Так и сколотилась главная боевая сила Акмечетского отряда.
В своих рапортах в штаб района Кузьма Калашников не отделял степняков от пограничников, а писал примерно так: «Группа партизан под командованием товарища Зинченко взорвала немецкий грузовик, убила десять солдат, взяла трофеи: два автомата, три винтовки и разную мелочь».
Степняки кормили пограничников, несли охранную службу, рыли утепленные землянки, смотрели на своего командира как на бога и спасителя, понимали его с полувзгляда.
Калашников был глазаст, тайно наблюдал за селами, что окружали лес. Был у него один наблюдательный пункт под названием «Триножка». Это высокий пик над лесом, возвышающийся над всей Коккозской долиной.
На самой вершине «Триножки» стояли развалины древнейшей крепости.
На «Триножку» вела единственная тропа, которая шла по кромке острого хребта. Поставь на вершину два пулемета — и даже дивизией не достичь крепостных развалин.
Но Калашников пулеметов не ставил, а вот телефонную связь из «Триножки» провел в собственную землянку и все, что творилось в долине, в десятках окружающих сел, узнавал через минуту. И это давало ему непревзойденное преимущество — неожиданностей для Кузьмы Калашникова не существовало.
Знали ли фашисты о «Триножке»? Конечно! А догадывались ли, что там партизанский наблюдательный пункт?
Каждую неделю из небольшой горной деревушки Маркур выходили немецкие разведчики, нащупывали единственную тропу, поднимались на развалины древней крепости и… ничего не находили. Никаких следов пребывания партизан.
Куда же исчезал наблюдательный пункт?
И тут сказалась калашниковская живучесть.
Наблюдателей было трое, один из них постоянно смотрел за Маркуром только оттуда можно попасть на тропу, ведущую на «Триножку». Стоит группе немцев показаться в кривом переулке, откуда и начинается тропа, и сразу же звонок к Калашникову:
— Идут!
В ответ приказ:
— Сгинуть!
Отсоединяется кабель, прячется, тщательно осматривается площадка чтобы никаких следов; потом партизаны спускаются в подземелье, отодвигают большой камень, закрывающий тайный ход, исчезают в провале, не забыв поставить камень на место.
Немцы на «Триножке», но тут, как и прежде, тишина, посвист ветра, а вокруг синие дали.
Часок потолкаются, для самоуспокоения постреляют в небо и торопятся восвояси. Как-никак, а край партизанский, лучше подобру-поздорову вовремя уйти.
Калашниковские наблюдатели незримо сопровождают немецких разведчиков, но не трогают их.
Именно с «Триножки» предупредили о карателях, что шли в декабре на большой «прочес». Калашников убрал отряд, замел следы и принял бой там, где принимали его партизаны Красникова.
Хитер командир Акмечетского отряда!
Мы в землянке пограничников Митрофана Зинченко.
Сам командир встретил нас уставным рапортом. Я, откровенно говоря, не приучен к таким докладам, но здесь пришлось выслушать его по всей форме.
В землянке просторно, удобно, пахнет горными травами. Лежанки, ароматное сено, кустарная, но удобная пирамида для оружия.
Партизаны-пограничники — в гимнастерках, сапогах, животы туго подобраны, все до одного бритые, мытые. Да вправду ли мы в партизанском отряде?
— Здравствуйте, товарищи!
— Здравия желаем, товарищ командир района!
Восемнадцать солдат и один командир.
Вспоминаю редкие калашниковские рапорты в штаб Четвертого района: «Отличились партизаны Бедуха, Кучеров, Малий…» Наверняка они здесь, отличившиеся, хотя Калашников никогда не писал о них как о пограничниках.
— Бедуха!
— Есть сержант Бедуха! — докладывает белобрысый парень.
— Малий!
— Я Малий! — Партизан с рябоватым безбровым лицом.
