Этой ночью, когда взяли отца Виктора, в городе и в районе были арестованы почти все не успевшие эвакуироваться члены партии, советские работники, люди, ведшие ту или иную общественную деятельность, многие учителя и инженеры, знатные шахтёры и кое‑кто из военных, скрывавшихся в Краснодоне.
Страшная весть эта с утра распространялась по городу. Но только Филипп Петрович и Бараков знали, какой урон эта, не вызванная чьим‑либо провалом, а предупредительная операция немецкой жандармерии нанесла подпольной организации. В свой «частый бредень» полиция захватила многих из тех, кто должен был участвовать в нападении на тюремную охрану.
К Олегу прибежали Оля и Нина Иванцовы. Бледность, проступившая на их бронзовых от загара, осунувшихся лицах, мгновенно передалась и ему. Со слов Ивана Кондратовича они сообщили, что ночью арестован дядя Андрей.
Та никому, кроме Кондратовича, не известная квартира, где скрывался Валько, внезапно подверглась обыску. Как потом выяснилось, искали не Валько, а мужа хозяйки, который был в эвакуации. Дело происходило на одном из малых «шанхайчиков», обыск производил Игнат Фомин и сразу опознал Валько.
По словам хозяйки, Валько при аресте держался спокойно, но, когда Фомин ударил его по лицу, Валько вспылил и сбил полицейского с ног. Тогда на Валько набросились солдаты из жандармерии.
Оставив Олю с родными, Олег и Нина побежали к Туркеничу. Во что бы то ни стало нужно было повидать Васю Пирожка или Ковалёва. Но то, что узнала младшая сестра Туркенича, сбегавшая на квартиру Пирожка и Ковалёва, было уже вовсе непонятно и тревожно. По словам их родителей, оба они ушли вчера из дому рано вечером. А немного попозже на квартиры к ним забегал служивший вместе с ними полицейский Фомин, который расспрашивал, где они могут быть, и очень грубил оттого, что их не застал. Потом он забегал ещё раз ночью и все говорил: «Вот ужо будет им!..» Ковалёв и Вася вернулись по домам перед утром, совершенно пьяные, что было тем более поразительно, что Ковалёв никогда не пил. Они сказали родным, что гуляли у шинкарки, и, не обращая внимания на переданные им угрозы Фомина, завалились спать. А утром пришли полицейские и арестовали их.
Олег через Нину поставил в известность обо всем Полину Георгиевну Соколову, чтобы она при первой возможности рассказала все это Филиппу Петровичу. Они вызвали на совещание Серёжку Тюленина, Любку, Ваню Земнухова и Стаховича. Совещание происходило на квартире Туркенича.
В тот момент, когда вошла Уля, между Стаховичем и Ваней шёл спор, сразу захвативший Улю.
– Не понимаю, где же тут логика? – говорил Стахович. – Мы готовились освободить Остапчука, торопились, собрали оружие, мобилизовали ребят, а когда арестовали дядю Андрея и других, то есть назрела ещё большая срочность и необходимость, нам предлагают ждать ещё и ещё…
Должно быть, авторитет Стаховича среди ребят был велик. Ваня смущённо спросил своим глуховатым баском:
– Что же ты предлагаешь?
– Я предлагаю не дальше как в ночь на послезавтра напасть на тюрьму. Если бы мы вместо того, чтобы разговаривать, начали действовать с утра, нападение можно было бы произвести этой же ночью, – сказал Стахович.
Он развил свою мысль. Уля отметила, что он сильно изменился с той поры, как она слышала его доклад на комсомольском собрании «Первомайки» перед войной. Правда, он и тогда свободно обращался с такими книжными словами, как «логика», «объективно», «проанализируем», но тогда он не держался так самоуверенно. Теперь он говорил спокойно, без жестов, прямо держа голову с свободно закинутыми светлыми волосами, положив на стол сжатые в кулаки длинные худые руки.
Предложение его, видно, поразило всех, никто не решился сразу ответить ему.
– Ты на чувства бьёшь, вот что… – сказал наконец Ваня застенчиво, но очень твёрдым голосом. – И нечего в прятки играть. Хотя мы ни разу не говорили об этом, но я думаю, ты, как и все, достаточно хорошо понимаешь, что мы готовили ребят к такому серьёзному делу не по своему личному почину. И, пока не будет новых указаний, мы не имеем права даже пальцем шевельнуть. Эдак можно не только людей не спасти, а ещё и новых завалить… Не мальчики же мы в самом деле! – вдруг сказал он сердито.
– Не знаю, может быть, мне не доверяют и не говорят всего. – Стахович самолюбиво поджал губы. – Во всяком случае, я до сих пор не получал ни одной чёткой, боевой директивы. Все ждём, ждём. Дождёмся того, что людей действительно убьют… Если уже не убили, – жёстко сказал он.
– Нам всем одинаково больно за людей, – сказал Ваня с обидой в голосе.
– Но неужели ты действительно думаешь, что у нас у самих хватило бы сил?..
– У первомайцев найдутся смелые, преданные ребята? – вдруг спросил Стахович Улю, прямо взглянув ей в глаза с покровительственным выражением.
– Да, конечно, – сказала Уля.
Стахович безмолвно посмотрел на Ваню.
Олег сидел, вобрав голову в плечи, и то внимательно‑серьёзно переводил свои большие глаза со Стаховича на Ваню, то, задумавшись, глядел прямо перед собой, и глаза его точно пеленой подёргивались.
Серёжка, потупившись, молчал. Туркенич, не вмешиваясь в спор, неотрывно смотрел на Стаховича, словно изучая его.
В это время Любка подсела к Уле.
– Узнала меня? – шёпотом спросила Любка. – Помнишь отца моего?
