Дед смотрит в пол и поджимает губы, как если бы ему не хотелось обсуждать со мной этот вопрос. Потом он произносит извиняющимся тоном:
– Деловое предприятие с казино не похоже на наш семейный бизнес, Кэтрин. Сегодня Лас‑Вегас примерил на себя корпоративный имидж, но в ходу по‑прежнему предосудительные действия. Большим мальчикам из Невады не по душе конкуренция, и доля их участия в игорном бизнесе в Миссисипи достаточно высока. Мне нужен кто‑нибудь, кто знал бы это дело как свои пять пальцев. Билли проработал в Лас‑Вегасе двенадцать лет, и еще три года он провел в индейском казино в Нью‑Мексико. Мне не хочется углубляться в действительную природу полученных им знаний и опыта. Мне нечем гордиться в решении данного вопроса, но иногда для того, чтобы сделать что‑то хорошее, приходится заключать сделку с дьяволом. Такова суть игорного бизнеса.
– Мне удивительно слышать от тебя такие речи.
Он пожимает плечами и меняет положение.
– Этот город умирает. Мы больше не можем позволить себе придерживаться высоких идеалов. Пожалуйста, присаживайся, дорогая.
Я опускаюсь в клубное кресло. Теперь мы сидим напротив друг друга, а на полу между нами лежит бухарский ковер.
– По‑прежнему воздерживаешься от алкоголя? – интересуется он, указывая рукой на буфет.
– Пока что воздерживаюсь.
– Хотелось бы мне иметь твою силу воли. Должно быть, ныряние приучило тебя к дисциплине.
– Ты сказал, что хочешь задать мне один вопрос.
– Да. Сегодня утром ты упомянула о том, что хочешь нанять команду профессионалов, чтобы осмотреть свою старую спальню. На предмет обнаружения следов крови и других улик, по твоим словам.
Я молча киваю в ответ.
|
|
– Ты не отказалась от своих планов, учитывая то, что я рассказал тебе сегодня утром о смерти Люка?
– Нет.
Сначала дед никак не реагирует на мои слова. Потом он подносит стакан с виски к губам и делает большой глоток, зажмурив глаза от удовольствия. Спустя несколько мгновений он вновь открывает их и опускает стакан на столик рядом с креслом.
– Я не могу позволить тебе сделать это, – меланхолически роняет он.
«Что ты имеешь в виду?» – мысленно спрашиваю я. Но вслух произношу нечто совсем другое:
– Почему нет?
– Потому что это я убил твоего отца, Кэтрин. Я застрелил Люка.
Поначалу я не улавливаю смысла сказанного. То есть я слышу, что он говорит. Я слышу его вполне отчетливо, распознаю порядок слов в предложении. Но их смысл и значение все еще не доходят до меня.
– Я знаю, что для тебя это должно стать потрясением, – продолжает дед. – Мне очень жаль, что нет никакого другого способа покончить с этим делом. Мне бы очень хотелось, чтобы ты никогда не узнала правды. Но ты обнаружила следы крови, и теперь у меня нет другого выхода. Я знаю тебя. Ты очень похожа на меня. Ты не успокоишься, пока не узнаешь всю правду. Поэтому сейчас я расскажу тебе все.
– Я думала, что сегодня утром ты говорил правду.
Он ерзает в кресле.
– До этого момента я лгал тебе, дорогая. Мы оба понимаем это, и ты, наверное, спрашиваешь себя, почему должна верить мне сейчас. Я могу лишь просить об одном: выслушай меня, а потом ты сама поймешь, что все так и было. Сердце подскажет тебе, что на этот раз я не обманываю. Хотя мне бы очень хотелось рассказать тебе другую правду.
|
|
– О чем ты говоришь? К чему все это?
Дед потирает загорелое лицо правой рукой, потом задумчиво обхватывает ею подбородок.
