3 июля 1942 г. В районе мыса Ай‑Тодор
Костёр Севастополя погас. На последних пятачках на мысах Херсонес и Фиолент последние тысячи защитников теряли последнюю надежду на эвакуацию. Помогали им её потерять пилоты люфтваффе – днем, итальянские и немецкие подводники и катерники – поздним вечером и ночью.
Последние «организованные» попытки эвакуации сорвали именно катерники. Патрулировавшие возможные пути отхода четыре шнельбота обнаружили уходящие на восток два «морских охотника»[14]. Два часа длилась артиллерийская дуэль (после того, как советские катерники блестяще уклонились от торпедных атак).
Но силы были слишком неравными: каждый СКА уступал по всем статьям шнельботу, а у немцев было ещё и двойное преимущество в численности. Преимущество было на стороне русских разве что в том, что дрались они с отчаянием обречённых, и победа не досталась немцам даром. 45‑мм снаряд с русского катера попал в «S‑40», пробил левую торпедную трубу и вызвал взрыв торпедного резервуара со сжатым воздухом. Сама торпеда не сдетонировала, но в носовом отсеке начался пожар. Пламя удалось сбить, но корпус катера получил серьёзные повреждения, шнельбот потерял ход. Трое матросов были убиты, ещё около десятка членов экипажа, включая и командира, капитан‑лейтенанта Шнейдер‑Пангса, получили осколочные и пулевые ранения. Были потери убитыми и ранеными также на «S‑28» Кюнцеля. И всё же к исходу второго часа боя, когда уже посветлело небо над Крымом, оба советских «морских охотника» были потоплены.
Из воды немцы подняли 37 человек, в том числе командира 109‑й стрелковой дивизии генерал‑майора П.Г. Новикова, который возглавлял оборону Севастополя после того, как комфлота адмирал Ф.С. Октябрьский и генерал И.Е. Петров покинули (на транспортном самолёте, взлетевшем с последнего аэродрома на мысе Херсонес) обречённый город‑крепость[15].
Тяжело повреждённый шнельбот «S‑40» удалось отбуксировать в Ак‑Мечеть, а затем в Констанцу. Ремонт затянулся на пять месяцев, а потом ещё полгода катер простоял в резерве без моторов и экипажа. Ремонт поменьше предстоял и «двадцать восьмому», хотя он тоже растянулся почти что до конца месяца. Требовали мелкого ремонта, испытаний и, конечно, пополнения боезапаса и остальные катера.
А тут ещё начались всякие передвижения и перестановки…
Июль 43‑го. Борт «Ли‑2». В предчувствии огня и дыма…
Комиссар Портнов не понравился Войткевичу с первого взгляда.
С его, Портнова, первого взгляда, которым он уставился на то «добро» из разбитой гондолы, которое флотские принесли с собой к партизанам. Немедленно приказал он: «Сдать всё в Особый отдел!» А «отдел» тот – он сам, Портнов, и есть. Да и потом, когда ни хрена, кроме четверти фляги спирта, в тот отдел не попало, всю дорогу косился, как раскулаченный. Так что, забираясь в планшет комиссара, Яков почти не сомневался, что найдёт там что‑нибудь нелестное о своей особе, какую‑нибудь «телегу», груженную чекистской бдительностью. Но находка превзошла все его ожидания.
«Что за..?» – подобрал лейтенант фотографию, вирированную в рыжеватом тоне и с зубчатым кантом, выпавшую из оккупационной газеты «Голос Крыма».
Такие фотокарточки раньше в художественных фотоателье, где‑нибудь подле пляжа, печатали: «Привет из Ялты, Гурзуфа…» Яков перевернул фотографию. Так и есть: «Jewpatoria», – было подписано с обратной стороны. И чуть ниже, тоже по‑немецки, знакомым убористым почерком: «Am 7. Juli 1943».
«То есть?!» – ошеломленно уставился на надпись Войткевич.
«Недели две назад…» – с убийственным хладнокровием документа подтверждала подпись.
С парадной стороны, с аверса фотки, этаким Наполеоном заправив правую руку в перчатке за борт эсэсовского мундира, надменно хмурилась жёлчная, с ещё более обострившимися складками, мина Карла‑Йозефа Бреннера. Будто бы и впрямь недовольная необходимостью позировать в компании чопорного докторского халата и игривого фартучка медсестры.
Неожиданное воскрешение его бывшего «куратора» от абвера ошеломило Якова настолько, что даже затмилась как‑то горячка только что прошедшего боя, только что минувшей опасности.
А бой был нешуточный и опасность немалая. И, по сути, нависла она с самого раннего утра.
С самого раннего утра…
– Ты чего это спирт лакаешь, как неверный? – иронически нахмурился Войткевич, заметив поползновение татарина к фляге на ремне.
