Уже развиднело. За слабой серой дымкой на востоке все ярче розовело и уже чуть золотилось.
– Не думал застать тебя здесь. Зашёл наугад, а оно – вон оно как… – медленно размышлял он вслух.
В словах его был как бы заключён вопрос, каким образом Любка, учившаяся вместе с ним на курсах радистов, оказалась у себя дома. Но Любка не ответила ему на этот вопрос. Ей было обидно, что Сергей, зная её прежней, мог думать, что она взбалмошная девчонка, капризничает, а она страдала, ей было больно.
– Ты ж не одна здесь? Отец, мать где? – расспрашивал он.
– Тебе разве не все равно? – холодно ответила она.
– Случилось что?
– Кушай, кушай, – сказала она.
Некоторое время он смотрел на неё, потом снова налил себе стаканчик, выпил и продолжал есть уже молча.
– Спасибо тебе, – сказал он, окончив есть и утершись рукавом.
Она видела, как он огрубел за время своих скитаний, но не эта грубость оскорбляла её, а его недоверие к ней.
– Закурить у вас, конечно, не найдётся? – спросил он.
– Найдётся… – Она прошла на кухню и принесла ему листья прошлогоднего табака‑самосада. Отец каждый год высаживал его на гряды, снимал несколько урожаев в году, сушил и, по мере надобности, мелко крошил бритвой на трубку.
Они молча сидели за столом, Сергей, весь окутанный дымом, и Любка. В комнате, где Любка оставила мать, по‑прежнему было тихо, но Любка знала, что мать не спит, плачет.
– Я вижу, у вас горе в доме. По лицу вижу. Никогда ты такой не была, – медленно сказал Сергей. Взгляд его был полон теплоты и нежности, неожиданной в его грубоватом красивом лице.
– У всех сейчас горе, – сказала Любка.
– Коли б ты знала, сколько я насмотрелся за это время крови! – сказал Сергей с великой тоскою и весь окутался клубами дыма. – Сбросили нас в Сталинской области на парашютах… Народу к тому времени столько арестовали, что мы даже удивились, как наши явки не завалены. Арестовали людей не потому, что кто‑нибудь предал, а потому, что он, немец, таким частым бреднем загребал – тысячами, и правых и виноватых; ясно, кто мало‑мальски на подозрении, в тот бредень попадался… В шахтах трупами стволы забиты! – с волнением говорил Сергей. – Работали мы порознь, но связь держали, а потом уж и концов нельзя было найти. Напарнику моему перебили руки и отрезали язык, и была бы и мне труба, коли б не получил я приказа уходить и когда б на улице в Сталино случайно Нинку не встретил. Её и Ольгу, ещё когда Сталинский обком был у нас в Краснодоне, взяли связными, – они это уже во второй раз в Сталино пришли. Тут как раз стало известно, что немцы уже на Дону. Им, дивчатам, ясно было, что тех, кто их послал, уже в Краснодоне нет… Передатчик я сдал, согласно приказу, в подпольный обком, ихнему радисту, и решили мы вместе уходить домой, и вот шли… Как я за тебя‑то волновался! – вдруг вырвалось у него из самого сердца. – А что, думаю, если забросили тебя, вот так же, как нас, в тыл к врагу, и осталась ты одна? А не то завалилась, и где‑нибудь в застенке немцы твою душу и тело терзают, – говорил он тихо, сдерживая себя, и его взгляд уже не с выражением теплоты и нежности, а со страстью так и пронзал её.
|
|
– Серёжа! – сказала она. – Серёжа! – И опустила золотистую голову на руки.
Большой, с набухшими жилами рукой он осторожно провёл один раз по её голове и руке.
|
|
– Оставили меня здесь, – сам понимаешь зачем:.. Велели ждать приказа, и вот скоро месяц, а никого и ничего, – тихо говорила Любка, не подымая головы. – Немецкие офицеры лезут, как мухи на мёд, первый раз в жизни выдавала себя не за того, кто есть, черт знает что вытворяла, изворачивалась, противно, и сердце болит за самое себя. А вчера люди, что с эвакуации вернулись, сказали: отца убили немцы на Донце во время бомбёжки, – говорила Любка, покусывая свои ярко‑красные губы.