– Кэтрин, когда‑нибудь ты состаришься и врач скажет тебе, что ты умираешь. Но то, что ты услышишь сейчас от меня, намного хуже. Сегодня умрет часть твоей души. Я хочу, чтобы ты собралась с духом и выдержала.
У меня холодеют руки и ноги. Я испытала нечто подобное, когда увидела, как полоска экспресс‑теста на беременность порозовела. Меня тогда разбил временный паралич – пока мозг пытался осмыслить перемену, которая должна была произойти в моей жизни. Нечто подобное я чувствую и сейчас, но теперь меня охватывает дурное предчувствие. Должно произойти нечто ужасное. Я боюсь, что мой мир развалится на куски, стоит мне узнать то, что от меня скрывали. Но самое странное заключается в том, что я ничуть не удивлена. Такое впечатление, что я всегда знала, что нечто подобное когда‑нибудь обязательно произойдет, знала еще с той поры, когда была маленькой девочкой. Я знала, что когда‑нибудь наступит такой день и я окажусь в этой самой комнате или другой, но очень на нее похожей, и кто‑нибудь откроет мне страшный секрет, почему я такая, какая есть.
– В ту ночь, когда умер Люк, здесь не было никакого грабителя, – говорит дед. – Ты уже заподозрила это. Вот почему ты спросила меня, не совершил ли Люк самоубийство.
– А он в самом деле покончил с собой? – раздается слабый голос, который срывается с моих губ.
– Нет. Я уже сказал тебе, это я его убил.
– Но почему? Ты поссорился с ним? Или это был несчастный случай?
– Нет. – Дед расправляет плечи и смотрит мне прямо в глаза. – Два дня назад ты спрашивала у меня, за что я не любил Люка. Тогда я не сказал тебе всей правды. Да, его реакция на военную службу вызывала у меня беспокойство, и тот факт, что он не мог содержать тебя и твою мать, не способствовал нормализации отношений. Но у меня с самого начала были дурные предчувствия в отношении этого парня. Что‑то с ним было не так. Твоя мать не видела этого, потому что была влюблена. Но я‑то видел. Хотя и не мог бы объяснить, что именно. Просто чувствовал что‑то, что вызывало во мне отвращение как в мужчине.
|
|
– Я больше не вынесу этого. Просто скажи мне, в чем дело.
– Ты помнишь, что когда у Люка случались приступы дурного настроения – хандры, как выражалась Пирли, – то ты была единственной, кого он подпускал к себе? Единственной, кому он разрешал входить в амбар, когда работал?
– Разумеется, помню.
– Он проводил с тобой много времени, Кэтрин. Ты связывала его с реальным миром. У вас были очень необычные отношения. И со временем у меня появилось чувство, что это ненормальные отношения.
Холодок оцепенения подбирается к моему сердцу.
– Что ты имеешь в виду?
– В ту ночь, когда умер Люк, я не читал внизу. Я выключил свет и сделал вид, что лег в постель, но на самом деле не спал. Я поступал так вот уже несколько ночей кряду. Предполагалось, что Люк должен был уехать на остров. В ту ночь, вместо того чтобы наблюдать из окна, я вышел во двор с фонарем в руках и сел на траву. – Очередной глоток скотча. – Примерно через час я заметил Люка, поднимавшегося по склону холма со стороны амбара. Он был сам на себя непохож. В темноте я даже подумал, что это другой человек. Я подумал, что он и есть грабитель. Но это был Люк. Он тихонько вошел в двери вашего дома. Я обошел дом и приник к окну. Я увидел луч света, когда он отворил дверь твоей комнаты. Я подумал, что он хочет проверить, все ли у тебя в порядке… но у него были другие намерения. Дверь открылась и закрылась, и я понял, что он вошел в твою комнату и остался в ней.
Я сплю, и мне снится сон. Если я сумею проснуться, то мне не придется выслушивать все это. Но я не могу проснуться. Я сижу неподвижно, а дед продолжает рассказ.
