Ропот проносится по залу, как ветер по траве. Кастрат в парлаторио? Что дальше? Послушницы, которые могут посещать собрания и даже выступать на них, если у них хватит смелости, но еще не имеют права голоса, едва сдерживают волнение, наблюдая такой накал страстей. Среди них Зуана находит Серафину. В начале собрания ее лицо было, как обычно, непроницаемо, но теперь даже она явно заинтересована происходящим.
– Я против этого, сестра Аполлония, как следует быть и вам, потому что наше дело – служить Господу смиренно и тихо, не отвлекаясь на светские развлечения, не позволяя каждому скандалу или незначительной новинке сбивать нас с пути.
Уберечь послушниц от «порчи», которая, как ей кажется, сочится сквозь самые стены монастыря, подобно гнилой сырости, стало для сестры Юмилианы делом жизни. Без нее собрания монастыря были бы куда приземленнее и даже скучнее.
– А карнавал и так является неиссякаемым источником подобного рода соблазнов, как хорошо известно всем в этом монастыре. Хватит с нас того, что во время подготовки к этой оргии всякий доморощенный трубадур Феррары сочтет своим долгом явиться к стенам обители, чтобы досаждать своими серенадами целомудренным женщинам, которые отнюдь не желают их слышать.
– Да, вот именно. И это уже началось. – Что бы ни сказала сестра‑наставница, сестра Феличита тут же поддакнет. – Уж, наверное, не мне одной не давали вчера спать? Двое, у одного голос низкий, что твой колокол, расхаживали туда‑сюда вдоль стен, подвывая, как томящиеся кобели. Но у них хотя бы голоса настоящие, от Господа, а не от ножа цирюльника. Сестра‑наставница права. Такой полумужчина – прямое оскорбление природе. А вы как думаете, сестра Бенедикта?
|
|
– О, дорогая моя, о, я просто не знаю, что сказать, я ведь никогда ни одного не слышала, – бормочет Бенедикта.
Зуана вынуждена опустить глаза чтобы сдержать улыбку. Раздираемая страстью к новым голосам и нежеланием позволить чужеземцу, пожертвовавшему своими гениталиями ради службы при дворе, затмить славу ее хора, жизнерадостная хормейстерша Санта‑Катерины колеблется. Она вздыхает…
– Судя по тому, что я слышала, они могут производить и удерживать самые высокие ноты с величайшей легкостью… Но слышавшие их расходятся в том, доступны ли им пассажио или изысканность подачи хорошего сопрано.
Зуана бросает взгляд на аббатису, но выражение лица мадонны Чиары непроницаемо. Она сидит, положив прекрасные ладони на резные подлокотники большого кресла из красного дерева, и склоняет голову то на одну сторону, то на другую, следя за обсуждением. Чем серьезнее прислушивается она к каждому мнению, тем меньше будет оснований у проигравших считать, будто их слова пропустили мимо ушей.
– Тем прекраснее было бы для нас составить собственное мнение. Ведь это же все‑таки карнавал. Мы не можем все время молиться, да и того, что происходит на улицах, невозможно не услышать, – настаивает сестра Аполлония и при этом так волнуется, что за покрывающими ее щеки белилами даже начинает угадываться румянец. – Если видеть его для нас грех, так пусть хотя бы подойдет к воротам с той стороны, а мы с этой послушаем.
– Я согласна, – кивает сестра Франческа из мастерской вышивальщиц, прямо‑таки светясь в предвкушении такого количества очистительной радости и смеха. – В других монастырях заходят куда дальше. Всем известно, что в прошлом году, когда в Корпус Домини представляли карнавальную пьесу, ворота «случайно» остались приоткрытыми и половина мужчин города могла в них заглянуть.
|
|
– Гхмм! – подает голос сестра Юмилиана.
