Психиатр пренебрежительно машет рукой.
– Я не собираюсь вступать с вами в полемику по этому поводу. Покаяние или отречение – это проблема неопытных, введенных в заблуждение, необразованных, наконец просто слабых духом терапевтов.
Теперь я понимаю, почему Гарольд Шубб предостерег меня, что ФБР должно располагать железными уликами, если объявило охоту на Малика. Этому человеку незнакомо чувство страха, и он не подвергает сомнению собственные суждения и выводы. Но, быть может, именно в этом и кроется его слабость.
– Я сижу здесь уже достаточно долго, но вы так и не задали мне ни одного вопроса относительно совершенных убийств.
Малик выглядит удивленным.
– А вы ожидали от меня чего‑то подобного?
– Я думала, они заинтересуют вас с точки зрения психиатрии.
– Боюсь, что убийство на сексуальной почве носит предсказуемо депрессивный характер. Я полагаю, что попытка идентифицировать и арестовать конкретных насильников несет в себе определенное, мрачное, восторженное предвкушение – охотничий азарт, если говорить откровенно, – но меня такие вещи не интересуют.
Тонкие намеки и завуалированные оскорбления Малика напоминают мне деда, когда у того случается плохой день и он пребывает в дурном настроении.
– Вы не считаете убийство на сексуальной почве крайним проявлением сексуального насилия?
В ответ он пожимает плечами.
– На мой взгляд, это всего лишь логическое завершение предыстории. Отравленный цыпленок возвращается домой, чтобы угодить на сковородку. Практически все серийные убийцы пострадали в детстве от сексуальных домогательств и издевательств. И на их долю очень часто выпадали самые систематические и извращенные формы. Ярость, которую они носят в себе, требует выхода. То, что они обращают ее против окружающего мира, столь же неизбежно и закономерно, как заход солнца.
|
|
Внезапно я вспоминаю о том, что Кайзер и остальные слушают наш разговор с помощью скрытого микрофона. Мне представилась уникальная возможность прощупать и попытаться разговорить их наиболее вероятного подозреваемого, и я не собираюсь упускать ее. Я закрываю глаза и стараюсь понять, что мне подсказывает интуиция, но голос, который я слышу, принадлежит не мне.
– Вам снятся кошмары, Кэтрин? Регулярные, повторяющиеся кошмары?
Прежде чем я успеваю напустить на себя непроницаемый вид или ответить отрицательно, перед глазами вспыхивают синие мигалки полицейских машин, дождь, мертвое тело отца и его открытые глаза, которые глядят в нависшее над головой небо. На периферии и на заднем плане мелькают бесчисленные безликие силуэты, черные мужчины, которые пытались вломиться в дом в моих повторяющихся кошмарах. Потом это видение исчезает, и я вижу себя медленно поднимающейся с дедушкой в старом тупоносом пикапе, в котором пахнет плесенью и самокрутками, к заросшему травой пастбищу. Мы с трудом прокладываем себе путь на вершину холма, по другую сторону которого лежит пруд. Дед улыбается, но страх у меня в груди похож на дикое животное, которое старается любым способом вырваться на свободу. Я не хочу видеть, что находится там, по другую сторону холма. Этот кошмар впервые приснился мне две недели назад. Но с каждым разом пикап поднимается по склону все выше…
– Почему вы спрашиваете об этом?
|
|
Малик смотрит на меня с состраданием.
– Иногда я чувствую, в чем люди нуждаются. Я чувствую их боль. Это эмоциональная способность, которую я открыл в себе уже давно. Собственно, это, скорее, нелегкая ноша, нежели дар.
– Не припомню, чтобы вы отличались излишней эмоциональностью. Или сочувствием и пониманием, если на то пошло. По большей части я помню вас как самоуверенного и самодовольного засранца.
Доктор отвечает мне понимающей улыбкой.