– Я проскользнул внутрь дома. Дверь комнаты Гвен была открыта, но она крепко спала. А потом я отворил твою дверь и включил фонарик.
– Нет, – шепчу я. – Пожалуйста, замолчи.
– Люк лежал в постели с тобой, Кэтрин. Я надеялся, что это было нечто вроде психологической зависимости, что‑нибудь в этом роде. Что ему нужно было лечь с тобой в постель, чтобы заснуть. Но все оказалось иначе. Когда я сорвал одеяло…
– Нет!
– Он был без трусов, Кэтрин. А твоя ночная рубашка была задрана до пояса.
Я трясу головой, как ребенок, пытающийся повернуть время вспять: вернуть к жизни собаку, которую переехала машина, или воскресить мать, которую только что опустили в землю. Но все бесполезно.
Дедушка встает и смотрит в двустворчатое окно, доходящее до пола. В голосе его слышится волнение.
– Он трогал тебя и приставал к тебе, Кэтрин. Прежде чем я сумел сказать что‑нибудь, он вскочил с постели и принялся оправдываться. Что на самом деле все не так, как я думал. Но его вид ничем иным объяснить было невозможно. Я схватил его за руку и потащил к двери. А он начал избивать меня. – Дед поворачивается ко мне, глаза его сверкают. – Большую часть времени Люк пребывал в состоянии апатии и сейчас попросту застал меня врасплох. Он мог быть безжалостным, когда хотел. Да и на войне он не смог бы выжить, если бы не обладал способностью к насилию.
Дедушка останавливается в трех шагах, глядя на меня с невероятной, как мне сейчас кажется, высоты.
– Я хотел забрать тебя оттуда, но он ударил меня несколько раз и, похоже, не собирался на этом останавливаться. Я вспомнил о ружье, которое висело над камином в гостиной. Я выбежал из спальни, схватил его, зарядил и вернулся за тобой. Люк стоял на коленях в углу у платяного шкафа в нише. Твоя кровать была пуста. Я понял, что ты страшно напугана, и решил, что ты попыталась сбежать через эту нишу. В то время задней стены в ней не было. В старых деревенских домах соседние комнаты зачастую соединялись как раз через такие ниши. Как бы то ни было, я приказал Люку оставить тебя в покое и встать с колен. Когда он отказался повиноваться, я направил на него ружье и сказал, чтобы он проваливал ко всем чертям из моего дома и никогда больше сюда не возвращался. – Дед качает головой, глаза его затуманили воспоминания. – Может быть, ружье стало тому причиной. Или, возможно, он не смог смириться с мыслью, что все открылось. Но он снова набросился на меня. Он вылетел из своего угла, как дикое животное. И я непроизвольно нажал на курок. – Рука деда дернулась, когда он произносил эти слова. – Остальное тебе известно. Заряд попал Люку в грудь, и он умер очень быстро.
В кабинете воцаряется мертвая, абсолютная тишина. Но потом из вакуума, из самого сердца пустоты, в которую я превратилась рождается вопрос:
– Я видела, как все произошло?
– Не знаю, девочка моя. Когда я подошел к платяному шкафу в нише, тебя там не было. Должно быть, ты пробралась через нее в спальню к матери. Подозреваю, что ты пробовала разбудить ее, но у тебя ничего не получилось. Ты совсем ничего не помнишь об этом?
– Возможно, как раз это и помню, – шепчу я. – Как я пыталась разбудить маму. Может быть, это было и не в ту ночь, не знаю. Думаю, что тогда много чего произошло.
– Но ты ничего не помнишь о насилии?
Я отрицательно качаю головой – как робот, с механической точностью.
