— Где ж он молчит, он вон как глаголом жжет, прямо пламенный трибун, — недоверчиво ответила я.
— Так все равно ничего ж не понятно, а так-то он стрекочет не переставая, простодушно объяснила Светка. Уж эти мне блондинки…
— Так иностранец, вот и чешет по-иноземному, — предположила я. — Ду ю спик инглишь? Парле ву Франсе? Шпрехен зи дойч?
Мужчина в черном охотно откликнулся, только я все равно ничего не поняла. Вроде по звучанию похоже было на немецкий, но ни одного слова толком не разобрать. Одно было ясно: это не русский язык!
— Точно, иностранец, — заключила я. — Однозначно.
— Откуда иностранец у меня на кухне??? — вытаращила глаза Светка. — В закрытой квартире, ты забыла???
— Свет! Нужно подумать, — решила я. — Давай мы ему пока рот заткнем, а?
— Кляпом? — охнула Светка. — Ну ты лиха, мать! Вон кухонное полотенце, подойдет?
— С ума сошла, — тяжко вздохнула я. — Какой, на фиг, кляп? Ты что, в контрразведке практику проходила? Иностранцу — и кляп? Международных осложнений хочешь?
— Я вообще не хочу никаких осложнений! Любовь и Благодарность, господи спаси, — плачущим голосом проканючила Светка. Вероничка, что делать, а?
— Я ж говорю, рот затыкать! Чем мужчинам обычно рот затыкают?
— Поцелуем, да? — с облегчением догадалась Светка, истинная блондинка и любительница «Дома-2» и передачи «Давай поженимся».
— Это нам, дамочкам, рот поцелуем затыкают, — утомленно ответила я. — А мужчинам рот затыкают едой. У тебя есть еда?
— Еда? Кажется, есть, — растерялась Светка. — Вчерашний борщ, там, в холодильнике.
— Борщ — это хорошо. Доставай, — распорядилась я.
В скором времени иностранец уже истово орудовал ложкой, воздавая должное Светкиному борщу, а мы с ней удалились в комнату держать совет, не выпуская дверь в кухню из поля зрения.
— Свет! Ты вот говорила, что с Волшебным Горшочком упражнялась, — начала я. — А что ты с ним делала?
— Я? Да ничего. Ты же сказала экспериментировать — вот я и пробовала. Я совсем немножко!
— Давай вспоминай! — Я нетерпеливо ткнула ее локтем. — Что ты туда складывала? И с какой целью?
— Я не помню, — заныла Светка. — У меня от всех этих переживаний начисто память отшибло, не до этого мне…
— Небось Славика манкой приманивала? — выдала гипотезу я.
— Нет! Никакого и не Славика! — возмутилась Светка. — Я формулу Абсолютной Любви придумывала!
— Чего? — изумилась я. — Ты — и формулу? Мама моя… Да кошки Куклачева больше в химии понимают, чем ты! С чего тебя на формулы-то потянуло, детка?
— Я фильм как раз посмотрела, там граф Калиостро формулу любви выводил, — стала вспоминать Светка. — Он там такой душка, только несчастный очень… Он в Марию влюбился, а она…
— Не отвлекайся! — строго сказала я. — Посмотрела ты фильм, и что?
— А тут твой Горшочек… Ну, я думаю — дай попробую. Я же все равно в это не верила, отчего же не попробовать?
— Ага, — тряхнула я головой, в который раз пытаясь постигнуть невероятную логику блондинок. — И что ты положила в Горшочек?
— Ну, что под рукой было. Валерьянку. Конфетку «Рафаэлло». Листочек от кактуса отломила. Корицы насыпала. Печатку серебряную бросила, я ее Славику на день рождения купила, но теперь-то дарить некому, ну я и бросила. Рисом посыпала, чтобы образ, значит, нарисовался. Водички плеснула. Таблетку гидропирита туда… Оно зашипело так, забурлило, я испугалась и закрыла крышкой. И спать пошла. Все…
— Ты на кухне колдовала? — уточнила я.
