– В последние годы община увеличилась в числе. Думаю, что всякие перемены влекут за собой еще большие перемены.
– Но неизменным остается наш Господь Иисус Христос. Его любовь… Его жертва… А также наш долг перед Ним. Мы обязаны служить Ему с покорностью и смирением, не ища поддержки и похвалы у окружающего мира. Великие епископы в Тренте предостерегали против такой опасности. И все же оглянись вокруг, дорогая сестра. Не кажется ли тебе, что в своем стремлении к богатым приданым и славе мы все чаще принимаем молодых женщин, которые Бога любят меньше, чем себя?
А, так значит, все дело в молодых душах. Всем известно, что они причиняют ей немало огорчений в последнее время. Не говоря уже о недавней сложной задаче.
– Если ты говоришь о молодой послушнице Серафине… – начинает Зуана и замолкает, не зная, что, собственно, хотела сказать. – Я думаю… Я думаю, что с твоей помощью – и с помощью божественной музыки – она медленно, но верно находит свой путь.
– Вот как? Я в этом не уверена. По‑моему, Господь взывает к ней, но она своим голосом затыкает себе уши, чтобы не слышать. А почему бы и нет? Нынче в Санта‑Катерине больше заняты упражнением голосов для прибыли, чем для молитв. Возможно, ты этого не замечаешь, потому что не помнишь. А ведь когда‑то этот монастырь славился своим благочестием. Послушницы чувствовали это во всем. Ангелы принимали в свои объятия сестру Агнезину на заутрене, а сестре Магдалене стоило только раскрыть в церкви ладони, как из ее ран начинала течь кровь. Но теперь она, всеми позабытая, заперта в келье, – говорит Юмилиана и, выдержав паузу, добавляет: – Но я уверена, что Он по‑прежнему приходит к ней. Разве нет?
Ого! Значит, и сестра‑наставница беззащитна перед сплетней. Хотя, конечно, сплетня ведь тоже разновидность заразы, думает Зуана: слова, однажды произнесенные, не нуждаются в повторении, но летят по воздуху, невидимые и бесплотные, обретая силу, стоит им попасть кому‑нибудь на язык. Ей вдруг представляется мир, каким его, должно быть, видят ангелы: бурлящий котел невидимой материи, смесь добра со злом. В какой же день было сотворено все это? Ей хочется, чтобы ее отец оказался тут и она могла бы задать ему этот вопрос. Однако речь сейчас совсем о другом. Речь о сестре Магдалене и ее возможной трансценденции. Полно, об этом ли они говорят? А может, святая сестра‑наставница просто использует благо общины как наживку в надежде поймать более крупную рыбу? Однако такое коварство почему‑то кажется недостойным ее.
Благодарение Богу, хотя бы сама Зуана от этого избавлена. Безусловное послушание – величайшая добродетель, на которую может претендовать монахиня. А указание аббатисы для нее – воля самого Господа.
– В последний раз, когда я была у нее, добрая сестра спокойно лежала в своей келье.
В ту же секунду во взгляде Юмилианы прорывается столь явное недоверие, что Зуана вздрагивает; более того, она поражена, видя слезы, которые начинают стекать по крутым склонам щек старшей монахини.
– О‑о, я знаю, что у тебя добрая душа, сестра Зуана. Я вижу это по тому, как ты обращаешься с больными. Наш Господь Иисус Христос и сам был целителем, и ты получила от Него этот дар. Но я боюсь, что мы не сумели обучить твою душу обретать Его любовь через молитву. Как мне жаль, что ты не была моей послушницей…
– Я… я бы тоже этого хотела, – говорит Зуана, вдруг чувствуя, что эти слова будто вырвались прямо из ее сердца, которое горит теперь так же, как ее лоб. Может быть, ее даже слегка шатает.
– С тобой все в порядке, сестра?
– О да, я прекрасно себя чувствую. Я… Просто мне еще надо много сделать для помощи больным.
