Глава тридцать четвертая 3 глава

Жеан отчаянно нуждался в помощи, однако ему некуда было за ней пойти. Необходимо послать гонца в ближайший монастырь. Который из них ближайший?

Он прошел в конец лазарета. Неужели никто не выжил? И тут он увидел его. В отблесках пламени свечей вырисовывался силуэт человека, который смотрел на него. Жеан вздрогнул. Человек не­подвижно стоял в дальнем конце помещения, смотрел на него, од­нако ничего не говорил.

– Что здесь произошло, брат? – спросил Жеан.

Монах ничего не ответил. Жеан сделал еще шаг.

– Брат?..

Подойдя ближе, Жеан понял, что с монахом что‑то не так. Сто­ял он как‑то неправильно. Как будто подавшись вперед всем телом, словно перегнулся через стол. Жеан сделал еще несколько шагов в темноту и поравнялся с монахом. Да, это монах, он видел по тон­зуре, однако внимание исповедника привлекло кое‑что иное.

У него на шее была затянута петля, и веревка тянулась к пото­лочной балке. Жеан протянул руку и тронул щеку монаха. Он был холоден, словно рыба на разделочной доске. Похоже, нет смысла пе­ререзать веревку. Жеан взглянул на узел, которым была стянута петля. Очень странный узел: тройной, из входящих друг в друга треугольников. Жеан сглотнул комок в горле. Он не сомневался, что раньше уже где‑то видел такой узел. Жеан выхватил меч и кос­нулся своей одежды. Туника спереди была мокрой, и у него изо рта тянулась тонкая нитка слюны.

Сколько монахов было в Сен‑Морисе? Пять мертвецов только в лазарете. Но должно было остаться не меньше пятидесяти, даже шестидесяти человек. Что же с ними случилось? Где служки, уче­ные, послушники? Жеану оставалось только надеяться, что они, по милости Божьей, отправились на зиму куда‑то в долину или же про­сто ушли по неизвестной причине.

Однако его неудержимо влекло к покойникам. Рот был полон слюны. Жеан помотал головой, охваченный ужасом, не в силах при­знать, какие мысли одолевают его. Надо немедленно покинуть ла­зарет. Жеан побрел к двери, выронив на ходу канделябр.

Лошадь в храме заржала. Жеан услышал, как кто‑то произнес в тишине одно‑единственное слово на языке норманнов. Он знал это слово. «Тише». Кто‑то успокаивал животное. Он оставил свечи там, где они упали, даже не пытаясь зажечь их снова.

Жеан стиснул меч и прокрался через двор, затем поднялся по лестнице к двери, едва различимой в темноте. Она так и стояла приоткрытой, как он оставил ее, выходя. Как можно тише он во­шел в храм. Задернул за собой полог, отделявший храм от при­твора.

Горела одинокая свеча – бутон света на огромной темной поля­не церкви. Он никого не видел в темноте, только золото алтаря лос­нилось в пламени этой свечи. Вот ниже блеснул еще один пред­мет – серебряная полоса на полу. Сначала он никак не мог понять, что это такое. Предмет по форме походил на полумесяц, но по не­му то и дело пробегала черная тень.

– Я чищу свой меч, монах Сен‑Мориса. Не заставляй меня сно­ва его марать.

Жеан не понял, кто с ним говорит, однако ответил спокойно:

– Я не монах этого монастыря.

Послышался звон, и кто‑то поднялся. Лошадь, напуганная шу­мом, забилась и заржала в темноте.

– Тогда кто ты?

Жеан ничего не ответил. Гнев и враждебность, каких он никог­да не испытывал раньше, переполняли его. Лица человека он так и не увидел, однако прекрасно узнал голос. Хугин, Хравн, Ворон, тот, который истязал его.

Ворон заговорил неуверенно:

– Вероятно, ты видел то, что тебе трудно понять. Я...

– Где монахи? – перебил его Жеан.

Ворон вскинул голову, как будто задумавшись над вопросом.