— Ну… А потом я проснулась от того, что на кухне загремело. Я встала — и туда. А там этот Летучий Голландец ложку уронил. Я ему как заору: «Стой, руки вверх! Стрелять буду! Имя, явки, пароли!» А он молчит. Ну, я тебе звонить. А дальше ты знаешь.
— Поздравляю тебя, подруга! Да ты королева алхимиков! — заржала я. — Это ты гомункулуса материализовала!
— Гомо… чего? Он что, не той ориентации, что ли? — ахнула Светка.
— Сама ты не той ориентации, — продолжала веселиться я. — Гомункулус — это такой человечек, его в колбах средневековые алхимики синтезировали. Тоже, как ты, всякую дребедень смешивали и смотрели, что получится. А ты талантливая, мать! Надо же, с первого раза — и получилось!
— Кончай ржать! — обиделась Светка. — Ты лучше скажи, что мне с этим самым средневековым человечком делать!
— Думаю, надо напоить его чаем, — посоветовала я. — Борщ он, наверное, уже слопал. Идем на кухню.
Гомункулус и правда уже расправился с борщом и сильно повеселел. Все-таки мужчина есть мужчина, покорми его — и он становится совершенно другим человеком. Он тут же вскочил и стал рассыпаться в благодарностях, прижимая руки к сердцу, кланяясь и издавая свой зарубежный клекот. Я его понимаю: готовит Светка вкусно, я бы тоже клекотала.
— Наголодался, бедненький! — всплеснула руками сердобольная Светка и кинулась творить чай. — Вероничка, как ты думаешь, он зеленый или черный больше любит? И с сахаром или без? А печенье подавать? Или лучше бутерброды сделать? Жалко, что у нас нет общего языка, а то ведь и не спросишь, чего он хочет.
— Нет общего языка? — зацепилась за мысль я. — Светка! Стой! Это уже не мысль, это уже идея! Если общего языка нет — надо его создать! Один на всех, понимаешь?
— А как? — замерла Светка с батоном в руках.
— А по-волшебному! Свет, у тебя язык какой-нибудь есть?
— Только свой, — озадачилась Светка. — Но свой я на всех не дам. И не уговаривай даже.
— Так! У вас внизу магазин круглосуточный, кажется? — деловито спросила я, направляясь в прихожую. — Пять минут — и я вернусь с языком! А ты пока держи круговую оборону! Если что — глуши его Любовью и Благодарностью, это абсолютное оружие!
— Ты поскорее! — вякнула мне вслед Светка, но я уже летела вниз через три ступеньки.
Когда я вернулась, на кухне царила полная идиллия: Гомункулус пил чай с медом, жмурясь от удовольствия и бросая на Светку благодарные взгляды, а та сидела напротив, по-бабьи подперев щеку рукой и взирая на мужчину так, словно он был ее отощавшим сыночком, приехавшим на побывку из армии.
— Оголодал совсем, вон как чай-то наворачивает! — жалостливо сказала она.
— Конечно, ночь на кухне проторчал, и никто покормить не догадался, — подковырнула я. — Смотри! Я принесла общий язык. Ща все будет. Где открывашка?
Я выложила на стол баночку консервов «Телячий язык в желе» и пакет со слоеными языками.
— И что это? Зачем? — непонимающе уставилась на покупки Светка.
— Это старый симоронский способ нахождения общего языка, — стала вдохновенно излагать я. — Если обычным путем общий язык не находится, надо применить волшебный способ! Хуже, чем есть, все равно не будет, ведь правда? Дай тарелочку, а то из банки неудобно!
Гомункулуса упрашивать и уговаривать не пришлось, нас со Светкой тем более. Языки во всех видах мы смели махом, запивая их фирменным Светкиным чаем на травах.
— Примите мои горячие благодарности, фройляйн, о, дас ист фантастишь, я восхищен! — искренне произнес Гомункулус, прижимая руку к груди.
