Мне интересно, как отнесется к своему новому прозвищу убийца. Как подсказывает мой прошлый опыт общения с серииными убийцами, ему это понравится.
– Почему бы тебе не принять душ? – предлагает Шон. – Я расскажу подробности, когда ты выйдешь из ванной.
Я медленно сползаю с кровати и иду в ванную, на ходу расстегивая пропитанную алкоголем блузку.
– Эй, Кэт?
Я оборачиваюсь.
Шон внимательно смотрит на меня зелеными глазами.
– Когда будешь готова поговорить о ребенке, скажи мне.
Сердце у меня сбивается с ритма.
– Договорились.
Он снова возвращается к телевизору.
Глава четырнадцатая
Мы с Шоном сидим по разные стороны кухонного стола, на котором разложены материалы дела и фотографии. Мы с ним много раз совершали этот ритуал раньше, но в прошлом всегда сидели рядом. Сегодня, впрочем, новый порядок кажется более уместным.
В последние пятнадцать месяцев Шон приобрел привычку заводить собственное, частное дело по каждому порученному ему расследованию убийства. Он держит эти дела в папках в запертом шкафчике у меня дома, добавляя в них новые подробности по мере обнаружения очередных улик. Он снимает в цифровом формате материалы, получить доступ к которым я не могу, и делает аудиокопии большей части допросов свидетелей и подозреваемых. Он нарушил бесчисленное множество правил и даже несколько законов, но в результате перед судом предстало больше преступников, так что угрызения совести и вопросы этичности такого поведения не слишком мучают Шона.
Пока я принимала душ, Шон приготовил кофе, так что когда я появилась из ванной, одетая в брюки от костюма хирурга и толстовку, на столе меня ждала дымящаяся чашечка. Подобные знаки внимания после стольких месяцев нашего знакомства становятся все более редкими, но сегодня его поведение меня не удивляет. Моя беременность заставляет его действовать с величайшей осторожностью, он как будто ходит по раскаленным углям.
Капитан Пиацца не стала официально выводить Шона из состава оперативной группы, но должности ведущего детектива, представляющего в группе интересы полицейского управления Нового Орлеана, он лишился. И сегодня она взяла его с собой на место преступления только потому, что процент раскрытия порученных ему дел очень высок. Пиацца не знает, что Шон добился этого, не в последнюю очередь, с моей помощью, но после маленькой лекции, которую она прочитала нам в доме убитого ЛеЖандра, я думаю, что она подозревает об этом.
Как бы то ни было, поток информации, к которому имеет доступ Шон, не прервался. Его партнер курсирует между полицейским управлением и штаб‑квартирой оперативной группы, находящейся в здании ФБР, по сотовому сообщая Шону последние новости. Ирония заключается в том, что новое здание ФБР, своими очертаниями напоминающее крепость, располагается на берегу озера Понтшартрен в пяти минутах езды от моего дома. И по крайней мере пятьдесят человек там внимательно изучают информацию, над которой сейчас работаем и мы.
– Джеймс Колхаун, – читаю я имя и фамилию пятой жертвы. – Что отличает его от остальных?
– Ничего, – отвечает Шон, откинувшись на стуле так, что тот опирается только на две ножки. – В доме он был один. Никаких признаков насильственного проникновения и взлома. Один парализующий выстрел в область позвоночника, затем следы укусов, нанесенные еще при жизни, до наступления смерти, как и у других…
«Нанесенные» – очень мягко сказано применительно к описанию акта насилия, когда человеческая плоть буквально изорвана зубами на части. Но подобного рода семантические эвфемизмы и дистанцирование – вполне обычная вещь в полицейской работе, впрочем, как и в медицине. Поэтому, расследуя убийство, я всегда стараюсь помнить о том, что в этом деле имело место реальное насилие и что оно стоит на первом месте.
– …а потом контрольный выстрел в голову, – заканчивает Шон. – Конец истории.
– Трассеологические улики?
– Если не считать послания, написанного кровью жертвы, ничего нового.
– Этот парень слишком умен, он не делает ошибок! – с отчаянием восклицаю я. – МОЯ РАБОТА НИКОГДА НЕ ЗАКОНЧИТСЯ. Похоже, он надевает скафандр, отправляясь на очередное дело.
– Тогда как же он кусает их?