– А вы ведь по‑прежнему алкоголичка, не так ли? Но вы не запойная. Нет, вы пьете тайком. – На лице у него отражается грустная покорность ничему не удивляющегося человека, для которой жизнь более не таит загадок. – Да, это вы и есть. Внешне чрезвычайно успешная и полная неудачница внутри.
Мне хочется раздавить микрофон на бедре. Пока что его слова слышат только Джон Кайзер и группа технического наблюдения ФБР, но одному Богу известно, сколько людей прослушают эту запись впоследствии.
– Я уже упоминал терапию с использованием такого метода, как ПОДДГ, – говорит Малик. – Вы что‑нибудь слышали о нем?
Я отрицательно качаю головой.
– ПОДДГ расшифровывается как «повторная обработка и десенсибилизация движения глаз». Это относительно новый метод, который буквально творит чудеса у пациентов, страдающих «вьетнамским синдромом». Он позволяет вполне безопасно заново пережить нанесенную травму и при этом не впасть в отчаяние, которое не позволяет правильно оценить и переработать информацию. Этот метод может оказаться для вас исключительно полезным.
Я не уверена, что правильно расслышала его слова.
|
|
– Прошу прощения?
– Совершенно очевидно, что вам пришлось пережить тяжелую травму, Кэтрин. Когда я познакомился с вами в Джексоне, вы уже проявляли все классические симптомы «вьетнамского синдрома». Аналогичные тем, которые я наблюдал у ветеранов Вьетнама, с которыми в то время работал. Это еще одна причина, по которой я обратил на вас внимание.
Я не хочу, чтобы Малик догадался, насколько близок к истине, но он пробудил во мне любопытство.
– Какую, по‑вашему, травму мне пришлось пережить?
– Убийство вашего отца, для начала. А что помимо этого, я даже не могу представить. Уже одно то, что вы жили с ним до его смерти, могло послужить для вас серьезным испытанием.
Я чувствую, как меня охватывает тревога, как если бы сидящий напротив человек смог прочесть мои самые потаенные мысли.
– Что вам известно о моем отце?
– Я знаю, что он был ранен во Вьетнаме и он страдал тяжелой формой «вьетнамского синдрома».
– Откуда вам это известно? Это рассказал вам Крис Омартиан?
Еще одна любезная и пустая улыбка.
– Какое это имеет значение?
– Для меня имеет. И большое.
Малик откидывается назад и вздыхает.
– Ну хорошо… Может быть, мы сможем углубиться в такие подробности в другой раз.
– А почему не сейчас?
– Потому что сейчас мы с вами не совсем одни.
– Мне нечего скрывать, – заявляю я с уверенностью, которой отнюдь не испытываю.
– Нам всем есть что скрывать, Кэтрин. Иногда даже от самих себя.
Его голос похож на палец, который ковыряется в моих мозгах.
– Послушайте, если мы решимся поговорить об этом, то лучшего времени, чем сейчас, не найти.
– Жаль, что вы так считаете. Я было подумал, что вам стоит поразмыслить над тем, чтобы прийти ко мне на прием в качестве пациентки.
У меня снова зачесалась кожа головы.
– Это вы так шутите?
– Я совершенно серьезен.
Я закидываю одну ногу на другую и пытаюсь сохранить на лице непроницаемое выражение.
– Это ведь шутка, не так ли? Я даже не знаю, что делаю здесь, если не считать того, что вы неровно дышали ко мне еще тогда, когда я была глупой девчонкой, которая встречалась с мужчиной на двадцать пять лет старше себя.
– И женатым вдобавок, – добавляет Малик.
– Да, и женатым. Ну и что дальше?
– Вы больше так не делаете, правильно? Не встречаетесь с женатыми мужчинами?
Мне не хочется лгать, но у Шона и так достаточно неприятностей.
– Да, я больше так не делаю.
– Грешки студенческой молодости? Теперь все осталось позади?
– Идите к черту! Что все это значит?