– Я так и думал. Но все равно ты так и не оправилась от этого. Память о насилии и домогательствах преследовала тебя всю жизнь. Я наблюдал за тобой все эти годы, мне так хотелось сделать что‑нибудь для тебя, чем‑то помочь. Но я не знал, что я могу сделать и чем помочь. Я не видел, чем мой сегодняшний рассказ об отце может помочь тебе. Говорят, правда может сделать человека свободным, но я в этом не уверен. Если бы ты не обнаружила следы крови в своей спальне, сомневаюсь, что я когда‑нибудь рассказал бы тебе все это.
Он подходит к буфету, наливает почти полный стакан водки и протягивает его мне. С таким же успехом это могла быть простая вода. Шок полностью заглушил мою всегдашнюю тягу к алкоголю.
– Выпей, – говорит он. – Тебе это необходимо.
«Нет, я не стану пить, – говорю я про себя. – Водка причинит мне вред. Она отравит моего ребенка».
– О чем ты думаешь, Кэтрин?
Я молчу. Я не собираюсь пока что ни с кем делиться своей единственной тайной.
– Я не знаю, что нужно делать прямо сейчас, – говорит дед. – В прошлом у тебя бывали депрессии, и я сделал чертовски мало, чтобы помочь тебе. Я представитель старой школы. Если я не могу пропальпировать проблему, облучить ее, ампутировать или вырезать, значит, это не есть проблема. Теперь я думаю по‑другому. Меня беспокоит, что, рассказав тебе обо всем, я спровоцирую тяжелый приступ. Ты еще принимаешь антидепрессанты?
Я не отвечаю. Должно быть, мое молчание напоминает ему тот бессловесный год, который последовал за смертью отца, и это явно его пугает.
– Кэтрин? – взволнованно обращается он ко мне. – Ты можешь говорить?
Я не знаю. Или я сейчас тоже молчу?
– У тебя наверняка есть вопросы. Всегда были.
Но я больше не я.
– Ладно. После того как обдумаешь все, что я рассказал, ты, надеюсь, поймешь, почему я не хочу приглашать посторонних людей осматривать комнату на предмет обнаружения других следов крови. Ничего хорошего не выйдет, если другие узнают то, о чем мы с тобой сейчас говорили. Ровным счетом ничего. А вот вреда может получиться очень много.
– Кто еще знает? – шепчу я.
– Никто.
– Даже Пирли?
Он торжественно качает головой.
– Она может подозревать об этом, но ничего не знает наверняка.
– Мама?
– Никто не знает, Кэтрин.
– Ты действительно осматривал меня в ту ночь? После того как уехала полиция?
Он печально кивает.
– Что ты обнаружил?
Глубокий вздох.
– Вагинальное и анальное раздражение. Старые ссадины и рубцы. Твоя девственная плева была нарушена. Само по себе это ничего не доказывает, но я‑то знаю, что видел. Если бы я выждал минут десять, прежде чем войти, то обнаружил бы более веские улики. И если бы тогда судебно‑медицинские эксперты осмотрели и исследовали простыни…
– Пожалуйста, прекрати.
– Хорошо, дорогая. Только скажи, что я должен сделать.
– Ничего.
– Не думаю, что это правильно. Теперь, когда тебе известна правда о прошлом, пожалуй, стоит поговорить об этом с кем‑нибудь. Это пойдет тебе на пользу. Я могу устроить тебя на прием к лучшим врачам в стране.
– Я должна идти.
– Куда?
– Куда угодно.
– Почему бы тебе не остаться и не побыть здесь некоторое время? Я скажу Пирли, чтобы она приготовила для тебя комнату наверху. Тебе даже не придется возвращаться в помещение для слуг. Если бы это зависело от меня, ты не жила бы там и дня. Это Люк отказывался переселиться сюда. Я предложил ему все чертово крыло целиком. Теперь, полагаю, ты понимаешь, почему… Во всяком случае, советую тебе отдохнуть несколько дней и поразмыслить над тем, что ты сегодня услышала. Хотя может потребоваться довольно много времени, прежде чем ты сумеешь справиться с этим.