— А-а-а-а-а-а!!!! Он разговаривает!!!! — взвизгнула Светка.
— Помолчи, чудо белокурое! — приказала я. — Э-э-э-э… Доброго вам здоровьичка, уважаемый! Рады приветствовать вас на российской земле! Исполать, так сказать, добро пожаловать!
От волнения я несла черт знает что, но Летучий Голландец меня понял и улыбнулся. Улыбка у него была такая, что я невольно улыбнулась в ответ. Хорошая улыбка, теплая и искренняя. «Он, наверное, прошел через какие-то невероятные страдания, прежде чем научился вот так улыбаться», — почему-то подумалось мне.
— Я ставиль научный опыт, в свой лаборатория, все быль как обычно, но что-то пошель не так, мой состав в котель вскипель, слючился затмение в глазу, и я оказалься в этот невероятный место, — стал объяснять он. — Но я не есть удивлен, я верить в любые чудеса, но я есть отшень заинтересован, да!
— Мы тоже «есть отшень заинтересован», — подтвердила я. — Вон та юная лаборантка тут тоже нахимичила, и у меня есть сильные подозрения, что ваши опыты каким-то образом вошли в резонанс. Вы меня ферштейн?
— Я фертшейн, — подтвердил он. — А какой опыт ставиль этот прелестный фройляйн?
— Прелестный фройляйн пытался получить Абсолютную Любовь, — сдала Светку я.
— О! — Летучий Голландец взволновался так, что вскочил, с грохотом опрокинув табуретку. — Это не может быть! Это есть невероятно!!! Я тоже ставиль подобный опыт!!! Но про Абсолютный Счастье! Фройляйн!!! Я есть коленопреклонен!!!
И он действительно грохнулся перед Светкой на одно колено, почтительно припав лбом к ее ручке.
— Полный абзац! — только и сказала Светка, и заварник, выпав из другой руки, с треском разлетелся по всей кухне, распространяя аромат сушеной малины и смородинового листа.
История пятая
ФОРМУЛА СЧАСТЬЯ
н жил на окраине города, в старом доме. Он редко выходил из своей квартиры в цокольном этаже — так редко, что даже не все помнили, что он там живет. Он был Алхимиком. Вот уже много лет — очень много, он и не помнил сколько! — он стремился к своей Великой Цели. Он задумал вывести формулу Абсолютного Счастья. А для этого ему надо было провести тысячи опытов, выделить и смешать сотни элементов и занести все результаты в графики и таблицы. Это был нелегкий труд, и он отнимал все время, все силы, всю жизнь. Но цель того стоила! Ведь когда формула будет выведена, он наконец познает, что такое Счастье. Не то глупое, мелкое счастье, которое испытывают молоденькие девчонки, найдя блестящую заколку для волос, а настоящее, чистое, мощное Абсолютное Счастье, которое мало кто видел воочию, но к которому все так безнадежно стремятся.
Эта мысль — вывести формулу Счастья — пришла к нему, когда он был еще студентом. Его сверстники прогуливали лекции, пили пиво, дрались и мирились, заигрывали с цветочницами на улицах, покупая у них букеты для своих многочисленных подружек, устраивали вечеринки и пикники. Его тоже звали, и девчонки сохли по нему — он был красив, высок, строен, темноволос, у него была приятная улыбка, и глаза его горели. Но это был не беспечный азарт молодости — уже тогда в нем зажегся фанатический огонь идеи-фикс: разобраться раз и навсегда с вопросом Абсолютного Счастья.
В самом деле, ведь все эти мимолетные романы с разбитными официантками, утонченными барышнями, легкомысленными студентками сами по себе не есть счастье, это всего лишь способы его достижения. Кстати, на редкость кратковременного действия!
Он был очень наблюдательным, и от его взора не ускользали ни скандалы супружеских пар, ни шалопайство выросших детей, ни ядовитая въедливость стариков, ни очевидная несправедливость хозяев к своим работникам… В мире не было счастья, вот что он видел! А то, что люди считали счастьем, оказывалось коротким, неустойчивым и эфемерным. И он решил дать миру настоящее счастье — в виде формулы. Не больше и не меньше.