Да, я прав. Герои акмечетцев здесь, не где-нибудь в другом месте. Я пристально всматриваюсь в лица. Не шибко сытые они: щеки подзапавшие, подбородки острые. Интересно, на каком пайке держит их Калашников? Щедро или по правилу — «будешь живой, но худой»?
— Ваш дневной паек? — спрашиваю у сержанта Бедухи.
— Две лепешки и полфунта конины.
Не жирно.
Вдруг мысль: а не взять ли всю команду в штаб? Вот и будет отличный комендантский взвод. За такими ребятами как за широкой спиной.
Но нужно ли?
Интересно, а какие планы у самого Зинченко?
— Продолжать службу, — говорю я и усаживаюсь за импровизированный стол.
Партизаны расходятся, Зинченко усаживаю рядом с собой.
Сейчас он расслабил плечи, стал проще, понятнее.
— Как живете, Митрофан Никитович? — спрашиваю обыденно.
— Ни шатко ни валко. Надумаю много, а до дела не дохожу.
— Что мешает?
— Многое… — Он смотрит в мои глаза.
Я понимаю его.
— Какие же планы у тебя, старший лейтенант?
— Думал напроситься на рейд в Коккозскую долину.
— И что же?
— Калашников не пускает.
— Почему?
— Осторожничает.
— Может, правильно поступает?
— Нет! Фашисты оседлали долину, напичкали ее тыловыми службами и в ус не дуют. Они не боятся нас. Надо заставить бояться!
До предела ясен Зинченко, и мне эта ясность по душе. Впервые за последнее время я испытываю нечто похожее на радость.
— Что ж, Митрофан Никитович, подумаю. Мне, например, твой план по душе.
В это время в землянку вбежал шустрый дед с прокуренной рыжей бородкой полулопатой. К густоволосой голове по-смешному приложил руку:
— Пробачьте, товарышы начальники…
Это же дед Кравченко! Помните тот случай, я говорил о нем в первой тетради, когда мы обманным путем забрались в его одинокий лесной дом? И пустил он нас с надеждой добыть спиртного, но ничего у нас такого не было.
— Здравствуй, дед! Каким манером оказался здесь?
— Куды ж мэни диваться? 3 цим проклятым нитралитетом чуть було без башкы нэ остався… Я к тилькы вы пэрэночувалы, так и пишло… Прыйшов гэрманэць и давай з мэнэ душу трясты… Гыком, як цуценята, на мэнэ бросылысь… «Дэ Ялтыньскый отряд? Дэ Бортников, дэ Мошкарин?» Пытають, за бороду хватають… Кажуть: дэнь, ничь — и шоб отряд я найшов, а то пук-пук, а хауз, мий дом, значыть, — бах, — и гранату показують… Зайнялы мий дом, а одын — гадюка — в чеботях на кровати розвалывся. Мэнэ из хаты выгналы, кажуть: «Давай партизан». Помэрз я до вэчора на камнях, та всэ дывывся на свою хату. 3 трубы дым идэ, а я, як бездомна собака, на холоди зубами клацаю… К утру взяв фатаген[3]да и облив хату. Пожалкував трохы, тай пидпалыв. Пропадать так пропадать… Загорилась хата, а я до товарища Мошкарина. Вин мэнэ и послав в Акмечетский отряд, хотив з ним буты, да вин сказав: «Богато брешешь».
— Как же здесь партизанится?
— На повну катушку!
У деда явное намерение поговорить поосновательнее, но мы ему это не позволяем и отпускаем.
Зинченко, улыбаясь, говорит:
— Занятный старик. Не жадный, но любит поклянчить, производить всякие обмены, похожие на обман, надует от души — вины не признает. Выдумщик страшный и готов на все, лишь бы обратить на себя внимание.
— Нашел себя в отряде?
— А он ничего не терял, товарищ командир, он всегда при своих. Мы к нему пришли, это его лес, он вырос в нем.
— Пожалуй, правильно.