Юмилиана награждает ее серьезным взглядом, словно прикидывая, что еще она может ей сообщить. Слезы тем временем достигли глубоких морщин вокруг ее рта, по которым скатываются к усеянному крупными порами подбородку. Зуана сморит на них как зачарованная. Какая же она милая и какая безобразная. Если бы сестра Сколастика написала пьесу про рождение Христа, сестре‑наставнице наверняка досталась бы в ней роль Елизаветы, чья высохшая старая утроба вдруг понесла по милости Господа…
«Хватит, хватит. Пора сосредоточиться», – думает Зуана.
– Я злоупотребляю твоим рабочим временем. Ты нужна Господу для других дел, – наконец произносит старшая монахиня, делает шаг назад, но не отводит взгляда. – Благодарю тебя за эту… этот разговор. Я всегда поминаю тебя в моих молитвах. Надеюсь, я не слишком… тебя побеспокоила.
– Нет. Вовсе нет. Я скоро приду к Анжелике.
Но Юмилиана лишь машет рукой.
– Не волнуйся. Я сообщу, если ты будешь нужна нам. Если молитвы не помогут. Да пребудет с тобой Господь, сестра Зуана. Ты дорога Ему, и Он пристально следит за каждым твоим шагом.
– И с тобой, сестра Юмилиана.
Глава двадцать вторая
Оставшись одна, Зуана тут же смешивает уксусную воду с рутой, а потом берется за свежий коньяк и базилик. Несмотря на свою болезнь, она намерена все же завершить рабочий час.
Сколько же этого снадобья приготовила она здесь за все эти годы? Двенадцати‑, тринадцатилетний запас? Сколько ей еще предстоит? Сколько ей вообще отпущено? Пятьдесят, пятьдесят пять? Есть, конечно, монахини, которые доживают и до таких лет. Даже до шестидесяти. Шестьдесят лет… Время кажется ей имеющим вес. Она представляет себе весы, на одной чаше которых, точно мешки с солью, лежат годы, а на другой – добрые дела и молитвы. Возможно, когда обе чаши придут в полное равновесие, она будет готова. Но чем можно измерить добро? И разве всякое время весит одинаково? Вряд ли… Дни, проведенные за молитвой или самопожертвованием, наверняка весят больше, чем те, когда она просто поливает растения или извлекает из них соки. Возможно, суть вовсе не в равновесии, а в том, какая чаша окажется хоть немного тяжелее?
Зуана спрашивает себя, может быть, она знала это раньше, а теперь просто забыла оттого, что чувствует себя так странно? И все же мысль о том, что ее путь оказался таким долгим, не отпускает ее. Сестре Имберзаге едва сравнялось двадцать два, когда Господь призвал ее. Внешне она была такой же монахиней, как остальные, не хуже и не лучше. Так почему же именно ее? Если только сама ее обыкновенность не сделала ее избранной.
Избранная. Даже само это слово пахнет теперь падалью. В это верят еретики: в то, что Господь избрал одних, а не других; и что Его выбор перевесит и жизнь, полную добрых дел, и целую общину монахинь, молящихся за ту или иную душу. Конечно, за такие мысли они буду гореть в адском огне, однако ад уже, наверное, переполнен, ведь эпидемия продолжает распространяться, пересекая горы, моря и границы, беря штурмом деревни, университеты и города, захватывая даже знать и правителей, словно злое семя, летящее по воздуху. Не удивительно, что истинная церковь так боится за свою паству. Что сказала аббатиса? Они готовы даже запретить нам писать письма из страха, как бы это не нарушило наш покой. Но разве такое возможно? Ведь такая изоляция наверняка породит новую лихорадку.
Едва закончив смешивать базилик с коньяком, она слышит чьи‑то шаги, оборачивается и видит стоящую в дверях с пакетом в руке молоденькую прислужницу, чье имя никак не может запомнить.
– Я… Мадонна аббатиса прислала вам это.