Солнце всходило над степью, и слепящие лучи его отразились в этернитовых крышах, тронутых росою. Любка вскинула голову, тряхнула кудрями.
– Надо уходить тебе. Как думаешь жить?
– Как и ты. Сама же сказала: мы с одного дерева листочки, – сказал Сергей с улыбкой.
Проводив Сергея через двор, задами, Любка быстро привела себя в порядок, одевшись, впрочем, как можно проще: её путь был на «Голубятники», к старому Ивану Гнатенко.
Она ушла вовремя. В дверь их дома страшно застучали. Дом стоял поблизости от ворошиловградского шоссе, это стучались на постой немцы.
Весь день Валько просидел на сеновале не евши, потому что нельзя было проникнуть к нему. А ночью Любка вылезла из окна в комнате матери и провела дядю Андрея на «Сеняки», где на квартире знакомой вдовы, верного человека, назначил ему свидание Иван Кондратович.
Здесь‑то Валько и узнал всю историю встречи Кондратовича с Шульгой. Валько знал Шульгу и в юности, как земляка‑краснодонца, и на протяжении последних лет, по работе в области. И у Валько не было теперь сомнений, что Шульга был одним из тех людей, кто оставлен в краснодонском подполье. Но как бы найти его?
|
|
– Не поверил он, значит, тебе? – с грубоватой усмешкой спрашивал Валько Кондратовича. – Ото дурний! – Он не понимал поступка Шульги. – А кого‑нибудь другого из подпольщиков ты не знаешь?
– Не знаю…
– А как сын? – Валько хмуро подмигнул.
– Кто его знает, – потупился Кондратович. – Я его спросил напрямик: «Пойдёшь к немцам служить? Говори мне, отцу, честно, чтобы я знал, чего я от тебя могу ждать». А он: «Что я, говорит, дурак – служить им? Я и так проживу при них не хуже!..»
– Сразу видать, человек сообразительный, не в отца, – усмехнулся Валько. – А ты это используй. Раструби по всем перекрёсткам, что он при советской власти судился. И ему хорошо, и тебе при нем будет спокойнее от немцев.
– Эх, дядя Андрей, не думал я, что ты меня будешь таким шуткам учить! – с досадой сказал Кондратович своим низким голосом.
– Эге, брат, а ты – старый человек, а хочешь немцев одолеть в беленькой рубашке!.. Ты на работу встал, нет?
– Какая ж работа? Шахта‑то взорвана!
– Ну, як кажуть, по месту службы явился?
– Что‑то я тебя не понимаю, товарищ директор… – Кондратович даже растерялся, настолько то, что говорил Валько, шло вразрез с тем, как он, Кондратович, наметил жить при немцах.
– Значит, не явился. А ты явись, – спокойно сказал Валько. – Работать ведь можно по‑разному. А нам важно своих людей сохранить.
Валько так и остался у этой вдовы, но на другую ночь сменил квартиру. Новое его местопребывание знал только один Кондратович, которому Валько безгранично верил.
В течение нескольких дней Валько с помощью Кондратовича и Любки, а также Сергея Левашова и сестёр Иванцовых, которых ему рекомендовала та же Любка, разнюхивал, что предпринимают в городе немцы, и завязывал связи с некоторыми оставшимися в городе членами партии и известными ему беспартийными людьми. Но так и не мог обнаружить Шульги или кого‑нибудь из других людей, оставленных в подполье. Единственной ниточкой, которая, как ему казалось, могла связать его с областным подпольем, была Любка. Но по характеру Любки и её поведению Валько догадывался, что она разведчица и до поры до времени ничего не откроет ему. Он решил действовать самостоятельно, в надежде, что все пути, ведущие в одну точку, рано или поздно сойдутся. И направил Любку к Олегу Кошевому, который мог ему теперь пригодиться.