— Ему все здесь знакомо. И следопыт настоящий, и нюх, как у хорошего пограничника.
Мне по душе зинченковская обстоятельность. Зрелый человек. Вот кого командиром Севастопольского отряда!
Однако не надо спешить, пусть-ка исполнит свой план: рейд по Коккозской долине.
Переговорил с комиссаром. Домнин со мной полностью согласился.
И он и я поставили точную цель: возродить Севастопольский отряд, сделать его действительно севастопольским, достойным имени славного и героического города.
Познакомился я и с Алексеем Черниковым. Это был рослый, угрюмоватый политрук пограничных войск, медлительный, склонный к долгим размышлениям.
Общее с Зинченко одно — традиция солдат, которые всегда в строю, и в мирное и военное время.
Более или менее ознакомился с составом района, с командирами, часами наблюдал за Коккозской долиной. Зинченко прав: немцы тут совсем обнаглели.
Обстановка вокруг приблизительно прояснилась. Пора действовать!
Как? Можно ли продолжать линию Красникова и держать отряды на пятачке у Чайного домика? Или немедленно вывести их в район трехречья, где мне все близко и знакомо?
Я и комиссар обстоятельно взвешиваем все «про» и «контра».
Первая задача: связаться с Севастополем! В любых случаях мы это обязаны сделать.
В принципе нам нельзя здесь оставаться. Так или иначе, но каратели будут блокировать наш район. Это сделать не так трудно, сама природа постаралась: вокруг обрубленные кручи, выходов — раз-два, и обчелся. Мы не можем жить в постоянном окружении, нам нужна отдушина, нужен верный тыл. Его можно создать только в заповедных лесах, там, где сейчас располагаются партизаны двух других районов.
Значит, марш по яйле!
Но можно ли вот сейчас поднять отряды и повести их по ледяной шестидесятикилометровой дороге? Дойдут ли они?
Акмечетцы дойдут, остальные — нет! Ведь дойти надо за одну лишь ночь!
Партизаны физически ослабли, морально подавлены событиями на Кожаевской даче, гибелью боевого костяка района.
Окрепнуть физически, морально. Но этого мало. Важно, какими путями этого добиться. В один присест разделаться с калашниковскими продуктами, отлежаться в сухих шалашах и марш на яйлу? Ничего из этого не выйдет. Продуктов мало — раз; бездействие еще больше разрушит потенциальные силы партизан — два; так запросто оторваться от Севастополя, не сделав для него ничего важного, — значит струсить перед сложившимися обстоятельствами три!
Начинать надо с активных боевых действий. Зинченко в рейд, Терлецкого в Байдарскую долину!
Еще больше внушать делами и словами: мы и Севастополь — едины; прикажет Севастополь — пойдем в заповедник, нет — до последнего будем драться здесь!
Комиссар собрал коммунистов, и я обстоятельно доложил обо всем, что тревожило штаб, попросил коммунистов высказать свое мнение.
Откровенность была полная: в таких обстоятельствах человек выкладывается без оглядки. Коммунисты говорили о том, о чем думали, что их беспокоило.
Мы с Домниным были удовлетворены: наши планы в основном совпадали с тем, что предлагали коммунисты. Мы не могли говорить о них с полной ясностью — оперативная тайна, но мы согласились с тем, что нам подсказывали.
С гибелью первого комиссара района Василенко партийно-политическая работа в отрядах не проводилась. Иным казалось: до нее ли? Но Домнин считал: в любом случае «до нее». Сам комиссар был начисто лишен ораторских способностей, он хорош в камерной беседе, в разговоре с глазу на глаз. Здесь у него живые душевные струны, и он чувствует, что нужно человеку.
Однако все это не мешало ему добираться до сердец масс, и добирался он своим путем.
Как-то на Адымтюре наши разведчики подобрали ослабевшего человека в советской сержантской форме, привели в штаб.