Я не могу поверить, что это говорит мой дед. Его убеждения всегда были просты и лишены двусмысленности: когда жизнь делает бросок по дуге, ты ловишь мяч и вколачиваешь его сукиному сыну подающему прямо в глотку. Я сама слышала, как он неоднократно повторял этот тезис. Но сейчас он стоит передо мной и разглагольствует так, словно смотрит шоу доктора Фила вместе с моей матерью.
– А теперь я должна идти, дедушка.
Я поворачиваюсь и спешу к застекленной створчатой двери, выходящей на лужайку. Я слышу его шаги за спиной, он идет за мной, потом останавливается. Через мгновение я оказываюсь на ярком солнце, на бесконечной равнине со свежескошенной травой.
И здесь приходят слезы. Громкие судорожные всхлипывания, от которых у меня начинает болеть в груди. Я падаю на колени и склоняюсь над травой, как если бы напилась и меня тошнило. Но я не пьяна. Я чувствую себя одинокой и безутешной. Больше всего мне хочется выскочить из кожи, покинуть свою оболочку. Мне хочется взять в руки нож, располосовать себя от горла до паха и вырваться из этого отвратительного тела.
– Кэтрин? – раздается перепуганный женский голос. – Что случилось? Тебе плохо?
Это мать. Она стоит на коленях в цветочной клумбе возле главного въезда в Мальмезон. От одного ее вида меня охватывает паника. Когда она поднимается, я вскакиваю и бегу к дальнему углу дома.
Завернув за него, я устремляюсь вдоль задней стены помещения для слуг. Слева от меня мелькает окно спальни, и я вздрагиваю, увидев его. Вот и машина. Моя связь с Новым Орлеаном. Мое спасение. Голос матери затихает вдали, когда я вскакиваю на сиденье водителя и захлопываю дверцу. Работающий мотор – первое, что останавливает волну паники, которая грозит захлестнуть меня.
Включив передачу, я рывком трогаюсь с места, с ревом выруливаю с парковочной площадки, так что из‑под колес летит щебенка, ударяясь о стены здания для слуг. Еще никогда мне так страстно не хотелось покинуть Мальмезон, как сейчас. Разумеется, есть только один способ, позволяющий по‑настоящему и навсегда оставить это место.
Для этого нужно умереть.
Глава двадцать шестая
Остров поднимается из вод Миссисипи подобно спине спящего кашалота. Заросли невысоких деревьев тянутся на четыре мили с севера на юг и на три мили – с востока на запад. Он настолько велик, что только после того как пересекли его, вы понимаете что это остров.
В моих воспоминаниях о летних каникулах детства остров занимает такое же незыблемое место, как Натчес и Новый Орлеан, тем не менее он стоит особняком от них. Собственно говоря, особняком от всего. Номинально являясь частью Луизианы, на деле он не подчиняется ничьим юридическим уложениям, безраздельно принадлежа моей семье. Он возник в незапамятные времена, когда Миссисипи, выгнувшись подобно змее, кусающей себя за хвост, неожиданно вырвалась из прежнего русла, выпрямив его больше чем на пять миль и затопив окрестности. К последствиям этого катаклизма можно отнести и появление острова, покрытого растительностью и плодородной почвой, с дикими животными и хижинами нескольких чернокожих семей, которые трудились на моих предков в течение ста пятидесяти лет, – сначала в качестве рабов, потом издольщиков и наконец просто наемных работников. Разливы и наводнения постепенно засорили плодородный слой песком, погубили дубы и сосны, но чернокожее население продолжало исправно трудиться, выращивая крупный рогатый скот вместо хлопка, содержа охотничий лагерь и занимаясь прочими делами, позволявшими зарабатывать на кусок хлеба с маслом для детей. Единственными белыми, посещающими остров, остаются члены моей семьи и деловые партнеры деда, которых он приглашает туда на охоту.
