Бахчисарай — городок древний, бывшая столица татарского ханства. Он втиснут в ущелье, как противень в духовку. Улицы узкие, дома-мазанки с глухими стенами наружу, черепица на крышах замшелая. И вообще здесь многое кажется замшелым: и бывший ханский дворец с обшарпанными минаретами, полутемной посольской, гаремом, и серые двухэтажные дома с высокими венецианскими окнами, и сизые подпорные стены, с которых сочится вода.
Оживлена одна улочка — центральная. По ней два раза в день прогромыхает автобус с открытым кузовом — рейсовый нз Симферополя, проскочат две-три машины из Ялты — экскурсанты во дворец; бывает, пройдет пролетка с местным начальством. Дымят шашлычные, пахнет перекисшим вином и катыком — кислым козьим молоком.
В воскресные дни толпится народ — разноязыкий, шумливый, охочий до шашлыков, караимских пирожков и, конечно, до белого вина, которое здесь дешевле газированной воды с сиропом.
Много стариков. Они на виду зимой и летом. В шапках, с сухими спинами, подпирают каменные заборы, щелками глаз следя за прохожими. Молодежь их почитает, но сторонится. Вообще горожане смотрят на старцев, как на отжившие век деревья в саду.
Городок — районный центр, но главная жизнь не здесь, а в знаменитых долинах: Качинской, Альминской, Бельбекской. Там сады роскошные, виноградники, на горных делянках — душистый дюбек, там работящий люд.
И в городке и в селах население почти не меняется. Разве молодежь отбудет на службу, на учебу, но и она непременно вернется в родные долины.
Каждый новый жилец — на виду.
В начале тридцатых годов в Бахчисарае появился бухгалтер — плотный крепыш с жилистой шеей и добродушно-хитроватой улыбкой.
Звали его Михаилом, фамилия была громкой — Македонский!
Приветливый, вежливый, улыбающийся, с почтением уступающий дорогу старшим.
В провинциальных городках любят о человеке знать все. Появился выкладывай подноготную!
Македонский о себе не особенно распространялся. Поговорить о том о сем, выпить стакан вина, побаловаться шашлычком — пожалуйста.
Не скуп, заразительно смеется: закинет голову назад и хохочет. А что касается душеизлияний — не умеем и не желаем.
Было ему десять годков, когда в холодный осенний рассвет поднял его с постели отец:
— Иди, сынок!
Мальчишка пришел к богачу немцу Янсону. Тот поглядел на крепыша, сказал:
— Путешь, как фсе! Ити рапотай!
Парень был смышлен: скидки на малолетство не жди!
В голодный двадцатый год в один месяц похоронил отца, мать и старшего брата. Шестнадцать неполных годков, и на руках восьмеро ребят мал мала меньше.
В 1942 году, в студеный февральский вечер, в партизанской землянке Михаил Андреевич признавался нам:
— Чуть не надорвался. Приду с поля, гляну на братишек, сестренок волком выть хочу. Мне казалось, что с пятипудовым мешком иду по узенькой улочке, а по сторонам — дубы-гиганты! И все они под корень подпилены. Дунет ветер — бац! — и от меня мокрого места не останется. Вот так и тащил своих желторотых!
Заработка едва хватало на еду, ребятня бегала в чужих обносках.
Пропала бы вся семья и сгинул бы и сам Михаил, да тут вовремя сельхозартель подоспела. Взяли туда парня со всей ребятней.
Дотянул до призыва; уходил в солдаты с душевным покоем: подросли младшие, да и артельный народ сказал:
— Служи, в обиде твои не будут!
Три года в эскадроне червонных казаков. Научился не только скакать на коне, лозу рубить, из карабина стрелять, но и вынес со службы точное понятие: где свои, а где чужие. А чтобы все и всем было ясно, подал заявление в партию большевиков.
В родную степь вернулся в горячее, беспокойное время.
Македонского — молодого коммуниста — избрали председателем сельского Совета.
Бывший батрак хорошо знал земляков, знал, как они любят сообща лепить мазанку, молотить пшеницу. Его не удивляло их стремление объединить не только земельные наделы, но и труд. Раздражало другое: неумеренная ретивость некоторых наезжавших в село уполномоченных. Один из них и подступился к Македонскому:
— Почему не вывез хлеб?
— Нет его, дорогой товарищ!
— А в амбаре?
— Там семена.
— Гони вчистую, а придет сев — потряси мужичков.
— Голову снимешь, а семена не дам!
— И сниму!
Человек этот был зол на Михаила и воспользовался случаем, чтобы отомстить за старую обиду. Сумел доказать в районе, что Македонский умышленно утаивает от государства зерно.
Македонского вгорячах сняли с работы и исключили из партии. В тридцатых годах вновь получил Михаил партийный билет.
К тому времени братья и сестра вышли на свою жизненную дорогу. Михаил ходил по Крыму: в одном месте обрезал деревья, в другом поднимал плантаж, в третьем таскал мешки с зерном. Но годы шли, и надо было как-то определяться в жизни. Отец мечтал хоть одного сынка вывести в люди. Предел его мечтаний — воспитать в роду своем счетовода. Может, это и было толчком, а может, вспомнились минуты, когда он, двенадцатилетний парень, стоял у конторского окошка янсоновского имения и следил за старичком в толстовке, усердно щелкающим костяшками счетов. Он, батрачонок, старику тогда здорово завидовал. Во всяком случае, поступив на бухгалтерские курсы, учился усердно и кончил с отличием.
Сестра жила в Бахчисарае, хвалила городок, его покой и тишину.
Вот и напросился туда, нашел службу, женился. Но всегда чувствовал в себе избыток сил; казалось, что походит на машину, энергию которой искусственно сдерживают. Дай простор — любая работа не страшна!
