– Она приехала навестить маму? – спрашиваю я.
– Сейчас она с Гвен, но вообще‑то приехала повидаться со мной.
– Что ей нужно?
Дедушка устало вздыхает.
– Что ей всегда нужно?
Деньги. Мама рассказывала мне, что много лет назад моя тетя опустошила доверительный фонд, который организовал для нее дед. Тем не менее она без зазрения совести обращается к нему за деньгами всякий раз, когда они ей нужны.
– Мама говорит, что новый муж Энн избивает ее.
Дедушка стискивает зубы, на лице его появляется жесткое выражение, и я чувствую, как в нем разгорается гнев человека, который привык судить остальных мужчин, руководствуясь собственными строгими принципами и правилами.
– Если она попросит у меня помощи в решении этой проблемы, я вмешаюсь.
Я хочу спросить, дал ли он Энн денег, как она просила, но не решаюсь. Скорее всего, он мне не ответит.
Дед снова смотрит на часы.
– Кэтрин, у меня назначена встреча с одним из членов Комиссии штата Миссисипи по азартным играм. Я должен поговорить с ним о нашем казино «Мэзон ДеСалль». Но я рассчитываю скоро вернуться.
Я вспоминаю макет, который он показывал мне в библиотеке и его планы о федеральной сертификации племени индейцев натчесов.
– А‑а, да. Удачи.
На противоположной стороне парковочной площадки Билли Нил демонстративно подносит к лицу руку и показывает на часы. Дед машет рукой в знак того, что все понял, и пристально смотрит мне в глаза, как будто намереваясь внушить нечто очень важное. Глядя в его голубые гипнотические глаза, я в полной мере ощущаю мощь его харизмы. Оказывается, его мыслительные способности ничуть не пострадали.
– Кэтрин, – произносит он мрачным и торжественным голосом, – я хотел бы, чтобы ты отложила свои дела до моего возвращения с этой встречи. Я задержу тебя не более чем на час или около того.
|
|
– Почему?
Он берет меня за руку.
– Это очень деликатный вопрос. Личного характера. Он касается тебя.
– Меня? – Я чувствую, как начинает кружиться голова. – Тогда скажи мне об этом сейчас. Я собиралась позвонить в криминалистическую лабораторию и отдать необходимые распоряжения.
– Здесь неподходящее место для этого, дорогая. Мы поговорим у меня в кабинете.
– Тогда давай пойдем к тебе.
– Сейчас я не могу. У меня встреча.
Я в отчаянии качаю головой.
– Я устала бродить в темноте, дедушка. Если хочешь, чтобы я отложила свои дела, ты должен прямо сейчас сказать мне, в чем дело.
На какое‑то мгновение глаза его вспыхивают сердитым огнем. Но вместо того чтобы отругать меня, он медленно обходит мою «ауди» и усаживается на сиденье для пассажира. Я опускаюсь рядом с ним на место водителя, но он не смотрит на меня, уставившись невидящим взглядом прямо перед собой, сквозь ветровое стекло.
– Послушай, – обращаюсь я к нему. – С того момента, как я обнаружила кровь в своей спальне – хотя правильнее будет сказать, задолго до этого, – у меня было чувство, что ты что‑то утаиваешь от меня. Что‑то о том, что произошло той ночью. Я уверена, ты думаешь, будто защищаешь меня, но я больше не ребенок. И уже давно. Так что, пожалуйста, расскажи мне наконец, в чем дело.
Он не сводит глаз с красного моря роз в саду.
– Дождь, – бормочет он. – Какими же мы были глупцами, когда думали, что сможем обманывать тебя всю жизнь! – из груди его вырывается тяжелый вздох. – Ты всегда отличалась чрезмерно развитой интуицией. Даже когда была совсем маленькой.
|
|
Руки и ноги у меня начинает трясти мелкая дрожь.
– Пожалуйста, побыстрее.