Я останавливаю машину в самом узком месте старого речного русла, которое, извиваясь, пересекает смертельно опасную и предательскую затопляемую болотистую пойму. Здесь через русло на остров тянется грунтовая насыпь, своего рода временный мост. Каждую весну река, выходя из берегов, размывает дорогу, но столь же регулярно ее каждое лето восстанавливают: стоимость работ распределяется поровну между моим дедом и нефтяной компанией, обслуживающей несколько скважин на острове. В эту пору года вода в реке стоит высоко, и волны накатываются на насыпь в каком‑нибудь дюйме от края.
Я стою здесь вот уже двадцать минут, пытаясь решить, безопасно ли пересекать сейчас реку по этой дороге. В течение последнего часа с юга медленно надвигаются черные грозовые тучи. Если они прольются сильным дождем, то поднимающаяся вода может затопить насыпь. Такое уже случалось раньше.
Семьдесят миль, отделяющих меня от дома, я проехала в каком‑то заторможенном состоянии. Единственная мысль, которая пульсировала у меня в голове, заключалась в том, что я должна непременно попасть сюда, в место, где отец проводил столько времени, чтобы попытаться разрешить трагическую загадку его и моей жизни. Я сохранила достаточно здравого смысла, чтобы дважды позвонить Шону, но оба раза он не ответил. Это означало, что он рядом с женой. Если бы он был на совещании оперативной группы или даже на месте нового убийства, то непременно ответил бы, хотя бы текстовым сообщением. Итак, отец моего ребенка почти наверняка пытается спасти свой брак.
После того как мне не удалось связаться с Шоном, я испытываю почти непреодолимое желание поговорить с Натаном Маликом. Я набрала номер его сотового телефона, но он переадресовал меня к голосовой почте. Мне захотелось оставить ему сообщение. Но потом я передумала. Если психиатр по‑прежнему сидит в тюрьме, то его сотовый почти наверняка лежит на столе какого‑нибудь агента ФБР. Он может даже находиться в кармане самого Джона Кайзера. Но кто бы ни владел им сейчас, он уже наверняка задействовал технические возможности Бюро в попытке установить, кто только что звонил их главному подозреваемому.
Когда мне не удалось дозвониться до Малика, я начала перелистывать свою телефонную книжку. Это вполне нормальное и обычное занятие, если вас охватила депрессия. Во всяком случае, я всегда поступаю именно так. Листаю телефонную книгу, набираю один номер за другим в надежде услышать сочувствующий голос. Я звоню людям, с которыми не виделась долгие месяцы, иногда годы. Но сегодня… сегодня я этого не делаю. Я набираю справочную службу и прошу дать мне номер телефона офиса Майкла Уэллса. Понадобилось все мое красноречие, но медсестра в приемной наконец соединила меня с ним. Я сказала Майклу, что хотела бы обстоятельно поговорить с ним, и поинтересовалась, найдется ли у него свободная минутка для меня.
– Я по уши увяз в рассказах об индейцах и ковбоях, – смеясь ответил он. – У меня на приеме больные двухлетние детишки, так что одновременно приходится и лечить их, и развлекать. Но я с удовольствием поговорил бы с тобой. Ты позволишь угостить тебя ужином? Теперь у нас в Натчесе есть даже тайский ресторан.
Я молчала достаточно долгое время – несколько минут, может быть, – потому что Майкл с беспокойством окликнул меня:
– Кэт, что‑то случилось?
– М‑м… да. Именно об этом я и хотела с тобой поговорить Но мы можем и отложить разговор до лучших времен.
– Скажи, что у тебя стряслось.
– Ты веришь в подавленные воспоминания?
– Вызванные чем? Обычно они имеют отношение к растлению малолетних.
– Да. Как раз этим самым.
Теперь пришла его очередь умолкнуть на какое‑то время.
– Это гипотетический вопрос?
Я не знаю, что ему ответить.
– Вроде того.