– Да я просто… – смутился Шурале Сабаев, возвращая руку на приклад пистолета‑пулемета Шпагина. – Замёрз немного.
Широкоплечий татарин, который, казалось, едва умещался в карстовой «дырке» – округлом провале на краю скального отрога, и в самом деле ёжился и вздрагивал. Но вряд ли только от ночного промозглого тумана, плывущего над краем провала белёсым дымком. Тумана, в грибную прель которого вплеталась едва различимая гарь сигнальных костров. Костров, не заметных ни отсюда, почти от подножия склона, ни вообще с земли, поскольку горели они в глубоких ямах на давно непаханом поле.
– Не психуй, всё будет красиво, как на параде, – подмигнул татарину Яков.
…Хотя, по правде сказать, особой уверенности в том, что всё произойдет именно так, как обещал по рации командир отряда, вылетевший на Большую землю месяцем раньше по вызову ЦШПД[16], не было. Уже потому, что настоял на эвакуации Беседин наверняка через голову представителя Центрального штаба по Крымской АССР и первого секретаря Крымского обкома Булатова. Можно сказать, в пику. Хотя, формально, тот «взял на себя» исполнение приказа Центрального штаба. Не только этого. Но на «обкомовских» сейчас, после стольких месяцев голода, крови, потерь и лишений, вообще у большинства настоящих партизан полагаться привычки не было. Одно название только, что Крымский штаб партизанского движения.
«Греют там себе пузо в Сочи, шашлыки нарзаном запивают, – скрипнул зубами Яша. – И всех только забот, чтобы не достались кому другому лавры. Кому? А нам, тем, которые тут, и лаврового листка не нюхавши, со сведённым от голода брюхом, выгрызают Крым у немца из глотки…»
Впрочем, едва ли от таких штабных тонкостей бил мандраж даже такого матёрого и далеко не робкого десятка партизана‑разведчика, как Шурале Сабаев. Немцы, крепко получив этой зимой по зубам под Сталинградом, вообще озверели. Дошло до того, что, едва ли не впервые с 41 года, в охоте на партизан, ранее отданной на откуп татарским добровольцам и румынам, приняли участие и кадровые части вермахта. Раньше‑то, случалось частенько, даже местное командование «фельдполицай», получив от татарских «оборонцев» сообщение: «Зажали‑де партизан на окраине посёлка, присылайте расстрельную команду…», махали рукой: «Сами справляйтесь. Живодёрня – по вашей части…» А теперь и в самую мартовскую непогоду, в слякоть и метель, могли в горах объявиться цепи автоматчиков в каменно‑серых куртках горных стрелков, подгоняя разношёрстную орду добровольцев.
С тех пор как немцы взялись за очередное «окончательное решение партизанского вопроса», горстка оставшихся в живых, ослабевших и измученных, партизан оказалась полностью блокированной в горах и фактически обречённой на вымирание. Вывоз больных и раненых на Большую землю почти прекратился, а редкие операции превратились, по сути дела, в бои за пропитание.
Хотя и тут трудно сказать, кто у кого харчи грабил. Для партизан отбить из румынского обоза лошадёнку на убой – и то было редким везением, поскольку татарские хозяйства, как осиные гнезда, трогать было себе дороже. А для самих татар охота за грузами, которые сбрасывались партизанам с парашютов, как манна небесная, дальними бомбардировщиками, – стало чем‑то вроде национальной забавы. Меньше трети перепадало голодным партизанам: обычно заставали разведгруппы уже раскуроченные парашютные гондолы, а нередко и засады.
На таком безрадостном фоне принять сразу два транспортных «Ли‑2», наверняка хорошо загруженных продуктами и боеприпасами, и обратным рейсом эвакуировать больных и раненых, – а это почитай две трети отряда! – да ещё пленных отправить, казалось удачей редкостной. Но и затеей крайне сомнительной. Да что там, почти невыполнимой. Двухмоторный солидный «Ли‑2» – это, всё‑таки, не кроха «У‑2», снаряжённый пламегасителем и шумоизоляцией двигателя, который может беззвучно, как ведьмина ступа, приземлиться на любом скальном уступе.
Но и забрать, даже в шикарном штабном варианте «У‑2ШС», может он не больше четырёх человек, как в последний раз, когда прилетели отчаянные девчата за Бесединым. А отправлять надо полсотни. Так что ожидалось два транспорта. Две немаленьких машины бывшей гражданской авиации. А в этих местах и одну посадить некуда. Куда ни глянь, – словно руины древнего замка, высятся в слоистой пелене тумана мрачные башни и зубцы скал, утёсы и уступы, куда только горные козлы, дразня голодное воображение, взбираются с лёгкостью дыма.