— Еще как!
— В лес дорога и сейчас не заказана.
— А наши там есть? — не без волнения спросил Маркин.
— Еще бы! Вчера пленного допрашивали. Рассказывает, как партизаны вздыбили Коккозскую долину. Нам нужен проводник, а ты лес знаешь. Как?
Маркин загорелся:
— А что?
…Бухта все больше обволакивается темнотой, всплескивают прибрежные волны, у маленького причала слегка подрагивает катер с заведенным мотором.
По берегу ходит Маркин.
Якунин, радист — молодой паренек в ватнике с ящиком за плечами, а за ним секретарь обкома Меньшиков попадают под луч электрического фонарика, направленного на них Маркиным.
Секретарь обкома отводит в сторону Маркина и Якунина:
— Помните: с завтрашнего дня мы дни и ночи ждем вас в эфире. Передайте партизанскому командованию — пусть готовят посадочные площадки. Мы пошлем к ним самолеты с продуктами и медикаментами. По выполнении задания возвращайтесь в Севастополь, дайте знать по радио. Мы укажем вам район перехода линии фронта, встретим вас.
— Будет сделано, товарищ секретарь обкома! — говорит Маркин.
Катер отчалил от берега и вышел в открытое море.
Поднялся ветер.
Маркин и Якунин стоят на палубе, прислушиваются к шуму мотора, к свисту холодного ветра.
Темная южная ночь, и чем дальше в море, тем сильнее ветер. Он тугими порывами набрасывается на катер, клонит его к воде. Соленые волны гуляют по маленькой палубе.
Маркин поднимается на командирский мостик.
— Правее Голубого залива высадишь нас, — говорит он командиру. — Бывал там?
— А где я не бывал? Разве у черта на рогах не сидел! — невесело ответил тот. — Там подводные камни.
— Знаю. До берега шлюпкой доберемся.
Командир посасывает трубку, смотрит на компас.
— Ну и ночка, прямо-таки для турецких контрабандистов, — беспокоится он за свое суденышко. Волны бросают его как щепку.
Неожиданно командир приказывает:
— Лево руля, приглушить мотор!
Становится тихо, ветер доносит до слуха отчетливый шум другого мотора.
— Немецкие охотники, ищут, — говорит командир.
Вскоре шум пропадает за кормой, катер меняет курс и на полном ходу приближается к Голубому заливу. Связные готовятся к высадке, на маленькую шлюпку укладывают рацию, батареи, прощаются. Волна подхватывает шлюпку и поднимает на гребень. Но сильные руки Маркина налегают на весла, поворачивают ее поперек волны и направляют к берегу.
Ветер гудит в расщелинах скал, подгоняет людей. Они торопливо покидают берег и идут по тропе через виноградники и огороды.
Вдруг из-за соседней скалы взлетает в небо несколько ракет.
— Ложись! — командует Маркин и первый падает на мерзлую землю.
За ракетами следуют трассирующие пули, слышатся пулеметные очереди.
— Не спят, гады. Надо торопиться, — предлагает Маркин.
Он идет впереди, бесшумно. Радист с первых шагов спотыкается и падает.
— Ставь ноги крепче, — шепчет ему старший лейтенант.
Через полчаса подкрались к Севастопольскому шоссе.
Маркин уходит в разведку, а Якунин и радист выжидают в кустах. Над самой головой трещат моторы, с полузатемненными фарами по шоссе проскакивают мотоциклисты.
Возвращается Маркин.
— Самое время переходить дорогу, патруль только проскочил.
Первый перебегает дорогу Маркин, присматривается и дает сигнал радисту. Тот делает несколько шагов и… падает.
— Батареи, батареи… разбил, эх… — кричит он истошным голосом.
— Тихо! — Маркин подхватывает радиста и несет через дорогу, кладет под кустом. — Можешь идти?
— Могу, только сильно зашибся. Эх, лучше бы на грудь упал, а то на батареи, — горюет паренек.
— Лучше бы ты совсем не падал, растяпа, — распекает его Маркин.
Они идут дальше. На вершинах красуются белые исполинские шапки, окаймленные черными линиями лесов.
Идут по снежной целине. Рассветает. Радист выбивается из сил. Привал.
— Нам надо переждать до полудня, а потом на яйлу подниматься, там тропа на Чайный домик, — предлагает Якунин.
Попеременно помогают радисту.
