Он все‑таки разбил отряд на несколько групп и в каждую назначил командира и заместителя по политической части и каждому назначил своё место, где можно будет потом базироваться. Одним из этих новых мелких отрядов должен был командовать прежний командир вместе со своим заместителем и начальником штаба. Они должны были представлять общее командование для всех отрядов и, так как их будет теперь немного, по‑прежнему базироваться в Митякинских лесах.
Иван Фёдорович подготовил командиров и бойцов к тому, чтобы они продержались здесь, в балке, до наступления ночи, а потом во главе с ним, с Иваном Фёдоровичем, прорвались через кольцо противника в степь. А чтобы людям легче было уйти после прорыва, Иван Фёдорович произвёл внутри отрядов разбивку на ещё более мелкие группки в три – пять человек, которые должны были уже спасаться каждая своим путём. Его самого с женой обещал на время укрыть в надёжном месте старик Нарежный.
Иван Фёдорович знал, что часть людей погибнет во время прорыва, что часть будет переловлена, что найдутся и такие, кто не погибнет, но смалодушествует и уже не придёт в назначенное место, на базу. И все это тяжким моральным грузом ложилось Ивану Фёдоровичу на душу. Но он не только не делился ни с кем своими переживаниями, а его лицо и жесты, и все его поведение были обратны тому, что он переживал. Лёжа в кустах, маленький, складный, румяный, обросший тёмной мужицкой бородой, Иван Фёдорович исправно бил по противнику и перекидывался шутками со стариком Нарежным.
В лице у Нарежного было что‑то молдаванское, даже турковатое: борода с курчавинкой, чёрная, смолистая, глаза чёрные, быстрые, с огоньком. Весь он, подсушенный, как стебель на солнце, с широкими сильными сухими плечами и руками, при кажущейся медлительности движений, был полон скрытого огня.
Как ни тяжело было их положение, оба они казались довольными и взаимным соседством и нельзя сказать, чтобы уж очень сложным разговором, который вели между собой.
Примерно через каждые полчаса Иван Фёдорович с посверкивающей в глазах его лукавой искрой говорил:
– Ну, як, Корний Тихонович, трошки жарко?
На что Корней Тихонович не оставался в долгу и отвечал:
– Та не можу сказать, щоб прохладно, но ще и не жарко, Иван Фёдорович.
А если немец особенно наседал, Иван Фёдорович говорил:
– Коли б вин мав миномети да пидкинув бы нам огурков, вот тоди б нам дюже жарко було! А, Корний Тихонович?
На что Корней Тихонович опять‑таки не оставался в долгу и спокойно отвечал:
– Щоб такий лис закидать, треба богато огурков, Иван Фёдорович…
И вдруг оба они сквозь вихрь автоматного огня услышали нарастающий издали, со стороны Макарова Яра, стрекот моторов. На секунду они даже перестали стрелять.
– Чуешь, Корний Тихонович?
– Чую.
Иван Фёдорович предостерегающе повёл глазами в сторону жены и вытянул губы в знак молчания.
По дороге, не видной отсюда, двигался на подмогу немцам отряд мотоциклистов. Должно быть, его услышали в разных местах балки. Телефон лихорадочно заработал.
Солнце уже закатилось, но луна ещё не взошла, и сумерки не надвинулись, и тени ушли. В небе ещё тлели множественные тихие светлые краски, переходящие одна в другую, и на земле, на кустах и деревьях, на лицах людей, на ружьях и разбросанных по траве стреляных гильзах, – на всем лежал этот странный меркнущий свет, готовый вот‑вот быть поглощённым тьмою. Всего несколько мгновений постояла эта неопределённость – ни день, ни вечер, – и вдруг точно какая‑то сумеречная изморось или роса начала рассеиваться в воздухе, оседать на кустах и на земле и густеть.
Стрекот мотоциклов, нарастающий со стороны Макарова Яра, распространился по всей местности. Перестрелка развивалась то там, то здесь, все сильнее разгораясь у самой реки.
Иван Фёдорович взглянул на часы.