Эти мелкие радости, которые люди называли счастьем, выглядели так нелепо и убого, что не могли вызывать у него ничего, кроме усмешки. Он и не заметил, как эта усмешка постепенно вытеснила его чудную улыбку, создала презрительные складочки возле его губ, и на лице поселилась вечная ирония. Он знал то, что не знали другие, — что Абсолютное Счастье скоро придет и поразит весь мир. Благодаря его формуле.
Работа оказалась гораздо более трудной, чем он представлял поначалу. Он разбирался в старинных фолиантах, по крупицам собирал знания и рецепты, искал редкие минералы и реактивы. С утра до вечера в его темноватой комнате кипели, плавились и смешивались разные ингредиенты. Неудачи его не обескураживали — это тоже был опыт, и каждая неудача приближала его к той самой единственной удаче.
В работе он забывал обо всем: о времени, еде, сне, вообще о жизни. Тем не менее жизнь его как-то устраивалась — откуда-то бралась еда, кто-то убирался в комнате, давал ему чистую одежду и менял постельное белье. Он не фиксировал на этом внимание — у него была цель, и все должны были служить этой цели.
Иногда он выходил в мир — изучить еще какой-нибудь аспект жизни, для того чтобы ввести новые параметры в план своих исследований. В этом мире было много женщин, и они волновали его — но он не позволял себе расслабиться, потому что это отвлекало его от дела жизни, от Абсолютного Счастья. Женщины изредка попадали в поле его зрения, и даже явно оказывали ему знаки внимания, но он относился к этому вполне иронично. Сара, которая приносила письма, была неприлично молода и легкомысленна. Магдалена, молочница, — по-своему привлекательна, но чересчур стара для него. Ирена, помощница продавца в лавке, где он брал кое-какие нужные реактивы, раздражала его излишней серьезностью. Анна, у которой он покупал продукты, чересчур навязчиво и призывно смотрела ему в глаза. Вот если бы от каждой из них взять понемногу и смешать… Может, такая женщина и смогла бы принести кому-то Абсолютное Счастье. Но для этого нужна была формула. И он спешил в свою лабораторию, чтобы продолжить работу, выбрасывая глупые и недостойные ученого мысли из головы.
Шли годы. Росли стопки прочитанных книг и исписанной бумаги. Тысячи опытов, разных комбинаций, составов, сочетаний. Сотни графиков и таблиц. Много раз он думал, что ему остался еще один маленький шажок — и Абсолютное Счастье откроется ему во всем своем великолепии. Но каждый раз оказывалось, что это — иллюзия. Счастье ускользало, а он начинал все заново.
Он все реже выходил наверх, к людям, предпочитая не тратить время на второстепенное. Он не замечал, как согнулась его спина, как глубоко запали глаза, как сурово сдвинулись брови; не чувствовал, что ноги от недостатка движения иссохли и ослабли в коленях, а поясница застыла от долгого сидения за письменным столом. Он был близок к Абсолютному Счастью, как никогда, — а что могло с этим сравниться?
Однажды в конце дня он вышел, чтобы пополнить запас химикатов. Он шел по улице — высокий, напряженный, углубленный в себя, с горящими огнем фанатика глазами, в своей черной одежде (удобно для работы, и не надо часто стирать). Он был похож на смерть — наверное, именно так она и должна выглядеть. Но он не думал о смерти — он думал о Счастье.
Город жил своей жизнью. Уже кое-где горели огни, по тротуарам куда-то спешили люди, ехали повозки, доносились музыка и смех из многочисленных кабачков. Люди все еще думали, что в этой мирской суете и есть счастье, не подозревая, что рядом с ними идет тот, кто это Счастье должен вот-вот им дать. Две девчонки, попавшиеся навстречу, глянули на него и испугались — одна даже взвизгнула, после чего кинулись опрометью на другую сторону улицы, оглядываясь на ходу. «Это сумасшедший алхимик! Он такой страшный!» — сказала одна. «Нет, он просто очень несчастный!» — возразила другая.