К закату добрались до западного участка яйлы. Якунин уходит на разведку, а Маркин дает обессилевшему радисту глоток спирту.
Тропа все круче. Вот она вьется по кромке обрывистой скалы. Радист бледнеет, руками хватается за снег. Неожиданно он вскрикивает и падает.
— Дер-жи-ись! — Маркин бежит на помощь, но поздно. Радист исчезает.
Маркин и Якунин стоят над бездной, молчат.
— Э… э… э! — кричит Якунин.
В ответ ни звука…
Через час Якунин и Маркин находят радиста… Он без дыхания лежит на глыбе диорита… Рация и батареи разбиты.
— Эх и везет, черт возьми! — кричит Маркин и закрывает руками лицо.
Ставим на ноги Севастопольский отряд в буквальном и переносном смысле слова. Им сейчас командует Митрофан Зинченко. Дали им пограничников, муку из калашниковского запаса, станковый пулемет, одного быка, взятого у румын, пару лошадок.
Только тремя весенними днями порадовал февраль, потом пошла кутерьма: закружило снегом, завыли ветра по всему кругу. Над горами торчмя стали тучи.
То валом валит снег, то воздух леденеет, а вместе с ним леденеем и мы.
Комиссар увлекается — днюет и ночует у севастопольцев, он божится и клянется: создадим самый боевой отряд! Дай бог!
Я готовлю связь на Севастополь. Посылать наобум нельзя, тут не должно быть никакой осечки. Главное — кого послать?
Начштаба Иваненко решительно предлагает: Азаряна! Хороший ходок, знает местность, физически еще крепок.
Все верно, но не нюхал пороха, а дорога такая, что его вдоволь наглотаешься, и без привычки можно задохнуться.
Байки Азаряна о необычных происшествиях, которые якобы с ним. приключались на яйлинских тропах между Чайным домиком и Центральным штабом, мало кого утешают. Все знают — это обычный треп.
Конечно, нельзя списывать со счета те физические муки, которые претерпевал партизанский связной на яйлинских тропах. Переход по яйле, да еще зимой, и сейчас, в дни мира, не каждому по плечу. Но каждое время дает свою оценку поступкам. То, что сегодня можно принять за героизм, в те дни считалось обычным. Для перехода же через линию фронта одного умения шагать по тропам было совсем недостаточно.
Азарян отпадает.
Михаил Томенко!
Этот подходит по всем статьям. Томенко командует группой в возрождаемом Севастопольском отряде. Он единственный командир-ветеран. Можно ли его отнимать от Зинченко?
Домнин, например, категорически заявляет: «Нет!»
Но я думаю по-другому: связь важнее даже становления отряда.
Мы спорим, горячимся. Вообще мы с ним разные по годам, жизненному опыту. Комиссар, например, тяжелее меня переносит голод. Он страдает, его глаза, помимо воли, пристально наблюдают за руками нашего снабженца Тамакчи, делящего вареную конину.
Комиссар подвержен простуде. Глаза его всегда воспалены, голос похрипывает. Но Виктор очень вынослив, ходить с ним для меня мука. Сдаваться не хочется, а угнаться за ним — силенок нет. Мы часто подтруниваем друг над другом.
Вот я задел его:
— У тебя, Виктор, нос точь-в-точь как у запойного винодела Фирсова. Помнишь такого?
— Только ты ошибаешься. Фирсов пьяницей не был. У него и нос был не синий, а красный, плавленый. Его носу завидовали актеры, особенно те, кому надо представлять роль Сирано!
Это адресовано мне. Я плохо знаю литературу, и комиссар спуска мне не дает.
— Сирано? Кто такой? — спрашиваю уже не без любопытства.
Домнин знает много — столько, что порой просто удивляет нас.
Вот разведчики комиссара Терлецкого принесли трофей — мешок пшеницы, подарок нашему штабу. Пшеница — не мука: жуй не жуй — удовольствия никакого. Инженерная башка комиссара умеет находить выход из любого положения. Домнин отыскал два крепких камня, каким-то манером взял их в кизиловый ободок и начал перетирать зерно и тут же рассказал, как неразумен человек. Пшеница имеет все, что имеет материнское молоко, а человек на мельнице обдирает с нее шкуру и этим самым ухудшает качество на две трети, а оставшуюся треть губит в печке и жует фактически мочевину. Люди в горах живут долго потому, что растирают зерна между камнями, без дрожжей и заквасок пекут лаваш… Ах, какой лаваш!
