время последнего собора в Тренте, был один, направленный на очищение монастырей от всего нечистого и скандального путем ограждения от него всех монахинь, невзирая на то, к какому ордену они принадлежат и какое положение в нем занимают.
– Да, но на нас он не распространяется. Как бенедиктинки, мы и без того принадлежим к закрытому ордену.
– Это верно. Однако есть предположение, что слово «закрытый» можно трактовать по‑разному. И теперь становится ясно, что декрет был принят столь поспешно – можно даже сказать, намеренно поспешно, – что превратился в висящий над нами меч, который, если его столь же торопливо опустить, полностью изменит всю нашу жизнь.
Зуана молчит. Для большинства монахинь внутренние повороты церковной политики столь же запутанны и непонятны, как изгибы и извивы человеческого кишечника, и в стены монастыря то и дело проникают снаружи сплетни, одна скандальнее другой. Вот когда от брата, служащего в церкви, толку определенно больше, чем от визионерки, сидящей в келье.
– Я не понимаю. Что вы хотите сказать?
– Я хочу сказать, что этот декрет наделяет епископов властью, если те сочтут нужным, ограничить или полностью оградить монастырь от любых контактов как с другими монастырями, так и со всем внешним миром. Я хочу сказать, что теперь епископы, если им заблагорассудится, могут запрещать пьесы и концерты, уменьшать количество посещений и посетителей, прерывать деловые связи с внешним миром так, что монастырь окажется зависимым исключительно от милости дарителей, а не от собственных деловых усилий. Говорят даже об ограничении переписки как занятия, «не способствующего безмятежности нашего состояния». – Она делает паузу. – Легко себе представить, как именно этот декрет отразится на нас.
А вот тут она не права, ибо представить себе жизнь в Санта‑Катерине столь изменившейся, столь обуженной, столь урезанной не может никто.
– Но… но как они могут так сделать? Это же противоречит тем представлениям о монастырском укладе, согласно которым женщины вступали сюда.
– Думаю, что страх перед ересью был настолько силен, что заставил добрых епископов и кардиналов, собравшихся в Тренте, позабыть обо всех подобных «представлениях», – едко отвечает аббатиса. – Однако декрет останется лишь словами на бумаге до тех пор, пока его не начнут приводить в исполнение, чего жаждут далеко не все церковные иерархи. По крайней мере, епископ Феррары пока прислушивается к мольбам влиятельных семейств города и более склонен проводить реформы в соответствии с их духом, а не буквой. Но и мы, в свою очередь, должны быть в данной ситуации на высоте, чтобы никому не давать повода к упрекам и не привлекать к себе внимания тех, кто под очищением понимает разрушение.
Теперь Зуане все становится ясно: и те неуловимые перемены, которые происходили в самой атмосфере монастыря в последние месяцы, и стремление аббатисы заполучить побольше богатых приданых, чтобы подтолкнуть приходно‑расходные книги монастыря к положительному сальдо, и ее желание, чтобы послушница как можно скорее пришла в себя и запела, и подавление более либеральной фракции в общине ради того, чтобы удержать под спудом рвущееся наружу пламя Юмилианы. А теперь еще и пресечение всяких сплетен касательно экстаза сестры Магдалены…
Зуану всегда впечатляла проницательность Чиары во всем, что касалось равновесия между Божественным и человеческим, в особенности во времена ее подневольного послушничества, когда она с трудом отделяла истинную святость от лицемерия, присущего монастырской жизни. И если во многом такой, какая она есть, ее сделало отцовское воспитание, то таланты аббатисы наверняка были врожденными. Имена родственниц Чиары пронизывают всю историю Санта‑Катерины, как богатая золотая жила – пласт земли: эти проницательные и незаурядные женщины осуществляли влияние семьи через монастырскую общину, а не через детей, которых были лишены. Единственный вопрос – Зуана много раз задавала его себе, не облекая при этом в слова, – состоит в том, что если такой женщине придется выбирать между Богом и семьей, чей голос окажется громче?
– Я уверена, теперь ты поймешь, как чудесно, что мы смогли предложить городу новую певчую птицу. А вот возвращение к жизни святой, которая впадает в экстаз без должного наставничества подходящего исповедника, – это совсем другое дело. – Она умолкает, прежде чем взять со стола стакан. – Я надеюсь, что теперь любые сомнения, которые были у тебя касательно этого дела, улеглись.
Бог против семьи. Похоже, Зуана получила‑таки ответ на свой вопрос. И наверное, нет ничего удивительного в том, что от осознания этого факта ее слегка знобит.
Когда Зуана возвращается в лазарет, утреннее рабочее время уже на исходе. Похоже, сегодня туман проник внутрь, потому что комната выглядит мрачнее обычного. Бросив взгляд на опустевшую кровать Имберзаги, она мгновенно переносится памятью в тишину той ночи, когда молодая женщина, которую покинула боль, лежала здесь с лицом гладким, точно из воска, а воздух вокруг нее вибрировал от молитв сестры Юмилианы, претворявшей горе в радость. Сестра Юмилиана… Как бы она отнеслась к очищению их монастыря согласно букве нового декрета? Без сомнения, она оказалась бы в своей тарелке, не то что многие другие. А сестра Магдалена? Будь Юмилиана аббатисой, продолжала бы она так же покорно сидеть взаперти в своей келье? «Ах, Зуана, не твоего ума дело отвечать на такие вопросы, – твердо говорит она себе. – Ты сестра‑травница, твоя задача – заботиться о больных, этим и займись».