Парня накормили, стали расспрашивать. Он первым делом разулся и из-под стельки достал партийный билет, завернутый в противоипритовый пакет.
Сожалею, что запамятовал фамилию севастопольского солдата.
Парень был на батарее Заики, которая первым залпом оповестила мир о начале севастопольской эпопеи.
Известные герои Анисимов и Нечай были его однополчанами.
Это первый человек среди нас, который знает все о боях под Севастополем.
Домнин ходил с сержантом из землянки в землянку, от шалаша к шалашу, и партизаны слушали рассказ севастопольца, человека, который встретил фашистов на просторах качинских степей.
Ярко и образно говорил сержант. Я до сих пор помню каждое его слово. Оно как бы приобщило меня к тому, что делалось на батарее, на линии боя.
…За лето выжженные палящим солнцем бурые качинские степи с разноцветными заплатами виноградников, плешивыми холмиками и дорогой, заезженной машинами, тачанками, солдатскими двуколками. На западе, сколько видит глаз, — море, бурливое, иссиня-темное.
Утро. На пыльной дороге — никого. Такая тишина, что слышно, как пищат суслики и под ветерком шелестят высушенные добела травы.
За небольшим курганчиком, в бетонном доте, скрытом от самого наблюдательного глаза, притаились сержанты Анисимов, Нечай и наш разведчик Костя.
— Не по душе тишина, — говорит Анисимов, не спуская глаз с туманной дали.
— Мабудь, сьогодни и почнэться, — басит Нечай, прижав ухо к телефонной трубке. — Костя, а ну подывысь.
Смотрит Костя до боли в глазах, видит желтые полосы и дорогу до самого горизонта, на которой ни единой точки.
Солнце достигло зенита и начало медленно клониться к морю. Небольшая тучка с востока подкралась, будто невзначай бросила на землю несколько крупных капель и умчалась в далекое многогорье, туманящееся на востоке.
Кругом ни звука, ни шороха. Лежит дорога, избитая, истоптанная отступающими на Севастополь. Лежит, словно в раздумье, как ей принять на себя бронированную тяжесть чужих войск. А они уже катятся из северной Таврии, их душное дыхание чувствуется каждой клеточкой.
После полудня небо почернело, ожило, взвихрился воздух. Многоэтажным строем на Севастополь шли пикировщики, а вокруг них каруселили истребители, как мошкара вокруг шмелей.
— Смотри в оба! — крикнул Анисимов, до белизны пальцев сжимая кулак, лежащий на стальном теле тяжелого орудия.
Через несколько минут Костя повернул к товарищам побледневшее лицо.
— Идут, — с придыханием сказал он, показывая на пыль, клубящуюся вдали.
Черное облако катилось по земле со стороны Сакских озер. Скоро сквозь серую мглу стали выползать тяжелые танки. Они шли, ощупывая каждый метр затаившейся степи.
Командир батареи лейтенант Заика был еще с утра предупрежден, что авангард фашистов занял Саки и идет на Севастополь.
Береговая батарея располагалась, если можно так сказать, в узле самых уязвимых естественных подступов к Севастополю, Широкие поля для танковых атак, буераки для пехоты, холмы для артиллерии. Это был ключ к столице Черного моря, к ее Северной стороне.
Дважды пискнул зуммер телефона. Лейтенант взял трубку. По тому, как приподнялись у него брови и вздрогнула щека, рядом стоящий комиссар батареи понял, что решающая минута наступила. Он только спросил:
— Много их?
— Пока десять танков, семьдесят машин, около четырехсот солдат.
За батареей над городом — тяжелые взрывы.
— Бомбят Севастополь, скоро нас атакуют… Я иду к расчетам, — сказал комиссар, надел каску и вышел.
— Батарея, к бою! — Телефон разнес приказ командира по всем железобетонным отсекам, а Костя подтвердил его, бегая от орудия к орудию.