– Откровенный разговор. Обмен секретной информацией является залогом доверия, Кэтрин.
– И это вы называете обменом? Да вы же не рассказали ничего заслуживающего внимания.
Малик одаривает меня широкой улыбкой.
– Что бы вы хотели узнать? Мы можем поделиться друг с другом своими тайнами. Я открою вам свои секреты, а вы мне – свои.
– Это и есть тот подход, который вы применяете к пациентам? Обмен душещипательными историями?
– Я делаю то, что считаю нужным. Я не боюсь экспериментировать.
– И вы полагаете такое поведение этичным?
– Во времена воинствующего невежества я полагаю его необходимым и достаточным.
– Ну хорошо. Давайте устроим небольшой обмен. Разглагольствования о том, что вы якобы и есть тот самый перевозчик в подземный мир, показались мне неубедительными и затасканными. А вот слова о холокосте явно шли от сердца. Вы ведь не просто сторонний наблюдатель, когда речь идет о сексуальных домогательствах, верно?
Малик выглядит скорее заинтригованным, нежели рассерженным.
– К чему вы клоните?
– Я думаю, в этом вопросе у вас имеется некоторый личный опыт.
– В проницательности вам не откажешь.
– В детстве вам пришлось вынести сексуальные домогательства и насилие?
– Да.
Я вдруг замечаю, что руки и ноги у меня дрожат, словно после несильного удара электрическим током. Это те самые факты, которые так нужны Кайзеру.
– От кого?
– От моего отца.
– Прошу простить меня. Вы вытеснили эти воспоминания в подсознание?
– Нет. Но они все равно уничтожили меня, пусть и по‑другому.
– Вы можете говорить об этом?
Малик еще раз пренебрежительно машет рукой.
– Настоящее насилие… какой в этом смысл? Отнюдь не преступления делают нас уникальными, а наша реакция на них. Когда мне было шестнадцать, я рассказал старшей сестре о том, что со мной случилось. Попытался рассказать, во всяком случае. Я был совершенно пьян. Она мне не поверила.
– Почему?
– К тому времени Сара уже была замужем. Она вышла замуж в семнадцать лет. Чтобы уйти из дома, разумеется, – это был самый простой способ. Я спросил, не делал ли наш отец что‑либо подобное и с ней. Она была поражена. Сказала, что не понимает, о чем я говорю.
– Может быть, она притворялась.
– Нет. Ее глаза ничего не выражали, совсем как у куклы. Два года спустя меня призвали в армию и отправили во Вьетнам. Я хорошо проявил себя там. Во мне кипела скрытая ярость, но было и желание помочь людям. Такое достаточно часто встречается у жертв сексуального насилия. Меня назначили армейским санитаром, но я все равно сумел убить нескольких вьетнамцев.
– Вьетконговцев?[15]
Малик приподнимает одну бровь.
– Все вьетнамцы по определению были вьетконговцами. Вам наверняка это известно.
– Откуда это может быть мне известно?
Еще одна загадочная улыбка.
Ко мне возвращается ощущение эмоциональной обнаженности.
– Послушайте, если у вас есть что сказать о моем отце, почему бы просто не рассказать мне об этом? Вы ведь знали его, не так ли?
– В некотором смысле я знаком с каждым, кто служил во Вьетнаме. Мы все в душе кровные братья.
– Вы не ответили на мой вопрос.
Малик вздыхает.
– Я не знал вашего отца.
– Вы выражаетесь в буквальном или фигуральном смысле?
– Какое это имеет значение?
– Господи! Вы были одногодками, из одного штата, оба попали во Вьетнам…
– Что вы помните о той ночи, когда погиб ваш отец, Кэтрин?
– Это не ваше дело.
– Я бы хотел, чтобы это стало моим делом. Думаю, что могу помочь вам. Если вы будете доверять мне…
– Я здесь не для того, чтобы пройти курс лечения, доктор.