В тишине, наступившей после ее замаскированного окрика, все ждут вмешательства аббатисы. Взгляды пронизывают комнату, сталкиваясь, словно противоположные течения. Зуана снова высматривает Серафину. О да, теперь‑то глазки у той разгорелись. И монахиня думает, что несдерживаемая радость ей к лицу.
Тишина нарастает. Три, четыре… Зуана считает про себя. Их духовная мать знает, когда начать. Пять, шесть…
– Вы совершенно правы, сестра Франческа. – Прозвучавший в тишине голос глубок и властен. – Они и правда не заперли ворота. За что и получили суровый нагоняй от епископа – заодно с продолжительным наказанием, которое означает, что в этом году им запретят ставить пьесу вовсе. – Аббатиса делает паузу, чтобы смысл сказанного дошел до каждой. – Я не сомневаюсь в том, что с точки зрения музыки голос этого «существа» весьма любопытен, хотя, судя по тому, что мне доводилось слышать, сестра Бенедикта права, и, выигрывая в диапазоне, он значительно уступает в утонченности. Однако я полагаю, что в данном случае нам лучше согласиться с мнением нашей достопочтенной сестры‑наставницы. Не надо, чтобы о нас думали, будто мы стремимся к похвале так сильно, что готовы состязаться за нее с самыми сомнительными личностями. Не мне напоминать вам о том, что наши добрые прелаты совсем недавно совершили в Тренте геркулесов подвиг очищения Церкви перед лицом грозящих ей ересей, обратив свое особое внимание на монастыри. – Прямой взгляд на сестру Аполлонию. – Господь благословил нас епископом, который счел возможным защитить нас от введения самых жестоких ограничений, а потому было бы крайне плачевно, если бы мы своими собственными «проступками» привлекли внимание к тем, кому положено быть безупречными.
|
|
Слова мягки, но смысл их ясен. Безупречные брови сестры Аполлонии сходятся, образуя не менее безупречные морщины. Однако она склоняет голову и прикусывает язык. Если на собрании чья‑то тактика оказалась искуснее твоей, лучше согласиться и смолчать.
– Кроме того, – добавляет аббатиса уже веселее, – мне доподлинно известно, что на нынешнем карнавале у него расписан каждый день. Осмелюсь утверждать, что кроме придворных его услышат лишь те, кто будет проходить мимо раскрытых окон палаццо Скифанойя.
В комнате кое‑где раздаются смешки. Палаццо Скифанойя знаменито своим большим салоном, стены которого расписаны изображениями языческих богов и богинь, наслаждающихся жизнью, а иногда и друг другом. Хотя в правилах святого Бенедикта о разлагающих свойствах беспечного смеха сказано прямо, понятно, что в каждой здоровой общине кислое непременно мешается со сладким. Зуана считает, что в этом их аббатиса поднаторела; жаждущим новизны она подбрасывает лакомые кусочки, а сама меж тем соглашается с теми, кто этого не одобряет.
Сестра Юмилиана, напротив, сидит с каменным лицом, словно и не заметив одержанной победы. В последнее время ни одного собрания не проходит без того, чтобы она не высказала своего несогласия по какому‑либо вопросу. А аббатиса, хотя у нее хватило бы и власти, и силы характера, чтобы подчинить ее, уступает ей больше обычного.
Зуана оглядывает комнату. «Интересно, – думает она, – кто еще заметил эту перемену?» Если бы исход последних монастырских выборов не был предрешен расстановкой сил между городскими семейными фракциями, вполне вероятно, что Юмилиана сама была бы сейчас аббатисой, ведь у нее есть свои последовательницы. При ней наставницей молодых была бы Феличита, и вместе они не давали бы спуску вверенным их попечению душам. Хотя, вне всякого сомнения, есть и такие, кому их правление принесло бы радость. Зато остальным, дочерям благородных семейств, не по своей воле оказавшимся за этими стенами, пришлось бы куда хуже. Однако при нынешних обстоятельствах мадонна Чиара победила с убедительным преимуществом, а должность сестры‑наставницы стала утешительным призом для Юмилианы. И хотя никто не ждал, что это заставит ее умолкнуть, все же в здоровой общине лучше иметь оппозицию в своих рядах, чем за их пределами. Однако Зуана в последнее время стала сомневаться, что мадонна Чиара по‑прежнему придерживается такого мнения.