Он расслышал эти слова, и рот его привычно искривился в усмешке: чего так испугались эти глупые цыплята и что они вообще могли понимать? Но и взрослые люди тоже, взглянув на него, ежились, отводили глаза и спешили пройти мимо, либо же смотрели с явным состраданием. Он не понимал почему.
Возле магазина стояла парочка — он и она. Он что-то нежно выговаривал ей, а она смеялась и отрицательно качала головой. Потом он обнял ее, а она уткнулась ему в грудь, и оба замерли. Алхимика вдруг кольнуло чувство острой зависти. На какой-то миг он почувствовал, что прикоснулся к истине. Он вовсе не так представлял себе Счастье, но ощущение, ощущение…
Уже на подходе к магазинчику он увидел мамашу, ведущую куда-то свой выводок. Девочка лет 10 вела за руку пятилетнего братика, еще один ребенок, поменьше, цеплялся за мамашину юбку, а на руках у нее сидел совсем уж малыш, мусолящий во рту бублик. Мамаша была толстая и неопрятная, явно из простолюдинок, но при этом ее лицо цвело таким спокойным довольством, а дети так беззаботно улыбались и жались к мамаше, что Алхимик даже приостановился — у него сдавило грудь и сжало сердце. Когда семейство поравнялось с ним, мамаша глянула на него неодобрительно-осуждающе, девочка — сочувственно, а малыш вдруг заулыбался и протянул ему обгрызенный бублик. Алхимик дернулся, потряс головой и продолжил движение.
Он шел и чувствовал себя одиноким и чужим в этой предвечерней толчее большого города. Очень одиноким и очень чужим. Никому не нужным, почти бесплотным. И от этого еще больше сутулился и ухолил в себя.
Когда он вернулся домой, ему впервые не захотелось сразу возобновить опыты. Он подошел к высокому венецианскому зеркалу — почему-то ему захотелось посмотреть на себя. Зеркало было запыленным и мутным, его давно никто не протирал. За ненадобностью… Он провел рукой по стеклу и увидел старого, больного и очень несчастного человека, который смотрел на него с той стороны. Сначала он даже не понял, кто это, а потом догадался, что это он сам. Зеркало отразило также окно за его спиной, и там мелькали огоньки, силуэты… Там кипела жизнь, там шел праздник. А он был чужим на этом празднике.
И он вдруг очень остро понял, что вот уже много лет обманывает себя. Жизнь прошла мимо, а он не успел даже разглядеть ее толком, увлеченный своей призрачной мечтой — познать, что такое настоящее, чистое Счастье. В то время как другие встречались и расставались, смеялись и плакали, ошибались и совершали открытия, он похоронил себя в тесной комнате, наполненной книгами, записями, ретортами и тиглями, одержимый безумной идеей об Абсолютном Счастье.
Алхимик долго сидел на краю своей узкой постели в этот вечер. Уже смолкли уличные звуки (почему он не слышал их до сих пор?), погасли огни (а замечал ли он их?), где-то вдалеке залаяла собака (он уже забыл, как эти собаки выглядят), а он все сидел и сидел, и в голове крутилась только одна мысль: если он так мечтал о Счастье, не для себя даже, для всех! — то почему он так несчастен? Вместо того чтобы восхищаться им, люли шарахаются от него. У него нет друзей, любимых, близких — есть только его алхимия. Он прошел такой долгий путь, совершил столько телодвижений, постиг столько премудростей, и все это для того, чтобы в один прекрасный момент осознать, что ни на шаг не приблизился к заветной цели…
Он встал, тяжело шаркая слабыми, подгибающимися ногами, подошел к окну и, с трудом преодолев сопротивление заржавевших запоров, открыл его. В окно хлынули запахи ночного города — странные, непривычные. Даже, наверное, неприятные для его привыкшего к вечным запахам реактивов и растворов обоняния. Надо было бы закрыть окно, но на него напала непривычная вялость. Казалось, он разом лишился не только цели, но и жизненных сил. Он с трудом добрался до постели и рухнул в нее, даже не потушив свет. Ему не хотелось ничего. Ни делать, ни думать, ни жить, ни даже умереть.