Виктор Никитович умел печь лаваш и не любил слово «лапандрусик».
Я чем дальше, тем больше привязывался к комиссару. Но плохо понимал начальника штаба. Иваненко достался нам в наследство от Красникова, и мы пока его терпели. Готовясь ко сну, он медленно, каким-то канцелярским движением слишком белых рук отстегивает командирский ремень, кладет его рядом, стараясь никого не задеть. Это хорошо, когда человек не мешает другим, но Иваненко любое свое движение как бы подчеркивает, и это неприятно. Спать ложится подальше от Красникова — они соседи — и долго лежит, устремив взгляд на темный потолок штабной землянки. Лицо его без красок, без выражения. Никогда не поймешь, как он воспринял слова, совет, приказ, доволен или нет, согласен или готов протестовать.
Домнин как-то предложил: откомандируем Иваненко в один из отрядов! Я не согласился. Думал при этом о настроении партизан, среди которых появится пришибленный отставной начальник. Да и Красников просил пока не трогать штабиста.
Красников — казначей района. У нас полмиллиона денег. Я не пойму, зачем они. Но казна есть, числится за нами и требует хлопот.
Красников сушит купюры, носится с мешком, как черт с торбой. Смешно и горько.
Но деньги и возня с ними всего-навсего камуфляж душевных мук. Красников живет думами о прошлых боях, ошибках, которые ему со стороны стали куда как видны.
Он не делится с нами, но, когда мы срываемся, осторожно поправляет нас.
Услышав мой спор о Томенко, без навязчивости заметил:
— Я думаю так: вот-вот Севастополь сам найдет нас.
Красников как в зеркало глядел. Через день я увидел деда Кравченко, летящего ко мне навстречу.
— Прийшов военный и наш Якунин, тот самый, шо фрицев богато побыв! выпаливает дед одним духом.
Я не смел поверить: неужели связь из Севастополя?!
Бегу и ног под собой не чую, у штабной землянки вижу расстроенного Кузьму Калашникова.
— Что случилось?
— Прислали, а радио нет!
— Не может быть!
В землянке негде повернуться. Военный без петлиц мне докладывает:
— Товарищ командир района! Прибыла связь из Севастополя. Высадились в Голубом заливе с катера-охотника. — Он мне вручает пакет, шифр, расписание работы радиостанции.
— Где рация, батарея, радист? — кричу я.
Маркин подробно докладывает о своем неудачном походе к нам, у меня в ушах звон, и лицо севастопольского связного ни с того ни с сего уменьшается и уменьшается.
Я встряхиваюсь, но зрение не улучшается: никого не узнаю.
Кто-то усаживает меня, дает глоток воды.
Немеют на руке пальцы.
Не знаю, что со мной: такого еще не было; чувствую, как кто-то расстегивает на мне ворот гимнастерки.
Я очнулся: в землянке комиссар, Маркин, Якунин. Моментально вспоминаю все, тихо говорю:
— Как же не уберег главного, а?
Маркин молчит.
— Но отдыхать я тебе не дам! Понимаешь?! Ты завтра же пойдешь в Севастополь!
— Так точно!
Поднимаю на него глаза и вижу человека, уверенного в себе.
— Я перейду. У Верхнего Чоргуна перейду!
Я удивлен:
— Откуда такая уверенность?
— Я трижды переходил линию фронта.
Атмосфера немного разряжается. Начинается расспрос о Севастополе.
Через двое суток Маркин уходит на Севастополь. Его сопровождают наши проводники.
Мы наблюдаем за дорогами и видим все передвижения врага. Но мы не знаем, почему он не трогает нас. О чем он думает, какие у него планы?
В заповеднике, там, где в последнее время находился карательный батальон — в шахтерском поселке Чаир, — мы имели своего человека, старого рудокопа Захарова.
Македонский бил фашистов под Шурами, Улу-Сала, под Мангушем потому, что имел глаза и уши в селах.
Да, здесь рядом фронт, немцев — пруд пруди, пособников их предостаточно, но не может того быть, чтобы не нашлись те, кто, несмотря на жесточайший режим, полную блокаду леса, не работал бы на нас, на советских партизан.
Надо искать таких; нельзя ходить, дышать, думать с закрытыми глазами.
Федор Данилович Кравченко говорит на татарском языке. Его знают по всей Коккозской долине, он имеет даже кличку «Ай, молла». Чернявый, плутоватый, сноровистый, никогда не унывающий, знающий великое множество анекдотов. Он мог часами рассказывать легенды о Насреддине, причем каждую легенду заканчивал восклицанием: «Аи, молла!»