Дедушка вдруг резко поворачивается ко мне, и на лице у него выражение врача, который должен сообщить пациенту дурные известия.
– Дорогая, твой отец умер не там, где мы говорили.
Сердце у меня замирает, меня охватывает странное оцепенение.
– И где же он умер?
– Люк умер в твоей спальне.
В моей спальне… Оцепенение внутри меня сменяется леденящим холодом. Я замерзаю изнутри. Я отвожу глаза, и взгляд мой натыкается на розы, которые я всегда ненавидела.
– Как он умер?
– Посмотри на меня, Кэтрин. Посмотри на меня, и я расскажу тебе все, что знаю.
Я с трудом поворачиваюсь, смотрю в его испещренное морщинами лицо патриция, и дед негромким мягким голосом начинает свой рассказ:
– Я был внизу, читал. Вдруг я услышал выстрел. Он был приглушенным, но я сразу понял, что это такое. Он был очень похож на выстрел из наших винтовок М‑1, когда мы зачищали японские блиндажи после того, как над ними поработали огнеметы. Услышав выстрел, я выскочил наружу. Я увидел мужчину, убегавшего от восточного помещения для слуг. От твоего дома. Я не стал его преследовать. Я побежал к вам, чтобы взглянуть, не пострадал ли кто‑нибудь.
– Убегавший мужчина был чернокожим, как ты и говорил раньше?
– Да. Когда я вбежал внутрь, то увидел, что твоя мать спит в своей постели. Я бросился в твою комнату. Люк лежал на полу, он был ранен в грудь. Рана обильно кровоточила. Ружье валялось рядом с ним на полу.
|
|
– А где была я?
– Не знаю. Я осмотрел рану Люка и понял, что она смертельная.
– Он сказал что‑нибудь?
Дед отрицательно качает головой.
– Он уже не мог говорить.
– Почему?
– Кэтрин…
– Почему?
– Он захлебнулся собственной кровью.
– Кровью из раны на груди?
– Дорогая, ружье было заряжено дробью, способной изрешетить крупного зверя. Внутренние повреждения были несовместимы с жизнью.
Я отгоняю от себя боль, сосредоточившись на деталях.
– Ты прикасался к ружью?
– Я поднял его и понюхал дуло, чтобы убедиться, что из него стреляли. Выстрел действительно был сделан из него.
– Ты вызвал полицию?
– Полицию вызвала Пирли. Она позвонила, как я тебе уже говорил, чтобы узнать, все ли с тобой в порядке. Остальное было почти так, как я тебе рассказывал. Твоя мать проснулась, а через несколько секунд в спальню вошла ты.
– А где была я? Я хочу сказать… это ведь случилось в моей спальне.
Он на мгновение задумывается.
– Снаружи, я полагаю.
– Кто перенес тело папы в розовый сад?
– Я.
– Для чего?
– Чтобы защитить тебя, естественно.
– Что ты хочешь этим сказать?
Дедушка ерзает на сиденье, но не сводит с меня глаз, в которых я вижу искренность и уверенность в своей правоте.
– Тебе было восемь лет от роду, Кэтрин. Твоего отца застрелил грабитель, застрелил в твоей спальне. Если бы эта история появилась в местном «Игзэминере», то досужим домыслам и сплетням не было бы конца. Что с тобой случилось до того, как в комнате появился Люк? Может быть, тебя пытались растлить? Изнасиловать? В нашем маленьком городке эти сплетни сопровождали бы тебя всю жизнь. Я не видел причины, почему ты должна пройти через все это, равно как и твоя мать. Люк был мертв. Какая разница, где обнаружила его тело полиция?
– Мама знает об этом?
– Естественно.
– А Пирли?
– Именно Пирли помогала мне отмывать кровь Люка со стен и пола до приезда полиции. Собственно, это не имело ровным счетом никакого значения. Им даже и в голову не пришло осмотреть жилые помещения для слуг.
– Почему?
Он смотрит на меня с таким выражением, словно ответ очевиден и не нуждается в пояснениях.