– Он снова оставил слюну в следах укусов?
– Угу.
– Хм… Не мог ли Натан Малик каким‑либо образом выскользнуть из своего дома так, что бригада наблюдения не заметила этого?
– Не думаю. – Шон подается вперед, и передние ножки его стула опускаются на пол. – Но, полагаю, такая вероятность существует всегда.
– И вы не использовали оборудование с инфракрасным излучением, чтобы убедиться, что в доме присутствует теплое тело?
– Нет. Такая камера должна поступить к наблюдателям только сегодня вечером. Как ты сама заметила, между убийствами проходило около недели. Так что вчера вечером особой нужды в ней не было. Так мы считали.
– Последние слова очень показательны. Время смерти?
– Вероятно, сегодня где‑то около семи утра.
Я удивлена и даже поражена.
– Получается, преступление совершено при свете дня. В это время на улицах уже полно народу. Люди забирают утреннюю «Таймс Пикаюн», идут на работу…
Он как‑то странно смотрит на меня и качает головой.
– Сегодня воскресенье, Кэт. По выходным никто не ходит на работу.
– Тогда в церковь, – быстро говорю я, и щеки мои розовеют от смущения.
Шон не отводит взгляда, и я чувствую, что он безжалостно оценивает мое умственное и психическое состояние.
– Пока не обнаружено свидетелей, – наконец произносит он. – Мы спрашивали до хрипоты. Оперативная группа пытается отыскать парочку сведущих соседей, но все утверждают, что ничего не видели и не слышали.
– Убийца мог проникнуть в дом еще ночью, – замечаю я. – А выйти из него уже днем.
– Давай на минутку оставим Колхауна в покое, – предлагает Шон и постукивает ручкой по разложенным бумагам. – Эта цепочка, все пять жертв… Что ты о них думаешь? Выкладывай все, что придет в голову.
– Я думаю, это Малик. И если это не он ухлопал Колхауна сегодня утром, значит, ему кто‑то помогает.
– То есть тот, кто оставляет следы укусов? Сообщник?
– Может быть, но необязательно. Это по‑прежнему может делать и сам Малик.
Шон смотрит на меня, прищурившись, словно не понимая, о чем идет речь.
– Вчера ты утверждала, что убийца может использовать искусственные зубы, чтобы оставить следы укусов. Эта идея мне не очень понравилась. А когда ты приехала домой…
Он умолкает, не желая вспоминать ужасную сцену, разыгравшуюся между нами, когда я была пьяна.
– Я говорила, что убийца может воспользоваться чужими зубами.
– Что ты имела в виду? Зубные протезы?
– Зубные протезы подойдут тоже.
– Но как он делает так, что укусы выглядят настоящими? Надевает протезы на собственные зубы?
– Можно и так. Но тогда в рану попала бы его собственная слюна. Есть еще один способ. Зубные протезы крепятся к шарнирному металлическому устройству, называемому артикулятором, который воспроизводит открывание и закрывание челюсти. Именно так дантисты работают с протезами для формирования правильного прикуса.
– Прикуса?
– Смыкания или соприкосновения зубов верхней и нижней челюстей. Укуса. Малик может оставлять следы укусов и с его помощью.
Шон выглядит заинтригованным.
– А насколько трудно обзавестись протезом с артикулятором?
– Их можно заказать по Интернету. Или, как я говорила вчера, он мог украсть искусственную челюсть из лаборатории доктора Шубба. Необходимо проверить, не терял ли Шубб за последние пару лет артикулятор. Он мог даже не заметить пропажи.
Шон делает пометки в маленьком блокноте на пружинке.
– А зубные протезы?
– То же самое. Малик мог просто украсть их. Или они могут принадлежать кому‑то из его родственников. Типа бабушки Фрэнсиса Долархайда.
На лице Шона написано явное непонимание.
– Кого‑кого?
– Это убийца из «Красного дракона».[13]
– А‑а, да. Ты говорила об этом. Я смотрел фильм, но что‑то не припомню, чтобы там шла речь о протезах.
– Нужно было прочесть книгу. Там зубы сыграли важную психологическую роль. Но нам интересно то, что Малик вполне может использовать зубные протезы, достать которые проще простого и где угодно. Например, у родственника – живого или умершего. Я хочу поработать с материалами, которые есть у вас на семью Малика.