Никому не удавалось проникать в окружающие нас села, а вот Федор Данилович бывал там. Вооруженные добровольцы-каратели не трогали старого «Ай, моллу», набивали его карманы табаком, а вещевой мешок — едой и выпроваживали прочь.
В последнее время дед прилип к партизану — проводнику Мамуту Камлиеву. Тот был из хороших знатоков леса и мог закрыв глаза спуститься в долину с самого пика Орлиной скалы. А уж там стена стеной стоит — глядеть страшно, а не то что спускаться.
Мамут был официальным связным от Калашникова при штабе. Шустр, ходит пританцовывая. Парень с высшим образованием. Он единственный из нас мог говорить с Домниным о книгах Фейхтвангера, вспоминать о Фирдоуси и Низами.
В спокойную партизанскую ночь Мамут и Федор Данилович пели татарские песни…
Мы сперва пригласили в штаб Федора Даниловича, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз.
Старик как-то смешно стукнул постолами, явно копируя выправку пограничников, смерил острым взглядом меня и комиссара, громко отрапортовал.
Я все время приглядываюсь к Федору Даниловичу. Он сложный человек. Мы и сейчас в этом убеждаемся. Нашу мысль о постоянной связи с одним из окружающих горы сел он выслушал со вниманием, но она не пришлась ему по вкусу. Это мне понравилось: не люблю тех, кто не задумываясь готов выполнить любой приказ с ходу. И позже, командуя полком, я многократно убеждался, что такие, скорые на слово, в деле ненадежны. Бывало, заявят: «Так точно, «язык» будет взят!», или: «Есть подавить огневую точку», или: «Оборону обеспечу на все сто процентов». Легко дают обещания и еще легче их не выполняют. Потом причины найдут самые уважительные.
Мне ближе те, кто, прежде чем пообещать, подумают, все взвесят, а потом уж «так точно».
Федор Данилович прикидывал:
— Покумекать треба.
— Что ж, «кумекай», а пока скажи: Мамут — напарник подходящий?
Старик потер лоб.
— В сватах з ним не був.
— Иди думай.
Через день пришел без вызова и с Мамутом.
— Я к кажут: попытка-копытка, чи почеше, чи садане!
Уже через день Кравченко и Камлиев вернулись из долины.
Камлиева я отпустил отдыхать, а деда пригласил в штаб.
Он был невеселым.
— Беда случилась? — поторопил я.
— Хлопчика, гады, погубылы.
Дед и Камлиев побывали в Коккозах. Это большое село, хорошо проглядывается с гор. На его окраине стоит охотничий дом-дворец, когда-то принадлежавший князю Юсупову. В наше время там интернат для детей со слабыми легкими.
В самом дворце штаб майора Генберга — на одном крыле, а на другом публичный дом для офицеров карательных отрядов, спрятанный под вывеской «Казино».
На днях там произошло событие, которое вызвало большую панику, да и совпало оно с дерзким рейдом Зинченко по Коккозской долине. Фашисты решили, что источник обоих событий один, и буквально растерялись.
Кто-то из молодых парней подобрался ночью к окну «Казино», выждал время и в самый разгар пьянки швырнул в зал шесть гранат.
Много офицеров было убито, само помещение сильно пострадало. Из руин вытащили до двух десятков раненых.
Паника была страшенная.
Парень бежал к нам, на Маркуровской тропе его преследовали и в перестрелке убили.
Много лет спустя в севастопольских архивах я напал на след этой дерзкой операции и установил фамилию отважного героя. Начальник политотдела Отдельной Приморской армии бригадный комиссар Леонид Порфирьевич Бочаров, погибший в 1964 году в белградской авиационной катастрофе, когда он летел с группой советских генералов на празднование двадцатилетия освобождения столицы Югославии, докладывал Политуправлению Крымского фронта:
«Партизан Малышев проник в село Коккозы и бросил в окно 6 гранат… Оставшиеся в живых фашисты бросились на улицу. Тов. Малышев уничтожил из выбежавшей группы 4-х офицеров, при этом сам погиб». (Фонд Государственного музея героической обороны и освобождения Севастополя. Микрофотосборник документов Великой Отечественной войны, вып. 20, короб. 7.)