– Я м‑мoгу лично повидать дядю Андрея? – спрашивал Олег, стараясь не показать своего волнения.
– Нет, лично повидать его не можно, – говорила Любка с загадочной улыбкой. – У нас ведь, правда, дело любовное… Ниночка, подойди, познакомься с молодым человеком.
Олег и Нина неловко подали друг другу руки, и тот и другая смутились.
– Ничего, вы скоро привыкнете, – говорила Любка. – Я вас сейчас покину, а вы пройдитесь куда‑нибудь под ручку и поговорите по душам, как жить будете… Желаю вам счастливо провести время! – сказала она и, блеснув глазами, полными лукавства, и мелькнув ярким своим платьем, выпорхнула из сарая.
Они стояли друг против друга: Олег – растерянный и смущённый, Нина – с выражением вызова на лице.
– Здесь нам оставаться нельзя, – сказала она с некоторым усилием, но спокойно, – лучше куда‑нибудь пойдём… И будет, правда, лучше, если ты возьмёшь меня под руку…
На невозмутимом лице дяди Коли, прогуливавшегося по двору, выразилось крайнее изумление, когда он увидел выходящего со двора племянника об руку с этой незнакомой девушкой.
Они, и Олег и Нина, были ещё настолько неопытны и юны, что долго не могли избавиться от чувства взаимной неловкости. Каждое прикосновение друг к другу лишало их дара слова. Руки, продетые одна в другую, казались им раскалённым железом.
По вчерашнему уговору с ребятами, Олег должен был разведать ту сторону парка, в которую упиралась Садовая улица, и он повёл Нину по этому маршруту. Почти во всех домах по Садовой и вдоль парка стояли немцы, но, едва вышли за калитку, Нина сразу заговорила о деле – тихим голосом, как если бы она говорила о чем‑нибудь интимном:
– Дядю Андрея тебе видеть нельзя, ты будешь держать связь со мной… На это не обижайся, я тоже его ни разу не видела… Дядя Андрей велел узнать: нет ли у тебя таких ребят, кто мог бы разнюхать, кто из наших сидит у немцев арестованный…
– Один парень, очень боевой, за это взялся, – быстро сказал Олег.
– Дядя Андрей велел, чтобы ты рассказывал мне все, что тебе известно… И про своих и про немцев.
Олег передал ей то, что рассказал ему Тюленин о подпольщике, выданном немцам Игнатом Фоминым, и то, что сообщил ему ночью Володя Осьмухин, и то, что сказал Земнухов: что подпольщики ищут Валько. И тут же дал Нине адрес Жоры Арутюнянца.
– Дядя Андрей вполне может доверить ему своё местопребывание. Да он и знает Жору Арутюнянца! А Жора через Володю Осьмухина все передаст, куда нужно… П‑пока мы с тобой разговариваем, – с улыбкой сказал Олег, – я насчитал т‑три зенитки, правее школы, туда, вглубь, а рядом б‑блиндаж, а автомашин не видно…
– А счетверённый пулемёт и двое немцев – на крыше школы? – вдруг спросила она.
– Я не заметил, – с удивлением сказал Олег.
– А оттуда с крыши весь парк просматривается, – сказала она немного даже с укоризной.
– Значит, ты тоже все высматривала? Разве тебе тоже поручили? – с заблестевшими глазами допытывался Олег.
– Нет, я сама. По привычке, – сказала она и, спохватившись, быстро с вызовом взглянула на Олега из‑под могучего раскрылия своих бровей – не слишком ли она раскрыла себя.
Но он был ещё достаточно наивен, чтобы заподозрить её в чем‑либо.
– Ага… вон машины – целый ряд! Носами в землю зарылись, только края кузовов торчат, и там у них кухня походная дымит! Видишь? Только ты не смотри туда, – с увлечением говорил Олег.