– Вы так уверены в этом? Похоже, вам не мешает выпить. У меня есть саке сорта «Изоджиман». К сожалению, водки не держу.
«Откуда, черт возьми, он знает, что я предпочитаю водку? Неужели он помнит об этом со времени, когда я еще училась в медицинской школе? Ведь это было десять лет назад».
– Заканчивайте свой рассказ, – говорю я ему, пытаясь перевести разговор на безопасную тему.
– Разве я его не закончил?
– Ваша сестра тоже подверглась сексуальному насилию, правильно? Но она заблокировала эти воспоминания?
Наверное, целую минуту Малик молча рассматривает меня, потом продолжает негромким голосом:
– Во время службы во Вьетнаме я получил письмо от Сары. Ей уже некоторое время снились кошмары. Но теперь у нее началось то, что она сочла галлюцинациями. Они преследовали ее наяву. Видения, в которых наш отец снимал с нее одежду, трогал ее. Разумеется, это были детские воспоминания, а не галлюцинации. В конце письма она сообщила, что подумывает о том чтобы сделать что‑то с собой. Свести счеты с жизнью.
– Что же стало причиной? Ваш с нею разговор?
– Нет. К тому времени у нее уже родилась дочь, которой как раз исполнилось три годика, – вероятно, именно в этом возрасте наш отец начал насиловать Сару. Это самая распространенная причина, вызывающая возвращение подавленных воспоминаний у молодых женщин.
– И что вы сделали?
– Я попытался получить отпуск по семейным обстоятельствам, чтобы вернуться в Штаты. Но такие отпуска армейским уставом не предусмотрены. Я писал ей каждый день, стараясь поддержать, укрепить ее дух, убеждая в том, что ей есть ради чего жить. Что‑то в моих словах, должно быть, звучало фальшиво, поскольку мысли о самоубийстве посещали и меня самого. И не только мысли. Я выносил раненых с поля боя под огнем, когда почти наверняка должен был получить пулю сам. Я был под минометным обстрелом, под пулеметным обстрелом. Да из чего только в меня не стреляли… За желание умереть меня наградили медалью. Я получил Бронзовую Звезду.[16]Как бы то ни было… моих писем оказалось недостаточно. Воспоминания становились все ужаснее, и Сара наконец осознала, что внутренним взглядом видит то, что действительно с ней происходило. Она не смогла этого вынести. Она повесилась, когда муж с дочерью были в зоопарке.
Малик больше не смотрит на меня. Он уставился невидящим взглядом куда‑то вдаль, и все подсказывает мне, что мыслями он сейчас далеко. Я даже не пытаюсь сделать вид, что сочувствую ему.
– Я хочу знать, что я здесь делаю, – негромко говорю я.
По его губам пробегает едва заметная тонкая улыбка, и он переводит взгляд на меня.
– Я тоже, Кэтрин.
Пришло время покончить с этой игрой.
– Я здесь потому, что думаю, будто это вы убили пятерых человек.
Глаза Малика блестят.
– В самом деле?
– Если вы и не убивали их, то знаете, кто это сделал. И покрываете их.
– Их?
– Его или ее. Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.
– Эх, Кэтрин… Я ожидал от вас большего.
Его снисходительное обращение переполняет чашу моего терпения.
– Я считаю, что наши жертвы приходятся родственниками вашим пациентам, одновременно являясь сексуальными насильниками. Убивая их, вы хотите выглядеть кем‑то вроде рыцаря, выступившего в крестовый поход против зла, которое известно вам слишком хорошо.
Психиатр молча наблюдает за мной.
– Если это правда, то что вы думаете обо мне? Педофилия считается самым рецидивным изо всех преступлений. Насильники никогда не останавливаются, Кэтрин. Они просто находят себе новые жертвы. Их нельзя реабилитировать или перевоспитать.
– Вы хотите сказать, что их убийство оправданно?