– Они поверили тому, что я рассказал им. Люк лежал мертвым под кизиловым деревом в розовом саду. Я сообщил им, что произошло, и на этом все закончилось.
Невозможно представить, чтобы полиция вела себя столь пассивно в Новом Орлеане, даже в тысяча девятьсот восемьдесят первом году. Но в Натчесе, да еще двадцать лет назад? Какой местный полицейский рискнул бы усомниться в словах доктора Уильяма Киркланда, особенно если учесть, что его зять только что был убит?
– Они вообще проводили хоть какую‑нибудь судебно‑медицинскую экспертизу? Осматривали территорию на предмет поиска следов крови и других улик?
– Да, но, как ты сама заметила, шел сильный дождь. Так что они не проявляли чрезмерного усердия. Это была печальная ночь, и все стремились побыстрее покончить с неприятными обязанностями.
Я смотрю сквозь розовый сад на помещение для слуг, которое было моим домом в течение шестнадцати лет. Потом перевожу взгляд направо, на кизиловое дерево, под которым, как я считала всю свою сознательную жизнь, встретил смерть мой отец. Люк был мертв… Какая разница, где обнаружила его тело полиция? Но мне, разумеется, было не все равно. Мне было совсем не все равно.
– Но, дедушка… А что, если бы со мной действительно что‑то случилось? Ты разве никогда не думал об этом?
Прежде чем он успевает ответить, к моей «ауди» подъезжает «таун кар» и останавливается напротив пассажирской дверцы. Билли Нил многозначительно смотрит на деда.
– Какого хрена ему не сидится на месте?
Дедушка недовольно морщится, услышав столь грубое словечко из моих уст, но жестом дает Билли понять, чтобы он отъехал. Выждав несколько секунд, водитель повинуется.
– Разумеется, я думал о такой возможности, моя дорогая. Я сам осматривал тебя после того, как уехала полиция.
– И?
– Я не обнаружил никаких признаков насилия.
– Ты осматривал меня на предмет сексуального насилия?
Он снова вздыхает. Мой прямой вопрос его явно смутил.
– Я внимательно осмотрел тебя. С тобой ничего не случилось. В физическом смысле, я имею в виду. Психологический шок был налицо, разумеется. Ты перестала разговаривать и молчала целый год.
– Что, по‑твоему, я видела?
– Я не знаю. Если предполагать не самое худшее, грабитель мог обнажиться перед тобой. Полагаю, он мог ласкать тебя или заставить тебя ласкать его. С другой стороны… весьма возможно, ты стала свидетелем того, как убили твоего отца.
Я хочу спрятать свои дрожащие руки – дед презирает слабость – но мне некуда их девать. Но тут он накрывает своей сильной, большой рукой, на которой уже видны возрастные пятна, обе мои руки и крепко сжимает, чтобы унять мою дрожь.
– Ты что‑нибудь помнишь о той ночи?
– Только после того момента, как я увидела тело. Но мне часто снятся кошмары. Я вижу, как папа борется с человеком без лица… И другие вещи. Но ничего такого, что имело бы смысл.
Он сильнее сжимает мои руки.
– Это не кошмары, дорогая моя. Это воспоминания. Я знаю, иногда я дурно отзывался о Люке. И да простит меня Господь, я лгал и тебе тоже. Остается надеяться, что это была ложь во спасение. Но в одном ты можешь быть уверена… Я говорил тебе об этом, и это истинная правда: Люк погиб, защищая тебя, сражаясь за твою жизнь. Он, наверное, действительно спас тебе жизнь. Ни один человек не в силах сделать большего.
Я закрываю глаза, но они все равно наполняются слезами. Я всегда испытывала некоторый стыд из‑за проблем, которые отец привез с собой с войны. И услышать теперь, что он погиб как герой… Для меня это слишком.
– Кто это сделал, дедушка? Кто убил его?
– Этого никто не знает.