– Треба тикать… Терехин! В двадцать один ноль‑ноль… – не оборачиваясь, сказал он адъютанту у телефона.
У Ивана Фёдоровича было условлено с командирами групп партизан, рассеянных по роще, что по его сигналу все группы сходятся в ложбине, выходящей в степь, у старого граба. Отсюда они должны были пойти на прорыв. Этот момент уже наспевал.
Чтобы обмануть бдительность немцев, две группы партизан, оборонявшие рощу у самого Донца, должны были задержаться долее других и демонстрировать как бы последнюю отчаянную попытку переправиться через реку. Иван Фёдорович быстро огляделся, ища, кого бы к ним послать.
Среди партизан, оборонявших вершину балки, находился один краснодонский парень – комсомолец Евгений Стахович. До прихода немцев он учился в Ворошиловграде на курсах командиров ПВХО. Он выделялся среди партизан своим развитием, сдержанными манерами и очень рано сказывающимися навыками общественного работника. Иван Фёдорович испытывал Стаховича на разных делах, предполагая использовать его для связи с краснодонским подпольем. И вот слева от себя Иван Фёдорович увидел его бледное лицо и мокрые, растрепавшиеся светлые волосы, которые в другое время небрежными пышными волнами покоились на его горделиво вскинутой голове. Парень сильно нервничал, но из самолюбия не отползал в глубь балки. И это понравилось Ивану Фёдоровичу. Он послал Стаховича.
Евгений Стахович, насильственно улыбнувшись, пригибаясь худым телом к земле, побежал к берегу реки.
– Гляди ж, Корний Тихонович, не задержись и ты! – сказал Проценко отважному старику, оставшемуся с группой партизан прикрыть отход.
С того момента, как партизаны, спрятавшиеся у самой реки, начали демонстрировать переправу через Донец, здесь, на берегу Донца, сосредоточились главные силы немцев, и весь неприятельский огонь был направлен на эту часть леса и на реку. Визг пуль и их щёлканье в кустах сливались в один сплошной режущий звук. Казалось, пули дробятся в воздухе и люди дышат раскалённой свинцовой пылью.
Получив через Стаховича приказ Проценко, командир отряда отправил большую часть партизан на сборный пункт, в ложбину, а сам во главе двенадцати человек остался прикрывать отход. Стаховичу было страшно здесь и очень хотелось уйти вместе с другими, но уйти неловко было, и он, пользуясь тем, что никто не следит за ним, залёг в кусты, уткнувшись лицом в землю и подняв воротник пиджака, чтобы хоть немного закрыть уши.
В какие‑то мгновения не столь оглушающего сосредоточения огня можно было слышать резкие выкрики немецкой команды. Отдельные группы немцев уже вклинились в лес где‑то со стороны Макарова Яра.
– Пора, хлопцы, – вдруг сказал командир отряда. – Айда бегом!..
Партизаны разом прекратили огонь и бросились за командиром. Несмотря на то, что неприятель не только не убавил огня, а все усиливал его, партизанам, бежавшим по лесу, казалось, что наступила абсолютная тишина. Они бежали что было силы и слышали дыхание друг друга. Но вот в ложбине они увидели скрытно залёгшие одна возле другой тёмные фигуры своих товарищей. И, пав на землю, уже ползком примкнули к ним.
– А, дай вам боже! – одобрительно сказал Иван Фёдорович, стоявший у старого граба. – Стахович тут?
– Тут, – не подумав, ответил командир.
Партизаны переглянулись и не обнаружили Стаховича.
– Стахович! – тихо позвал командир, вглядываясь в лица партизан в ложбине.
Но Стаховича не было.
– Та вы, хлопцы, може, до того очумели, що не бачыли, як его вбило! А може, кинули его десь раненого! – сердился Проценко.
– Что я, мальчик, что ли, Иван Фёдорович, – обиделся командир. – Как мы с позиции уходили, он был с нами, целёхонек. А бежали мы по самой гущине и не теряли друг друга…
В это время Иван Фёдорович увидел скрытно подползавшую к нему сквозь кусты гибкую, несмотря на преклонный возраст, фигуру Нарежного, за ним тринадцатилетнего внука его и ещё нескольких бойцов.