– Забудь об ужине. Приезжай прямо сейчас в мой офис. Он находится на бульваре Джеффа Дэвиса. Ты помнишь, где это?
– Конечно. Не волнуйся. Извини, что я тебе позвонила. Я сейчас даже не в городе.
– А где ты? В Новом Орлеане?
– Нет. Послушай… Если я вернусь вовремя, то перезвоню тебе позднее, ладно?
– Кэт…
Я кладу трубку и отключаю сигнал вызова. Зачем втягивать в это дело педиатра, который ровным счетом ничего не знает обо мне и моих проблемах? Потому что мы были знакомы в школе? Потому что у него на лице написано сочувствие? Потому что он лечит детей, а я сейчас чувствую себя так, словно мне четыре года.
На другом берегу старого русла в тени кипарисов, у берега, пляшет на волнах зеленая плоскодонка. Прищурившись, я различаю на борту голого по пояс чернокожего подростка. Он несколько раз взмахивает веслами, наклоняется, делает что‑то внизу, потом снова берется за весла. Когда он поднимает в воздух большую серую рыбину, я понимаю, чем он занимается. Проверяет донную снасть. С неподвижной лески через каждые несколько футов свисают многочисленные крючки, на которые нанизана протухшая приманка – для привлечения сомов, которые в изобилии водятся в реке. Прошло десять лет с тех пор, как я в последний раз была на острове, но, похоже, жизнь здесь не очень‑то изменилась.
Пока юноша продвигается в лодке вдоль снастей, я вынимаю сотовый и с помощью ускоренного набора звоню своему врачу, доктору Ханне Гольдман. Сейчас Ханна для меня – суд последней инстанции. Я нечасто звоню ей, но когда это все‑таки случается, она отвечает немедленно или перезванивает мне в течение часа. Немногие психотерапевты могут похвастать подобными отношениями со своими пациентами.
– Кэт? – отвечает она, очевидно, глядя на определитель номера.
– Угу, – по‑детски отвечаю я.
– Ты где? Связь очень плохая.
Помехи подтверждают справедливость ее слов.
– За городом. Но это не имеет значения.
– Что случилось?
– Я кое‑что обнаружила.
– Хочешь поговорить об этом?
– Не знаю.
– Но ты же сама позвонила мне. Думаю, ты хочешь рассказать о чем‑то.
– Наверное.
– Уложись в двадцать слов или меньше, если сможешь.
– Дедушка убил моего отца.
Немногое способно выбить доктора Гольдман из колеи, но сейчас мне это удается. После нескольких секунд молчания, которое кажется бесконечным, она говорит:
– Пожалуйста, расскажи мне поподробнее. Я считала, что твоего отца застрелил случайный грабитель.
– Я тоже так думала. Но дедушка только что рассказал мне совсем другую историю. Все так запуталось. Я обнаружила следы крови в своей старой спальне. Это были латентные следы, я даже не искала их специально. Но эта находка заставила меня задуматься о том, что случилось в ту ночь. Я начала задавать вопросы. Я собиралась вызвать бригаду судебно‑медицинских экспертов, поэтому он решил рассказать мне правду.
– «Он» – это доктор Киркланд?
– Да.
– Это был несчастный случай?
– Нет. Он застал моего отца в момент, когда тот насиловал меня. В сексуальном смысле. И тогда дед убил его.
– Понимаю, – замечает доктор Гольдман своим самым профессиональным тоном.
Она говорит так, чтобы удержаться от восклицания «Боже мой!» или чего‑нибудь в этом же роде. Ханна пытается сохранять беспристрастие и независимость, но это у нее не получается. Вот почему она позволяет звонить ей, когда мне вздумается. Ханна Гольдман занимает промежуточное положение между холодным профессионализмом и яростной приверженностью в духе Натана Малика.
– Ты веришь тому, что рассказал дед?