– Минуточку. То есть ты не сможешь отличить следы укусов, оставленных протезами, от укусов настоящих зубов?
– Нет.
– А как же наличие слюны в ранах?
– И опять же, слюна может принадлежать Малику. Но более вероятно, что это слюна сообщника, если он у него есть. Или убийца вообще может мазать раны слюной посторонних людей.
– Откуда, черт меня побери, он может ее взять?
Я пожимаю плечами.
– У одного из своих пациентов? Пока что анализ слюны показал лишь, что она принадлежит белому мужчине кавказской национальности.
Шон переваривает услышанное.
– Пожалуй, все, что нужно Малику, – это плевок какого‑нибудь парня, которого, как он знает, нам и в голову не придет проверить. Здесь все более‑менее понятно. – Он отпивает глоток кофе. – Но мне не дает покоя этот парализующий выстрел.
– Он не всегда оказывает парализующее действие. – Я перебираю отчеты о вскрытии предыдущих жертв. – Назови его обездвиживающим.
– Это игра слов. Все дело в том, что стрелок – мастер своего дела.
– В факсе, который ты мне прислал, говорится, что Малик служил во Вьетнаме. Санитаром, по‑моему. Это значит, что он, скорее всего, участвовал в боевых действиях.
– Одно это не делает его прекрасным снайпером. Особенно в обращении с пистолетом.
– У Малика есть огнестрельное оружие, зарегистрированное на его имя?
– Есть. Автоматический «кольт» сорок пятого калибра.
Убийства были совершены с помощью пистолета тридцать второго калибра.
– И вы уже обыскали дом Малика?
– Сверху донизу. Но оружия не нашли, причем никакого.
– А что же вы нашли? Дом психотерапевта… Там наверняка должны быть всякие необычные штуковины.
Шон машет рукой, делая знак, чтобы я не отвлекала его. Он всегда мыслил более прямолинейно, нежели я.
– Давай пока остановимся на оружии. Если хочешь знать мое мнение, то выбор оружия для такого преступления представляется мне по меньшей мере странным.
– Да, оно скорее подходит для дамской сумочки. Обычный пистолет «на всякий случай», а не оружие для преднамеренного убийства.
Шон согласно кивает.
– Или запасной пистолет полицейского.
– Во всяком случае, свое дело он сделал. – Я указываю на снимок обнаженного тела полковника Фрэнка Морленда с аккуратной дыркой во лбу. – Мы должны узнать, не посещает ли Малик тир или стрельбище. Попробуй выяснить, не знает ли кто‑нибудь его как хорошего стрелка.
– Оперативная группа уже занимается этим. Нужно выйти за рамки привычного, Кэт. Придумай что‑нибудь такое, что они упустили. Что‑нибудь вроде зубных протезов.
– Ты собираешься рассказать оперативной группе мою теорию на этот счет?
– Конечно, – небрежно роняет Шон. – Я поддерживаю постоянный контакт с Джоном Кайзером. Для федерала он совсем неплохой парень.
– Ты собираешься сказать ему, что это моя теория?
Шон замирает, на лице его появляется выражение неуверенности.
– А ты хочешь, чтобы я упомянул об этом?
– Что, если я отвечу «да»?
– Если ты скажешь «да», я расскажу ему о том, что это твоя идея.
Я в упор смотрю ему в глаза.
– Я говорю «да».
– Ну хорошо. Я скажу ему.
Шон выглядит искренним, но я не могу не думать о том, сдержит ли он свое обещание.
Фотография полковника Морленда наводит меня еще на одну мысль. При расследовании некоторых серийных убийств тщательный осмотр первого места преступления зачастую позволяет раскрыть дело «по горячим следам». Причина проста. Серийные убийцы, подобно всем одержимым и увлеченным людям, с практикой обретают все больший опыт и сноровку. А вот при совершении своего первого убийства они часто нервничают – может, они вообще не собирались никого убивать, – поэтому совершают грубые и нелепые ошибки. Ошибки, которые они никогда не допускают и не повторяют позже. Вот только убийца НОУ, судя по всему, не принадлежит к их числу.
– Синдром первой жертвы, – говорю я, зная, что Шон поймет, что я имею в виду.
– Да?
– Он ничего нам не дал.
– Правильно.
– Почему?