– Ах ты, сердяга! Друг! – обрадованно воскликнул Иван Фёдорович, не в силах скрыть своих чувств.
Вдруг он обернулся и тоненько, слышно для всех протянул:
– Гото‑овьсь!..
В позах партизан, припавших к земле, появилось что‑то рысье.
– Катя! – тихо сказал Иван Фёдорович. – Ты ж не отставай от меня… Если я когда… Если было что… – Он махнул рукой. – Прости меня.
– Прости и ты… – Она чуть наклонила голову. – Если останешься жив, а со мной…
Он не дал ей договорить и сам сказал:
– Так и со мной… Детям расскажешь.
Это было все, что они успели сказать друг другу.
Проценко тоненько крикнул:
– Огонь! Вперёд!
И первый выбежал из ложбины.
Они не могли дать себе отчёта в том, сколько их осталось и сколько времени они бежали. Казалось, не было уже ни дыхания, ни сердца; бежали молча, иные ещё стреляя на бегу. Иван Фёдорович, оглядываясь, видел Катю, Нарежного, его внука, и это придавало ему силы.
Вдруг где‑то позади и справа по степи раздался рёв мотоциклов, он далеко разнёсся в. ночном воздухе. Звуки моторов возникли уж и где‑то впереди; казалось, они обступали бегущих со всех сторон.
Иван Фёдорович дал сигнал, и люди рассыпались, ушли в землю, поползли неслышно, как змеи, пользуясь зыбким светом луны и изрезанным рельефом местности. В одно мгновение люди исчезли из глаз – один за другим.
Не прошло и нескольких минут, как Иван Фёдорович, Катя, Нарежный и внук его остались одни в степи, залитой светом луны. Они оказались среди колхозных бахчей, простиравшихся на несколько гектаров вперёд и вверх и, должно быть, по ту сторону длинного холма, вырисовывавшегося своим гребнем на фоне неба.
– Обожди трохи, Корний Тихонович, бо вже нечем дыхать! – И Иван Фёдорович бросился на землю.
– Соберитесь с силами, Иван Фёдорович, – стремительно склонившись к нему и жарко дыша ему в лицо, заговорил Нарежный. – Не можно нам отдыхать! За той горкой село то самое, спрячут нас…
И они поползли бахчами за Нарежным, который изредка оборачивал на Ивана Фёдоровича и на Катю кремнёвое лицо своё с пронзительными глазами и чёрной курчавой бородой.
Они выползли на гребень холма и увидели перед собой село с белыми хатами и чёрными окнами, – оно начиналось метрах в двухстах от них. Бахчи тянулись до самой дороги, пролегавшей вдоль плетней ближнего ряда хат. И почти в тот самый момент, как они выползли на гребень холма, по этой дороге промчалось несколько немцев‑мотоциклистов, свернувших в глубь села.
Огонь автоматов по‑прежнему вспыхивал то там, то тут; иногда казалось, что кто‑то стрелял в ответ, и эти раскатистые звуки в ночи отзывались в сердце Ивана Фёдоровича болью и мраком. Внук Нарежного, совсем не похожий на деда, белесый, иногда робко и вопросительно подымал на Ивана Фёдоровича детские глаза, – и трудно было смотреть в эти глаза.
На селе слышны были резкие удары прикладов о двери, немецкая ругань. То наступала тишина, и вдруг доносился детский вскрик или женский вопль, переходивший в плач и снова вздымавшийся до вопля‑мольбы в ночи. Иногда и в самом селе, и мимо него, и совсем в стороне взрёвывали мотоциклы – один, несколько, а то казалось, – целый отряд движется. Луна вовсю сияла на небе. Иван Фёдорович, Катя, у которой саднила нога, натёртая сапогом, и Нарежный с внуком – все лежали на земле, мокрые и съёжившиеся от холода.