– Иди сюда, раздели со мной ужин. У меня выдался нелегкий день, и я был бы рад немного забыться за разговором и отдыхом.

Жеан вышел на свет. Хугин заморгал, глядя на меч в руке испо­ведника.

– Спокойно поговорить не получится, пока у тебя в руке ору­жие, – сказал он.

– Ты убил монахов?

Ворон поджал губы.

– Не всех, пока еще не всех, – ответил он, – хотя не исключе­но, что такая необходимость возникнет. Прошу тебя, присядь. Я не такое чудовище, каким могу показаться.

Жеан опустил меч, положил на пол и сел рядом, завернувшись в норманнский плащ. Ему нестерпимо хотелось уничтожить мер­завца, однако для начала необходимо узнать, что же произошло, по­чему столь странные силы ополчились на госпожу Элис.

От чародея воняло чем‑то, несло едким запахом железа и соли.

– Где монахи? – Жеан видел, как дыхание вырывается облач­ком пара в свете одинокой свечи.

– Внизу.

– Живые или мертвые?

– И те и другие.

– Внизу где?

– Я скоро тебе покажу.

Он говорил не тем голосом, каким беседовал с королем, не тем, каким обращался к Жеану, терзая его птичьими клювами. Теперь его голос звучал спокойно и тихо. Теперь Ворон бормотал, выгова­ривал слова слабо и невнятно, едва слышно.

У Жеана закружилась голова. Голод не отпускал его, этот чудо­вищный голод, желание лизать сладкую жижу из‑под снега. Что же с ним такое? К этому, чувствовал он, причастен Ворон. Исповедник сглотнул ком в горле, прося Господа указать ему верный путь.

– Ты убил всех викингов.

Ответа не последовало. Ворон просто сидел, таращась в пустоту.

– Зачем ты их убил? Они же твои сородичи. Зачем?

Ворон огляделся по сторонам. В его глазах сквозил страх.

– Воля Господня.

– Что ты можешь знать о воле Господней? Ее постигают в мо­литве или из папских эдиктов.

– Но ведь Бог хочет, чтобы викинги умирали. Разве ваши мона­хи, эти ваши Эболус и Джоселин, погибшие в Париже, сражались не для того, чтобы истребить северян?

– Они вели справедливую войну по святому Августину: войну во имя добра, по величайшему соизволению, ради восстановления мира. – Жеан говорил вполголоса.

– Ты не монах, я вижу по волосам, однако говоришь как мо­нах, – заметил Хугин.

– Я монах, – возразил Жеан, – просто мне пришлось проде­лать трудный путь.

Жеан огляделся. Что‑то как будто двигалось в темноте: только что было здесь, а в следующий миг исчезло. Ворон потер лоб и поглядел в пол. Он словно собирался с силами, чтобы продолжить разговор.

– В таком случае знай, что смерть этих викингов и этих мона­хов никак не оскорбит Августина. Они умерли или умрут во имя добра, по величайшему соизволению и, как ты сказал, ради восста­новления мира.

– Ты их ел?

– Что?..

– Говорят, ты пожираешь трупы.

– То же самое говорят о ваших священниках. Никого я не ел. Это прямой путь к безумию. Люди часто неверно понимают неко­торые ритуалы, вот и все.

– Какие еще ритуалы?

Ворон с трудом сглотнул комок в горле.

– Я, что бы ты там себе ни думал, человек, которому ведома жа­лость. Это берсеркеры тебе рассказали, те, с которыми ты пришел?

– Откуда ты знаешь, с кем я пришел?

– Я наблюдаю, смотрю вперед и назад. Толстяка можно заме­тить даже с большого расстояния, и я знаю, что этим людям неве­домо искусство обмана. Крест, который двигался впереди отряда, нес ты, верно?

– Верно.