– Ну что ж, тему развлечений можно считать закрытой, перейдем к угощению. Сестра Федерика, как монастырский эконом, не могли бы вы сообщить нам свои требования? Полагаю, вам понадобятся дополнительные припасы.
– О да, разумеется, – с готовностью соглашается Федерика, краснощекая матрона, правящая кухней как собственной вотчиной. – Для пирогов и выпечки понадобятся два мешка муки, еще сахару, ванили и по крайней мере еще три дюжины яиц. Тем, кто ожидает больше восьми посетителей, придется добавить яйца от собственных птиц, так как монастырским несушкам не справиться.
Это замечание адресовано сестре Фортунате, которая держит до полудюжины птиц в своей просторной келье первого этажа и вокруг нее и слывет удивительно щедрой во всем, что касается их продукции.
– А еще мне понадобятся краски для марципановых фруктов. Сестра Зуана?
Зуана склоняет голову. С тех пор как ей выделили в монастыре особую комнату для хранения аптечного оборудования, карнавальные марципановые фрукты Санта‑Катерины стали славиться в городе не только ярким цветом, но и вкусом, подобным настоящему.
– Я посмотрю, что у меня есть в запасе.
– Особенно красная. В прошлом году клубнику съели сразу.
«Причем монахини старались не меньше гостей», – немилосердно думает Зуана.
– Сделаю, что смогу, но эту краску нам присылает епископ, сами мы ее не делаем, а у меня почти ничего не осталось.
Тут Зуана снова ловит взгляд Серафины. Они уже говорили об этом в аптеке: в мире за стенами монастыря краситель из кошенили – настоящее сокровище, которым за бешеные деньги торгуют испанцы, привозя его из Нового Света; он так дорог, что, только став единственным аптекарем епископа, Санта‑Катерина смогла рассчитывать на нечастые «подарки» из дворца. И репутация кошенили вполне заслужена, ибо все, к чему она ни прикоснется – от кардинальской мантии до женских губ, – обретает стойкий и яркий красный цвет. Федерика, надо полагать, слишком редко заглядывает куда‑нибудь, кроме своих духовок, иначе заметила бы, что у монахинь, налегавших на марципановую клубнику, в первые дни Великого поста губы алели столь же соблазнительно, как и у придворных дам.
Зато Юмилиана все видит и все замечает. Но подобные проступки кажутся ей слишком мелкими, чтобы тратить время на борьбу с ними, по крайней мере пока. Она хмурится, глядя на Зуану. В ней она видит свою противницу в подобных вопросах, и совершенно справедливо, хотя и по иной причине. Зуане краска нужна не меньше, чем Федерике, но лишь потому, что ей совсем недавно попались описания лекарств, в которых используется кошениль, в частности для лечения лихорадки, но пока не представилась возможность их опробовать, Зуана не хочет расставаться с драгоценным запасом ради горстки карнавальных сластей.
– Разве мы не можем раздобыть еще? – Замечание хозяйки кухни адресовано аббатисе. – Оно того стоит, даже если придется потрудиться.
– О да. В прошлом году в парлаторио несколько месяцев только и слышно было, как все рассыпались в комплиментах нашим сладостям, – ничуть не раздавленная предыдущим поражением, с новой силой бросается в спор сестра Аполлония.
– Сделаем все, что сможем, – снисходительно отвечает аббатиса. – Сестра Зуана уже работает над новым заказом епископа. Уверена, благодарность его святейшества вновь будет щедрой. Как продвигается работа?