Так дождались они, когда все стихло и на селе и в степи.
– Ну, пора, бо развидняе, – шепнул Нарежный. – Будем ползти по одному, друг за дружкой.
По селу слышны были шаги немецких патрулей. Изредка то там, то здесь вспыхивал огонёк спички или зажигалки. Иван Фёдорович и Катя остались лежать в бурьяне позади хаты, где‑то в центре села, а Нарежный с внуком перелезли через плетень. Некоторое время их не слышно было.
Запели первые петухи. Иван Фёдорович вдруг усмехнулся.
– Ты что? – шёпотом спросила Катя.
– Немцы всех петухов порезали, два‑три на все село поют!
Они впервые внимательно, осмысленно посмотрели друг другу в лицо и улыбнулись одними глазами. И в это время послышался шёпот из‑за плетня:
– Где вы? Идите до хаты…
Высокая худая женщина, сильной кости, повязанная белой хусткой, высматривала их через плетень. Чёрные глаза её сверкали при свете луны.
– Вставайте, не бойтесь, нема никого, – сказала она.
Она помогла Кате перелезть через плетень.
– Как вас зовут? – тихо спросила Катя.
– Марфа, – сказала женщина.
– Ну, як новый порядок? – с угрюмой усмешкой спрашивал её Иван Фёдорович, когда и он, и Катя, и старик Нарежный с внуком уже сидели в хате за столом при свете коптилки.
– А новый порядок ось який: приихав до нас нимець з комендатуры и наложив шесть литров молока з коровы у день, та девьять штук яець з курицы в мисяць, – застенчиво и в то же время с какой‑то диковатой женственностью покашиваясь на Ивана Фёдоровича своими чёрными глазами, сказала Марфа.
Ей было уже лет под пятьдесят, но во всех движениях её, с какими она подавала на стол еду и убирала посуду, было что‑то молодое, ловкое. Чисто прибранная белёная хата, украшенная вышитыми рушниками, была полна ребят – мал мала меньше. Сын, четырнадцати лет, и дочь, двенадцати, поднятые с постелей, дежурили теперь на улице.
– Як два тыждня, так и нове завдання сдавать худобу. Ось дивитесь, у нашому сели не бильш, як сто дворов, а вже в другий раз получили завдання на двадцять голов худобы, – ото вам и новий порядок, – говорила она.
– Ты ж не журись, тётка Марфа! Мы знаемо их ще по осьмнадцатому року. Воны як прийшли быстро, так и уйдуть!.. – сказал Нарежный и вдруг захохотал, показав крепкие зубы. Его турковатые глаза на кремнёвом загорелом лице мужественно и лукаво сверкнули.
Трудно было даже представить себе, что это говорит человек, только что лицом к лицу видевший смерть.
Иван Фёдорович искоса взглянул на Катю, строгие черты лица которой распустились в доброй улыбке. После многих суток боев и этого страшного бегства такою молодой свежестью повеяло на Ивана Фёдоровича и на Катю от двух этих уже не молодых людей.
– А що ж я бачу, тётка Марфа, як воны вас ни ободрали, а у вас ще е трошки, – подмигнув Нарежному, сказал Иван Фёдорович, указав кивком головы на стол, на который Марфа «от щирого сердца» выставила и творог, и сметану, и масло, и яичницу на сале.
– Хиба ж вы не знаете, що у доброй украинской хати, як бы ни шуровав, всего не съисты, ни скрасты, пока жинку не убьёшь! – отшутилась Марфа с таким девическим смущением, до краски в лице, и с такой грубоватой откровенностью, что и Иван Фёдорович и Нарежный прыснули в ладони, а Катя улыбнулась. – Я ж усе заховала! – засмеялась и Марфа.
– Ах ты ж, умнесенька жинка! – сказал Проценко и покрутил головой. – Кто ж ты теперь – колхозница чи единоличница?
– Колгоспница, вроде як в отпуску, пока немцы не уйдуть, – сказала Марфа. – А немцы считають нас ни за кого. Всю нашу колгоспну землю воны считають за германьским… як воно там – райхом? Чи як воно там, Корний Тихонович?