– И нет никакой надобности смотреть: пока со школы не снят наблюдательный пост, шрифтов все равно не выкопать, – спокойно сказала она.
– В‑верно… – Он с удовольствием посмотрел на неё и засмеялся.
Они уже привыкли друг к другу, шли не торопясь, и полная, большая, женственная рука Нины доверчиво покоилась на руке Олега. Они уже миновали парк. Справа от них вдоль улицы, возле стандартных домиков, стояли немецкие машины, то грузовые, то легковые разных марок, то походная радиостанция, то санитарный автобус, и всюду виднелись немецкие солдаты. А слева тянулся пустырь, в глубине которого возле каменного здания казарменного типа, немецкий сержант в голубоватых погонах с белым кантом проводил учение с небольшой группой русских в гражданской одежде, вооружённых немецкими ружьями. Они то строились, то рассыпались, ползли, схватывались врукопашную. Все они были уже пожилые. На рукавах у них были повязки со свастикой.
– Жандарм фрицевский… Учит полицаев, как нашего брата ловить, – сказала Нина, сверкнув глазами.
– Откуда ты знаешь? – спросил он, вспомнив то, что рассказывал ему Тюленин.
– Я уже их видела.
– Сволочь какая! – сказал Олег с брезгливой ненавистью. – Таких давить и давить…
– Стоило б, – сказала Нина.
– Ты хотела бы быть партизаном? – неожиданно спросил он.
– Хотела бы.
– Нет, ты представляешь, что такое партизан? Работа партизана совсем не показная, но какая благородная! Он убьёт одного фашиста, убьёт другого, убьёт сотню, а сто первый может убить его. Он выполнит одно, второе, десятое задание, а на одиннадцатом может сорваться. Это дело требует, знаешь, какой самоотверженности!.. Партизан никогда не дорожит своей личной жизнью. Он никогда не ставит свою жизнь выше счастья родины. И, если надо выполнить долг перед родиной, он никогда не пожалеет своей жизни. И он никогда не продаст и не выдаст товарища. Я хотел бы быть партизаном! – говорил Олег с такой глубокой, искренней, наивной увлечённостью, что Нина подняла на него глаза, и в них выразилось что‑то очень простоватое и доверчивое.
– Слушай, неужели мы будем с тобой встречаться только по делу? – вдруг сказал Олег.
– Нет, почему же, мы можем встречаться… когда свободны, – сказала Нина, немного смутившись.
– Где ты живёшь?
– Ты не занят сейчас?.. Может быть, ты проводишь меня? Я хотела бы познакомить тебя со своей старшей сестрой Олей, – сказала она, не совсем уверенная, что она хочет именно этого.
Сестры Оля и Нина жили в районе, называвшемся запросто «Восьмидомики». В одной половине стандартного дома жили родители Нины, в другой – Оли. Нина провела Олега к себе и оставила на попечение мамаши.
Олег, развитый не по летам, воспитанный к тому же в своей украинской семье в духе уважения к старшим, легко разговорил и без того словоохотливую и моложавую Варвару Дмитриевну. К тому же ему очень хотелось понравиться матери Нины.
К возвращению Нины он знал уже все о семьях Иванцовых. Отцы Оли и Нины, родные братья, шахтёры, находились теперь на фронте. Выходцы из Орловской губернии, они служили когда‑то батраками у богатых крестьян, а потом подались в Донбасс и здесь женились оба на украинках. Только мать Оли была издалека, из Черниговской губернии, а Варвара Дмитриевна здешняя, донецкая, из села Рассыпного. В молодые годы Варвара Дмитриевна тоже работала на шахтах, и это по‑своему отразилось на ней. Она мало походила на простую домашнюю хозяйку. Женщина смелая, самостоятельная, она хорошо разбиралась в людях. Сразу поняв, что паренёк пришёл не зря, прощупывая его глазами, полными умного лукавства, она незаметно для Олега вывернула его всего наизнанку.