Алхимик заболел. Конечно, если потерю интереса к жизни можно было назвать болезнью. Он целыми днями лежал в своей постели и смотрел в потолок. Время от времени соседка, старая Марта, приносила ему еду — он вяло отщипывал кусочек, делал несколько глотков воды и снова валился на подушку. Депрессия — так называлась его болезнь. Она всегда приходит, если отнять у человека цель, а другой под рукой не окажется. Всю жизнь он был уверен, что делает важное и нужное дело, пытаясь осчастливить человечество. Но, похоже, человечество давно себя осчастливило — как умело, и было вполне довольно этим положением. И только он остался не у дел.
Когда у человека нет цели, ему нечего больше делать на этом свете. Тогда он начинает умирать. Тогда целью становится смерть, и рано или поздно она приходит, чтобы дать ему еще один шанс. У Алхимика не было цели и не было желания жить. Он лежал и ждал смерти. Так бы и закончилась эта история, если бы не чудо — одно из тех простых и незаметных чудес, которые каждый день посылает нам жизнь.
Однажды в его окно влетела птица. Она явно спасалась от преследования, потому что в панике заметалась по его тесной комнате, сшибая крыльями колбы и стопки бумаги, а потом, обессилев, рухнула на пол и замерла. Только крылья вздрагивали. Алхимик, открыв глаза, долго смотрел, пытаясь осмыслить, что произошло и как теперь следовало бы поступить.
До сих пор он подчинял свою жизнь одному делу, и в ней все было выверено и понятно, как в химической формуле. Птица не вписывалась в формулы. Она прилетела из другой жизни, и надо было решить, что теперь с ней делать. Алхимик приподнял голову, чтобы понять, жива ли она еще. По полу разлетелись осколки стекла, и это был непорядок. Алхимик вспомнил, где у него совок и метелка, и, кряхтя, начал сползать с постели.
Только встав на ноги, он понял, как ослабел. Кое-как он проковылял в угол, нашел метелку и уже наклонился к осколкам, но тут птица зашевелилась. И, словно отозвавшись, зашевелилось что-то в груди у Алхимика — быть может, душа. Он оставил метелку и подошел к птице. Она недвижно лежала на полу, и теперь он увидел, что ей досталось не на шутку: на перьях была кровь, и крыло как-то неестественно вывернуто. А круглый глаз пристально смотрел на него, словно просил: «Помоги!»
Алхимик с трудом наклонился и взял ее в руки. Тельце птицы было теплым и мягким, и оно быстро-быстро пульсировало, словно птица все еще спасалась от погони.
— Что же мне с тобой делать? — спросил Алхимик и сам испугался своего скрипучего голоса. Немудрено: ведь он и сам забыл, когда в последний раз с кем-то разговаривал.
Он знал очень много: названия веществ и минералов, свойства кислот и щелочей, температуры плавления металлов, но все его знания касались неживой природы. Он даже не мог определить, как называется эта птица. Но она явно нуждалась в помощи, и Алхимик с удивлением понял, что у него есть потребность эту помощь оказать.
— Ничего, ничего, сейчас что-нибудь придумаем, — пообещал он и слегка погладил птицу по спинке.
Это был день кризиса. Смерть временно отменялась. У Алхимика вновь появилась цель. Хоть и маленькая, сиюминутная, но все-таки цель. К нему прилетело живое существо, и оно нуждалось в помощи чуть больше, чем сам Алхимик. Он мог двигаться, а она — нет. И ему теперь пришлось отложить процесс умирания и подумать о многом: чем ее кормить, как лечить и где устроить на ночлег.