– Этот малый – гений в своем роде. Или чудовище. – Шон качает головой, и на лице у него появляется нечто похожее на уважение. – То же самое, как если бы он откуда ни возьмись появился на стадионе «Янки‑стэдиум» и запустил не берущуюся подачу. И с тех пор он только и делает, что подает не берущиеся мячи.
– И о чем это говорит?
– Или он уже убивал раньше, или…
– Или ему многое известно об убийствах, – заканчиваю я.
Шон кивает.
– Да.
– А кто может много знать об убийствах?
– Полицейский.
– Кто еще?
– Технический эксперт. Судебно‑медицинский эксперт. Патолог. Любитель детективной литературы.
– Психиатр, – негромко добавляю я.
На Шона мои слова, похоже, не производят впечатления.
– Может быть. К чему ты клонишь?
– Я хочу сказать, что в самый первый раз любой убийца совершает ошибки. Необязательно технические. Например, он может ошибаться в выборе жертвы. Почему первым был убит полковник Морленд? Или это случайность? Я так не думаю. Тому должна быть веская причина.
– Над этим ломает голову и Кайзер, Кэт. Оперативная группа изучает семью каждой жертвы буквально под микроскопом.
– Потерпи немного, я еще не закончила. Есть ли возможные подозреваемые в семействе Морленда? Он же не местный, правильно? Поселился здесь после выхода в отставку.
– Да, у него здесь живет дочь, а в Билокси сын. Его дочь, Стэйси Лорио, профессиональная медсестра.
Шон перебирает стопку бумаг на столе и находит фотографию размером пять на семь дюймов. На ней запечатлена блондинка тридцати с чем‑то лет с суровым выражением лица.
– Тридцать шесть лет, разведена. Работает в двух местах. В частной клинике, а по вечерам – в изоляторе Тоуро.
– Алиби на даты совершения убийств?
– Железобетонное.
– Сын?
Шон находит еще одну фотографию, на этот раз моментальный снимок для бумажника. На нем изображен симпатичный мужчина в синей форме.
– Фрэнк Морленд‑младший. Майор военно‑воздушных сил. Служит на авиабазе Кислер. Имеет большую семью, примерный семьянин. Увешан медалями до пупа. Его алиби тоже непробиваемое.
– И никто из них не замечен в связях с Маликом?
– Мы ничего не обнаружили.
– Проклятье! – Я ерзаю на стуле и отпиваю глоток кофе. – Хорошо, давай пока оставим это. Поговорим лучше о пациентах Малика. Вы еще не знаете, не лечил ли Малик кого‑либо из членов семьи Джеймса Колхауна?
На губах Шона играет слабая улыбка.
– Держу пари, тебе это понравится.
– Что именно?
– Малик по‑прежнему отказывается предоставить нам эти сведения.
– Он еще не дал вам список своих пациентов?
– Нет. Он настаивает на сохранении отношений между врачом и пациентом в тайне.
– Но в таком деле это не пройдет, правильно?
Шон качает головой.
– Нет. Мы можем убедить судью, что существует высокая вероятность того, что убийца выбирает свои жертвы из базы пациентов Малика. Это создает непосредственную угрозу жизни что является вопросом общественной безопасности. В таких случаях врачебная тайна может быть нарушена.
Шон знает, о чем говорит. Три года назад он получил степень по юриспруденции, обучаясь на вечернем отделении. Собственно говоря, ему не очень хотелось учиться, но после того как его ранили при исполнении служебных обязанностей, он позволил жене убедить себя в том, что пришла пора подумать о смене работы. Надеясь улучшить климат в семье – не говоря уже о финансовом положении, – Шон записался на вечернее отделение, продолжая днем работать детективом. В своем выпуске он был седьмым по успеваемости, ушел из полиции и стал работать на юридическую фирму, занимающуюся уголовными делами. Меньше чем через шесть месяцев он почувствовал, что сходит с ума. Жена умоляла его вступить в штат сотрудников окружного прокурора, но Шон презирал этого деятеля. Он заявил, что возвращается в полицию и что ей придется смириться с этим. Но она так и не смирилась.
– Наш неизвестный субъект, или, говоря языком ФБР, НСУБ, убивает не самих пациентов доктора Малика, строго говоря, – замечаю я. – Он убил родственников двух пациентов. Это все, что вы можете доказать. Может быть, Малик рассчитывает, что этот факт поможет ему уберечь свои записи от полиции.