– Я был в лагере Зигфрида с твоими берсеркерами. Некоторые воины там – христиане, они пришли с семьями. Они слышали, что я умею исцелять. Я пытался спасти одну девочку, но у меня не по­лучилось. Я ничего не мог поделать. Ее растоптала лошадь, все ко­сти были переломаны. Твои священники трусы, они разбегаются, заслышав, что идут северяне. Они не пришли бы в лагерь, чтобы вылечить ее. Я сказал, что сделаю все, что смогу. Девочка умирала. Она была христианкой, и ее семья пребывала в отчаянии. Я провел для них службу, я совершил соборование. Офети и его воины действи­тельно решили, что я пожираю человеческую плоть.

– Ты же язычник.

– Я человек, – возразил Ворон, – и мой бог не ведает зависти.

– И жалости он тоже не ведает.

– Его чертоги полны душ воинов, павших в битвах. Ему ни к че­му душа маленькой девочки. Если на то пошло, ему она безразлич­на. Твой бог должен быть доволен, что я совершил над ней обряд во славу его.

Ворон сложил ладони ковшиком вокруг свечи, грея руки, и весь свет в церкви съежился до огненного шарика у него в ладонях. Ког­да он снова заговорил, голос его звучал тверже.

– Наши боги не так уж и отличаются друг от друга. Мой хочет крови. И твой тоже. По временам, когда черный святой шагает по здешним коридорам, кажется, что их желания сливаются в одно. Один здесь, в этих камнях, в скалах, в горном перевале. Один – бог смерти, он ждет, что ему станут угождать, убивая. Какое счастье, что твой бог хотел того же самого от фивейских мучеников.

– Мой Бог – не твой бог.

– А что ты знаешь о моем боге?

– Только то, что он лживый.

Ворон кивнул.

– Это верно, еще как верно. – Он вроде бы задумался на мину­ту. – Но разве тут дело не в том, с какой стороны посмотреть? Пре­дательский характер моего бога известен всем. Он убивает героев, чтобы забрать в свои чертоги. А твой бог позволяет своим мучени­кам умирать, чтобы испытать их веру и отправить на Небеса.

Исповедник заставлял себя мыслить ясно, усилием воли вызы­вая те переживания, которые он испытывал, когда молился Богу, положив руки на мощи святого. Он снова заметил боковым зрени­ем какое‑то движение. Жеан помнил разговор в доме Зигфрида, признание Ворона, что когда‑то он был христианином и именно в этом месте обрел и потерял веру. «Узнай, чего он добивается, и узнаешь, в чем его слабость». Жеан снова и снова мысленно по­вторял эти слова. Рассудок был теперь подобен свече под натиском бури, огонек которой можно сохранить только неустанной заботой и вниманием.

– Ты не монах, однако говоришь как монах, – произнес Жеан.

– Я был когда‑то монахом, – сказал Хугин.

– Так почему же ты оставил Христа?

– Потому что Христос оставил меня.

– Но ведь Он всегда рядом и готов снова тебя принять.

– Его не было рядом, когда я просил Его об этом. Зато нашлось кое‑что другое.

Ворон убрал руки от свечи. Свет вдруг заиграл на золоте алта­ря – танцующий в темноте огонек превратил металл в жидкость.

– Что же?

– Другой путь.

Лошадь переступила с ноги на ногу, и пламя свечи затрепетало от сквозняка. Ворон закрыл лицо руками, как будто горюя, его изуродованная голова стала золотистой в лучах теплого света. Он тихо проговорил:

– Иисус оставил меня. Я молился, а Он меня оставил.

В темноте, словно проступая сквозь толщу воды, возник силуэт. Это было то дитя, которое Жеан видел на речном берегу: чудовищ­но изнуренная голодом, брошенная девочка с худым осунувшимся лицом. Ворон не замечал ее, и Жеан не стал обращать его внима­ние на девочку, опасаясь того, что может сделать чародей. Пока Во­рон смотрел в пол, Жеан махнул рукой, пытаясь прогнать ее. Де­вочка не шелохнулась, просто стояла и глядела на него, и ее лицо казалось в темноте белой маской.

– Мои родители – бедняки из ближайшей деревни, у них было много сыновей и дочерей. Я не родной их ребенок, а найденыш, мо­нахи заплатили матери – женщине, которую я называл матерью, – чтобы она выкормила меня. И я оставался в их семье до пяти лет, пока не умер отец. Тогда монахи из милосердия взяли меня сюда. Они обучали меня, кормили и собирались сделать одним из них.