Девушка нерешительно делает шаг в сторону. Она еще не привыкла к монастырю, и лазарет кажется ей очень странным местом, обиталищем сумасшедших старух, самой безумной среди которых оказывается неожиданно сама сестра‑травница, вся красная, обливающаяся потом. Зуана протягивает руку, но девушка увертывается от нее, кладет пакет на рабочую скамью и тут же выходит, второпях задевая стол.
На пакете печать епископа, хотя и сломанная. Значит, аббатиса уже проверила его содержимое. Наверняка в нем какое‑нибудь цветистое послание от его священства, в котором он благодарит достойных сестер за доброту и посылает им немного кошенили в награду за их благодеяние. Внутри, завернутый тряпочку, лежит маленький холщовый мешочек. Зуана кладет его на ладонь, торопливо прикидывая вес. Граммов десять, может, чуть больше. Вместе с тем, что ей удалось сэкономить, хватит и для кухни, и для аптеки. Она распускает завязки и подносит мешочек к носу. Он пахнет таинственно, как то, что произросло и было высушено при большой жаре очень далеко отсюда. Сколько же миль ему пришлось одолеть, чтобы попасть сюда? Очень осторожно она высыпает небольшое количество порошка себе на ладонь. Крохотные, темные, тускло‑красные гранулы. Даже не подумаешь, что в них заключен столь яркий, пламенный цвет. Красное золото – вот как называют его люди. То немногое, что ей о нем известно, она прочла в одной из отцовских книг: истории Новой Испании, написанной врачом, который побывал там в составе армии. Он рассказывал, что кошениль добывают из червячков, которые живут на кактусе, растущем в пустыне, в таких краях, где люди ничего не знают об Эдемском саде и никогда не слышали имени Иисуса Христа, но делают такую яркую краску, что ею можно нарисовать Его кровь, и она будет алой, будто пролитой за них только сейчас. В книге есть рисунок самого растения, нежного и колючего одновременно, но нет изображений людей, которые его выращивают, так что ей приходится самой домысливать, какие они: голые, с разрисованной кожей, или с губами, выпирающими, словно тарелки, как она видела на картинке где‑то еще.
Ее беспокоит то, что, допуская такие мысли, она грешит против скромности, и она принимается размышлять о том, как эти люди, мужчины и женщины, наверняка уже обрели Иисуса Христа с помощью отцов‑миссионеров. Некоторые из них, как она слышала, сами вступили в церковь и стали монахами или монахинями. Так слава Господня приносит свет в самые темные места, в особенности такие, где природа создала совершенно иной спектр чудес. Что бы она дала, чтобы увидеть хотя бы некоторые из них своими глазами?
Ох! Это из‑за болезни ее мысли вон куда убежали. Тем временем края гранул на ее ладони становятся влажными от пота, оставляя темный отпечаток на коже, а ее лоб, когда она проводит по нему другой рукой, оказывается горячим на ощупь.
«Я подумала, а что, если воспользоваться кошенилью?»
Конечно, и она об этом подумала. «Принимают от лихорадки». Так написано в заметках ее отца. Но, хотя она помнит, как он писал об этом средстве в теории, на практике он никогда не держал его в руках и не оставил никаких замеров, вот поэтому она и не знает, сколько будет слишком много и что это будет означать при приеме внутрь.
Она прекрасно знает, что сделал бы ее отец, будь у него такая возможность. «Единственное, о чем надлежит помнить, проводя такие эксперименты, – это что лучше ошибиться из‑за избытка осторожности, а также не забывать записывать каждый шаг, чтобы йотом, оглянувшись назад, с уверенностью проследить весь путь».
Ей кажется, будто голос звучит возле самого ее уха, и она поворачивает голову, чтобы посмотреть, где он, но от поспешного движения все плывет у нее перед глазами. «Я больна сильнее, чем думаю, – говорит она сама себе. – Надо быть осторожнее».