– Та райхом, нехай ему! – с усмешкой сказал старик.
– На сходи зачитывали якуюсь‑то там бумагу, – як его там, Розенберга, чи як его там, злодия, Корний Тихонович?
– Та Розенберга ж, хай ему! – отвечал Нарежный.
– Цей Розенберг каже, що колысь получим землю у единоличне пользование, та не уси, а хто буде добро робити для германьского райха и хто буде маты свою худобу та свий инвентарь. А який же там, бачите, инвентарь, коли воны гонють нас колгоспну пшеницу жаты серпами, а хлиб забирають для своего райха. Мы, бабы, вже отвыкли серпами жаты! Выйдем на поле, ляжем пид пшеницу от сонця та спим…
– А староста? – спросил Иван Фёдорович.
– А староста у нас свий, – отвечала Марфа.
– Ах ты, умнесенька жинка! – снова сказал Проценко и снова покрутил головой. – А де ж чоловик твий?
– Де ж вин? На фронти. Мий Гордий Корниенко на фронти, – серьёзно сказала она.
– А скажи прямо: вон у тебя сколько детей, а ты нас прячешь, – неужто не боишься за себя и за них? – вдруг по‑русски спросил Иван Фёдорович.
– Не боюсь! – тоже по‑русски отвечала она, прямо взглянув на него своими чёрными молодыми глазами. – Пусть рублять голову. Не боюсь. Знать буду, за что пойду на смерть. А вы мне тоже скажите: вы с нашими, с теми, что на фронте, связь отселе имеете?
– Имеем, – отвечал Иван Фёдорович.
– Так скажите ж нашим, пусть воны бьются до конца. Пусть наши мужья себя не жалиють, – говорила она с убеждённостью простой честной женщины. – Я так скажу: може, наш батько, – она сказала «наш батько» как бы от лица детей своих, имея в виду мужа, – може, наш батько и не вернётся, може, вин сложит свою голову в бою, мы будем знать за що! А коли наша власть вернётся, вона будет отцом моим детям!..
– Умнесенька жинка! – в третий раз нежно сказал Иван Фёдорович и наклонил голову и некоторое время не подымал её.
Марфа оставила Нарежного с внуком ночевать в хате: оружие их она спрятала и не боялась за них. А Ивана Фёдоровича и Катю она проводила в заброшенный, поросший сверху бурьяном, а внутри холодный, как склеп, погреб.
– Трошки буде сыро, да я вам прихватила два кожушка, – застенчиво говорила она. – Ось сюда, тут солома…
Они остались одни и некоторое время молча сидели на соломе в полной темноте.
Вдруг Катя тёплыми руками обхватила голову Ивана Фёдоровича и прижала её к своей груди.
И что‑то мягко распустилось в его душе.
– Катя! – сказал он. – Это все партизанство мы поведём по‑другому. Все, все по‑другому, – в сильном волнении говорил он, высвобождаясь из её объятий. – О, як болит душа моя!.. Болит за тех, кто погиб, – погиб по нашему неумению. Да не все ж погибли? Я ж думаю, большинство вырвалось? – спрашивал он, словно бы ища поддержки. – Ничего, Катя, ничего! Мы в народе найдём ещё тысячи таких людей, як Нарижный, як Марфа, тысячи тысяч!.. Не‑ет! Пускай этот Гитлер оглупил целую немецкую нацию, а не думаю я, щоб вин передурив Ивана Проценка, – ни, не може того буты! – яростно говорил Иван Фёдорович, не замечая, что он перешёл на украинский язык, хотя жена его, Екатерина Павловна, была русская.
Глава тридцатая
Как незаметно для человеческого глаза под корнями деревьев и трав, по трещинам и капиллярным сосудам земли, под почвой, бесшумно, беспрерывно сочатся в разных направлениях грунтовые воды, так под властью немцев степными, лесными, горными тропами, балками, под крутыми берегами рек, по улицам и закоулкам городов и сел, по людным базарам и чёрным ночным яругам двигались с места на место миллионы мужчин, женщин, детей, стариков всех национальностей, населяющих нашу землю.