– То воистину была воля Христа, – сказал Жеан.

– Воистину. Жизнь в монастыре у мальчишек была не так уж трудна, и я мог время от времени ходить в долину и навещать род­ных. Особенно я любил сестру.

– Лучше стремиться к Христу, чем возвращаться к земным при­вязанностям, – заметил Жеан.

Он говорил почти механически, озвучивая те прописные исти­ны, которые были вложены в него, давая те советы, которые дава­ли ему. Казалось, будто слова были той самой ниточкой, за которую он мог ухватиться, чтобы спастись от гнева, нарастающего внутри и грозящего уничтожить того человека, каким он когда‑то был.

– Я так не думаю, – возразил Хугин. – Сестра уж точно значи­ла для меня больше, чем Бог. Мать занималась хозяйством и другими детьми, отец умер, и все свои нежные чувства я сосредоточил на се­стре. Когда я пробыл в монастыре пять лет, она заболела лихорадкой.

– Она умерла?

– Она умерла бы, если бы я ничего не делал.

– Ты молился?

– Да. И я умолял аббата послать за лекарем. Он заявил, что в до­лине полным‑полно маленьких девочек, и если одной станет мень­ше, Господь не огорчится. Он захотел бы спасти крестьянского сы­на, который может пасти скот, строить и сражаться во имя Христа, но только не одну из сопливых девчонок.

– Он рассуждал неправильно, – сказал Жеан.

– И это стоило ему жизни, – сказал Ворон. Он окончательно избавился от прежней слабости. От гнева его голос зазвучал уве­ренно, мощно и звучно.

Жеан не мог ответить. У него кружилась голова. В носу снова стоял запах той жижи из‑под снега. Ярость сгущалась внутри него. Он силился подавить ее, напоминал себе о цели путешествия: узнать, почему этот негодяй преследует госпожу Элис, понять, в чем причина, чтобы защитить ее.

– Я пришел к ней, я знал, что она умирает. Моя мать позвала од­ну женщину с гор, женщину, которая придерживалась старой ве­ры, которая когда‑то сожгла себе лицо, чтобы овладеть своим ис­кусством. Она и рассказала мне, что эта долина – место особенное. Церковь была построена на источнике, посвященном старинному богу, мертвому богу, богу повешенных, хранителю удивительных рун. Римляне утверждали, что, когда они пришли сюда, здесь сто­ял храм Меркурия. Но я знаю его под другим именем: Один. Неко­торые называют его Вотаном, Воданом, Годаном, Христом.

– Христос не имеет никакого отношения к этим идолам, разве что ниспровергает их. – Жеан теперь пристально смотрел на Во­рона, силясь удержаться от... от чего?

– Твой бог так же жаждет крови, как и те, которым люди покло­нялись с начала времен, – заявил Хугин. – Ответь мне, когда пер­вый камень попал в первого мученика, когда Стефан пролил кровь за Христа, разве твой бог не улыбался?

Жаждет крови. Ощущения, испытанные в те минуты, когда его терзал Серда, снова вернулись – вкус плоти во рту, текучая сила, наполняющая тело по мере того, как теплая кровь сочится в горло. Тогда это представлялось чудовищным, однако сейчас воспомина­ние вовсе не казалось Жеану таким уж ужасным, оно было даже приятным.

– Богу нужна была смерть. Долине нужна была смерть. Знахар­ка показала мне тройной узел. – Руки Ворона лениво нарисовали в воздухе изображение. – Три в одном, ожерелье мертвого бога, петля, которая затягивается в одну сторону, которую невозможно растянуть обратно. Я отправился к аббату в его погреб. Он успел напиться, и мне было нетрудно сделать то, чего хотел бог.