Медленно двигаясь, Зуана открывает тетрадь на новой странице, пишет новое заглавие, ставит время и число, потом откладывает несколько гранул в глиняную миску, а остальное заворачивает в пакет, который кладет в ящик стола, чтобы отдать потом сестре Федерике. Затем отмеривает некоторое количество горячей воды и заливает ею свои гранулы, попутно отмечая пропорцию в тетради. Получившаяся жидкость слишком темна, чтобы различить глубину цвета, соответствующую этой пропорции. Она думает, что, наверное, это означает слишком большую концентрацию, но рабочий час почти на исходе, и если она хочет успеть попробовать снадобье, то лучше сделать это прямо сейчас. Однако ей и в голову не приходит, что в таком состоянии, как сейчас, она вряд ли может решить, не повредит ли это ей самой.
Она делает несколько небольших глотков. Вода такая горячая, что за ней почти не чувствуется горечь снадобья. Вдруг полки напротив кажутся ей странными – как будто на них что‑то не так стоит или отсутствует, только она не может понять, что именно. Кружится голова. Допивая остатки, она думает, покрасит ли снадобье ее губы, как те марципановые ягоды, или нет, и если да, то что подумает о ее невесть откуда взявшемся тщеславии сестра Юмилиана, сидящая напротив нее во время дневной службы.
Поскольку в последние дни болезнь поразила многих сестер хора, то отсутствие Зуаны в часовне замечают не сразу. Только когда все собрались и служба началась, аббатиса, пересчитывая свою паству, отмечает возвращение сестры Избеты, которая еще бледна, но явно чувствует себя лучше, и, высматривая сестру‑травницу, чтобы безмолвно поздравить ее с выздоровлением пациентки, обнаруживает, что той нигде нет.
Серафина на своем месте среди сладкоголосых и юных сестер хора замечает ее отсутствие еще позднее, так как сегодня ее мысли заняты попеременно то пением, то решением проблемы: как пробраться в келью старшей прислужницы. Но, едва увидев пустое место в конце второго ряда, она сразу понимает, что произошло. Исподтишка она начинает озираться: кто еще заметил? Но аббатиса не сводит глаз с распятия и, кажется, позабыла даже о своей пастве.
Когда служба заканчивается, Серафина вместе с остальными выходит из часовни во двор, где задерживается, дожидаясь, пока все разойдутся по кельям. Полуденная служба заканчивается часом уединенных молитв. Не годится, чтобы, учитывая ее недавно обретенную покорность, ее уличили в несоблюдении правил именно сейчас. Но, среди всего прочего, она обязана Зуане тем, что та не выдала ее в таком деле, за которое, если бы оно раскрылось, ее немедленно посадили бы под замок на хлеб и воду. В общем, если сестра‑травница заболела, то лучше, чтобы об этом стало известно как можно скорее.
В лазарете сестра Клеменция крепко спит, периодически оглашая комнату храпом. Она не просыпается, даже когда несколько мгновений спустя в лазарет входит аббатиса и, торопливо стуча туфлями по каменному полу, проходит меж кроватей.
Когда мадонна Чиара распахивает аптечную дверь, ее взору предстает картина, которая заставляет ее забыть даже о том, что она обязана наказывать любые отступления от правил, совершенные ее подопечными. Посреди комнаты послушница Серафина стоит на коленях рядом с лежащим на полу телом сестры‑травницы, изо рта которой каплями стекает кровь.
Глава двадцать третья
Ненадолго ощущение времени меняется, оно, которое раньше было плотным, теперь стало жидким и потекло для одних быстрее, чем для других. И быстрее всего оно течет для Серафины, так что в иные мгновения ей кажется, будто сам Бог принял участие в ней, так быстро и легко она одолевает все стремнины, несется вдаль, заранее предугадывая подводные камни и обходя их, и, как бы ни дрожал и ни кренился мир вокруг нее, не сводит глаз с горизонта впереди.
– Что случилось? – Голос аббатисы потерял свою обычную бархатную мягкость. – Сестра Зуана… ты меня слышишь?
– Она без сознания. У нее лихорадка.
– Но кровь… Посмотри на кровь.
– Я… я думаю, это рвота.