– Я хочу сказать, что остановить их может только физическая немощь или смерть.
Я молю Бога, чтобы передатчик донес эти слова до Кайзера и всех остальных.
– Вы хорошо стреляете из пистолета, доктор?
– Я попадаю туда, куда целюсь.
– А боевыми искусствами вы не увлекаетесь?
Он бросает взгляд на самурайский меч на стене.
– Я могу разрубить вас на кусочки, прежде чем группа специального назначения ворвется сюда. Если вы хотите услышать именно это.
По телу у меня пробегает дрожь. Я перевожу взгляд на запертую дверь, молясь, чтобы за ней стоял офицер группы спецназа Я забыла условную фразу. Что‑то насчет футбола…
Малик поднимается из‑за стола, и я судорожно вскакиваю со стула. Но он лишь складывает руки на груди и смотрит на меня. Похоже, с жалостью.
– Когда уйдете, то вспомните, что мы едва затронули интересующий нас вопрос. Мы даже не заговорили о виновных.
– О виновных?
Он кивает.
– Как может холокост перестать вершиться среди нас, если общество не восстает, чтобы остановить его?
– В таком случае…
– Подумайте об этом, Кэтрин. А теперь я хотел бы заняться делами. Вы сможете рассказать мне, что думаете по этому поводу, во время нашей следующей встречи.
– Следующей встречи не будет.
Малик улыбается.
– Разумеется, она будет. В течение следующих нескольких дней вы поймете и вспомните многое. Так всегда бывает.
Он берет что‑то с низенького столика, наклоняется над своим столом и протягивает этот предмет мне.
Визитная карточка.
Из чистого любопытства я беру ее. На ней указано лишь имя Малика, а под ним – два телефонных номера.
– Позвоните мне, – говорит он. – Если меня решат посадить в тюрьму, не беспокойтесь. Я в состоянии постоять за себя.
Встреча закончена. Я иду к двери, потом оборачиваюсь. Малик выглядит очень странно – одетый в черное с головы до ног и столь неподвижный, что кажется высеченным из камня. Я даже не уверена, что он моргнул хотя бы раз во время нашего разговора.
– Не вините себя, – говорит он.
Глава восемнадцатая
Я сижу на заднем сиденье фэбээровской «Краун‑Виктории», прижавшись к Шону, а машина с ревом мчится по Уэст‑эспланада, огибая озеро Понтшартрен и направляясь к зданию ФБР. Джон Кайзер, устроившись рядом с водителем, говорит по большому сотовому телефону, который кодирует каждое слово, пронесенное в микрофон.
– Найдите все, что только возможно, о сестре Малика и обстоятельствах ее смерти, – приказывает он невидимому собеседнику, находящемуся в штаб‑квартире Бюро. – Малик сказал доктору Ферри, что она совершила самоубийство. Я также хочу знать все о его отце. Словом, все, что вы сумеете раскопать. И еще одно. Обратитесь в министерство обороны. Я хочу получить как можно больше сведений о том, как он попал в плен в Камбодже, – если он не врет на этот счет. Я не помню, чтобы об этом упоминалось в его личном деле. Вполне возможно, что в лагере для военнопленных он встретился с кем‑то из своих будущих жертв…
Я отключаюсь от происходящего, стараясь не вслушиваться в голос Кайзера, и сажусь ровнее. Во время встречи с Маликом я держалась неплохо, но после меня начала бить дрожь, как солдата, побывавшего в первом бою.
– С тобой скоро все будет в порядке, – ободряюще говорит Шон, ласково пожимая мне руку. – Ты блестяще справилась с задачей.
– Ты все слышал?
– Каждое слово. Я думаю, что Малик может быть тем, кого мы ищем. Кроме шуток.
Я закрываю глаза и судорожно хватаюсь за ручку двери. Такое впечатление, что мои нервы потрескивают от зарядов статического электричества, которые по ним бродят.
– У меня очень странное чувство.