Впрочем, они стоили друг друга. Когда Нина вернулась, она застала их обоих сидящими рядом на лавке, на кухне, очень оживлёнными. Олег весело болтал ногами и, закидывая голову и потирая кончики пальцев, хохотал так заразительно, что Варвара Дмитриевна не могла не смеяться вместе с ним. Нина, взглянув на них, всплеснула руками и тоже рассмеялась, – всем троим стало так хорошо и легко, точно они были дружны много лет.
Нина сказала, что Оля пока что занята, но очень просила, чтобы Олег дождался её. Два часа, пока не было Оли, прошли для Олега незаметно в беспечной болтовне. А между тем это были поистине решающие часы, когда сомкнулись наконец все звенья краснодонского подполья. За это время Оля успела сходить к Валько, жившему далеко от «Восьмидомиков», в одном из малых «шанхайчиков», и передать ему все, что Нина узнала от Олега.
С приходом Оли веселье, царившее в квартире её сестры, несколько упало. Правда, Оля отнеслась к Олегу с редкостным по её характеру радушием, – широкая добрая улыбка оживила её всегда немного замкнутое лицо с неправильными броскими чертами, – она даже села рядом с ним на лавку, заняв место Нины. Но Оле трудно было попасть в сбивчивое и бурное течение их разговора, лишённого для любого человека со стороны всякого смысла. Душа Оли, только что вернувшейся от Валько, была переполнена совсем другими чувствами. Оля была серьёзней Нины – не в смысле глубины переживаний, а в смысле умения сразу претворять мысли и чувства в практическое, жизненное дело. Кроме того, будучи постарше, Оля ещё с тех времён, когда обе они работали связными Сталинского обкома, больше, чем сестра, была посвящена в самое существо дела, которым они занимались.
Она села рядом с Олегом, сняла платок, открыв тёмные, свёрнутые в тяжёлый узел на затылке волосы, и примолкла. Как ни старалась она быть весёлой и улыбаться, глаза её были безучастны. Похоже было, что она здесь самая старшая, старше даже матери Нины.
Но Варвара Дмитриевна оказалась женщиной чуткой и дипломатичной.
– А чего ж мы сидим здесь, на кухне? – сказала она. – Пидем у хату да сыграем у подкидного!..
Они перешли в столовую. Варвара Дмитриевна быстро прошла в соседнюю комнату, где она спала с Ниной, и вернулась с колодой карт, тёмных, набрякших тяжестью многих рук, державших их.
– Ниночка, конечно, на пару с Олегом? – сказала Оля как бы невзначай.
– Нет, я с мамой! – Нина вспыхнула и с вызовом повела глазами на Олю. Ей очень хотелось бы играть в паре с Олегом, но не могла же она так сразу и раскрыть себя.
Ничего не понявший Олег смекнул, однако, что мама Нины, как старая шахтёрка, должна быть опытной картёжницей, и закричал:
– Н‑нет, я с м‑мамой!
Оттого, что он заикался, он не прокричал, а промычал это низко, как телёнок, и это вышло так смешно, что все прыснули, не исключая Оли.
– Старый да малый, – бережись, дивчата! – сказала Варвара Дмитриевна.
Настроение опять поднялось.
Старая шахтёрка действительно оказалась мастером в «подкидного», но Олегом, как всегда в игре, овладел такой азарт, что он начал горячиться, и они первое время проигрывали. Оля, хорошо владевшая собой, исподтишка подзуживала Олега. Варвара Дмитриевна, невзирая на проигрыш, лукаво поглядывала на него: мальчишка очень ей нравился.