– Наверное, у нее рана внутри. – Рука аббатисы прикасается к лицу Зуаны, и ее пальцы покрывает что‑то похожее на невозможно яркую кровь. – Надо положить ее в постель. Помоги мне.
Но Серафина разглядывает свою ладонь, также испачканную там, где она коснулась ею лужи на полу. Она торопливо встает и направляется к столу. Ничто не укрывается от ее внимания: лежащий на боку пустой флакон (значит, у нее все же есть запас!), рядом глиняная чашка с остатками какой‑то темной жидкости. И тут же открытая тетрадь. Последняя запись отмечает время: полчаса до шестого часа, потом какие‑то цифры, но почерк такой мелкий, что не разобрать. Она окунает в чашку чистый палец. Он становится ярко‑малиновым. Она подносит его к языку, морщится от горечи, потом снова глядит на Зуану, лежащую посреди красного пятна. Если не знать, то и впрямь подумаешь, будто она умирает в луже собственной крови.
– Что ты делаешь, девочка? Или помоги мне, или позови прислужницу.
Серафина представляет себе, что будет, если она повернется сейчас к аббатисе, широко открыв рот и по‑змеиному шевеля ярко‑красным языком. Вместо этого она спешит к раковине, находит чистую тряпку и окунает ее в миску с уксусной водой с мятой, которую, должно быть, смешивала Зуана, когда ей стало дурно. Вернувшись к Зуане, она кладет смоченную ткань ей на лоб.
– Ты с ума сошла? – Мадонна Чиара выхватывает у нее тряпку. – Что с этого проку. Она истекает кровью.
– Нет, мадонна аббатиса, мне кажется, нет, – произносит она, думая о том, как спокойно звучит ее голос в сравнении с голосом начальницы. – По‑моему, она просто проглотила несколько гранул, и они плохо повлияли на ее расстроенный желудок.
– Что за гранулы?
– Кошениль. Это лекарство из краски епископа. Она рассказывала мне о том, что оно может помочь унять лихорадку. Смотрите – вот чем у нее вымазаны губы.
Теперь аббатиса понимает, в чем дело, и вспоминает, как она, спрятав записку епископа в кожаный гроссбух, где у нее хранятся все свидетельства хорошего отношения покровителей к монастырю, отослала конверт Зуане, зная, что та его ждет.
– О! Так она попробовала на себе новое лекарство, – говорит аббатиса, ибо кому, как не ей, лучше других знать привычки сестры‑травницы. – А как скоро действует это лекарство и к чему оно может привести?
– Неизвестно, хотя я думаю, она знала, иначе не стала бы… – Голос ее прерывается. – Но лихорадка у нее еще есть, так что уксус с мятой могут помочь.
Аббатиса отнимает руку от лица Зуаны. Девушка права. Сестра‑травница горячая, но вид у нее абсолютно спокойный, не похоже на человека, который только что отрыгнул свои внутренности. Чиара берет себя в руки, выдержка возвращается к ней.
– Будем надеяться, что ты не ошиблась. Пойди и позови прислужницу, мы должны перенести ее в келью.
Теперь, когда она снова стала хозяйкой положения, перечить ей нельзя. Серафина покорно поднимается с пола.
– А когда вернешься, то первым делом расскажешь мне о том, что ты делала в аптеке.
Но Серафину не так легко смутить.
– Я пришла, чтобы вернуть сестре Зуане книгу с рецептами снадобий, которую она дала мне почитать и которая может понадобиться ей сейчас, – говорит она, показывая на тетрадь, лежащую на рабочем столе так открыто, словно ее только что туда положили.
Обходя лежащую без сознания Зуану, Серафина хватает тетрадь и быстро сует ее на полку.
Во дворе второй галереи изрыгает пар прачечная, но внутри трудится лишь одна прислужница, и та старая и скрюченная, как сухое дерево, она мокрую простыню‑то с трудом поднимает, где уж ей поднять увесистую монахиню. На кухне Серафина обнаруживает Летицию, проливающую слезы над горой резаного лука. Сестра Федерика едва не воет, поняв, что у нее сейчас заберут помощницу, однако, услышав причину, соглашается.