– Полиция хотя бы искала убийцу?
– Можешь поверить, я оказал необходимое давление. Но они ничего не нашли.
– Зато это могу сделать я. Я могу разъять на части место преступления – у меня есть инструменты, которых тогда еще не существовало.
Дед печально смотрит на меня.
– Я уверен, что ты в состоянии это сделать, Кэтрин. Но что это даст? Предположим, ты обнаружишь ДНК неизвестного мужчины. И что? В этом деле даже не было подозреваемых. Или ты собираешься взять образцы крови у каждого чернокожего в Натчесе? Их тут тысяч пять, не меньше. К тому же убийца мог уже умереть. Или давным‑давно уехать из города.
– Ты хочешь сказать, что мне не следует даже пытаться найти убийцу отца?
Дед закрывает глаза. Но не успеваю я подумать, что он заснул, как он открывает их и пристально смотрит на меня. Со всей убежденностью, на которую только способен, он обращается ко мне:
– Кэтрин, всю сознательную жизнь тебя преследовали мысли о смерти. Теперь ты готова сделать шаг, который еще отделяет тебя от одержимости. А я хочу, чтобы моя внучка жила. Я хочу, чтобы у тебя была семья, дети…
Я яростно трясу головой, но не потому, что не хочу этого, а потому, что сейчас просто не могу думать об этом. И еще потому, что я ношу под сердцем ребенка…
– Этого хотел бы и Люк, – заканчивает свою мысль дед. – Этого, а не запоздалого, не имеющего ни малейших шансов на успех похода за справедливостью.
– Мне нужна не справедливость.
– Что же тогда?
– Мне нужен мужчина, который убил отца, единственный человек в мире, который знает, что случилось со мной в той комнате.
Дед молчит.
– В ту ночь со мной что‑то случилось. Что‑то плохое. И я должна знать, что именно.
Дедушка начинает что‑то говорить, но я не разбираю слов. Мне кажется, что голос его доносится с другого конца продуваемого всеми ветрами поля. Высвободив руку, я рывком распахиваю дверцу автомобиля и пытаюсь выбраться наружу. Он пробует удержать меня, схватив за другую руку. Я стряхиваю его пальцы, выскакиваю и бегу к помещению для слуг.
Почуяв, что происходит что‑то не то, из «линкольна» выпрыгивает Билли Нил и загораживает мне дорогу.
– Пошел прочь, дерьмо собачье! – кричу я ему.
Он пытается схватить меня за руки, но я ускользаю и бегу в противоположную сторону. Не оглядываясь, я мчусь вниз по склону холма, к излучине реки, туда, где в тени деревьев притаился амбар, служившей студией и спальней моему отцу. Здесь я буду в безопасности. Позади меня слышны голоса, один из них принадлежит Пирли. Но я бегу дальше, не останавливаясь и размахивая руками, как насмерть перепуганная маленькая девочка.
Глава двадцать вторая
Я не могу попасть в амбар. Впервые святилище и убежище отца закрыто для меня. На дверях висят огромные замки, а потайные ходы, которыми я пробиралась внутрь в течение многих лет, заколочены досками. Если бы я нашла лестницу, то могла бы попробовать влезть через чердачное окно. Я не успеваю приступить к поискам, как слышу голос Пирли, который доносится до меня со стороны особняка.
Она бежит вниз по склону холма в своей белой униформе. То, что ей уже давно перевалило за семьдесят, похоже, не помеха. Ее костлявые ноги передвигаются рывками, отчего она похожа на марионетку, которую дергают за невидимые ниточки. Но бежит она очень быстро. Я жду у амбара, наблюдая за нею и с удивлением думая, что же такое важное она хочет мне сказать. Воздух пахнет рекой, протекающей позади амбара: гниющими водорослями, дохлой рыбой, лягушками, змеями, скунсами. Здесь всегда было полно комаров, но отец, похоже, никогда не обращал на них внимания.