Наконец они с трудом выиграли в четвёртом кругу. Оля сдала карты. Олег взглянул на свои карты и увидел, что они очень плохи. Вдруг в глазах его тоже мелькнуло лукавое выражение, и он поднял их на Варвару Дмитриевну, стараясь поймать её взгляд. И, только глаза их встретились, он мгновенно выпятил свои полные губы как бы для поцелуя и тут же придал им прежнее выражение. В окружённых морщинками и все же таких молодых глазах Варвары Дмитриевны словно искры мелькнули. Однако она и бровью не повела и тотчас же пошла с бубён: как и предполагал Олег, старая шахтёрка отлично понимала эту сигнализацию.
Олегом овладело неудержимое веселье. Теперь выигрыш им был на все время обеспечен. «Старый и малый» весело сигнализировали друг другу, то подымая глаза к небу, что означало «трефи», или, по‑здешнему, «крести», то скашивая их вбок, что означало «пики», то потрагивая указательным пальцем подбородок, что означало «черви». Наивные девушки, игравшие все более старательно, бесперечь проигрывали и никак не могли примириться с тем, что выигрыш навсегда ушёл от них. Нина сидела вся красная и взволнованная. Олег после каждого их проигрыша так и заливался хохотом, потирая кончики пальцев. Наконец более опытная Оля поняла, что здесь что‑то неладно, и, со свойственной ей выдержкой и умением не выдать себя, начала исподволь наблюдать за противником. Вскоре ей все стало ясно, и, улучив момент, когда Олег выпятил свои полные губы, она из всей силы шлёпнула веером карт по его губам и хлопнула картами об стол так, что они разлетелись.
– У, мошенники! – сказала она своим ровным, спокойным голосом.
Варвара Дмитриевна рассмеялась, не обиженная. Нина, негодуя, вскочила из‑за стола, но Олег, поднявшись вслед за ней, взял в обе руки её смуглую ласковую руку и упёрся ей лбом в плечо, прося прощения. В конце концов они рассмеялись все четверо.
Олегу так не хотелось возвращаться домой, а уже близился вечер, а после шести часов свободное хождение по городу было запрещено. Оля сказала, что ему все‑таки лучше пойти сейчас, и, чтобы не было уже никакой возможности отступления, простилась со всеми и ушла на свою половину.
Нина вышла на освещённое вечерним солнцем крылечко проводить Олега.
– К‑как не хочется уходить! – откровенно сознался он.
Они постояли на крылечке.
– У вас там что – садик? – мрачно спросил Олег.
Нина молча взяла его за руку и повела вокруг дома. Они очутились в тени дома, среди кустов жасмина, так сильно разросшихся, что кусты превратились уже в деревца.
– Х‑хорошо здесь у вас. А у нас все немцы вырубили.
Нина молчала.
– Нина, – сказал он детским, просящим голосом, – Нина, можно мне по‑поцеловать тебя?.. Н‑нет, только в щеку, п‑понимаешь, п‑просто в щеку…
Он не сделал никакого движения к ней, он только просил, но она даже отпрянула от него и так смутилась, что слов не могла найти.
Но он не видел её смущения и все смотрел на неё с естественным, детским выражением.
– Нет, ты знаешь, ты можешь опоздать, – сказала Нина.
То, что он может опоздать именно из‑за этого поцелуя в щеку, тоже не показалось странным Олегу, – нет, конечно, Нина была права во всем. Он вздохнул, улыбнулся и подал ей руку.
– Нет, ты обязательно приходи к нам, – виновато говорила Нина, задержав его большую руку в своих ласковых руках.
Счастливый своим новым знакомством и тем, как складывались дела его, очень голодный, Олег возвращался домой. Но, видно, ему не суждено было поесть сегодня. Дядя Коля шёл навстречу от калитки их дома.
– Я тебя уже давно караулю: Конопатый (так они называли денщика) все время ищет тебя.
– К ч‑черту! – беспечно сказал Олег.
– Все‑таки лучше от него подальше. Ты знаешь, Виктор Быстринов здесь, вчера объявился. Его немцы у Дона повернули. Давай зайдём к нему, благо у его хозяйки немцев нет, – сказал дядя Коля.