У Жеана пересохло в горле. Глаза девочки как будто пронизыва­ли его насквозь. Он понимал, что отчаянно нуждается в глотке во­ды, отчаянно нуждается в пище. Жеан облизнул губы. Вкус того, что он нашел под снегом, стоял во рту, однако не насыщал, а лишь распалял желание найти еще.

– К утру сестра поправилась. Знахарка сказала, что за свою помощь хочет, чтобы сестра служила ей. И я пошел вместе с ними в горы.

Жеану казалось, что вся церковь раскачивается.

– Так ты говоришь, идол, которого ты нашел, снова хочет крови?

– Я уже дал ему. Я не знаю, чего он хочет.

Жеан был не в силах воспринимать слова Ворона. Кровь внутри него обращала вены и прочие полости тела в морские пещеры, за­хлестываемые приливной волной. Он мог думать только об одном.

– Что это? – спросил Жеан. Он с усилием выталкивал из себя слова.

– Что «это»?

– Ты испачкан в чем‑то. На тебе что‑то мокрое. – Жеан чув­ствовал запах. Ему отчаянно хотелось попробовать это, лизать и об­сасывать плащ Ворона, упиваться запахом и вкусом черной жижи, которая покрывала голову, плечи и руки Ворона.

– На тебе тоже, монах. Я занимаюсь нелегкой работой.

– Что же это?

Ворон улыбнулся. Его лицо показалось Жеану знакомым. Это проявление болезни, которая напала на него в тот миг, когда он сту­пил на территорию монастыря, в этом он не сомневался. Он где‑то уже видел раньше лицо Ворона. Оно было изуродованным, распух­шим, покрытым шрамами, однако он узнавал его.

– Что это?

– Это кровь.

Девочка отступила назад, и тьма скрыла ее. Она просто верну­лась в трясину темноты. И исчезла.

Кровь. Жеан упал на плиты пола. Он знал, что это за запах, од­нако гнал от себя саму мысль об этом. Кровь, вкус которой он ощу­щал на лесной поляне, кровь, которую он слизывал со снега. Стены церкви завертелись вокруг него. Он ощущал, как сжимается горло, как холодеет кожа, покрываясь ледяным потом. Его тело просто распирало от желания действовать.

Молитвы и обрывки песнопений, церковные догматы как будто разлетелись на множество осколков, проносясь в голове, силясь вновь обрести цельность и смысл, пытаясь сделать его тем, кем он был. «Тому, кто изрыгнет из себя облатку, потому что желудок его пе­реполнен пищей, и бросит ее в огонь, положена двадцатидневная епитимья... Бог от Бога, свет от света, истинный Бог от истинного Бога, сотворенный, а не рожденный... Этих мелких тварей, будь они обнаружены в муке, надлежит выкидывать со всем, что находится вокруг них... Мы ожидаем воскрешения мертвых, и тогда жизнь ми­ра станет... Он не осквернил себя едой с королевского стола, и ви­ном, которое пил... Если пожрет ее собака, стодневная...»

Гнев в нем был готов прожечь кожу насквозь. Горло горело от жажды, которую требовалось немедленно утолить.

– Да ты болен, странник, – сказал Ворон. Он огляделся по сторо­нам. – Ты в доме своего бога, однако здесь он тебя не ждет. Друг мой... да‑да, друг, он ждет в темноте, где ждет всегда. Вот, утоли свою жажду.

Он протянул исповеднику чашу. Вода в ней пахла как‑то знако­мо, но мысли Жеана разбредались, он был не в силах понять, что означает этот запах. Он осушил чашу.

Жажда не утихла. Он хотел лишь одного. Крови. Он поглядел на Ворона и понял, что надо делать. Он поднялся. В руке он сжимал меч. Ворон встал. Жеан попытался поднять руку, чтобы поразить его, од­нако меч не шелохнулся. Его рука не подчинялась приказам разума.

– Это место хочет смерти, – проговорил Ворон, – и, кажется, оно хочет твоей смерти.

Он толкнул Жеана в грудь, и монах упал. Он лежал на полу, за­пах крови заполнял разум. Он закашлялся. Поднес руки ко рту. У него на губах была черная пена. Вода в чаше была отравлена. Он узнал бы запах, если бы разум не отказался служить, не позволив ему распознать яд. Однако разум отказался ему служить задолго до того, как он выпил отраву.