– Что ты здесь делаешь? – окликает меня Пирли.
– Я хочу заглянуть в амбар.
Она останавливается, тяжело дыша.
– Зачем?
Потому что я хочу побыть рядом с отцом. Потому что на его могиле я ничего не чувствую. Потому что здесь, в месте, где хранятся его последние скульптуры – которые я попросила не продавать, – я ощущаю некое единение с ним, которое никогда не прерывалось и даже не ослабевало…
– Просто мне пришла в голову такая блажь! – дерзко отвечаю я. – Почему амбар заперт?
– Здесь хранятся все работы мистера Люка.
– Все? А я считала, что здесь осталась лишь парочка непроданных скульптур.
– Так оно и было раньше. Но твой дедушка выкупил все остальные. Как только какая‑нибудь из них выставляется на продажу, он покупает ее. Так что теперь здесь хранится, по меньшей мере, десяток произведений твоего отца. И некоторые весьма крупные его работы.
Это кажется мне невозможным.
– Для чего дед это делает? Они ему никогда не нравились.
Пирли пожимает плечами.
– Наверное, на них можно заработать большие деньги. Они, эти статуи, дорого стоят, ведь так? Некоторые из них он привез даже из Атланты.
– Кое‑кто из коллекционеров считает их замечательными. Но они не стоят тех денег, которые для дедушки имеют значение.
Пирли делает шаг вперед и пристально смотрит мне в глаза.
– Что случилось в машине? Почему ты побежала сюда как угорелая?
Я отворачиваюсь к амбару.
– Дедушка наконец сказал мне, где на самом деле умер папа.
Она обходит меня, чтобы заглянуть мне в глаза. И в ее глазах я вижу страх.
– Чего ты боишься, Пирли? Что, по‑твоему, он мне сказал?
– Я ничего не боюсь! Расскажи мне то, что услышала от него.
– Он сказал, что папа умер не под деревом. Его застрелили в моей спальне, когда он боролся с грабителем, защищая меня.
Пирли замерла, не в силах пошевелиться.
– Что еще он тебе сказал?
– Он сказал, что ты помогала смыть папину кровь со стен и пола.
Пожилая женщина опускает голову.
– Как ты могла так поступить? Как ты могла лгать мне все эти годы?
Пирли качает головой, по‑прежнему не поднимая глаз.
– Я не жалею о том, что помогла смыть кровь тогда. Если бы ты узнала, что все было не так, как мы тебе сказали, это не привело бы ни к чему хорошему.
– Ты не можешь знать наверняка! И разве не лучше знать правду, какой бы она ни была?
Она наконец поднимает голову, и я вижу бурю эмоций в ее глазах.
– Наверное, ты живешь еще недостаточно долго, чтобы понять это, но есть вещи, которых лучше не знать. Особенно если ты – женщина.
– Почему ты так говоришь?
– Если бы люди знали, что на самом деле думают и делают остальные, то в тюрьме не осталось бы свободных мест. И, наверное, не осталось бы ни одной семьи, которая не пострадала от этого. Семей как таковых вообще не осталось бы, если на то пошло. Особенно черных семей.
– Я хочу знать правду, Пирли. Я не хочу, чтобы меня оберегали и защищали. Я не хочу, чтобы мне лгали. Мне нужна правда, какой бы горькой она ни была.
– Ты не понимаешь, о чем говоришь, девочка моя. Тебе кажется, что ты знаешь, но это не так.
Я беру ее за руку.
– Тебе известно все, что когда‑либо происходило в этой семье Что еще ты скрываешь от меня?
– Ничего не скрываю! Доктор Киркланд все сделал правильно в ту ночь. Ничего хорошего не вышло бы, если бы все начали говорить, что тебя могли изнасиловать. Пожилые белые дамы злорадствовали бы и перешептывались, стоило тебе показаться им на глаза. Ни к чему тебе было это клеймо. Во всяком случае, не в таком маленьком городке, как наш.