– Господь всемогущий, ну и денек! Сначала старшая прислужница, теперь сестра Зуана. Если так и дальше пойдет, то скоро я буду готовить для общины покойниц.
– Не волнуйся. Мы их обеих скоро вылечим.
И столько уверенности – даже радости – звучит в голосе послушницы, когда она обещает ей это, что Федерика дивится преображению, произошедшему с девушкой за последние недели, и думает, что, возможно, перестаралась, добавляя золы в ее покаянную трапезу.
Пока две молодые женщины стремительно пересекают двор, направляясь в главную галерею, Летиция бросает на Серафину взгляды, полные неприкрытого любопытства.
– Что такое? Чего ты уставилась?
– Ничего.
– Ну так не пяль зенки.
Вернувшись в аптеку, они поднимают Зуану с пола и переносят в лазарет. Первое намерение было нести ее в келью, но по пути Серафина предлагает:
– Мадонна аббатиса, а может, лучше положить ее здесь на кровать? Тогда тот, кто будет заниматься делами лазарета, сможет заодно приглядывать и за ней. А она, когда очнется, будет наставлять и помогать. Вряд ли она захочет разлучаться со своими пациентками.
То ли потому, что в этой идее есть смысл, то ли потому, что монахиня уж очень тяжелая, – знание, должно быть, утяжеляет плоть, думает Серафина, пока они с трудом отрывают Зуану от пола, – аббатиса соглашается.
Они кладут ее на ближайшую кровать, опустевшую после смерти Имберзаги.
Когда аббатиса возвращается в аптеку, Летиция пытается приглядеть за Зуаной, но Серафина отталкивает ее, набрасывает на неподвижную сестру тонкое покрывало и протирает ей влажной тряпочкой лоб.
– О Мария, Матерь Божия! Что здесь происходит? – В дверях, точно порыв злого ветра, возникает вдруг сестра‑наставница. – Послушница Серафина, тебе положено быть у себя и молиться. Это… – Тут она замечает Зуану, лежащую на кровати, и аббатису, выходящую из аптеки.
– Не беспокойся, сестра Юмилиана. – Голос мадонны Чиары ясно дает понять, что ситуация находится под контролем. – Сестра Зуана заболела, а послушница помогает, так как ей известна причина ее болезни.
Однако теперь сестра‑наставница сверлит взглядом обеих, своим неприкрытым неодобрением показывая, что монастырю, который осаждают такие беды, помощью одной непокорной послушницы не обойтись. «Ах, – с торжеством думает Серафина, – то ли еще будет».
Немного погодя Летиция рискует нарушить молчание вопросом о том, можно ли ей уйти.
– Сестре Федерике некому больше помочь. Она с меня шкуру спустит, если я задержусь здесь.
– Надеюсь, что она все же не станет прибегать к столь жестокому наказанию. – Теперь, когда кризис миновал, к аббатисе возвращается ее обычная любезность. – Можешь идти. Скажи, как себя чувствует главная прислужница?
– Очень плохо, – качает головой девушка. – Сестра Зуана говорила, что зайдет к ней позже.
– Ах, мы в полной осаде. – Голос сестры‑наставницы исполнен муки.
Летиция шмыгает за дверь, как раз когда сестра Юмилиана падает на колени перед кроватью.
– О Господи Иисусе, в час тьмы помоги нам и облегчи страдания сестры, которая трудится во имя Твое.
Юмилиана склоняет голову и погружается в молитву, словно показывая, что в час испытаний это и есть единственная работа, которую надлежит делать. Серафина мешкает, но в следующий миг тоже опускается рядом с ней на колени и, закрыв глаза, молится молча, но так истово, что ей самой становится страшно, как бы слова не вырвались из нее против ее воли. «Пожалуйста, Господи, пожалуйста, Господи, помоги и мне тоже…»
На время все погружается в тишину. Непонятно, молится аббатиса или нет, но, когда она начинает говорить, ее голос звучит на удивление спокойно.