– Не поможет, – авторитетно заявляет Шон. – Судья, естественно, примет во внимание вопрос сохранения в тайне личной жизни, но поскольку наш НСУБ убивает так часто, самое меньшее, что мы непременно получим, это имена пациентов Малика.
– А собственно записи?
– Мы должны получить и их тоже. Все, за исключением частных записей, которые Малик делает во время сеансов.
– Но ведь они тоже имеют огромное значение!
– Несомненно. Но они нам не достанутся. Прецедентов было предостаточно.
Я встаю со стула и начинаю расхаживать по кухне.
– Главный вопрос состоит в следующем: почему Малик пытается утаить эту информацию?
– Он утверждает, что жизнь его пациентов может быть разрушена, если факты, которые они сообщили ему в частном порядке, станут достоянием общественности. Он говорит, что некоторым из них грозит опасность даже в том случае, если просто станет известно, что они проходят курс лечения.
Вчера я сама предложила Шону эту причину в качестве единственно возможного объяснения поведения Малика, но сегодня – после нового убийства – она кажется мне надуманной.
– Опасность чего?
– Он не уточнил. Я полагаю, эта опасность может исходить от членов их семей, поскольку те две женщины, о которых мы узнали, старались сохранить в тайне от своих семей тот факт, что лечатся у Малика. Может быть, еще от приятелей‑кавалеров?
– А что, если Малик не убийца, но покрывает настоящего убийцу? – высказываю я предположение.
– Тогда он становится соучастником убийства. Если в его распоряжении оказались сведения, недвусмысленно указывающие на то, что готовится преступление, по закону он обязан предотвратить его. А это означает, что ему придется рассказать все полиции.
Я перестаю метаться по кухне.
– А что, если ему сообщили о преступлении уже после того, как оно было совершено? Может ли он в данном случае выступать в роли священника на исповеди?
– Тот же самый принцип. – Шон не поднимает глаз от стола, губы его плотно сжаты. – Да, я думаю, в этом случае он имеет право хранить молчание.
Я чувствую, что наткнулась на что‑то.
– А что будет, если пациент четыре недели подряд приходит к нему и говорит: «Я убил кое‑кого пару дней назад»?
– Прошлое поведение подпадает под эту привилегию хранить молчание. Если бы это было не так, никто и никогда ни в чем не признался бы своему мозголому, или своему священнику, или своему адвокату. Исключения из этого правила бывают, но только в случае прямой угрозы жизни.
Я беру с подноса банан, начинаю его чистить, но потом кладу обратно.
– Допустим, Малик может покрывать убийцу. Совершенно легально. Но зачем ему это делать?
– Потому что он самоуверенный и заносчивый засранец. Теоретик, который даже не может представить себе реальность этих убийств.
– Боевой медик, скорее всего, имеет достаточно ясное представление о реальности убийства.
Шон со вздохом соглашается, а я вдруг ощущаю неожиданный прилив воодушевления.
– А что, если он покрывает убийцу потому, что считает эти убийства оправданными?
– Как если бы у него были извращенные моральные принципы?
– Возможно, не такие уж извращенные. Жертва жестокого обращения и насилия убивает мужчину, который насиловал ее в течение многих лет. В ее представлении это не более чем самозащита.
– А для Малика это оправданное убийство, – добавляет Шон, и в голосе его слышна нотка энтузиазма. – Проблема заключается в том, что у нас пять жертв. Ты думаешь, кто‑то из пациентов Малика подвергался сексуальному насилию со стороны всех этих пяти мужчин?
– Это вполне возможно. Особенно если здесь замешана педофилия или что‑нибудь в этом роде.
– То есть ты хочешь сказать, что эти убийства представляют собой месть за то, что случилось много лет назад?
– Малик специализируется на подавленных воспоминаниях, то есть тех, которые вытеснены в подсознание, правильно? Давай‑ка немного поговорим о сексе.
Шон понимает меня неправильно, и я вижу в его глазах подозрительный блеск. Он уже готов отпустить какую‑то шуточку, но сдерживается, когда вспоминает, в каком мы с ним очутились положении.
– Малик лечит и мужчин, и женщин? – задаю я вопрос. – По‑моему, доктор Шубб говорил, что так оно и есть.