Виктор Быстринов, молодой инженер, сослуживец Николая Николаевича и его приятель, встретил их необычайной новостью:
– Слыхали? Стаценко назначен бургомистром! – воскликнул он, злобно оскалившись одной стороной рта.
– Какой Стаценко? Начальник планового отдела? – Даже дядя Коля удивился.
– Он самый.
– Брось смеяться!
– Не до смеху.
– Да не может того быть! Такой тихий, исполнительный, в жизни никого не задел…
– Так вот тот самый Стаценко, тихий, никого в жизни не задел, тот, без кого нельзя было представить себе ни одной выпивки, ни одного преферанса, про кого все говорили – вот свой человек, вот душа человек, вот милый человек, вот симпатичный человек, вот тактичный человек, – тот самый Стаценко – наш бургомистр, – говорил Виктор Быстринов, тощий, колючий, ребристый, как штык, весь клокоча и даже булькая слюной от злости.
– Честное слово, дай опомниться, – говорил Николай Николаевич, все ещё не веря, – ведь не было же среди инженеров ни одной компании, в какую бы его не приглашали! Я сам с ним столько водки выпил! Я от него не то чтобы какого‑нибудь нелояльного, я вообще от него ни одного громкого слова не слыхал… И было бы у него какое‑нибудь прошлое, – так ведь все ж его знают как облупленного: отец его из мелких чиновников, и сам он никогда ни в чем не был замешан…
– Я сам с ним водку пил! А теперь он нас по старому знакомству первых – за галстук, и – либо служи, либо… – и Быстринов рукою с тонкими пальцами сделал петлеобразный жест под потолок. – Вот тебе и симпатичный человек!
Не обращая внимания на примолкшего Олега, они ещё долго переживали, как это могло получиться, что человек, которого они знали несколько лет и который всем так нравился, мог стать бургомистром при немцах. Наиболее простое объяснение напрашивалось такое: немцы заставили Стаценко стать бургомистром под страхом смерти. Но почему же выбор врага пал именно на Стаценко? И потом внутренний голос, тот сокровенный, чистый голос совести, который определяет поступки людей в самую ответственную и страшную минуту жизни, подсказывал им, что, если бы им, обыкновенным, рядовым советским инженерам, выпал этот выбор, они предпочли бы смерть такому падению.
Нет, очевидно, дело было не так просто, что Стаценко согласился стать бургомистром под страхом смерти. И, стоя перед лицом этого непонятного явления, они в который уже раз говорили:
– Стаценко! Скажи, пожалуйста!.. Нет, подумай только! Спрашивается, кому же тогда можно верить?
И пожимали плечами и разводили руками.
Глава двадцать восьмая
Стаценко, начальник планового отдела треста «Краснодонуголь», был ещё не старым человеком, где‑то между сорока пятью и пятьюдесятью. Он действительно был сыном мелкого чиновника, до революции служившего в акцизе, и действительно никогда ни в чем «не был замешан». По образованию он был инженер‑экономист и всю жизнь работал как экономист‑плановик в различных хозяйственных организациях.
Нельзя сказать, чтобы он быстро продвигался по служебной лестнице. Но он и не стоял на одном месте: можно сказать, что он восходил не с этажа на этаж, а со ступеньки на ступеньку. Но он всегда был недоволен тем местом, какое занимал в жизни.
Он был недоволен не тем, что его трудолюбие, энергия, знания, скажем, недостаточно используются и в силу этого он не имеет от жизни того, чего бы он заслуживал. Он был недоволен тем, что не получает от жизни всех её благ без всякой затраты труда, энергии и знаний. А то, что такая жизнь возможна и что она приятна, он это наблюдал сам в старое время, когда был молодым, а теперь он любил читать об этом в книгах – о старом времени или о заграничной жизни.