– По‑моему, довольно. Серафина, ты можешь идти к себе.
Девушка встает и, держа глаза долу, кротко спрашивает:
– Мадонна аббатиса, можно мне сказать?
– Хорошо, говори.
– Я хочу предложить свою помощь в лазарете. Выхаживать больных.
Она скорее чувствует, чем слышит, как возмущенно цокает сестра‑наставница за ее спиной. Нелегко угождать двум таким разным начальницам сразу, но придется. Если события последних месяцев и научили ее чему‑то, то лишь тому, что жеманство и притворство ее сестры принесли той больше радости, чем естественная независимость, выказанная ею самой.
– Я могу помочь. Сестра Зуана рассказывала мне, чем лечить лихорадку… Конечно, я знаю, что недостойна… что я вела себя глубоко себялюбиво… – Тут она переводит взгляд на сестру‑наставницу. – Об этом я глубоко сожалею. Я… Я даже боялась, что, может быть, Санта‑Катерина поплатилась за мое дурное поведение, и я…
– Не говори глупостей, девочка, – резко перебивает ее мадонна Чиара, но Серафина успевает заметить впечатление, которое ее речь производит на Юмилиану. – Половина города больна, а у нашего Господа есть дела поважнее, чем обращать внимание на раздувающуюся от гордости послушницу. Если хочешь исправить причиненное зло, делай это в хоре.
Но мучения Серафины кажутся столь неподдельными, что даже аббатиса удивлена.
– Мадонна аббатиса. – Голос Юмилианы раздается из‑за ее плеча, негромкий, но твердый. – Можно мне переговорить с вами?
Наступает короткая пауза. Серафина стоит, не поднимая глаз. Никто не должен думать, будто она как‑то повлияла на решение, и потому по первому слову аббатисы она поднимается с колен и поспешно выходит из комнаты.
Она не отходит от двери, из‑за которой доносятся голоса, но слов разобрать не может. Ей становится интересно, что сказала бы Зуана, будь она с ними сейчас. Поверила бы ей или нет? Она слышит шаги и пятится от двери в тот самый миг, когда ее распахивает сестра‑наставница. Однако по ее лицу прочесть ничего не возможно.
Вернувшись в комнату, Серафина стоит перед аббатисой, потупившись.
– Сейчас ты пойдешь к себе и проведешь остаток часа в молитве.
– Да, матушка аббатиса, – с безупречной кротостью отвечает она.
– Если общине понадобится твоя помощь, мы позовем тебя позже.
– Благодарю.
«И тебя тоже благодарю, сестра Юмилиана», – добавляет Серафина про себя. Лучше она бы и сама не спланировала: ведь теперь, прежде чем запустить руки под чужой матрас, у нее будет возможность достать кое‑что из своего собственного.
– Сестра Юмилиана, – говорит она тихо, – разрешите ли вы мне прийти к вам за наставлением сегодня? Я так в нем нуждаюсь.
Глава двадцать четвертая
Однако случается так, что, готовясь облегчать страдания других, Серафина оказывается перед лицом страданий самого Христа.
Старая монахиня и юная послушница встречаются в полдень в часовне, где висит большое распятие. Снаружи для этого времени года почти тепло, однако внутри по‑прежнему холодно и сыро, как в склепе. Юмилиана, ни на секунду не сводя глаз с лица девушки, сотрясает промозглый воздух, со страстью объясняя, почему боли всего мира ничто по сравнению с болью Иисуса Христа, как каждая пролитая им капля крови омыла землю, уничтожив всю скверну человеческую, и как Его жертва подарила нам новую жизнь, несмотря на все наши грехи.