– Мы знаем, что он лечил мужчин. Правда, неизвестно, сколько именно. Оперативная группа опрашивает всех психологов и психиатров в Луизиане и Миссисипи, надеясь найти кого‑нибудь, кто направлял своих пациентов к Малику. Они уже нашли психолога, который порекомендовал одному малому обратиться к Малику в прошлом году.
– Это связано с сексуальным насилием?
– Мозголом отказывается отвечать на этот вопрос без предписания суда.
– Проклятье! Сколько реально пройдет времени, прежде чем вы сумеете заставить Малика передать список своих пациентов?
– Кайзер полагает, что сумеет убедить судью подписать ордер сегодня во второй половине дня. Может быть, и на истории болезней тоже.
– А если Малик откажется?
– Тогда его обвинят в неуважении к суду.
– И арестуют на месте?
– Нет, сначала должно состояться слушание. Но он попадет в тюрьму, это несомненно.
– В таких случаях предусмотрено освобождение под залог?
– Нет. Поскольку ему предъявлено обвинение всего лишь в неуважении к суду, заключенный может освободиться из тюрьмы в любое время, когда пожелает. Все, что для этого требуется, – это подчиниться предписанию суда.
– Как ты думаешь, согласится Малик сесть в тюрьму только ради того, чтобы сохранить в тайне имена своих пациентов?
Шон улыбается понимающей улыбкой.
– Я думаю, сегодня вечером у нас будет список этих пациентов.
– Очень хорошо. Эй, а вы обыскали офис Малика? На предмет оружия, я имею в виду?
– Да. Малик присутствовал при обыске и позаботился, чтобы никто не заглянул ни в его записи, ни в истории болезней. Все они были исключены из ордера. Мы не хотели терять времени на препирательства с судьей.
– Но истории болезней хотя бы были на месте? Вы видели папки в шкафу?
– Меня там не было. Я узнаю, но, думаю, если бы они отсутствовали, кто‑нибудь упомянул бы об этом.
– Не стоит ничего предполагать заранее, Шон. Держу пари, Малик уже убрал эти папки из своего офиса в безопасное место. Вы оставили кого‑нибудь дежурить в его конторе, чтобы побеседовать с пациентами, которые могут прийти на прием?
– Конечно, черт возьми! Но никто не пришел. Мы не можем понять, почему. Откуда они узнали, что приходить не нужно? С тех самых пор, как Малик попал под подозрение, мы поставили его телефоны на прослушку, но он не отменил ни одной встречи. У него даже нет чертовой дежурной медсестры в приемной.
– И разумеется, вы пошли к семьям жертв и в лоб поинтересовались, не является ли кто‑нибудь из них пациентом Малика?
– Да, конечно, но мы проявили при этом разумную осторожность. На тот случай, если Малик прав в том, что его пациентам может грозить опасность. Мы будем иметь бледный вид, если выяснится, что Малик предупреждал нас об опасности, грозящей его пациентам, а потом кого‑нибудь из них ухлопают в пылу домашней ссоры.
– Что значит «разумная осторожность»? Что, оперативная группа пытается самостоятельно изолировать женщин – членов семьи?
– Да. Но сейчас – со всеми этими разводами, браками и прочим – трудно разобраться, кто есть кто на самом деле.
Я мысленно переношусь назад, в середину июля, когда была убита вторая жертва. Андрус Ривьера, фармацевт на пенсии. Тогда вместе с Шоном я опрашивала семью убитого и обратила внимание на одну странную вещь. По дому с радостным визгом носилась внучка мистера Ривьеры, словно готовилась ко дню рождения, а не к похоронам своего деда. И это была вовсе не кратковременная вспышка энергии. Она продолжала вести себя так в течение всего нашего визита. Ей было примерно семь лет от роду, и ее поведение осталось у меня в памяти, поскольку она не выглядела бесчувственным ребенком. В сущности, когда я с ней заговорила, она произвела на меня совершенно противоположное впечатление. Спокойное внимание и приветливость в ее глазах вызывали ощущение, что я беседую с взрослым человеком.
– Как тебе предположение о том, что все эти преступления совершила женщина? – спрашиваю я.
Шон встает и подходит к холодильнику, но вместо того чтобы открыть его, оглядывается на меня.