Факт потрясающий, но человек действовал один, на свой страх и риск. То, что последовало за этим, нас крайне заинтересовало.
Фашисты подобрали труп героя и бросили на свалку, но утром он… исчез. Исчез, и все!
Федор Данилович нетерпеливо доложил:
— Це маркуровские пацаны. Воны схоронылы хлопця.
Маркур, значит? Село ближе всех к нам. Мы в срочном порядке изучали его со своих наблюдательных пунктов.
Небольшой гарнизон, две улицы, народ редко появляется на них. За сутки дважды приезжает машина, бывают конные из Коккоз.
Камлиев и Кравченко довольно подробно рассказывают историю этой ничем не примечательной горной деревушки.
Фашистов она встретила без цветов и хлеба, никто не вышел из глухо закрытых домишек.
Насильно сгонять жителей не стали, однако посадили на шею маркуровцам небольшое румынское подразделение. Румынам и хлопот мало, они больше думают о том, как набить животы…
Молчание деревушки, равнодушие к новым порядкам не понравилось коккозскому коменданту, но сдерживала «гросс-политика», которую проводили в этих краях различного рода гебитскомиссары.
Маркуровцев пока терпели.
Однако в самой деревне настроение оказалось более боевое, чем предполагали и мы, и немцы. Маркуровцы локтем чувствовали партизан, чуть ли не каждый лесной выстрел отзывался в их душах как надежда.
Шестнадцатилетние смотрели на пик Орлиного Залета: за ним партизаны.
Маркуровцам не так уж трудно было связаться с нами, но они все же не торопились. Нужен был толчок.
Камлиев остался на окраине, а Федор Данилович ловко обошел румынскую заставу и нырнул в нужный переулок.
Осмотрелся, потом юркнул во двор, огороженный глухой каменной стеной.
Жила здесь пожилая женщина — когда-то в лесу вместе уголь выжигали. Приняла деда молча, хорошо понимая, откуда он пришел, накормила, а потом покликала внука — семнадцатилетнего паренька.
И тот, видать, сразу догадался, что за гость в доме, обрадовался и стал куда-то спешно собираться.
— Куды? — Федор Данилович перегородил дорогу.
Паренек обиделся:
— А я не сволочь какая. Нужных ребят позову.
Кравченко понял:
— Добрэ, сынок.
Через полчаса паренек привел друзей своих, и они стали наперебой рассказывать леснику обо всем, что знали, видели, слышали. Они давно собираются подняться к Чайному домику, да вот старики протестуют. Теперь же всё — их никто не остановит.
Федор Данилович осторожничал, а ребята жадно ловили каждое его слово.
Подвиг неизвестного, бросившего гранаты в «Казино», их наэлектризовал. Дай команду — они поднимутся и пойдут в лес.
Команда им давалась другая. Они с большим вниманием слушали наказ старого лесника: жить, как жили сегодня, вчера, только быть поглазастее, уметь видеть, слушать и виду не подавать. Никаких сборищ, никакого сопротивления старосте и полицейским. Никого не трогать, оружие не изымать. Самый лучший для партизан и Севастополя подарок — разведка. Держать под наблюдением всю Коккозскую долину. Есть у кого пропуск?
У одного паренька нашелся. Его отец был полицейским, малость приторговывал в Бахчисарае, часто посылал туда сына.
— Вот и отлично! Ты один можешь сделать больше, чем целый партизанский отряд.
Договорились о встрече: где, когда, кто с кем, какой пароль.
И словно открылась створка для потока важнейшей информации в партизанский лес!
Мы как бы получили второе зрение. Ребята оказались смелыми помощниками.
Мы сравнивали донесения со своими наблюдениями с «Триножки» с данными, которые приносили наши боевые группы. И убедились: наши помощники работали добросовестно.
Обстановка вокруг прояснилась, как проясняется в свежем проявителе негатив, — быстро и четко.
Немцы пока оставили нас в покое, всерьез готовясь к более решающим ударам. Но зинченковский рейд, трагический эпизод в «Казино» насторожили их. До этого немцы считали: севастопольские партизаны разбиты на Кожаевской даче. Калашников продолжает отсиживаться, продукты у него на исходе. Одним словом, единой партизанской силы нет, остались отдельные группы, обреченные на вымирание. Их добьют голод и холод.
Это был просчет майора Генберга.
…О майоре Генберге много и с восхищением рассказывает полицейский у себя дома за обеденным столом. Сын слушает его с особым вниманием.