Через двадцать минут раздался первый залп. Он возвестил всему фронту о начале героической обороны города русской славы — Севастополя. Произошло это 30 октября 1941 года в пятнадцать часов тридцать минут по московскому времени, в погожий осенний день. Тогда наш истребительный батальон еще швырял в Алупкинском парке болванки в макет танка…
…Прошли сутки. Батарея жила. Вокруг бушевал огненный шквал. Тысячи снарядов, мин, бомб глубоко вспахали древнюю крымскую землю, обнажая бетонные стены. Десятки пикировщиков с тоскливым воем кромсали южное небо, обкладывая батарею сверхмощными фугасными бомбами. Но батарея жила, громила танковый таран, звала Севастополь к смертельному бою.
Прошли вторые сутки. Батарея жила.
Защитники города — под оглушительные залпы заикинцев — готовились к неравному многомесячному поединку двух армий.
Прошли третьи сутки. Батарея жила.
От накала почернели орудийные стволы, но крепка уральская сталь. Один за одним падали артиллеристы, в узких проходах отсеков лежали раненые, но пушки стреляли…
Радист принял радиограмму; волоча раненую ногу, дополз до командира.
— «Батарея героически выполнила боевую задачу! — прочитал вслух лейтенант Заика. — Приказываю погрузиться всем на тральщик и следовать на новый рубеж».
Раненые подняли головы.
— Старшина, следить за морем!
— Есть!
Потемнело, старшина крикнул:
— Вижу на подходе тральщик!
— Выносить раненых! — приказал лейтенант, не спуская, однако, глаз с затихшего поля. Он чувствовал, что вот-вот начнется новая атака.
Один за другим шли раненые к тральщику, многих несли на руках, на плащ-палатках.
И тут показались немецкие танки. Они шли на предельной скорости, шли курсом на батарею.
Заика сам улегся за пулемет.
— Комиссар, немедленно отправляй тральщик!
Танки разделились на две группы, стали с флангов охватывать батарею.
Последнего раненого подняли на борт, на берегу оставался комиссар.
— На корабль! — крикнули ему несколько голосов.
— Отчаливай! Я — к командиру! — Комиссар посмотрел на палубу, козырнул: — Прощайте! — И, согнувшись, побежал на батарею.
Она еще жила.
…Морской солоноватый ветер гуляет над полем боя. У озера Кизил-Яр, на равнинах Карабаха догорают тридцать немецких танков. Черные скелеты двухсот машин — семитонных, тупоносых, гусеничных, легковых и штабных автобусов — усеяли все поле. Восемьсот солдат и офицеров отборной немецкой дивизии полегли на ржавой полынной земле.
Так был смят и уничтожен первый танковый клин врага, пытавшийся прорваться в столицу черноморцев.
…Точен и лаконичен рассказ нашего гостя. Я так и не запомнил его фамилии. В мартовских боях с карателями он пропал без вести, скорее всего замерз в горах, во время нашего трагического перехода по ледяной яйле. Но об этих днях позже.
…Через сутки враг, стремившийся к Севастополю, решил сманеврировать. Он оставил район заикинской батареи и двинул танковый таран на Севастополь по Симферопольскому шоссе. Предвкушая победу, немцы торопились, сметая наши слабые заслоны.
Но мощные залпы новой тяжелой батареи под командованием капитана Александера, затем капитана Матушенко потрясли горы. Колонны эсэсовцев шарахались в стороны и попадали под убийственный огонь морской пехоты.
Но наступила критическая минута, когда немецким танкам почти удалось овладеть высотой за Дуванкоем, с которой проглядывался Севастополь. Это была ключевая позиция отдать ее — открыть дорогу к Инкерману и далее на Северную сторону.