– В течение следующей недели снадобья будут готовы. – Зуана делает паузу, а затем добавляет: – Мне очень помогает наша новая послушница, она способна и предана делу.
Не менее шестидесяти пар глаз поворачиваются к среднему ряду скамей, где сидит Серафина. Пока все оглядываются, Зуана замечает, как лицо сестры‑наставницы вспыхивает гневом.
– Что ж, это приятная весть. Похоже, наш Господь неисповедимыми путями возвращает возлюбленных Им молодых овечек в свое стадо. – Голос аббатисы истекает молоком и медом. – Остается лишь надеяться, что ее больное горло исцелится как раз к началу нашего карнавального концерта. Право, жаль, если молодой девушке придется сидеть одной в своей келье, когда весь монастырь будет радоваться и веселиться. Так ведь, дитя мое?
И Серафина, захваченная врасплох столь неожиданным вниманием, торопливо опускает голову, чтобы скрыть зардевшиеся щеки.
– Негоже давать послушнице повод для гордости, когда ей только предстоит научиться смирению.
– Я просто сказала правду. Она умна и быстро учится.
Комната для собраний пустеет, но Зуана задерживается, получив от аббатисы знак.
– Да, бунтарки нередко таковы. Тем не менее община только выиграла бы, если бы ее «способности и преданность делу» удалось перенаправить к ее горлу. Вы с ней беседуете, я полагаю.
– Да, когда это необходимо.
– Только когда необходимо?
Зуана смотрит на головы львов на подлокотниках большого орехового кресла и замечает, как истерлись их гривы за сотни лет прикосновений беспокойных пальцев. Оно и понятно, руководить таким количеством душ – дело нелегкое.
– Раз она должна помогать мне и приносить пользу общине, то есть вещи, которые она должна знать, вопросы, которые ей приходится задавать, а мне – давать на них ответы.
– И?
Зуана молчит, но затем не выдерживает:
– И ее голос, когда она говорит, вполне чистый.
– Интересно, – кивает аббатиса. – Даже сестра Юмилиана находит для нее время. И больше, чем можно было ожидать. Возможно, для нее это вызов. Она говорит, что в девушке есть сила, но душа ее закрыта плотно, как сжатый кулак.
– Если кто‑нибудь и сможет его разжать, то только наша добрая сестра‑наставница.
– Совершенно верно, – сухо подтверждает аббатиса.
В другое время они могли бы поговорить об этом, обсудить неодобрение Юмилианы и ее возможное влияние на монахинь хора, но теперь ясно, что у аббатисы иное на уме.
– Я написала ее отцу письмо, в котором сообщила о состоянии дочери и спросила, не следует ли нам знать что‑нибудь еще, что помогло бы нам справиться с ее скрытностью. Но ее семья в отъезде и будет назад лишь через несколько недель. Кажется, поговаривают о браке младшей дочери с юношей из благородной флорентийской семьи, – вздыхает аббатиса, как будто разочарованная этой новостью. – Скажи мне, в первую ночь, когда ты давала ей лекарство, ты не заметила чего‑нибудь у нее в сундуке?
– В каком роде?
– Песни, стихи.
– Я… э‑э… в ее требнике были какие‑то листки.
– Ты их читала?
– Нет.
– И не подумала о том, чтобы рассказать о них мне?
Конечно подумала, и не один раз. Но если бы листки были конфискованы по ее доносу, Серафина сразу поняла бы, кто ее предал, и всякая надежда на установление отношений между ними была бы потеряна. Но потому ли она промолчала?
– Я… Она пришла к нам как певица, и я подумала, что это, наверное, переписанные песни. Мадригалы какие‑нибудь. А что? Кто‑то другой их обнаружил?
– Можно и так сказать.