Этот парень ходил из Маркура в Бахчисарай и даже в сторону фронта, чуть ли не до переднего края. Там его двоюродная сестра работала машинисткой в штабе немецкого корпуса.
Мы получили потрясающие данные для Севастополя и себя. Но город пока для нас недосягаем. И это равносильно проигрышу большой боевой операции.
А данные такие: немцы готовят переброску свежей дивизии из второго эшелона фронта на Керченское направление. При этом они хотят обмануть бдительность Севастополя и авиаразведки Крымского фронта. Путь дивизии не совсем обычен. Маршрут удлиняется почти на сто километров. Зато полки дивизии пройдут скрытно по горным дорогам, упрятанным в лесах.
Балаклава — Ялта — Алушта — Судак — Феодосия… Дорога через сердцевину партизанских районов. На пути дивизии двадцать пять отрядов!
По одному удару — двадцать пять ударов!
И мы, севастопольцы, балаклавцы, акмечетцы, должны, обязаны начинать!
На карту ставится судьба всего района. Удар по дивизии — боевое возрождение, успех в этом ударе — физическая и моральная победа над огромной карательной машиной Генберга.
Есть историки, которые считают: боевая биография севастопольских партизан закончилась в феврале 1942 года, когда фашистская петля упала на шею Константина Пидворко.
Это глубоко ошибочное мнение.
Боевой путь севастопольцев под командованием Митрофана Зинченко продолжался. Трудный, порой трагический, но героический путь.
В нашем штабе чувствуется подъем. Все ждут чего-то необычного. Конечно, необычного: связи с Севастополем, — Маркин, должно быть, уже в городе. Ждут часа удара по подразделениям дивизии, которая вот-вот двинется по своему засекреченному маршруту.
Произошел психологический перелом в настроении партизанской массы.
Чистят оружие, сбривают бороды — долой их! — чинят одежду. Питание не ахти какое, но все же один раз в сутки едим, мясо — строго ограниченную дозу конины — и стограммовую лепешку.
Мы придерживаемся строжайшей конспирации. Даже непосредственные исполнители не должны ничего знать до поры до времени. Мы верим людям, но случайно сказанное лишнее слово может стать известным противнику. (Впрок пошел урок, преподнесенный предательством Ильи Репейко).
Даже начальник штаба Иваненко не знает деталей нашей связи с маркуровцами. Внутреннее чутье диктует мне и комиссару: пусть лучше не знает.
Иваненко недолюбливает деда Кравченко, да и есть за что. Тот малость бравирует, что подчинен только командиру и комиссару. Правда, беда небольшая, Иваненко легко бы ее переживал, но дед нет-нет да и подковырнет нашего штабиста. Я сам слышал, как он громко предупредил группу партизан, которая только что хохотала от его баек:
— Тикай, хлопцы, сама ходячая смерть шугуе!
Иваненко, конечно, понял, в чей адрес брошена реплика.
— Товарищ Кравченко! — твердо и спокойно обратился начштаба. — За нарушение дисциплины два дня подряд таскать вам дрова на общую кухню!
— За що?
Иваненко не удостоил даже ответом. Дед ко мне с жалобой.
— Придется потаскать дровишек, Федор Данилович, — вполне серьезно говорю я: надо же позаботиться об авторитете начштаба.
И в эти часы, когда я и комиссар готовим район к боевому выходу, неожиданное событие нарушает весь налаженный ритм жизни района: Маркин в Севастополь не прошел.
Он и его проводники стоят сейчас со мною рядом — обросшие, голодные, в донельзя истрепанных одеждах.
У самого Маркина растерянный вид. Еще бы! После такой уверенности печальный финал.
Только пересекли долину, как началось невезение.
Куда ни подавались — повсюду их засекали. Маркин упарен, он лавировал, бросался в одну сторону, потом в противоположную, но конец был один натыкались на засаду.
Пошли на самый левый фланг — под Кадыковку, там стоят против фашистов пограничники, которые часто обшаривают тыл немцев. Но и до Кадыковки не смогли пробраться. Измотались, изуверились и с повинной явились в штаб.
Кричать на них, упрекать? Ребята сделали все, что могли.
С тяжелым сердцем отпускаю их на отдых.
Комиссар смотрит на меня:
— Есть утечка. Враг кое-что о нас знает.
— Каким манером, Виктор?
— Давай подумаем.
А Маркур? Может, дед проболтался, а?