– Мне нравится твоя идея о мести за оскорбление, но трудно себе представить, чтобы женщина сделала то, что мы с тобой видели. Во всяком случае, ничего подобного до сих пор не было, равно как и упоминаний о таком прецеденте в специальной литературе. Женщина – серийный убийца? История в духе Эйлин Вуорнос.[14]
– Это не совсем так. Примерно пять процентов серийных убийств совершают женщины.
Шон выжидательно смотрит на меня. Он прирожденный следователь, и очень хороший к тому же, но его знания базируются, главным образом, на собственном опыте или же опыте детективов по всей стране – обычно тех, с кем он поддерживает личные отношения. Когда‑то я специально поставила перед собой задачу найти в специальной литературе все, что только можно, о серийных убийствах, поэтому мои знания намного обширнее. Это часто раздражает Шона, но он достаточно практичен и прагматичен, чтобы пользоваться тем, что знаю я.
– Женщины – серийные убийцы безнаказанно действуют в течение примерно восьми лет, после чего их, как правило, ловят, – сообщаю я ему. – Это в два раза дольше, чем в случае с мужчинами‑преступниками. И одной из их отличительных особенностей является отсутствие следов на месте преступления.
– Ну ладно, – соглашается он, – но разве у каждой из них не было мужчины‑сообщника?
– Восемьдесят шесть процентов пользовались услугами сообщника, но при этом он не всегда был мужчиной. Но в нашем случае против версии о женщине‑убийце говорит сам тип преступления. Большинство женщин‑преступниц – это так называемые «черные вдовы», которые убивают своих мужей, или «ангелы смерти», лишающие жизни пациентов, которые лежат в больнице. Единственным официально зарегистрированным серийным убийцей женщиной, которая совершала преступления на сексуальной почве против незнакомцев и действовала в одиночку, остается Вуорнос.
Шон буквально лучится самодовольством.
– Но, мне кажется, ее классифицировали неверно, – продолжаю я. – Эйлин Вуорнос убивала, чтобы покарать мужчин за то, что они жестоко обращались с ней в сексуальном плане. Кто‑то из пациентов Малика может проделывать то же самое.
– Я не говорю, что это невозможно, – заявляет Шон. – Но против этого говорят отличительные особенности преступления, его сигнатура. Меткая стрельба, обнаженное тело, пытки…
– Месть, – возражаю я. – Если убийства совершаются во имя мести, то перерыв между ними обычно очень короток, что мы и наблюдаем в нашем случае. Что касается укусов, то они почти наверняка оставлены после обездвиживающего выстрела из пистолета. Женщине просто необходимо искалечить и вывести свою жертву из строя, чтобы подойти к ней вплотную и оставить на ней подобные отметины.
– Ты что, действительно можешь представить себе женщину, которая вот так рвет этих парней зубами?
У меня самой возникают иногда очень странные желания.
– Женщина, пострадавшая от сексуального насилия, наверняка носит в себе большой заряд скрытой ярости, Шон.
– Согласен, но женщины обычно обращают свою ярость внутрь. Вот почему они совершают самоубийства, а не убийства.
Он, безусловно, прав.
– Что там с дочерью полковника Морленда? Стэйси Лорио? Ребенок кадрового военного, крутая и сурового облика дама. Ты сказал, у нее есть алиби для всех убийств?
– Да, и подтвержденное алиби. Пару раз она была с друзьями, еще пару раз – в обществе бывшего супруга. Он терпеть ее не может, но подтвердил, что был с ней. Я сам с ним беседовал. Вот что он сказал: «По правде говоря, я ненавижу эту суку, но время от времени мне по‑прежнему хочется трахаться с ней».
– Да, ушлый парень. – Разочарование все сильнее толкает меня в объятия алкоголя. – Что же, тогда будем считать, что у Малика есть пациент мужчина. В детстве он подвергся сексуальным домогательствам. Очень большой процент осужденных серийных убийц в детстве пострадали от жестокого обращения и сексуального насилия.
– Вот теперь тебя приятно слушать, – заявляет Шон, и в голосе его явственно звучит одобрение. – Как только мы получим список пациентов, я начну работать в этом направлении. – Он потягивается, и его позвонки трещат, как китайские шутихи. – Ты не хочешь сделать перерыв?