– Мне плевать, что подумают люди! И раньше, и сейчас, и потом. И ты это знаешь.
Пирли кивает.
– Ладно, ты сильная девочка. И всегда была такой. Но даже тебе такой скандал и даром не нужен. А теперь давай вернемся в дом. Единственный ключ от амбара хранится у доктора Киркланда, а он уехал на встречу. Тебе придется подождать его, чтобы попасть внутрь.
Я вздрагиваю от неожиданности, когда мой сотовый начинает наигрывать мелодию группы U2. Это Шон. Мой первый порыв – не отвечать на его вызов, но потом что‑то заставляет меня передумать.
– В чем дело? – спрашиваю я.
– Сядь, если стоишь, – грубым с похмелья голосом хрипит Шон. – Сегодня в восемь часов утра Натан Малик предоставил полиции список своих пациентов.
Я не могу в это поверить. Не может быть, чтобы человек, сидевший в концентрационном лагере в качестве пленника красных кхмеров, сломался после одной‑единственной ночи, проведенной в окружной тюрьме.
– Он уже вышел на свободу?
– Угу. Как и ты, мы решили, что это выглядит подозрительно. С чего бы это Малик из принципа сначала отправился в тюрьму, а потом взял и раскололся? Такое впечатление, что он хотел привлечь к себе внимание, а добившись желаемого, отступился. В общем, Кайзер вдруг сообразил, что без историй болезней и записей Малика мы не можем быть уверены, что список пациентов, который он нам передал, полный. Поэтому он добился постановления суда, разрешающего нам сравнить этот список с файлами в компьютере Малика. Угадай с трех раз, что мы нашли. Там вообще не было никаких записей. Кто‑то успел стереть всю информацию с жестких дисков в его офисе.
В это я могу поверить.
– Данные еще можно восстановить. Вам нужно…
– Ты не слушаешь меня, Кэт. Данные стерты. Полностью. Специалисты из ФБР говорят, что так мог сделать только тот, кто действительно разбирается в компьютерах.
– Малик и сам мог с этим справиться.
– Подожди минутку… Мне нужно бежать, Кэт. У нас начинается запарка. Я скучаю по тебе.
Он заканчивает разговор, и я остаюсь полностью оторванной от прежней жизни.
– Плохие новости? – интересуется Пирли.
– Не очень хорошие, – отвечаю я, раздумывая над тем, есть ли в списке, который предоставил полиции Малик, хотя бы один его нынешний пациент.
Я неохотно поворачиваюсь спиной к амбару и поднимаюсь вслед за Пирли по склону.
Когда мы добираемся до парковочной площадки, из розового сада выходят моя мать и тетя Энн. Обе катят на колесиках одинаковые чемоданы марки «Луи Виттон». Издалека их можно принять за близнецов, но, подойдя ближе, я вижу, что возраст оставил на лице тети свои отметины. Она всего на четыре года старше моей матери, но ей пришлось дорого заплатить за страсть к алкоголю и годы бурной жизни. Одна моя приятельница из Натчеса издала книгу о ее невезучем семействе, где написала: «Красивые женщины похожи на дома с привидениями». Мне всегда приходит на память эта фраза, когда я вижу тетю Энн. Когда она была совсем молоденькой, мальчишки всегда провожали ее домой. Классические черты делали ее красавицей не только по меркам маленького городка. Похоже, однако, красота принесла ей больше неприятностей, чем счастья, и к пятидесяти годам от нее не осталось и следа. Сейчас щеки Энн обвисли на высоких скулах, некогда вызывавших зависть у подружек, подобно обтрепанным парусам на гнилых мачтах дряхлого парусника. Глядя на паутину прожилок и вен, украшавших ее лицо, я невольно подношу руку к собственной физиономии, сознавая, что наступит день, когда тайное пьянство потребует с меня такую же плату.
– Что это вы делали у излучины реки? – интересуется мать. – Там же столько комаров, что они сожрут вас живьем.