– О чем ты говоришь?
– Меня трясет. Я совершенно разбита. Никого не хочу видеть.
На лице Шона появляется гримаса нетерпения.
– Они хотят поговорить с тобой, малышка. Как, выдержишь еще один допрос?
– Не знаю. Мне хочется выпрыгнуть из машины прямо сейчас.
Он берет меня за запястье, достаточно крепко, чтобы удержать, если я и в самом деле вздумаю выпрыгнуть. У меня уже возникали подобные желания, во время прошлых приступов депрессии, и пару раз я едва не добилась своего.
– Я сделаю для тебя все, что угодно, Кэт. Только скажи.
Теперь Кайзер разговаривает с шефом полиции Нового Орлеана. Примерно через час в окружном суде состоится первое слушание дела, и ФБР будет настаивать, чтобы Малик представил список своих пациентов. Почти наверняка Малик откажется от услуг адвоката и будет защищать себя сам. Кайзер, похоже, уверен, что судья вынесет вердикт в пользу Бюро, но что‑то подсказывает мне, что он может недооценивать своего оппонента. Если я ошибаюсь, хотелось бы мне посмотреть, как Малик отправится в тюрьму, только чтобы не «предать» своих пациентов.
– Все в порядке, доктор Ферри? – Кайзер положил трубку и повернулся ко мне лицом.
– Прямо сейчас она не в состоянии ехать в вашу контору, – говорит Шон.
Кайзер по‑прежнему не сводит с меня глаз.
– Почему?
– Она переутомилась. Ей нужно время, чтобы прийти в себя.
Агент ФБР кивает головой, но в глазах его не видно сочувствия.
– Послушайте, вполне естественно, что после такого испытания вы чувствуете себя разбитой. Мы попробуем немного расслабиться у меня в кабинете, снять напряжение, прежде чем предстанем перед начальством.
Я хочу объяснить ему, в чем дело, но почему‑то не могу этого сделать. Шон смотрит на меня, потом переводит взгляд на Кайзера.
– Вы не понимаете, Джон. Если она говорит, что не может прямо сейчас ехать к вам, значит, так оно и есть.
Взгляд Кайзера пронизывает меня насквозь. Он изучает меня, как врач пациента. И снова напоминает тренера по плаванию, который был у меня в школе. Жесткий взгляд, оценивающий мои способности после того, как я получила травму.
– Вы хотите сказать, что не можете этого сделать.
– Хотела бы я, чтобы мой ответ был другим. Мне очень жаль. Может быть, позже.
– Ваша контора всего в пяти минутах езды вдоль берега озера от ее дома, – замечает Шон, как будто Кайзер не был у меня в гостях какой‑нибудь час назад. – Я привезу ее сразу же, как только она почувствует себя лучше.
Кайзер еще некоторое время внимательно рассматривает меня, потом поворачивается к водителю:
– Отвезите нас к дому доктора Ферри.
Я с благодарностью пожимаю Шону руку.
– Вы сможете ответить на несколько вопросов прямо сейчас? – спрашивает Кайзер, глядя на меня.
– Да. Валяйте.
– Ваш отец был в плену, когда служил в армии?
– Насколько мне известно, нет. Но я не могу утверждать этого наверняка. Он никогда не рассказывал нам о том, что ему пришлось пережить. Мне было всего восемь лет, когда он погиб. Но он никогда не рассказывал ничего и моей матери. Во всяком случае, так она говорила.
– Быть может, она пыталась защитить вас от того, с чем, по ее мнению, вы могли не справиться.
Неделю назад я бы не согласилась с таким утверждением, но теперь, после того как обнаружила в своей спальне пятна крови, больше ни в чем не была уверена. Оказывается, все эти годы мать, дедушка и Пирли оберегали меня от гримас действительности, о которых я даже не подозревала. Начиная с правды о смерти отца…
– Малик по‑прежнему проводит разграничение, к которому мы все привыкли во Вьетнаме, – обращается Кайзер к агенту, сидящему за рулем автомобиля. – Вы заметили?