Разумеется. Могла бы и догадаться. Руки у Августины, может, и крюки, зато голова достаточно умная, чтобы знать, где настоящая власть. Зуана так и видит, как та, склонившись над сундуком, роется в нем в поисках вещей, о которых может быть выгодно донести. А сама аббатиса? Не зная характера скрытого, разве может она сказать, следует его обнаруживать или нет? Временами Зуана спрашивает себя, есть ли такие монастыри, в которых благочестие одерживает верх над любыми проявлениями незаконной торговли. И если есть, то не в ее силах представить себе, как они существуют.
Аббатиса сидит, ее пальцы продолжают играть с гривами львов.
– Может быть, ты права. Тот, кто их написал, наверняка много читал Петрарку, можно даже сказать, проглотил его целиком. – Она замолкает, а потом произносит: – Осмелюсь сказать, что из них получились бы неплохие песни.
– Как вы с ними поступите?
– Еще не решила. Конфисковать их сейчас значило бы пойти на риск, что они еще глубже запечатлеются в ее памяти, – вздыхает мадонна Чиара так, словно и на это не до конца решилась. – Пока они лежат в ее сундуке.
– А сестра Юмилиана?
Новое движение пальцами.
– Она занята своим делом. Уверена, стоит ей услышать голос девушки, поющий хвалу Господу, и она забудет, каким песням ту еще учили, – говорит аббатиса, затем после паузы добавляет: – Нам всем было бы лучше, если бы к послушнице как можно скорее вернулся голос. В часовне на празднике святой Агнесы будет половина двора. Может, какое‑нибудь наказание поможет?
– Насколько я успела ее узнать, это маловероятно, – отвечает Зуана.
Первый опыт наказания самой Зуаны оставил дурной привкус как во рту, так и в душе: после трапезы из посыпанных полынью объедков она час лежала ничком на полу у выхода из трапезной, где сестры должны были переступать через нее, входя и выходя, а те, что построже, нарочно не рассчитывали шаг и наступали не только на платье, но и на тело под ним. Ее слезы тогда имели столько же отношения к воспоминаниям о целительных бальзамах отца, сколько и к новообретенной близости к Господу. С тех пор как ее поставили во главе аптеки, она всегда держит баночку с мазью из календулы для тех, кому та может пригодиться.
– Я постараюсь, – тихо говорит Зуана. – Я не просила об этом бремени.
– Нет, конечно, не просила. Я сама его на тебя возложила – для твоего блага так же, как и для ее, – замечает аббатиса. – Но если говорить о бремени, то не думаю, что оно тебя так уж утомляет. Напротив, по‑моему, ты прямо расцвела с ним.
Их взгляды встречаются, и аббатиса улыбается впервые за всю их встречу.
– Не будем предаваться унынию, – говорит она, расправляя свои юбки. – По крайней мере, кастратов в парлаторио мы не принимаем. Услышь об этом епископ, у него начались бы такие колики, что и твои суппозитории не помогли бы. Хотя в некотором роде обидно…
– Что, у него правда такой замечательный голос?
– Похоже, что да. Говорят, высокие ноты он держит так долго, что хрустальные подвески на люстре во дворце герцога начинают звенеть, аккомпанируя ему, как целый хор. Только представь. Быть может, Господь все же допустит в рай хотя бы некоторых из них, чтобы мы могли иметь удовольствие… – Глаза аббатисы делают быстрое движение в сторону. – А, сестра Феличита. Я и не видела, что вы в дверях стоите.
– Прошу простить меня, мадонна Чиара, – произносит монахиня, робко входя внутрь. – Я спрашивала у вас разрешения, нельзя ли мне…
– Да‑да, я помню. Хотя мне казалось, что мы условились… Ну ничего, входите. Мы с сестрой‑травницей уже обсудили наше дело.