И тогда совершилось чудо. То чудо, которое будет служить загадкой для тех, кто не знал наши души: пять отважных севастопольцев 18-го батальона морской пехоты — матросы Иван Красносельский, Даниил Одинцов, Юрий Паршин и Василии Цибулько, возглавляемые политруком Николаем Фильченковым, преградили путь вражеским танкам. Красносельский и Цибулько были смертельно ранены. Фильченков, Паршин и Одинцов обвязались гранатами и бросились под немецкие танки. Танковая атака была остановлена.
Каждая минута обороны рождала героев. Имена их, за редким исключением, оставались неизвестными. Но их подвиги обретали крылья и летали от окопа к окопу, от матроса к матросу, от корабля к кораблю.
Десятки дней продолжался первый штурм. Убедившись в несокрушимости защитников Севастополя, фашисты после тяжелых двадцатидневных боев вынуждены были перейти к изнурительной позиционной войне.
Потом пришел студеный декабрь, начался второй штурм города, но и он не принес врагу успеха, а устлал подступы к Севастополю новыми кладбищами, которые соседствовали с теми, что остались после вторжения чужеземцев в половине девятнадцатого столетия, — английскими, итальянскими, французскими, турецкими.
Отгремели декабрьские бои, рассеялся горький дым пожарищ, расстилавшийся не только над ущельями и ложбинами, во и над городом, над всеми бухтами…
Наблюдатели с «Триножки» докладывают:
— На окраине Албата взрыв. Туда идут немецкие машины!
Это же Зинченко!
— Продолжать наблюдение, докладывать немедленно. — Я положил трубку, посмотрел на Калашникова: началось!
Он короткопалыми руками теребит серую мерлушковую шапку, посапывает.
Телефон молчит.
Калашников встает, потом снова садится.
— Не мельтеши! — требую, продолжая смотреть на полевой телефон. Звонок! — Да, да!
— Стрельба на шоссе от Коккоз до Бахчисарая!
Калашников сердито:
— Я же предупреждал! Теперь возьмутся за нас…
Я молчу, мысленно слежу за группой Зинченко. Она должна сейчас подойти к небольшой деревеньке Гавры и отсидеться до вечера в густом кизильнике.
Стрельба повсюду, но центр ее — шоссе. Гавры километра на три выше, и там пока тихо.
Перед закатом сообщение:
— Товарищ командир, под Гаврами что-то горит! Огонь до неба!
Молодец, Митрофан Никитович!
Я обнимаю за плечи угрюмого Калашникова:
— А ты сумлеваешься!
— Не кажы гоп, покы не перескочыв! Еще ночь, еще день. Как все обернется!
— Ну и маловер ты, Кузьма! Какое же партизанство без риска?!
— Рискнул Красников и сколько людей погубил!
— Это из другой оперы, Кузьма Никитович.
Никак не могла угомониться растревоженная долина. Стрельба, собачий лай, зависшие в небе осветительные ракеты! Только к рассвету поутихло.
Я думаю: а где сейчас Митрофан? Поводырь его — дед Кравченко, старик хитрее самого сатаны, обведет немцев вокруг пальца. Верю: зинченковский рейд окончится благополучно.
Ночь холодная, ребята наши в шинелишках и где-то сейчас жмутся друг к другу, может, слушают байки старого лесника, который неистощим в своем балагурстве.
Перед рассветом от моего оптимизма мало что остается. С «Триножки» доклады за докладами. Зашевелился враг по всей долине, зашныряли машины, по деревням тревога, слышны команды.
Телефон меня уже не устраивает, я спешу на «Триножку».
Крутой подъем дается легко — у меня такое нервное напряжение, что не замечаю ни усталости, ни того, что поранил ноги на острых камнях…
Вид с «Триножки» потрясал; просматривался даже краешек Севастополя.
В боевой бинокль увидел море и кораблик на нем. Вокруг него поднималась вода. Стреляют по кораблю? Так и есть! Какая близость между нами и Севастополем!
В другой раз я бы неотрывно смотрел на запад, но сейчас важнее было разобраться в том, что происходит под моими ногами.