Затем, дабы усилить впечатление, она дает послушнице прочесть отрывок из святой Екатерины Сиенской. Это умный ход, поскольку Екатерина тоже была в некотором роде бунтаркой, чья пылкая любовь к Христу пошла вразрез с планами родителей выдать ее замуж. Только ее непослушание, как показывает отрывок, было щедро вознаграждено: проведя годы в постах и молитвах, она узрела Господа, которому угодно было сойти к ней и позволить поцеловать Его раны, в том числе и рану в боку, откуда кровь текла, словно молоко, и, приложившись к ней губами, она почувствовала, как любовь переполнила ее, точно копье вошло в ее собственную плоть.
Серафина читает хорошо, а сестра‑наставница слушает внимательно, и радость, словно пот, проступает сквозь поры ее лица, как будто чудо происходит с ней самой, прямо здесь и сейчас. Слова святой сильны и столь проникновенны, что действуют даже на девушку, и та на мгновение забывает и о спрятанной под рубашкой подушечке из воска, и о белых камнях на траве, отмечающих путь к тому месту, откуда она, сделав слепок с ключей старшей прислужницы, перебросит сверток ему через стену.
Позже, когда вся община собирается на ужин, а ее призывает к себе аббатиса и вместо трапезы отправляет проверить состояние старшей прислужницы, она сама удивляется своему спокойствию. Невозмутимость не покидает ее и тогда, когда она входит в крохотную сырую келью, зажатую в углу второй галереи и пропахшую потом и застарелой менструальной кровью, где ее глазам предстает лежащая женщина с руками толстыми, точно говяжьи окорока, и раздутым от лихорадки лицом. Очень кстати, что пациентка почти без сознания, ибо это позволяет Серафине, склонившейся над ней для того, чтобы послушать дыхание, легко просунуть руку под матрас и нащупать там толстый железный стержень, а затем и зубчатую бородку ключа. Однако нельзя забывать об осторожности, ведь рядом стоит прислужница Летиция, посланная с ней в качестве помощницы, а заодно, вне всякого сомнения, и шпионки, чтобы потом доложить обо всем.
Серафина вытаскивает из‑под матраса руку и берется за запястье женщины, пытаясь среди складок жира нащупать пульс. Она не имеет понятия о том, насколько та больна, но пахнет от старшей прислужницы так, словно она уже при смерти, а в уголках ее рта засохли клочки пены.
– Надо дать ей коньяка с базиликом, – говорит Серафина, поворачиваясь к Летиции. – В аптеке на столе есть бутылка. Сестра Зуана приготовила ее прежде, чем ей самой стало плохо. Можешь принести ее сюда?
Сначала Летиция не хочет и слышать об этом. Сиделка она, может, и неплохая, но, получив каплю власти, добром с ней не расстанется.
– Я должна все время быть рядом с вами. Так аббатиса сказала. К тому же я не знаю, о какой бутылке речь.
– Ты ее по запаху узнаешь. Посмотри на нее. Видишь, как ей плохо? Если мы хотим ей помочь, то без этой бутылки не обойтись. Так что отправляйся. Сейчас же, – командует она, копируя интонацию Зуаны, с которой та говорила в келье безумной Магдалены. – Если, конечно, не хочешь, чтобы все узнали, что это по твоей вине она умерла.
Девушка еще раздумывает, но потом поворачивается и уходит.
В ее отсутствие все происходит быстро. Ключи большие и тяжелые, и в какой‑то момент Серафине становится страшно, что они не поместятся на ее восковой подушечке. Ею даже овладевает внезапное желание сунуть их под одежду и бежать. Рабочий день окончен, раньше завтрашнего утра их вряд ли кто хватится. Но если она возьмет их сейчас, то ей придется воспользоваться ими ночью. А это расходится с их планом, к тому же она ничего не сможет ему передать, а если и сможет, то он не успеет ничего устроить. Нет, если бы уходить пришлось сегодня, то пришлось бы все сделать одной, но, представив, как она отпирает и запирает за собой обе двери, а потом в полном одиночестве стоит на пристани, вглядываясь в чернильный мрак реки, она понимает, что это выше ее сил; даже ее храбрость имеет свои пределы.