Глава одиннадцатая
Он пришел! Он нашел ее! Он был здесь прошлой ночью, пел за стенами, пока она спала. О, это не мог быть никто иной. Он говорил, что придет, и пришел. Два голоса, один низкий, как колокол, так она сказала. Если вторым был безупречный альт, значит, это был он, ведь на свете не так много мужчин, чьи голоса с такой легкостью охватывают все двадцать две ноты, от баса до дисканта. Как глупо было с ее стороны взять и уснуть. Ах, если бы узнать, какие слова он пел, тогда она сразу поняла бы, он это был или нет. Но спросить старую ведьму Феличиту она не решилась: ей что ни скажи, через секунду все донесет наставнице.
Она так волнуется, что с трудом унимает дрожание рук, держащих свечу. Пламя ярко вспыхивает и стреляет искрами. Она заставляет себя поставить свечу на стол и немного успокоиться.
Это наверняка был он. Хотя… хотя такие вещи случаются в это время года. Так все говорят: мужчины – кто группами, кто в одиночку – прохаживаются вокруг стен монастыря и поют мадригалы и любовные песни. Ей вспоминается то безумие, которое творилось на улице вокруг их палаццо; она видит себя и сестру (не такую уж скромную, когда отца нет рядом), как они склоняются из верхней лоджии и ловят воздушные поцелуи и заверения в любви, пока нянька, неодобрительно цокая, но на самом деле довольная не меньше, чем они, не загоняет их в постель. Карнавал: время проказ и неповиновения…
На рекреации после ужина все только и делали, что вспоминали карнавальные истории вроде той, которую рассказала сестра Аполлония – наверняка в отместку Юмилиане за то, что та запретила концерт. Много лет назад кучка монахинь и послушниц пробралась на склад, где хранятся запасы ароматических веществ, набрала там полные корзинки сушеных розовых лепестков, поднялась с ними на колокольню и начала посыпать ими оттуда толпу на улице, так что все молодые мужчины принялись петь серенады и любовные песни чистым и непорочным невестам Господа нашего – правда, не все они были невестами, некоторые оставались нареченными. Мужчины стали подбрасывать вверх кошельки, кто‑то даже бросил веревку, чтобы помочь им спуститься. Скандал был такой, что с тех пор колокольня всегда стоит на замке, а ключи есть только у аббатисы и ночной сестры.
Ах, если бы раздобыть такой ключик… С башни можно разглядеть половину города. Но есть ведь и другие способы. Например, если бы она поняла, откуда доносится его голос, то пробралась бы к той части стены и перебросила через нее письмо. Завернула бы в него камень побольше. Это она может сделать. Сегодня. Да, прямо сегодня. Если надо, она не будет спать всю ночь.
Волнение все равно не даст ей уснуть. О, как только сестра Феличита произнесла эти слова, «голос, что твой колокол», ей показалось, будто огромный кулак сжал ее сердце так, что она чуть не упала в обморок. Заметил ли кто‑нибудь? Да нет, вряд ли. Все как раз хихикали и перешептывались. Кастрат, поющий в парлаторио. Можно подумать, сам дьявол явился разделить с ними их убогие соломенные тюфяки. Нет, в самом деле, шумят, крыльями хлопают, ну сущие дети. Эдакая семейка носатых сестриц, пререкающихся из‑за пустяков и каркающих, как целый мешок воронья.
Вороны. Ох! А про птичьи‑то трели никто не сказал. Может, это все‑таки был не он. Потому что он наверняка принес бы с собой инструмент. Они ведь договорились: она будет знать, что это он, когда услышит птичью трель после его голоса. Так они, кажется, договорились или нет? Только вот она ничего уже не помнит. Столько слез было пролито при их последних встречах. И все произошло так быстро. Так быстро…
А ведь у нее никогда и в мыслях не было бросать кому‑либо вызов. В детстве ей не меньше, чем всякой другой маленькой девочке, хотелось, чтобы архангел Гавриил стал первым, кто пронзит ее сердце. Но вместо него в ее окошко впорхнул Купидон. И отец сам зазвал его внутрь. К тому времени он уже выбрал ей жениха, точнее, не самого жениха, а фамилию, которую тот должен носить. Ему и в голову не приходило, что безымянный талантливый учитель музыки явится и получит заветный приз. И никто не был в том виноват. Точнее, если уж искать виновных, то им будет прекрасный голос, который даровал ему Господь, и его песни на стихи Петрарки, ибо слова великого поэта всегда поощряют ростки любви.