Согнанные с родных мест, вновь возвращающиеся на родные места, ищущие таких мест, где их не знают, пробирающиеся через рубежи фронта на свободную советскую землю, выбирающиеся из окружения, бежавшие из немецкого плена или из концентрационных лагерей, просто брошенные нуждою на поиски одежды и пищи, поднявшие оружие для борьбы с угнетателем – партизаны, подпольщики, диверсанты, агитаторы, разведчики в тылу врага, разведчики отступившей великой армии великого народа, – они идут, идут, неисчислимые, как песок…
По степной дороге от Донца идёт под солнцем маленький румяный человек. Он в простой крестьянской одежде, у него темно‑русая мягкая мужицкая борода, за плечами у него грубый полотняный мешок. Так же, как он, идут тысячи, тысячи… Как узнать, кто он? У него синие глаза, но разве можно всем заглянуть в глаза и разве все можно узнать по глазам? Может быть, в них поскакивают чертовские искры, а к господину вахтмайстеру или даже гауптвахтмайстеру они обернутся глазами самого обыкновенного человека.
Маленький человек в одежде крестьянина и с темно‑русой бородой входит в город Ворошиловград и теряется в уличной толпе. Зачем он пришёл в город? Может быть, он несёт в мешке на базар масло, или творог, или утку, чтобы обменять это на гвозди, на бязь или на соль? А может быть, это сам Проценко, страшный человек, способный подорвать власть даже самого советника седьмого отдела фельдкомендатуры доктора Шульца!..
В деревянном домике на окраине маленького шахтёрского городка, у вершины узкой тёмной балки, уходящей в степь, в горенке с одним окном, завешенным одеялом, сидят двое при свете коптилки: сильно пожилой мужчина с тяжёлым, оплывшим книзу лицом и юноша, полный сил, с широко открытыми глазами в темно‑золотистых ресницах.
Есть что‑то общее в них – и в молодом, и в старом, – даже в том, что в такой поздний час ночи, в эти злосчастные дни немецкой оккупации, оба они сидят одетые подчёркнуто чисто и аккуратно, при галстуках.
– Воспитывайте в себе гордость за наш родной Донбасс. Помнишь, как боролись наши старшие товарищи – Артём, Клим Ворошилов, Пархоменко? – говорит старик, и кажется, что это не тусклый свет коптилки, а отсвет тех давно прошедших битв отражается в строгих глазах его. – Помнишь? Сумеешь рассказать ребятам?
Юноша сидит, наивно склонив голову к левому плечу, которое немного выше правого.
– П‑помню… Сумею, – отвечает он, чуть заикаясь.
– В чем слава нашего Донбасса? – продолжает старик. – Как бы трудно нам ни было – и в годы гражданской, и после, и в первую пятилетку, и вторую, и теперь, в дни войны, – всегда мы выполняли наш долг с честью. Ты это внуши ребятам.
Старик делает паузу. Юноша смотрит на него почтительно и молчит. Старик продолжает:
– И помните: бдительность – мать подполья… Картину «Чапаев» видел? – спрашивает он без улыбки.
– Видел.
– Почему погиб Василий Иванович Чапаев? Он погиб потому, что его дозоры уснули и близко подпустили неприятеля. Будьте начеку – и ночью, и днём, будьте аккуратны… Соколову Полину Георгиевну знаешь?
– Знаю.
– Откуда ты её знаешь?
– Работала вместе с мамой среди женщин. Они и сейчас д‑дружат.
– Верно… Все, что полагается знать только тебе и мне, будешь передавать Полине Георгиевне. А обычная связь – через Осьмухина, как сегодня. Нам встречаться больше нельзя… – И, как бы желая предупредить выражение обиды или огорчения, а то и протеста на лице юноши, Лютиков вдруг весело улыбается ему.