«Вот вылечу божью тварь, и тогда можно снова подумать об уходе», — думал он, грея на спиртовке воду, — нужно было смыть кровь, запекшуюся на перьях.
«Наверное, ей нужно сделать что-то типа гнезда, — рассуждал он. — Ведь птицы, кажется, вьют гнезда?»
Он нашел коробку, вытряхнул из нее пакетики и мешочки с реагентами и выстелил дно тряпками. Туда он поместил птицу. Потом подумал, что ей там темно, и прорезал окошечки в стенках коробки. Но было все равно темно, и он понял, что это из-за его давно не мытого окна. Тогда он взялся протирать стекло, но только размазал грязь. Пришлось тащиться к старой Марте. Она и раньше оказывала помощь по хозяйству, и теперь не заартачилась — пришла и сноровисто вымыла окно. В комнате стало гораздо светлее.
«Как я здесь жил, в таком мраке? — удивленно думал Алхимик. — Немудрено, что я чего-то не разглядел… А солнечный свет — это, оказывается, приятно!»
Но в его полуподвальном жилище солнечного света случалось немного. И Алхимик подумал о том, что птицу надо выносить на свежий воздух, хотя бы ненадолго. Как только немного окрепнет!
Теперь ему снова каждый день приходилось решать задачи и производить опыты, только это были опыты совсем другого рода. Что она больше любит — хлебные крошки или крупу? Как правильно срастить перебитое крыло? Сколько воды ей требуется в день? Какая температура воздуха должна быть в комнате? Существуют ли лекарства для птиц?
Алхимик то и дело обращался к Марте и с удивлением заметил, что она вообще-то интересная старушка и очень много знает как о птицах, так и о жизни вообще. Как он раньше мог этого не замечать?
Он снова стал выходить в город — птице требовалась разнообразная и полезная пища, а ему — книги о птицах. Он познакомился с библиотекарем, и тот подбирал ему книги о редких птицах. Алхимику это было нужно, потому что он никак не мог определить, к какому виду относится его питомица.
Аптекарь подсказал ему, что перебитое крыло нуждается в массаже, так оно быстрее зарастет. Алхимик не мог вспомнить, прикасался ли он когда-нибудь к живому существу, не то что там массировать! Поэтому ему пришлось взять у аптекаря несколько уроков, и ему было приятно, когда аптекарь хвалил его за понятливость и аккуратность.
Теперь каждый вечер он брал птицу в руки и гладил ее. Птице нравилось: она замирала, прятала голову на грудке и выглядела очень довольной. Если не сказать, счастливой… А самому Алхимику очень нравилось тепло, которое чувствовали его руки, и мерное биение ее сердца, которое передавалось ему. Это были незнакомые, непривычные реакции, и Алхимик изучал их, как когда-то химические формулы. Только теперь не умом — через чувства и ощущения.
Вскоре он стал брать коробку и выносить птицу на прогулку. Сначала он гулял рядом с домом, но потом решил, что среди деревьев ей будет лучше. Теперь он уходил с ней в парк и там выпускал ее погулять по травке, зорко следя, чтобы рядом не появилось котов, собак, вредных мальчишек и прочих нежелательных элементов.
Теперь он часто разговаривал с птицей. Он так намолчался за всю предыдущую жизнь, что теперь не мог наговориться. Он рассказывал птице о том, что прочитал сегодня, и о том, что собирается делать завтра, и даже вспоминал какие-то истории из своего детства, которые, казалось, уже забылись навсегда.
Птица не отвечала ему, но слушала внимательно, искоса поглядывая на него круглым глазом, иногда склоняя голову набок, к плечу, и ему казалось, что она все-все понимает.