А когда нагрянул с визитом и сам избранный искатель ее руки, она уже так влюбилась, что с трудом заставляла себя молвить с ним пару слов, не говоря уже о том, чтобы поощрять его. Но он не расстроился. Дуэньей в часы их свиданий была ее сестра, прекрасно умевшая сочетать показную скромность с кокетством – да так, что после бессонной ночи (так он, по крайней мере, заявил) жених вернулся и выразил желание взять в жены младшую дочь. Поскольку важен был не он сам, а его имя – приданое последовало бы за любой из дочерей, – отец был уверен в успехе. «Вообще‑то мы планировали, что наша младшая будет служить Богу, но, если она не против…»
Ей сообщили об этом лишь после того, как сестра дала согласие. В то время она была настолько поглощена любовью, что сначала даже обрадовалась новости. Они с Джакопо – ибо у безымянного певца было‑таки имя, и притом прекрасное, – возьмут меньшую часть приданого и будут рады. Ведь, когда живешь песнями, многого не нужно.
От гнева ее отца гобелены едва не попадали со стен. Если уж выбирать между обнищавшим учителем музыки и Христом – его выбор жениха для дочери был очевиден. Когда она отказалась, отец запер ее в комнате и сказал, что не выпустит, пока она не согласится. Злость на ее тупость и непослушание скрывала страх, не скомпрометировала ли себя дочь. Застав учителя у двери, где он шептался с ней, отец вышвырнул его из дома, а ее избил до полусмерти под вопли стоявшей рядом матери. Не прошло и десяти дней, как она была на пути в Феррару, успев лишь подкупить служанку, чтобы та передала Джакопо название монастыря, где он должен ее искать.
И он сдержал слово… Он пришел за ней. Он снаружи, ждет.
Но… но… червь сомнения все еще точит ее. Что, если это все‑таки не он? О, что, если ей предстоит быть похороненной здесь до конца жизни и до конца жизни вслушиваться в трели птиц по ночам, пока что‑то внутри ее не съежится и не погибнет?
Она нервно оглядывает келью. Та монахиня, которая жила здесь прежде, умерла, когда что‑то лопнуло у нее в голове. У нее даже мозги частично через рот вытекли. Так рассказывала ей одна из послушниц. Иногда ей кажется, будто стены источают вонь от того, что произошло здесь. Она с ума сойдет, если не выберется отсюда. «Как жаль, если кому‑то придется сидеть в своей келье взаперти, пока вся община будет развлекаться и веселиться». Судя по тому, как произнесла эти слова аббатиса, можно подумать, что сама мысль об этом доставляла ей большое удовольствие.
Как они тогда все на нее уставились. Комплимент сестры Зуаны изумил ее не меньше, чем других. Как она ее назвала? Способная? Решительная? Нет, преданная. Вот как. Но ведь она так не думает! С чего бы? Значит, она сказала это просто так, по доброте. Но доброта для нее сейчас хуже злобы, ведь теперь за ней будут следить еще пристальнее. Аббатиса, сестра‑наставница и все прочие…
Мысли проносятся в ее голове с такой скоростью, что ее едва не начинает тошнить. Надо остановить, усмирить это бешеное мелькание, иначе она не сможет думать. Изо всех сил стиснув ладони, она опускается на колени, наклоняется вперед и изливает всю силу своей мысли и чувства в следующих словах:
– Господи милостивый, молю Тебя, услышь меня. Молю Тебя, сделай так, чтобы это был он. Пожалуйста, пусть он споет еще и пусть я найду способ дать ему о себе знать.