– Мы смотрели на амбар, – отвечаю я. – Я хотела взглянуть на папины работы.
Улыбка на лице матери гаснет.
– Теперь они хранятся под замком.
Энн ставит чемодан, подходит ко мне и крепко, по‑сестрински, обнимает. Ее объятие ничуть не похоже на небрежную мимолетную ласку матери. Потом она отступает на шаг и смотрит мне в глаза. У нее они голубые, как у деда, и почти такие же проницательные.
– Если бы я знала тебя хуже, Кэт, то решила бы, что ты плакала.
Я качаю головой, думая про себя, известно ли Энн, где на самом деле умер мой отец.
– Отлично. Оставь слезы мне. Как тебе живется в Новом Орлеане?
– Нормально. У меня все хорошо.
Она кивает, хотя невооруженным взглядом видно, что она мне не верит.
– Ты встречаешься с кем‑нибудь из славных представителей сильного пола?
– Да, у меня есть поклонник.
– Он красив?
Я заставляю себя рассмеяться, хотя мне не до смеха.
– Да.
– Тебе повезло. Со временем тебе надоест любой мужчина, так что стоит, по крайней мере, выбрать того, на кого хотя бы приятно смотреть.
Энн с заговорщическим видом подмигивает мне, но у меня больше нет сил улыбаться. Глаза ее блестят, и это заставляет меня заподозрить, что у нее очередной приступ маниакального психоза.
– Энн скоро отправляется на побережье, – говорит мать. – Но сначала мы перекусим в кафе «Кастл». Почему бы тебе не переодеться во что‑нибудь приличное и не присоединиться к нам?
Это последнее, что мне сейчас нужно. Но если я сошлюсь на то, что хочу взглянуть на скульптуры отца, мать вряд ли сочтет эту причину уважительной.
– Я бы с удовольствием. Но мне нужно кое‑что сделать.
Мать выглядит расстроенной моим отказом.
– Например?
Я стараюсь подыскать предлог – любой предлог – для того, чтобы отказаться.
– Доктор Уэллс пригласил меня поплавать в бассейне.
Энн снова подмигивает мне.
– Это звучит намного лучше, нежели ленч в нашей компании. Ступай, Кэт. Надеюсь, мы с тобой скоро увидимся.
Самым невинным тоном, на какой только способна, я спрашиваю:
– Мам, у кого в городе выставлены папины работы?
– Ну, в библиотеке до сих пор стоит его скульптура. Еще одна выставлена в Клубе ветеранов Вьетнама в Дункан‑парке – вертолет. За исключением этих двух и того, что хранится в амбаре, все остальные находятся в частных коллекциях. И большая их часть вывезена из Натчеса.
Я снова обнимаю Энн, потом перевожу взгляд на Пирли, которая наблюдает за нашей встречей, как молчаливый страж, и направляюсь к зарослям деревьев, за которыми притаился дом Майкла Уэллса.
Мой план заключается в том, чтобы, как только мать и тетка Энн уедут, вернуться, но они все стоят и разговаривают с Пирли, как будто у них впереди весь день. У меня не остается другого выбора, как сыграть свою роль до конца, и я углубляюсь в заросли.
Что‑то движется среди деревьев справа от меня, и мне становится страшно. Но потом я узнаю Мозеса, садовника. Ярдах в тридцати от меня в клочковатой, жесткой траве он ставит под деревьями ловушки на кротов. Глядя, как он склонился к земле, я вспоминаю грабителя в описании деда – как он убегал от здания для слуг в ту ночь, когда погиб отец. Он был чернокожим. Мог ли это быть Мозес? Он живет у нас уже несколько десятилетий. Он всегда изрядно закладывал за воротник, и мне в голову приходит мысль, что у него вполне могли быть с отцом дела, касающиеся наркотиков.