Вскоре птица начала пробовать взлетать. Крыло срослось — видимо, массаж оказал свое целебное действие, да и сбалансированное питание сыграло положительную роль. Птица теперь выглядела живой и веселой, и казалось, вот-вот запоет. Алхимик смотрел на птицу и наполнялся гордостью и радостью — он смог! он сумел! у него получилось! Но к радости примешивалась доля печали — он понимал, что рано или поздно придет момент, когда птица сможет подняться в небо, и тогда… Ему не хотелось думать, что тогда.
Теперь он иногда заходил к старой Марте попить чаю и посоветоваться насчет птицы. Однажды (он и сам не понял как!) у него вырвалось то, что он так тщательно держал в себе.
— Бабушка Марта, ведь она уже почти здорова! Она уже пробует летать. А скоро улетит совсем. Но как же тогда я?
— Заведешь кошку, — пожала плечами старая Марта. — В этом мире всегда есть кто-то теплый и живой, который нуждается в твоей заботе. По-моему, ты просто до ужаса боишься терять. Но ведь без потерь не бывает и приобретений!
— Но я привык к ней! — пытался разобраться в своих чувствах Алхимик. — Она в каком-то смысле мое творение! Лучшее творение!
— Божье она творение, — не соглашалась старая Марта. — Ничего твоего в этом мире нет, и ни на что ты не имеешь исключительного права. И вот что я тебе скажу! Есть такая старая мудрость. Если у тебя что-то есть — отпусти это. Если оно действительно твое — оно к тебе вернется. А если не вернется — оно никогда твоим и не было. Вот как-то так, миленький.
— Я могу заботиться о ней, брать ее в руки, кормить ее, и это счастье, — размышлял Алхимик. — Но при одной мысли, что это кончится, я уже становлюсь несчастным. То есть мое счастье не абсолютно?
— Ты молоденький дурачок, — хихикала старая Марта. — Абсолютной бывает только смерть. А все остальное — приходит и ухолит. Как волна, как ветер, как времена года. Мы несчастны, когда печалимся о прошлом или боимся будущего. Но сейчас-то ты счастлив?
— Сейчас — да, — говорил ей Алхимик.
— Вот и будь счастлив сейчас, миленький! — советовала старая Марта и для полного счастья подкладывала ему вкусного домашнего печенья.
И однажды случилось то, чего он так боялся. На очередной прогулке птица взлетела. По-настоящему взлетела, высоко в небо. Она выделывала пируэты, камнем падала вниз и переходила на бреющий полет, и ее крылья двигались ровно и мощно. Он, задрав голову, наблюдал, как она резвится в небе, потом к ней присоединились другие птицы, и вскоре все они скрылись за густыми кронами деревьев. Он ждал еще какое-то время, а потом продрог и пошел домой.
Он шел и отслеживал свои ощущения. Они были странными: вроде бы ему было грустно от того, что птица улетела, и наверное, навсегда, но в то же время радостно, что он помог ей вернуться в свою привычную среду, в небо, причем вернуться здоровой и счастливой. Смесь грусти и радости была очень странной. Внутри явно происходила химическая реакция. И от этого он почувствовал странное расширение в области груди и лопаток, как будто там что-то расправлялось. Что-то, похожее на крылья.
Он шел домой, весь в раздумьях, и не замечал, что спина его распрямилась, а походка стала упругой, и что презрительные складки у губ разгладились, и теперь его улыбка выглядит просто немного грустной, и встречные девушки бросают на него заинтересованные взгляды — ведь Алхимик, по сути, был совсем еще не старый и вполне видный мужчина.
Уже на подходе к дому он увидел плачущую девочку, прижимающую что-то к груди.
— Что случилось, малышка? — наклонился он к ней.
— Мама… Сказала, если не пристроишь в хорошие руки, утопит! — сквозь слезы проговорила девочка.
— Кого утопит? — не понял Алхимик.
— Его… котенка!
И она показала черного как смоль малыша с коротким тонким хвостиком, моргающего зелеными глазками и явно не осознающего, что его жизнь может прерваться во цвете лет.
— Как ты думаешь, у меня хорошие руки? — спросил Алхимик, пряча улыбку.