– Ты убил меня.

– Пока нет, – сказал Ворон, – пока еще нет.

Жеан вгляделся в покрытое шрамами лицо чародея и наконец‑ то узнал его. Он не смотрел в зеркало с тех пор, как ему исполни­лось семь лет, но сейчас на него глядело – исхудавшее, истерзан­ное обрядами и страданиями, изуродованное и лишенное былых черт – его собственное лицо.

Жеан провалился в беспамятство, а Ворон подхватил его на ру­ки и потащил в крипту.

 

Глава тридцать восьмая

ВОЛЧИЙ КАМЕНЬ

 

Князь Олег, прозванный Вещим, лежал в постели, обливаясь потом. У князя имелась одна проблема. Он должен был оставаться опло­том для своего народа, незыблемой скалой, на которую они могли полагаться, поэтому днем он представал именно таким: был обман­чиво бодрым, позволял вовлекать себя в пьяные игры, позволял своим воинам выигрывать в соревнованиях на ловкость и быстро­ту. Однако по ночам, во сне, он уже не мог сдерживать себя. Он ры­дал в темноте, и его слезы были слезами страха. Северяне не име­ли склонности к уединению. В своих длинных домах они спали бок о бок: дети, женщины, мужчины – все вповалку. И скоро о его ноч­ных кошмарах уже сплетничали на базаре, они мешали Олегу со­хранять власть над дружиной, до него доходили слухи, что сторон­ники Игоря готовят бунт, ссылаясь на его болезнь.

Казалось, что его страх перед пророчеством бога – править бу­дет Игорь – сам по себе способствует осуществлению пророчества.

Толпы предсказателей и чародеев по‑прежнему осаждали его, жили за его счет, только Олег больше не верил ни одному из них. Он еще раз наведался в храм Сварога, в этот темный приют бога, вдыхал запах горящих трав, терпел темноту и долгое ожидание, од­нако ничего не происходило, только Свава являлась ему и при­стально наблюдала за ним, она постоянно за ним наблюдала. Ему же требовалось большее.

Он поймал себя на том, что его беспричинно раздражают обыч­ные ночные звуки его дома: плач ребенка и воркующий над ним го­лос матери, поцелуи и ночные ласки, храп и оханье стариков, – по­этому вышел, чтобы поглядеть на далекие звезды. Он смог бы добиться под ними чего угодно, подумал князь, если бы только ужас­ное пророчество не нависало над ним, подобное вражескому мечу.

– Тебе необходимо привезти девушку из Парижа.

Голос. Олег огляделся вокруг. Никого не было, только тени под карнизом его большого зала.

– Кто здесь?

– Друг.

Тени как будто разошлись, и вперед шагнул человек‑волк, высо­кий, темноволосый. Лицо у него было осунувшееся, зато руки и но­ги крепкие; он кутался в волчью шкуру, и волчьи челюсти лежали у него на голове, как будто волк сожрал его.

– Я смогу привезти ее сюда. Я смогу ее уговорить. Моя судьба тесно сплетена с ее судьбой. Мне было откровение.

– Кто ты такой?

– Синдр по прозвищу Миркирульф.

– Ты колдун?

– В некотором роде.

– Чего же ты хочешь взамен?

– Серебра мне не надо, мне нужно от тебя нечто более ценное, чем богатство.

– Что же?

– Твое честное слово. Одноглазый бог идет в наш мир, и мы должны ему помешать.

Олег с трудом сглотнул. Похоже, этот человек знает о пророче­стве Локи, но ведь бог никому того не открыл, ни один колдун до сих пор даже близко не догадывался о нем.

– Какое слово?

– Ты должен спасти ее. Должен найти место, где ей не будет угрожать опасность.

– Я хотел бы, только я не могу ее заполучить.

– Я могу.

– Тогда зачем тебе я?