Но лицо Олега не выражает ни одного из этих чувств. Доверие, оказанное ему, – настолько, что Филипп Петрович даже позволил прийти на дом к себе, да ещё в такой час, когда ходить по городу нельзя, – наполняет сердце Олега чувством гордости и преданности беспредельной. Широкая детская улыбка озаряет его лицо, и он говорит тоже очень весело:
– Спасибо!
Никому не известный юноша, съёжившись, спит в низинке в степи, солнце пригревает его, и от одежды его подымается пар. Солнце подсушило мокрый след на траве, который юноша оставил за собой после того, как вылез из реки. Как же он устал, плывя по реке, если он заснул в степи ночью в мокрой одежде!
Но, когда солнце начинает калить, юноша просыпается и идёт. Светлые волосы его высохли и сами собой небрежными живописными волнами распались на его голове. Вторую ночь он ночует в шахтёрском посёлке в случайной квартире, где ему дают приют, потому что он почти земляк: он из Краснодона, он учился в Ворошиловграде, а теперь возвращается домой. И он свободно, среди бела дня входит в Краснодон. Он не знает, что с его родителями, не стоят ли у них на квартире немцы, и поэтому он идёт сначала к своему товарищу по школе, Володе Осьмухину.
У Володи раньше стояли немцы, но сейчас их нет.
– Женя!.. Откуда ты?
Но товарищ Володи в обычной своей несколько горделивой и официальной манере говорит:
– Ты мне скажи сначала, чем ты дышишь?..
Это старый товарищ Володи, комсомолец Евгений Стахович, перед ним нечего таиться, – конечно, не в делах организации, а там, где речь идёт о личных взглядах и настроениях, – и Володя рассказывает Стаховичу все, что касается лично Володи.
– Так… – говорит Стахович. – Это хорошо. Я другого от тебя и не ждал…
Он говорит это с оттенком покровительства. Но, должно быть, он имеет на это право. Он не только жаждет приобщиться к подпольной борьбе, как Володя, – соблюдая тайну, Володя сказал, что он только ещё жаждет приобщиться, – Стахович уже сражался в партизанском отряде, и, по его словам, он послан официально штабом, чтобы организовать это дело и в Краснодоне.
– Здорово!.. – с уважением говорит Володя. – Мы немедленно должны пойти к Олегу…
– А кто такой этот Олег? – самолюбиво спрашивает Стахович, потому что Володя произносит имя Олега с большим уважением.
– Это, брат, такой парень!.. – неопределённо говорит Володя.
Нет, Стахович не знает Олега. Но, если это ценный парень, почему бы к нему и не пойти.
Человек с военной выправкой, одетый в штатское, очень серьёзный, тихо стучит в дверь квартиры Борц.
Дома только одна маленькая Люся. Мама ушла на рынок обменять кое‑что из вещей на продукты, а Валя… Нет, дома находится ещё папа, но это и есть самое страшное. Папа в своих тёмных очках мгновенно прячется в гардероб. А Люся с замиранием сердца, приняв взрослое выражение, подходит к двери и спрашивает как можно независимее:
– Кто там?
– Валя дома? – приятным застенчивым тенорком спрашивает из‑за двери мужской голос.
– Её нет… – Люся притихла в ожидании. – А вы откройте, не бойтесь, – говорит тот же голос. – Кто это говорит со мной?
– Люся.
– Люся? Валина сестрёнка? Вы откройте, не бойтесь…
Люся открывает. На крыльце стоит незнакомый ей высокий, стройный и скромный молодой человек. Люся воспринимает его, как взрослого мужчину. У него добрые глаза и мужественная складка очень серьёзного лица. Он, улыбаясь одними глазами, смотрит на Люсю и делает ей под козырёк.
– Скоро она вернётся? – вежливо спрашивает он.
Люся принимает этот знак уважения благосклонно.
– Не знаю, – говорит она, снизу вверх глядя в глаза этому мужчине.
В лице у него разочарование. Некоторое время он стоит молча, потом снова берет под козырёк. Но, едва он по‑солдатски поворачивается уходить, Люся быстро спрашивает:
– А что передать?