– Какое разграничение? – спрашивает Шон.
– Между тем, где находится он сам, и остальным миром. Он говорит «вернуться обратно в мир», подразумевая «мир» с большой буквы, – так, как говорили морские пехотинцы. Как будто он все еще на войне. В зоне свободного огня, где можно стрелять по всему, что движется. В месте, где обычные законы и правила не действуют.
– Он был очень спокоен, – размышляю я вслух. – Большую часть времени, во всяком случае. Это было странно, даже противоестественно.
– Он не был таким, когда вы знали его раньше?
– Нет, по‑моему.
Водитель сворачивает направо, и с левой стороны на нас надвигается озеро Понтшартрен. Вода в нем серо‑стального цвета и покрыта белыми барашками волн. Сегодня немного желающих покататься под парусом.
– Что подсказывает вам интуиция? – спрашивает Кайзер. – Вы смотрели ему в глаза, а не я. Малик убил этих людей?
Над дорогой появляется чайка, пикирует и удаляется в сторону озера.
– Если вы спрашиваете, считаю ли я, что он мог убить этих людей, я отвечаю «да». Я думаю, что он может убить человека, не моргнув глазом. Но если вы спрашиваете, убил ли он этих конкретных мужчин, – я не знаю. Почему‑то он производит впечатление человека, который выше этих убийств. Он не стал бы убивать в приступе ярости. Неконтролируемой ярости, во всяком случае. Если Малик убийца, то все, что нам известно о серийных маньяках, окажется бесполезным.
– Согласен.
– А что подсказывает ваша интуиция? – спрашиваю я.
На лице Кайзера написана задумчивость.
– Я работал психологом в отделе разработки подозреваемых в Куантико. У меня неплохо получалось, но пришлось уйти. Вы знаете об этом?
Шон бросает на меня косой взгляд, потом медленно кивает.
– А знаете, почему мне пришлось уйти? – спрашивает Кайзер.
– До меня дошли слухи, что вы сгорели, – отвечает Шон.
– Можно сказать и так. Я набросился на одного малого в тюрьме. Он убивал детей. Я был с начальником своего отдела во время допроса этого урода. Собственно говоря, я заполнял анкету. А убийца сидел напротив и живописал, как мучил маленького мальчика инструментами для пыток. Я избавлю вас от кровавых подробностей. Как бы то ни было, я сорвался, даже не успев сообразить, что происходит, я оказался по другую сторону стола и попытался проделать дыру в его горле. Я сломал ему несколько костей и выдавил глаз. Боссу пришлось садануть меня по голове чашкой с кофе, чтобы оттащить от этого парня.
В карих глазах Кайзера появляется отсутствующее выражение, как будто он вспоминает далекое прошлое.
– У меня появилось то же самое чувство, когда я слушал Малика. Мне показалось, что у нас с ним есть что‑то общее. Не с тем преступником, а именно со мной. У всех случаются кризисы, и у всех есть предел прочности. Понимаете, о чем я? Вы годами сидите и слушаете эти страшные и грязные россказни, оставаясь профессионалом и выдерживая дистанцию. Но в один прекрасный день ваша броня дает трещину. Вы верно подметили это в кабинете Малика, доктор Ферри. Если Малик убивает этих людей, значит, он считает это правильным. Это его крестовый поход. Это растлители малолетних, и он решил, что расправа над ними может считаться единственным возможным выходом из сложившейся ситуации.
– Вы думаете, именно так и обстоит дело?
– Если это действительно так, я надеюсь, что общественность никогда не узнает об этом.
– Почему?
– Потому что наверняка с ним согласятся очень многие. – Кайзер вздыхает как человек, сражающийся с собственными демонами.