Нет, это исключено. Никто не знал, куда пошел Маркин, где именно думал перемахнуть фронт.
Мне трудно примириться с тем, что дело со связью срывается. Если бы рация! Мы такое бы натворили! Мы — Севастополь и наши отряды. Они с воздуха по дивизии, а наши в хвост, в гриву…
Эх, жалко, черт возьми!
— В отрядах о провале связи не должны знать, — советует Домнин.
Я понимаю: нельзя, чтобы огонек надежды, который загорелся, так сразу погас, надо не ослаблять подготовку к боевым выходам.
Мы продолжаем нажим на командиров, инспектируем боевые группы, проверяем оружие, делаем все, чтобы ритм жизни не снижался.
Снаряжаем срочную эстафету в южные леса к ялтинцам, дальше в штаб Киндинова. Мы начнем, а они продолжат — передадут боевую эстафету, а те, через Алуштинское шоссе — в зуйские леса к Генову, а Генов — в штаб Первого района, под самый Судак.
И я в мыслях вижу родной Крым от Севастополя до самой Керчи, вижу горы, сосновые рощи, густые стены кизильника, среди буреломов шалаши, землянки и людей, братьев по оружию, — крымских партизан, безусых командиров моего возраста, бывалых ветеранов, пожилых и молодых комиссаров, озабоченных тем, как сподручнее встретить подразделения немецкой дивизии, которые немцы вздумали тайно перебросить от Севастополя на Керченский участок фронта.
Командир этой дивизии, наверное, думает, что на пути его частей могут произойти лишь отдельные стычки с «этими лесными бандитами».
Очевидно, и майор Стефанус, референт фон Манштейна по борьбе с партизанами, в своей ежедневной оперативной сводке, которая вечером ложилась на стол командарма, ничего настораживающего не писал. А майор Генберг на пути из Германии в Крым был в довольно радужном настроении как-никак, а смертельный удар партизанам под Севастополем он все же нанес. И председатель так называемого «Священного мусульманского комитета» в бывшей резиденции хана Гирея в своей вечерней молитве не просил самого аллаха облегчить путь немецких войск, пообещавших навечно вернуть на древнюю землю ислам.
А чего особенно тревожиться: ведь совсем недавно прошли по всем крымским лесам усиленные карательные части! А сама зима! Разве она бывала в Крыму такой жестокой, как ныне? И она работает против «лесных разбойников»! Ну, в худшем случае могут быть отдельные инциденты, на то и война, на то и неустойчивый тыл Востока, о котором уже знает весь мир.
Возможно, так, а возможно, по-другому думали наши противники — не знаю. Но знаю другое: фашистская спесь снова их подвела.
Идет, идет партизанская эстафета от горы к горе, от ущелья к ущелью.
Командиры и комиссары склонились над картами и прикидывают: как же встретить гостей?
Я вижу спины партизан — в ватниках, полушубках, в обыкновенных гражданских пальто, латаных-перелатаных, острые локти и мослы, — люди, которым нет и тридцати, но которые хлебают горя на три поколения вперед. Я вижу их оружие — оно в образцовом состоянии.
Вот идут уже боевые группы — по пять-шесть отлично вооруженных лесных солдат.
Голубые снега на рассветах, искрящиеся пики заснеженных гор, ставших на пути первого солнечного луча.
Идут, идут боевые группы крымских партизан на дороги.
Но начинать нам, севастопольцам.
Сейчас, через много лет, я мысленно слежу за первым походом нового командира Севастопольского отряда Митрофана Никитовича Зинченко.
Слово к пассажирам скорого железнодорожного поезда Москва — Одесса.
Вы стоите у окна вагона с зеркальным стеклом; мчится, мчится скорый. Даешь, даешь юг, — говорят колеса.
По тамбуру идет плотный человек, с крепкой шеей, в точно подогнанной железнодорожной форме, по-хозяйски оглядывающий и пол с красным ковром, и карнизики, на которых нет и пылиночки.
У человека острые серые глаза, морщинистое лицо, но энергичное, подвижное.
Человек этот пройдет мимо вас вежливо и легко, не надо вам жаться к стенке вагона — он вас не заденет. Он умеет не задевать никого даже в самых узких проходах.
Человек этот — бригадир вашего скорого поезда, и вы никогда не догадаетесь, кем он был в прошлом, настолько вся его фигура плотно вписалась в движение, в ритм, в жизнь состава, мчащего вас на юг.