В глазах у него мгновенно возникает насмешливое выражение, и он говорит:
– Передайте, что жених приходил…
И сбегает с крыльца.
– И вы сразу уходите? А как же она вас найдёт? – в волнении торопливо говорит Люся вслед ему.
Но она говорит это слишком робко и слишком поздно. Он уже удаляется по Деревянной улице в сторону к переезду.
У Вали жених… Люся взволнована. Конечно, она не может рассказать об этом папе. Об этом невозможно рассказать и маме. «Никто же его у нас в доме не знает!.. Но, может быть, они ещё не женятся?» – успокаивает себя Люся.
Молодые люди – двое юношей, почти мальчиков, и две девушки гуляют в степи. Почему в такое страшное время, когда решительно никто не гуляет, двое юношей и две девушки гуляют в степи? Они гуляют очень далеко от города в будний день, в рабочее время. Но, с другой стороны, гулять никем не запрещено.
Они гуляют попарно, юноша с жёсткими, чуть курчавыми волосами, босой, ловкий и быстрый в движениях, и загорелая девушка с голыми, покрытыми пушком ногами и руками и светло‑русыми золотистыми косами; другой юноша, белоголовый, маленький, веснушчатый, и с ним девушка, тихая, не броско одетая, с умненькими глазками, – её зовут Тося Мащенко. Пары то расходятся далеко‑далеко, то опять сходятся в одно место. Они гуляют неутомимо с утра до вечера, страдая от жажды, под слепящим солнцем, от которого у белоголового юноши становится втрое больше веснушек. И всякий раз приносят что‑нибудь в руках и в карманах: патроны, гранаты, иногда немецкое ружьё, револьвер, русскую винтовку. В этом нет ничего удивительного: они гуляют в районе последних боев отступившей Красной Армии, возле станции Верхнедуванной. Вместо того чтобы снести это оружие немецкому коменданту, они сносят его в одно скрытое место у рощи и зарывают. Но их никто не видит.
Однажды паренёк, быстрый в движениях, который всеми коноводит, находит заряженную мину и на глазах девушки со светло‑русыми косами, с необыкновенной точностью орудуя шустрыми пальцами, разряжает эту мину.
Несомненно, в этом районе должно быть много мин. Он научит всех, как их разряжать. Мины тоже пригодятся.
Девушка с золотистыми косами возвращается домой вечером, сильно загоревшая, усталая, возбуждённая, – и это уже не в первый вечер. Люсе удаётся на минутку увлечь её в садик. Поблёскивая в темноте белками глаз, Люся страшным шёпотом сообщает ей о женихе.
– Какой жених? Что ты мелешь? – сердито говорит Валя, немного растерявшись.
Мысль о том, что, может быть, это шпион, подосланный немцами, и противоположная мысль, что это представитель подпольной большевистской организации, узнавшей о деятельности Вали, разыскивает её, – оба эти предположения быстро отпадают. Хотя Валя начинена литературой приключений, как мина взрывчатым веществом, она человек реального, практического склада, как все её поколение. Она перебирает в памяти всех своих знакомых. И вдруг её точно озаряет. Весна прошлого года, прощальный спектакль драмкружка в клубе имени Ленина, – проводы Вани Туркенича в Севастопольское зенитно‑артиллерийское училище. Он в роли жениха, Валя – невесты… «Жених»!.. Ну да, конечно!
Ваня Туркенич! Обычно он всегда играл роли комических стариков. Конечно, здесь не Московский Художественный театр. «Моя установка такая, – говорил Ваня, – зритель от первого ряда до последнего должен сидеть мокрый от хохота». И это ему вполне удавалось. В чем бы он ни выступал, в «Бесталанной» или «На перши гули», он неизменно гримировался под садовника Данилыча. Но ведь он же на фронте, как же он мог очутиться в Краснодоне? Он же лейтенант Красной Армии. Прошлой зимой он заезжал в город по дороге в Сталинград, куда его послали переучиваться стрелять из зенитных пушек по танкам.