Прежде чем я успеваю открыть рот, звонит сотовый телефон Кайзера. Он отвечает, потом отворачивается и смотрит вперед, перед собой, переключившись на то, что ему говорят.
Мы уже почти подъехали к моему дому. Я выпускаю руку Шона и пытаюсь разглядеть свое жилище, когда мы заворачиваем за угол. Сначала я замечаю деревья, плакучие ивы, бросающие тень на западную часть дома, а потом и сосны на противоположной стороне. Хотя у меня есть соседи с обеих сторон, изгиб дамбы в этом месте создает иллюзию уединенности, и это было одной из главных причин, по которым я купила этот дом. Это и еще вид на озеро со второго этажа. Мне необходимо быть рядом с водой.
«Краун‑Виктория» останавливается перед закрытой дверью гаража, которая всегда укрывала машину Шона от любопытных глаз. Но теперь таиться нет особого смысла. К вечеру сегодняшнего дня все в управлении будут знать о нашем романе.
Шон переклоняется через мои колени и открывает дверцу. Я жду, чтобы попрощаться с Кайзером, но, похоже, его разговор и не думает заканчиваться. В конце концов я выбираюсь из машины и направляюсь к входной двери. Я уже почти подошла к ней, когда позади раздается шум шагов.
– Доктор Ферри!
Это Кайзер, он спешит за мной. Я останавливаюсь.
– В офисе Малика вы называли меня Кэт.
– Я по‑прежнему мысленно обращаюсь к вам именно так, – признается он. – Но в данной ситуации неплохо сохранять хотя бы видимость профессиональных границ.
«Какую ситуацию он имеет в виду?» – думаю я, пока Шон приближается к нам.
– Я очень ценю то, что вы сегодня сделали, – говорит Кайзер, – но был бы очень благодарен, если бы вы смогли подъехать к нам в штаб‑квартиру. Разумеется, когда почувствуете себя лучше.
Я перебиваю его.
– Агент Кайзер, вы считаете, что я каким‑то образом могу быть связана с этими убийствами? Или с Натаном Маликом?
Выражение лица Кайзера не меняется – он как скала, о которую ударяется ветер. Он, очевидно, прекрасный игрок в покер.
– Я думаю, что сегодня вы сделали все, что в ваших силах, чтобы помочь нам раскрыть это дело, – говорит он. – И еще я думаю, что люди, которые принимают решения, тоже поймут это.
– Как вы думаете, почему, Малик сказал: «Не вините себя ни в чем», когда я собралась уходить?
– Не знаю. Что, по‑вашему, он имел в виду?
Это похоже на разговор с психиатром.
– Понятия не имею.
Кайзер смотрит себе под ноги, потом поднимает глаза на меня.
– Мы должны попытаться выяснить это вместе.
Это все, на что я могу рассчитывать. Я протягиваю ему руку. Он пожимает ее, и я, не оглядываясь, поднимаюсь в свой дом.
Глава девятнадцатая
Я стою у венецианского окна, глядя на озеро. Встреча с Маликом странным образом совершенно выбила меня из колеи, и я не могу понять, почему. Его загадочные слова о моем отце пробудили к жизни какие‑то отрывочные воспоминания, но ни одно из них не сообщило мне ничего существенного. Я даже не уверена, что эти образы, возникающие перед моим внутренним взором, действительно имели место и что я не придумала их, рассматривая старые фотографии и слушая рассказы окружающих. В некоторых вещах я уверена – они пришли ко мне из тех ночей, что я проводила на чердаке амбара, который мой отец использовал в качестве студии, глядя сверху, как он работает до самого утра. Рев ацетиленовой горелки и шипение пара, когда он окунал раскаленный металл в лохань с водой, чтобы охладить. Запах кислот, которые он использовал для травления, и стук молотка, которым он соединял части скульптуры, создавая единую композицию, существовавшую только в его воображении. Не было ни чертежей, ни эскизов. Всего лишь куски металла и его представление о том, что должно из них получиться.