Нельзя сказать, чтобы он хотел стать баснословно богатым человеком, крупным промышленником, или купцом, или банкиром, – это тоже потребовало бы от него энергии, волнений: вечная борьба, соперники, стачки, какие‑то там, черт бы их побрал, кризисы! Но ведь существуют же на свете тихие доходы, какая‑нибудь там рента или просто хороший оклад на спокойной и почтенной должности, – существуют везде, но только не «у нас». И все развитие жизни «у нас» показывало Стаценко, что годы его идут, а он все больше отдаляется от идеала своей жизни. И поэтому он ненавидел общество, в котором жил.
Но, будучи недоволен общественным устройством и своей судьбой, Стаценко никогда ничего не предпринимал для изменения общества и своей судьбы, потому что он всего боялся. Он боялся даже крупно сплетничать и был самым обыкновенным, рядовым сплетником, не выходившим за пределы разговоров о том, кто сколько пьёт и кто с кем живёт. Он никогда не критиковал конкретных лиц, ни ближних, ни дальних, но любил поговорить вообще о бюрократизме в учреждениях, об отсутствии личной инициативы в торговых организациях, о недостатках образования молодых инженеров по сравнению «с его временем» и о некультурном обслуживании в ресторанах и в банях. Он никогда ничему не удивлялся и склонён был от всех людей ждать решительно всего. Если кто‑нибудь рассказывал о крупной растрате, о загадочном убийстве или просто о семейной неприятности, Стаценко так и говорил:
– Я лично не удивляюсь. Всего можно ждать. Я, знаете ли, жил с одной дамочкой, – очень культурная, между прочим, замужняя, – и она меня обокрала…
Как и у большинства людей, все, что он носил, чем обставлял квартиру, чем мылся и чистил зубы, было отечественного производства и из отечественных материалов. И в компании инженеров, побывавших в заграничной командировке, Стаценко любил за рюмкой водки простовато и хитровато подчеркнуть это.
– Наше, советское! – говорил он, теребя полной и необыкновенно маленькой по его грузной комплекции рукою кончик рукава своего пиджака в полоску. И нельзя было понять, говорит ли он это с гордостью или в осуждение.
Но втайне он завидовал заграничным галстукам и зубным щёткам своих товарищей до того, что его малиновая лысина вся покрывалась потом.
– Премиленькая вещичка! – говорил он. – Подумайте только – зажигалка, она же перочинный ножик, она же пульверизатор! Нет, все‑таки у нас так не умеют, – говорил этот гражданин страны, в которой сотни и тысячи рядовых крестьянских женщин работали на тракторах и комбайнах на колхозных полях.
Он хвалил заграничные кинокартины, хотя их не видел, и мог часами, по нескольку раз в день перелистывать заграничные журналы – не те журналы по экономике горного дела, которые иногда попадали в трест, эти журналы его не могли интересовать, поскольку он не знал языков и не стремился их изучить, а те, что завозили иногда сослуживцы, – журналы мод и вообще такие журналы, в которых было много элегантно одетых женщин и просто женщин возможно более голых.
Но во всех этих высказываниях, вкусах, привычках и склонностях не было ничего подчёркнутого, что резко выделяло бы его среди других людей. Потому что многие, очень многие люди, у которых были совсем другие интересы, иная деятельность, иные мысли и страсти, в общении со Стаценко в том или ином случае проявляли сходные с ним вкусы или взгляды, не задумываясь над тем, что в их жизни они занимают десятое, или последнее, или просто случайное место, а в жизни Стаценко они являются выражением всей его натуры.
И так бы он и прожил, этот грузный, с малиновым лицом и лысиной, медлительный, не вызывающе, но достойно‑солидный человек‑невидимка, с тихим низким грудным голосом и маленькими красными глазками застарелого любителя выпить, прожил бы до конца дней, ни с кем не дружа, принимаемый решительно всеми, среди ненавистных ему дневных и ночных служебных часов, заседаний месткома, непременным членом которого он состоял, среди выпивок и преферансов, поднимаясь, независимо от собственной воли, со ступеньки на ступеньку по медленной служебной лестнице, – так бы он и прожил, если бы…