– Потому что мне суждено погибнуть от руки брата. Я могу при­везти девушку сюда, я уверен, но вот потом защищать ее должен будет кто‑то другой.

– А кто твой брат?

– Чародей по имени Ворон. Так мне было сказано.

– Кем?

– Моей матерью.

– Кто твоя мать?

– Рабыня с севера. Ее зовут Саитада, она провидица и враг по­вешенного бога.

– Что тебе известно об одноглазом боге? Об Одине?

– Я его враг.

– Он идет в наш мир?

– Мы можем ему помешать.

– Как же?

Волкодлак коснулся горла. У него на шее висел камень – обык­новенный серый камешек, на котором была грубо нарисована вол­чья голова.

– Это подарок Локи, врага богов. Этот камень разрушает магию, заставляет руны умолкнуть. Чтобы прийти сюда, девушке потребу­ется ее магия, для того чтобы защитить себя. Когда же она окажет­ся здесь, она должна постоянно носить Волчий Камень. Волк не най­дет ее, пока этот амулет на ней. Ты сумеешь подыскать для нее безопасное место.

– Почему же она не ищет безопасное место сама? Она что, жаж­дет смерти?

– Она не ищет, зато ищут руны. И за девушкой охотятся. Есть еще одна женщина, которая несет в себе руны. Она желает девуш­ке смерти, и она в силах уничтожить ее. Она и ее брат, Хугин и Му‑ нин, сильнейшие чародеи, каких я только знаю, служат Одину.

– Я слышал о них.

– Я сражался с ними, однако я не могу рисковать. Моя судьба – пасть от руки брата. Этот камень до сих пор защищал меня.

– Оставь его себе. У меня хватает оберегов, – сказал Олег.

– Моя мать искушена в магии сейдра[15], она использовала этот камень много лет, спасаясь с его помощью от ведьм. Надень его на девушку, и тогда и она, и ты сам будете защищены от рун. Бог не сможет собрать себя в единое целое на земле. Спроси себя, чего ради мне лгать в этом, когда я сказал столько правды обо всем остальном.

Олег посмотрел на собеседника и поверил ему. Он столько зна­ет, он не ищет награды, он прошел незамеченным мимо стражни­ков. Всего этого было бы достаточно, чтобы поверить ему, но име­лось и нечто другое: Олегу очень хотелось, чтобы волкодлак говорил правду, поэтому он решил, что тот говорит правду.

– Разве можно помешать исполнению предопределенной судь­бы? – Олег представил, как Игорь марширует во главе армии.

– На это я и надеюсь.

– Что тебе необходимо, чтобы добраться до Парижа?

– Только проводник, – ответил человек‑волк.

– Я дам тебе самых сильных воинов.

– Мне лучше путешествовать тихо и незаметно, – возразил волкодлак. – Чтобы взять Париж и привезти девушку, потребует­ся десять тысяч воинов. Лучше не посылать их вовсе, чем послать слишком мало. Лучше увезти девушку хитростью. Мне требуется только провожатый, самый обычный человек, который может, не привлекая внимания, зайти на постоялый двор, чтобы купить мне еды.

Именно тогда князь подумал о торговце шелком, который при­ходил к нему и просил денег в долг, чтобы он смог купить товар, ко­торый, как он уверял, принесет князю десятикратную прибыль. Олег отослал его прочь. Торговцу не везло в делах, и князь опасал­ся, что его невезение заразно. Однако Леший, торговец шелком, и есть тот человек, который не привлекает внимания.

Но Олег должен был задать один вопрос, прежде чем доверить волкодлаку в провожатые хотя бы пса.

– Если ты так уверен в собственной смерти, зачем пытаешься спасти девушку? Ведь тебя все равно не будет рядом с ней.

– Потому что я уже умирал за нее прежде. В этом моя судьба. Именно так я связан с ней. И если бог не сможет прийти в этот мир, то, возможно, его заклятие будет сломано, а когда мы возродимся снова... – он на мгновенье как будто потерял нить рассуждений, – будем жить как обычные люди.

– Но ведь быть героем – благословение, – заметил Олег.