Однако это похоже на безумство: быть здесь и просить помощи у Бога. Если Господь любит ее, то почему позволил им запереть ее? Ведь она ничего не сделала. Ну, почти ничего. Несколько поцелуев украдкой, влажные ладони, скользящие по коже, касание набухающих языков. В музыке они грешили куда больше. О‑о! Сами их души соединялись в ней. Но этого никто не видел. Кроме Бога. Неужели это и впрямь грех – полюбить человека из‑за его голоса? И теперь Господь наказывает ее за это? Разве может Он быть так жесток?
«Говори с ним. Он ждет, Он всегда ждет знака. Мы Его дети, и Он слушает нас». – Наставления Юмилианы всплывают в ее мозгу.
– Прости меня, – произносит она шепотом. – Прости. И помоги. Молю.
Она стоит на коленях и молча ждет. Края каменных плит пола впиваются ей в колени, тело ломит от бесконечной чистки и мытья. Постепенно шум в ее голове стихает, сменяясь пульсирующей болью, и она становится спокойнее и сосредоточеннее.
– Благодарю Тебя, – говорит она, наслаждаясь болью в коленях. – Благодарю.
Она встает и направляется к сундуку. На смену возбуждению пришла целеустремленность. Под сукном, рядом с листками, лежат шесть камней, подобранных на краю аптекарского огорода, где они с Зуаной копали корни. Выбрав самый крупный, она взвешивает его на ладони. Он гладкий и тяжелый, как будто сама земля его полировала. Ха! Она уже думает, как сестра Зуана. Радуги в небе, реки золота и серебра в земле, космический дух, оживляющий все сущее… Даже в камнях для нее таится чудо. Сумасшедшая…
И все же, когда сегодня после работы Зуана вытащила тот магнитный камень и поднесла его к ложке, которая буквально подпрыгнула и прилипла к нему… О‑о! Это было что‑то. Что‑то, понятное ей. Сила притяжения. Как музыка между нею и Джакопо.
Она возвращается к сундуку и шарит в нем дальше, пока не находит то, что ей нужно: две нижние юбки, обе шелковые, одну белую, другую красную. Она кладет их на пол. Ночью на мостовой какой цвет будет выделяться ярче? Белый? Она поднимает над юбкой свечу, но белый кажется серым и обыденным, в то время как красный сверкает, как свежая кровь. Тот ли это цвет, о котором все говорили: придающий красноту губам, прерывающий лихорадку и избавляющий от меланхолии? Так, кажется, сказано в книге, написанной отцом сестры‑травницы? Меланхолия. Даже само слово печально, как серый туман, удушающий все, к чему ни прикоснется. Не один раз за последние недели она прямо чувствовала, как он ползет по каменным плитам ее кельи, поджидая того мига, когда у нее больше не будет сил сопротивляться. Но он пришел, и настроение ее переменилось.
Губы дамы моей краснее рубинов,
А волосы – облако золотое,
Пронзенное солнечным лучом.
Но когда повернет ко мне она спину,
День станет ночью, ударит мороз.
Она берет красную юбку, зубами надрывает ткань и принимается рвать ее на широкие ленты. Закончив, она берет два листка со стихами, переворачивает их обратной стороной и начинает писать.
Глава двенадцатая
Если Зуана ждала благодарности от Серафины, то всякие иллюзии на сей счет покинули ее довольно быстро. Вообще‑то некоторое время ей даже пришлось работать в одиночку, ибо с девушкой не все оказалось ладно. В ночь после собрания ночная сестра, получив тайное указание участить обходы ввиду раннего появления карнавальных воздыхателей, обнаружила послушницу во второй галерее, где та заблудилась, пытаясь найти дорогу в свою келью, причем руки у нее были ледяные, а сандалии покрывала грязь, испачкаться которой можно лишь в саду.