Прошелся взглядом по дороге от Коккоз до самых сторожевых скал где-то под Бахчисараем. Много патрульных машин, проскакивают мотоциклы, Противник встревожен и нервничает.
На пригорках мелькают люди в черных шинелях. Это контрольный прочес!
Зинченко надо искать на левом фланге, в узкой горловине, сжатой обрубленными скалами.
Там пока тихо.
Ближе всех к «Триножке» лежало село Узунджа — небольшое, дворов на сто, но с завзятыми полицаями. На пятачке между нами и Узунджей и началась бешеная перестрелка. Мы увидели цепь карателей, охватывающих мелколесье с флангов. Неужели Зинченко в ловушке?
Стрельба рассыпалась на несколько очагов, потом оборвалась.
Но я чувствовал: что-то сейчас произойдет!
Внимательно обшариваю взглядом от куста к кусту, от тропы к тропе. Вдруг вижу: бежит человек, размахивая малахайкой.
— Это же дед, наш дед! — кричит наблюдатель. Его голос покрывается трескотней автоматов под самой «Триножкой».
Кравченко исчез, но стрельба такая стала, что пришлось оглядываться: не по нас ли бьют?
Трещит телефон. Голос Калашникова:
— Что же случилось, а? Объявляю тревогу!
Как можно спокойнее:
— Разрешаю, но без шума. Не отходи от телефона.
Минут через десять я увидел всю зинченковскую группу.
Партизаны залегли за каменным выступом, протянувшимся параллельно основанию нашей «Триножки». Позиция у них отличная, если не считать тыла. Он доступен со стороны Маркура.
— С Маркура глаз не спускать! — приказываю наблюдателю.
Карателей до роты, они приближаются к Зинченко с трех направлений. Вижу, как Митрофан Никитович расставляет свою семерку. У каждого хорошая позиция, и — что очень важно — наши над немцами, и тропы к ним крутоваты. Но тыл?
Звоню Калашникову, объясняю, в каком положении находится Зинченко, приказываю группу Черникова аллюром направить на перекрытие маркуровской тропы.
Немцы не спешат сближаться, они явно чего-то ждут.
— Еще выходят из Маркура! — кричит наблюдатель.
Около сорока солдат с пулеметами на вьюках быстро движутся по тропе они хорошо нам видны.
Бросаюсь к телефону:
— Где Черников?
— На пути!
Через три-четыре минуты увидел черниковскую группу. Ребята бежали на Маркуровский перевал.
Кто скорее достигнет его?
У Зинченко стали постреливать, немцы начали перебежку. Пограничники заметили ее. Вот кувырнулся один солдат и не поднялся. Еще один!
Зинченко повернулся к нам, но мы себя не обнаруживали, хотя было ясно, что пограничник просит нашего внимания.
Он трижды показал рукой на Маркур; мы понимали его отлично и ждали только одного — чтобы Черников успел!
И он успел, минуты за три до немцев оседлал перевал и сделал это не без хитринки, по-пограничному. Сам перекресток оставался свободным; чтобы скрыть себя, Черников скосил его и вышел на тропу, что прямо вела в тыл Зинченко. Здесь он и засел над тропой.
Немцы добежали до перевала, оглянулись и свободнее пошли по тропе, выпустив ракету — белую!
На Зинченко пошли с трех сторон; пограничники отстреливались с выдержкой, но Зинченко все время поглядывал на «Трииожку». Мы отлично знали, что он сейчас переживает. Ничего, ничего, Митрофан Никитович, еще минута — и тебе все будет ясно!
Маркуровская группа карателей вытянулась на тропе. Черников ударил по ней длинной пулеметной очередью из конца в конец. Пошли в ход гранаты!
Зинченко, услыхав черниковский пулемет, атаковал ближнюю к себе цепь.
Первым я увидел деда Кравченко: на шее два немецких автомата, за плечами солдатская кожаная сумка, под мышкой фляга.