– Лично мне так не кажется, – возразил человек‑волк.

Олег протянул руку.

– Камень. Он потребуется мне, если все случится так, как ты ска­зал, и магия, живущая в девушке, сможет проявляться без ее участия.

– Нет, – сказал волкодлак. – Пока он требуется мне, чтобы сра­жаться с теми силами, которые ополчились на меня.

– Но как же тогда камень окажется у меня?

– У нас есть могущественный союзник из числа богов – Локи. Это его подарок. Если он захочет, чтобы камень попал к тебе, а он, как я думаю, захочет, то камень сам тебя найдет.

Олег не знал, можно ли верить всему этому, но одно он знал на­верняка. Волкодлак не сомневался, что сможет вывезти девушку из Парижа, и князю достаточно рискнуть жизнью всего лишь одного негодного купчишки, чтобы ему помочь.

 

Глава тридцать девятая

ВЕЧНАЯ ПЕСНЬ

 

Вода и темнота. Холод и шум. Поющие голоса. Поющие? Жеан ни­чего не видел. Он был к чему‑то привязан, руки крепко стянуты за спиной, а холодная вода доходила до груди. Кто‑то рядом с ним пел. Григорианский распев. Слова казались странно приглушенными, и эхо явно отражалось от очень низкого потолка.

 

Не убоишься ужасов в ночй, стрелы летящей днем,

Язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень.[16]

 

Голос дрожал, не вполне попадал в ноты, однако Жеан понимал, что он принадлежит человеку, певшему в монастырском хоре. Это был псалом. Жеан чувствовал себя так непривычно, что даже не мог сказать, спит он или бодрствует.

– Кто здесь? – спросил Жеан.

Голод мучил его по‑прежнему. Он сплюнул. Во рту стоял омер­зительный привкус. Отрава. Да, его же отравили. Он вспомнил викингов в «теплом доме». Яд, бывший у них на губах, не убил их, они задохнулись от дыма! Мысль пришла и осталась, словно сле­ды на песке, но в следующий миг их смыло леденящей волной го­лода.

Один из голосов прервал пение и произнес:

– Брат Павел и брат Симон. А кто ты?

– Брат Жеан из аббатства Сен‑Жермен. – Жеану показалось, будто он перекрикивает воющий ветер. Ему было так плохо, что он с трудом соображал.

– Исповедник из Парижа?

– Да.

– Ты пришел, чтобы нас спасти?

– Я не могу вас спасти.

Человек справа от него продолжал петь:

 

Падут подле тебя тысяча и десять тысяч

одесную тебя; но к тебе не приблизится.

Только смотреть будешь очами твоими

и видеть возмездие нечестивым.

 

– Достаточно ли ты силен, брат, чтобы петь? Мы должны про­должать пение. Это бесчестие постигло нас, потому что мы позво­лили пению умолкнуть.

Жеан был не в силах отвечать. Он пошевелил ногой. Ноги что‑ то коснулось.

– Нам предстоит умереть, – сказал монах. – Слава Господу, ко­торый послал нам мученичество. – Он храбрился, однако голос его дрожал. Жеан понял, что монах замерзает. Жеану и самому было холодно, очень холодно.

– Где мы?

– В самом нижнем подземелье, в колодце Христа.

Песнопение продолжалось:

 

Ибо ты сказал: «Господь – упование мое»;

Всевышнего избрал ты прибежищем твоим.

 

– А где это?

– Из крипты начинается тоннель. Он спускается сюда, к свя­щенному озеру под землей. Северяне рубили нас без жалости. Те­перь место осквернено.

Исповедник вновь почувствовал прикосновение, на этот раз к руке. Что‑то еще ткнулось ему в ладони. Водоросли? Нет, у него за спиной находился некий массивный предмет. Жеан схватился за него и ощупал. Пальцы прошлись по чему‑то твердому и гладкому, по полукругу выступов и впадин. Он разжал руку. То, что касалось его раньше, было волосами, а только что он ощупывал чью‑то че­люсть.