– Он никогда не лгал мне раньше. Если не считать этого случая, я имею в виду. Он сказал, что не говорил правды, чтобы защитить меня. Но у меня всегда было чувство, что в истории, которую они рассказали мне, когда я была маленькой, что‑то не так.
– У тебя сохранились какие‑то воспоминания о тех событиях, которые он описал?
– Нет. Но в последнее время я много думаю о подавленных воспоминаниях.
– Почему?
– Это имеет отношение к делу об убийствах, над которым я работаю.
– Эти убийства были совершены здесь, в Новом Орлеане?
– Да.
– Понимаю.
– Вы верите в подавленные воспоминания, Ханна? Я хочу сказать, верите ли вы, что человек способен полностью вытеснить что‑то из своего активного сознания?
– Да, верю. Это довольно‑таки запутанный вопрос. О нейромеханике памяти нам известно очень мало. Но в настоящее время имеются доказательства того, что люди, перенесшие травмы, испытывают диссоциацию, после чего у них развивается амнезия в отношении этих событий. Странность данного случая в том, что у тебя это происходит наоборот. Тебе вручили свидетельства насилия еще до того, как ты начала вспоминать это. Учитывая проблемы, с которыми мы работаем в течение столь долгого времени, эту информацию можно считать самым большим подарком, который ты когда‑либо получала. Я знаю, сейчас тебе трудно с этим согласиться, но, думаю, я права.
– Угу.
– Послушай меня, Кэт. Наступил очень опасный период. Я хочу видеть тебя у себя в кабинете как можно быстрее.
– Я уже говорила, сейчас я за городом.
– В таком случае тебе нужно туда вернуться. Ты пьешь?
– Я не пила уже… долгое время. Я беременна.
– Что? – На этот раз Ханне не удается скрыть, что она потрясена.
– Я знаю, что мне следовало позвонить вам. Но я пока справляюсь.
– Послушай меня. Я думаю, нам следует обсудить возможность того, что ты ляжешь в клинику, чтобы пройти курс лечения от алкоголизма. А потом где‑нибудь в другом месте – и программу реабилитации для пациентов, пострадавших от сексуального насилия в детстве. После того, что тебе сегодня рассказали, может случиться что угодно. Мгновенные воспоминания о прошлом, память тела, влечение к самоубийству. Пожалуйста, скажи, где ты находишься.
– Со мной все в порядке, правда. Я просто хотела кое о чем вас спросить.
– О чем?
– Если отец действительно делал это со мной… Как могла моя мать не знать об этом?
На этот раз доктор Гольдман долго раздумывает, прежде чем ответить.
– В подобной ситуации есть два или три сценария развития событий, которые обычно объясняют поведение матери. В какой‑то мере она отдает себе отчет в том, что совершается насилие. Без дополнительной информации я не могу судить, то ли она отказывалась признать очевидное, то ли просто скрывала от тебя происшедшее. Во всяком случае, главной задачей матери является сохранение своей семьи любой ценой. И все‑таки… Гвен могла даже не подозревать о том, что происходит.
– А вы подозревали об этом? Вы когда‑нибудь думали о том, что я могла стать жертвой сексуальных домогательств?
– Это приходило мне в голову раз или два. Но мы не заводим разговор на данную тему, если только пациент сам не поднимает этот вопрос. А ты никогда не заговаривала об этом. Я полагала, что убийство отца стало для тебя серьезной травмой, которая привела к возникновению проблем, с которыми мы вместе боролись. Но теперь, когда эта проблема всплыла на поверхность, нам предстоит серьезная работа. Мы должны будем многое сделать. Я знаю очень хороших специалистов в этой области, Кэт.
– Вы знакомы с Натаном Маликом?
– Почему ты спрашиваешь о нем? – В голосе Ханны внезапно слышится настороженность. – Ты знаешь его?
– Мы встречались.
– Ты обращалась к нему в качестве пациентки?
– Нет. По‑вашему, он хороший специалист?