Она оглядывает комнату. Сейчас в ней пять пустующих кроватей. Наверное, тех, кто страдает от инфекции, лучше перевести сюда, где она сможет почти беспрерывно наблюдать за ними. Но что, если они заразят других? Трое из четверых оставшихся старух, вероятно, сами скоро умрут естественной смертью, они и так все время спят, и даже сестра Клеменция, кажется, угасает. С тех пор как в монастырь нагрянула инфлюэнца, Зуане пришлось прекратить ее хождения по галереям в любое время дня и ночи, и старая монахиня тяжело восприняла этот запрет. Теперь она почти все время бурчит что‑то себе под нос, завернувшись в одеяло, но каждый раз, когда Зуана проходит мимо, вдруг впадает в волнение и пытается встать.
– О, ты вернулась. Ангел из сада ждет тебя. Она снова с нами, – говорит сестра Клеменция, взмахивая рукой в сторону аптеки, и, выпрямляясь, натягивает полосу материи, удерживающую ее в кровати.
– Ш‑ш‑ш‑ш. Не надо кричать. Я тебя и так хорошо слышу.
– Нет, но, по‑моему, она ранена. Она вошла так тихо. Наверное, у нее сломаны крылья. Ты должна дать ей снова взлететь. Она нужна нам, чтобы охранять нас по ночам. – С тех пор как ей запретили двигаться, ее сознание не перестает дробиться на все более мелкие кусочки.
– Не волнуйся, – произносит Зуана, приближаясь к ней, и осторожно помогает ей лечь. – Тебя и так охраняет множество ангелов.
– Да нет же, слушай. Она там! Говорю тебе, она пришла. Видишь, видишь – мой ночной ангел вернулся.
Зуана оборачивается – и видит Серафину, выходящую из аптеки и, словно нимбом, окруженную сиянием свежевыстиранного головного покрывала. Ангел со сломанными крыльями? Вряд ли. Нарушившая правила послушница – это точно.
– Что ты здесь делаешь?
– О‑о… Я жду тебя. Я везде тебя искала, но никто не знал, где ты, – говорит Серафина и умолкает. – Я… я принесла назад книгу, которую брала почитать. Я… я не знала, куда ее положить, и потому оставила на столе.
– Ты не должна входить туда одна. Ты больше со мной не работаешь, а посторонним там быть нельзя, это против правил.
– Прости меня. Я не знала… Сестра Клеменция сказала, что все будет в порядке.
И девушка посылает старухе улыбку, а та радостно и безумно машет ей в ответ.
– Ангел – я же говорила тебе, – ангел вернулся к нам.
– Ох, успокойся, сестра, ты переполошишь остальных, – довольно резко произносит Зуана. – А с тобой, – кивает она Серафине, – мы поговорим там.
Закрыв дверь, Зуана быстрым взглядом окидывает комнату. Все, кажется, на своих местах, кроме книги, которая лежит на рабочем столе, а из соседней комнаты, приглушенные толстым слоем древесины, продолжают долетать радостные вопли Клеменции.
– Что ты ей сказала?
– Ничего. Ничего, клянусь. Я думала, что она спит, поэтому вошла тихонько, но она проснулась.
– А почему ты вообще здесь? Ты должна быть в хоре.
– Сестра Бенедикта отпустила нас пораньше. Она репетирует какое‑то новое сочинение с лютнистками. Прямо сама не своя от радости.
Настолько не своя, что, не задумавшись, нарушает правила.
– В таком случае тебе надлежало идти в свою келью.
– Прости меня. Пожалуйста, я ничего плохого не хотела. Я же говорила. Я просто принесла назад книгу. Думала, что теперь она может тебе понадобиться.
Зуана внимательно смотрит на нее. Десять недель назад она даже не подозревала о существовании этой молодой женщины. Работала одна со своими снадобьями и растениями и держала мысли, которые ее посещали, при себе. И вдруг вся ее жизнь, а с ней и жизнь всей общины, полностью переменилась, наполнилась этой девушкой, словно ее период послушничества должен был стать испытанием для всего монастыря.
– Вход в аптеку закрыт для всех, кроме меня. Ты нарушила правило, и я должна об этом сообщить. И тогда тебя опять серьезно накажут.
– Ну так сообщи, коли должна, – отвечает та негромко, с едва заметной дрожью в голосе. Некоторое время они стоят в молчании. – Я знаю, что поступила неправильно, но… я хочу сказать… Я пришла еще и затем, чтобы спросить, не надо ли тебе помочь. Столько людей заболели. Я знаю, что здесь только ты и прислужница, но ты ведь не можешь делать все сама. А я могла бы ухаживать за ними вместе с тобой. Ты ведь рассказывала мне кое‑что о рвоте и лихорадке.
– Ты очень добра, что подумала об этом… – вздыхает Зуана.
– Нет, доброта тут ни при чем, то есть, конечно, я надеюсь, что при чем. Но ты помогла мне. А теперь я хочу помочь тебе.
«Интересно, если бы я чувствовала себя лучше, было бы мне легче сейчас? – думает Зуана. – Что же мне с ней делать? Как не ошибиться?»
– Я… я подумаю, может, тебе попробовать кошениль?
– Что?
– Ту краску. Мы о ней говорили, помнишь? О том, как она действует. Разве не ты рассказывала мне о ней? Ну, что она не только красит все на свете, но и может снимать лихорадку.