– Это при мне было… – Уля шёпотом передала подробности гибели Григория Ильича.
– Ах, что только приходится переживать! – сказала Любка. – Ты знаешь, у меня к этим фашистам да полицаям такая ненависть, я бы их резала своими руками! – сказала она с наивным и жестоким выражением в глазах.
– Да… да… – тихо сказала Уля. – Иногда я чувствую в душе такое мстительное чувство, что даже боюсь за себя. Боюсь, что сделаю что‑нибудь опрометчивое.
– Тебе Стахович нравится? – на ухо спросила её Любка.
Уля пожала плечами.
– Знаешь, уж очень себя показывает. Но он прав. Ребят, конечно, можно найти, – сказала Любка, думая о Сергее Левашове.
– Дело ведь не только в ребятах, а кто будет нами руководить, – шёпотом отвечала Уля.
И – точно она сговорилась с ним – Олег в это время сказал:
– За ребятами дело не станет, смелые ребята всегда найдутся, а все дело в организации. – Он сказал это звучным юношеским голосом, заикаясь больше, чем обычно, и все посмотрели на него. – Ведь мы же не организация… Вот собрались и разговариваем! – сказал он с наивным выражением в глазах. – А ведь есть же партия. Как же мы можем действовать без неё, помимо неё?
– С этого и надо было начинать, а то получается, что я против партии, – сказал Стахович, и на лице его появилось одновременное выражение смущения и досады. – До сих пор мы имели дело с тобой и с Ваней Туркеничем, а не с партией. По крайней мере скажите толково, зачем вы нас созвали?
– А вот зачем, – сказал Туркенич таким тихим, спокойным голосом, что все повернулись к нему, – чтобы быть готовыми. Откуда ты знаешь, что нас действительно не призовут в эту ночь? – спросил он, в упор глядя на Стаховича.
Стахович молчал.
– Это первое. Второе, – продолжал Туркенич, – мы не знаем, что сталось с Ковалёвым и Пирожком. А разве можно действовать вслепую? Я никогда не позволю себе сказать о ребятах плохое, но если они провалились? Разве можно предпринимать хоть что‑нибудь, не связавшись с арестованными?
– Я в‑возьму это на себя, – быстро сказал Олег. – Родня, наверно, понесёт передачи, можно будет кому‑нибудь записку передать – в хлебе, в посуде. Я организую это ч‑через маму…
– Через маму! – фыркнул Стахович.
Олег густо покраснел.
– Немцев ты, видно, не знаешь, – презрительно сказал Стахович.
– К немцам не надо применяться, надо заставить их применяться к нам. – Олег едва сдерживал себя и избегал смотреть на Стаховича. – К‑как твоё мнение, Серёжа?
– Лучше бы напасть, – сказал Серёжка, смутившись.
– То‑то и есть… Силы найдутся, не беспокойся!
Стахович сразу оживился, почувствовав поддержку.
– Я и говорю, что у нас нет ни организации, ни дисциплины, – сказал Олег, весь красный, и встал.
В это время Нина открыла дверь, и в комнату вошёл Вася Пирожок. Все лицо его было в ссохшихся ссадинах, в кровоподтёках, и одна рука – на перевязи.
Вид его был так тяжёл и странен, что все привстали в невольном движении к нему.
– Где тебя так? – после некоторого молчания спросил Туркенич.
– В полиции. – Пирожок стоял у двери со своими чёрными зверушечьими глазами, полными детской горечи и смущения.
– А Ковалёв где? Наших там не видел? – спрашивали все у Пирожка.
– И никого мы не видели: нас в кабинете начальника полиции били, – сказал Пирожок.
– Ты из себя деточку не строй, а расскажи толково, – не повышая голоса, сердито сказал Туркенич. – Где Ковалёв?
– Дома… Отлёживается. А чего рассказывать? – сказал Пирожок с внезапным раздражением. – Днём, в аккурат перед этими арестами, нас вызвал Соликовский, приказал, чтобы к вечеру были у него с оружием – пошлёт нас с арестом, а к кому – не сказал. Это в первый раз он нас наметил, а что не нас одних и что аресты будут большие, мы, понятно, не знали. Мы пошли домой, да и думаем: «Как же это мы пойдём какого‑нибудь своего человека брать? Век себе не простим!» Я и сказал Тольке: «Пойдём к Синюхе, шинкарке, напьёмся и не придём, – потом так и скажем: „запили“. Ну, мы подумали, подумали, – что, в самом деле, с нами сделают? Мы не на подозрении. В крайнем случае морду набьют да выгонят. Так оно и получилось: продержали несколько часов, допросили, морду набили и выгнали, – сказал Пирожок в крайнем смущении.
При всей серьёзности положения вид Пирожка был так жалок и смешон и все вместе было так по‑мальчишески глупо, что на лицах ребят появились смущённые улыбки.
– А н‑некоторые т‑товарищи думают, что они способны ат‑таковать немецкую жандармерию! – сильно заикаясь, сказал Олег, и в глазах его появилось беспощадное, злое выражение.
Ему было стыдно перед Лютиковым, что в первом же серьёзном деле, порученном молодёжи, было проявлено столько ребяческого легкомыслия, неорганизованности, недисциплинированности. Ему было стыдно перед товарищами оттого, что все они чувствовали это так же, как он. Он негодовал на Стаховича за мелкое самолюбие и тщеславие, и в то же время ему казалось, что Стахович со своим боевым опытом имел право быть недовольным тем, как Олег организовал все дело. Олегу казалось, что дело провалилось из‑за его слабости, по его вине, и он был полон такого морального осуждения себя, что презирал себя ещё больше, чем Стаховича.