Зинченковский рейд, не ахти какой по результатам — разбита машина, подожжен пятитонный заправщик, взорван мост на проселочной дороге, — имел большой резонанс. Три месяца немецкие тылы жили в долине и страха не знали. Они окончательно решили: партизаны не посмеют заявиться в район, напичканный полицаями и охранными подразделениями. Ведь штаб майора Генберга располагался в долине — в Коккозах — и гарантировал безопасность.
В долину прибыл главный каратель Крыма генерал войск СС Цап. Он объездил села — все без исключения, — лично говорил со старостами, начальниками полиции, представителями «Священного мусульманского комитета». До нас дошли слухи: генерал предупредил местных националистов, что в случае новых действий партизан в долине за каждого убитого солдата будут расстреляны десять жителей, независимо от того, к какой они нации принадлежат.
Приутихла долина, ощетинилась штыками; даже козьи тропы взяты под усиленную охрану. Еще одна мера: немцы убрали отсюда военные госпитали. Мало того, сюда стали стягиваться каратели.
Что ж, в какой-то степени мы цели своей достигли. Пока, до поры до времени, оставили долину в покое; что касается дальнейшего, то у нас возникли кое-какие планы.
Боевая жизнь района налаживается, хотя и со скрипом. Калашниковская мука плюс трофейная конина свое дело делают. А тут враг будто позабыл о нас и носа не сунет в наш район.
Но почему он себя так ведет?
Я постоянно думаю о связи с Севастополем и исподволь готовлюсь к ней, но меня смущает одно: почему сам город молчит? Не может того быть, чтобы там не знали нашего положения. Разве они будут бездействовать?
И они, те, кто непосредственно руководил обороной, не бездействовали.
Вот что происходило в Севастополе.
Февраль — предвесенний месяц. В это время на юге порой бывают ласковые дни, схожие с майскими.
Утро. На Корабельной стороне рвутся редкие снаряды. Прилетели пикировщики и пытались сбросить бомбы на линкор, серой громадой застывший в Южной бухте. Зенитчики отогнали их. Сбросив бомбы в воду, самолеты нырнули в пушистый слой облаков, которые плыли в синем небе и таяли где-то над лесами.
Улицы полны народу. Особенно шумно на Графской пристани. Здесь узнаются новости, встречаются друзья, земляки. Здесь же вывешивается сводка «На подступах к Севастополю». С военной лаконичностью она сообщает о положении на фронте за последний день.
Расталкивая локтями толпу, к карте военных действий протискивается пожилая женщина, повязанная белой шалью.
— Что там, милые, на фронте-то?
— Не шуми, тетка, а слушай: «Вчера на фронте велась редкая артиллерийская и ружейно-пулеметная перестрелка. Наши снайперы уничтожили двадцать восемь фашистов».
— Ну и слава богу! — перекрестилась женщина, вытащила из-под шали тарелку с жареной рыбой и заголосила: — Ставридки! Кому свеженькой ставридки?!
— Мне. Отваливай с десяточек! — остановил ее старший лейтенант с раскосыми глазами и забинтованной шеей.
— Бери, миленький, бери. На вот, парочку поджаренных… с хрустом…
Старший лейтенант жадно набросился на свежую рыбу. После госпитальной пищи из сухарей и консервов рыба показалась ему очень вкусной.
Это был Маркин, житель Севастополя. Он более месяца пролежал в госпитале в Инкермане, истосковался по небу, свободе, улицам родного города. Он шагал по городу, останавливался у заборов, смотрел…
— Идешь и как солнце сияешь! — знакомый голос остановил его.
— Товарищ Якунин! — бросился Маркин к бывшему секретарю Корабельного райкома партии. — Вы же партизанили?!
— Было дело… — Якунин с подчеркнутой заинтересованностью посмотрел на Маркина. — Ты, кажется, просился в партизанский отряд!