Я сворачиваю к старику и даже прохожу несколько ярдов, но что‑то заставляет меня остановиться, не доходя до него нескольких шагов. Мозес жил рядом – с самого моего детства и до той поры, пока мне не исполнилось шестнадцать. Может ли случиться, что он возжелал меня? Причем до такой степени, что забрался в комнату и начал домогаться меня? Может быть, он и до той ночи проделывал нечто подобное? Например, где‑нибудь в саду Мальмезона? Или под оцинкованной крышей амбара? Не могло ли это оказаться для меня столь травмирующим, что я попросту заблокировала эти воспоминания? До разговора с Маликом подобные мысли не приходили мне в голову. Но теперь, вспоминая кошмары, которые снились мне долгие годы – черные безликие фигуры, вламывающиеся в мой дом, – я не могу не думать об этом. Мысль о том, что случайный грабитель прошел под дождем всю дорогу от шоссе до Мальмезона, всегда внушала мне определенное беспокойство. Но если бы этим грабителем был Мозес, ему пришлось бы пройти не более ста ярдов. Может ли он оказаться черным мужчиной без лица из моих ночных кошмаров? Тем демоном, который боролся с отцом в темноте?
Придется спросить об этом у Пирли.
Мозес все еще не видит меня. Позади Мальмезона Энн и моя мать по‑прежнему разговаривают у машины. Я могу пробраться к дому Майкла так, что Мозес не заметит меня, но ведь Майкл должен быть сейчас на работе. Хотя кто мешает мне воспользоваться его бассейном? Я думаю о плоском камне, лежащем на цветочной клумбе. Пять‑шесть минут, проведенных на дне его бассейна, наверняка помогут мне успокоиться. Я уже собираюсь бегом преодолеть последние заросли, когда из‑за деревьев доносится шум мотора. Это «акура» тети Энн выезжает с парковочной площадки. Я слышу, как она переключает передачу, и машина медленно катится по извилистой подъездной дорожке по направлению к воротам.
– Мисс Кэтрин? – раздается позади меня хриплый голос, сожженный тысячами самокруток.
Я оборачиваюсь. Мозес, выпрямившись, глядит на меня поверх сваленных кучей ловушек на кротов.
– Это вы, мисс Кэтрин? Мои глаза уже не те, что раньше.
– Это я, Мозес, – откликаюсь я, шагая в сторону Мальмезона. – Смотри, не перетрудись в такую жару.
– Жара не причинит мне вреда. – Он смеется. – Я готов променять ее на холод в любой день.
Я машу ему рукой, разворачиваюсь и бегом устремляюсь обратно к дому.
Глава двадцать третья
Клуб ветеранов Вьетнама расположен ближе к Мальмезону, чем библиотека, поэтому я сначала еду туда. Построенное в главном парке города, маленькое одноэтажное здание начало свое существование в качестве магазина спортивных товаров на общественном поле для игры в гольф. Ветераны Вьетнама забрали его себе, когда поле для гольфа расширили до восемнадцати лунок, а в другой части парка был выстроен новый магазин спорттоваров. Они использовали его для заседаний групп поддержки, вечеринок и вообще в качестве места, где могли встречаться вне дома.
Обшарпанное здание располагается на длинном пологом склоне холма под окруженной дубами игровой площадкой, которую шестьдесят лет назад облюбовали для себя местные ребятишки. Напротив площадки высится Ауберн – довоенной постройки особняк, служащий штаб‑квартирой одного из местных клубов садоводов. Через дорогу от Ауберна стоит паровоз, ставший для местной детворы чем‑то вроде живого музея. Вдалеке я вижу общественный плавательный бассейн, единственный приличный бассейн в городе, в котором чернокожим детишкам дозволяется купаться вместе со своими белыми сверстниками. Последние четыре года он закрыт из‑за нехватки денег на ремонт. Ниже по склону от здания Клуба ветеранов на солнце жарятся красные и зеленые теннисные корты, окруженные поросшими травой и огражденными проволочными заборами бейсбольными полями «малой лиги».