В Бахчисарайском райкоме партии приглядывались к бухгалтеру строительного участка. Заинтересовался им молодой секретарь Василий Ильич Черный. Он бывал на партийных собраниях строителей, слушал два раза Македонского. Весомо человек говорил, да так, что сам начальник участка казался на три головы ниже его.
Вызвали Македонского в райком партии.
— Работой доволен?
— Не жалуюсь.
— А все-таки? — Черный заглядывал в глаза.
Молодой секретарь нравился Македонскому и своей откровенностью, и веселостью. Михаил часто видел его среди молодежи и поющего, и танцующего, и серьезного: выступал не краснобаем, а всегда говорил слова нужные…
— Не знаю! Чего-то мне не хватает, — признался честно.
— Давай вдвоем подумаем, а?
Но подумать не успели — война!
Нежданная, как пропасть, которая разверзлась вдруг под ногами.
На долины надвинулась давящая тишина. А косогоры, как нарочно, выстилались урожаями, на кустах искрились гроздья сладких-пресладких мускатов. Душно было у душистого дюбека и далматской ромашки, так и не убранной с долин.
Затих городок, с главной улицы исчез дым шашлычных, позакрывались винные погребки, только старцы по-прежнему терли сухие спины о каменные стены.
Райвоенком принес к секретарю список коммунистов, подлежащих немедленной отправке на фронт. Василий Черный внимательно изучил его и перед некоторыми фамилиями ставил маленькие отметинки-птички. Такая птичка появилась и перед фамилией Македонского.
— Пока этих не трогайте, товарищ военком.
Рапорты, заявления, личные просьбы… На фронт, на фронт; Трудно сказать, кого было больше в приемных военкомата: тех, кого вызывали по повесткам, или тех, кто пришел по личной воле…
Я не так давно обнаружил в архиве заявление нашего совхозного секретаря партийного бюро Дмитрия Ивановича Кузнецова. Он был ходячая смерть, на наших глазах чахотка сжигала его. И вот строки из его просьбы: «Я знаю: больше года не протяну, чахотка спалит. Но я хочу умереть с оружием в руках. Умоляю: дайте мне такую возможность!»
Дмитрий Иванович добился своего: защищая Севастополь, был смертельно ранен и умер солдатом.
Пять рапортов Македонского лежали на столе секретаря райкома. Литые строки: я хочу на фронт, я обязан быть там!
— И ты считаешь, что в райкоме не знают, где сейчас место каждого коммуниста? — спросил Черный.
— В данном случае — нет, не знают. — Македонский был категоричен.
— Объясни!
— Бухгалтер не нужен — строительство заморожено. Я здоров, стреляю, умею и с саблей, и за пулеметом лежал!.. Немцы под Перекопом! Так где же мое место, товарищ секретарь?
Василий Ильич молчит, думает. Он вчера был на бюро обкома партии, и там предложили срочно сформировать партизанский отряд, найти командира.
Но… согласятся ли с такой кандидатурой члены бюро? Черный помнит, как кто-то уже бросал фразу: «Этого Македонского из партии исключали, не забывайте!»
Черный спросил:
— А если райком поручит тебе эвакуацию скота?
Македонский почуял: секретарь райкома имеет в виду другое. Он ответил так, как отвечает человек, которому выбора не дано:
— Прикажут — погоню и скот.
Черный улыбнулся:
— С тобой не соскучишься. Сядь поближе. — Черный подал список. Прицелься к каждому и скажи: подходящий народ для партизанства или нет?
Быстро, но придирчиво оглядел список, сразу же увидел и свою фамилию, и самого Черного, и многих, многих, которых знал лично… Не то что глазами, а вроде руками каждого прощупывал…
Два секретаря райкома партии — Черный и Андрей Бережной, все заведующие отделами райкома и райисполкома, цвет партийного актива: агрономы, механизаторы, учителя, председатели колхозов и сельских Советов… Девяносто коммунистов района! Вот так костяк отряда!
Македонского определили в заместители командира. Отряд дали Константину Николаевичу Сизову. Он командовал местным истребительным батальоном, был ловок, быстр, не робел в любом деле. Не признавал невозможного.
Отряд сразу как бы поделился на две части. Кто пошел в лес из истребительного батальона — держался поближе к Сизову, кто держал власть в прифронтовом районе, угонял скот, спасал добро, эвакуировал семьи — к Македонскому.
И даже стояли группы в разных местах, а связывал их только комиссар Василий Черный.
Сизов спешил, хотел сразу же взять фашистов на абордаж. Его партизаны на кургузых лошадках врывались в села, через которые уже прошли передовые немецкие части, но куда не дошли оккупационные власти. Под руку попадались обозники, тыловики, они бежали от первого выстрела, и Сизову казалось, что он на коне. В села заходил как хозяин, поднимал над сельским Советом красный флаг и говорил:
— Советская власть жива!
Македонский начинал с мелочей: учил партизан наматывать портянки, натягивать на них сыромятные постолы, вспоминал, как в летних лагерях на войсковом учении быстро строили шалаши, показывал, каким манером разжечь бездымный костер, как ходить по тропам…
Народ у него был равнинный, горы видал только издали Все было интересно и нужно.
Македонский с оглядкой приближался к шоссе Бахчисарай — Бешуй, по которому двигались немецкие обозы — правда, не густо, но с охраной. Присматривался. Разобьет отряд на пятерки, скажет старшему:
— Посиди над дорогой, погляди. Хорошо гляди, а потом все расскажешь.
— Швырнуть гранату дозволяешь?
— Делай, как велел!
Правая рука Македонского — его шурин Михаил Самойленко. Ну и выдержанный человек! Черты лица мягкие, голос глуховатый, но зато умеет ближе всех подобраться к шоссе, да так разглядит немцев, что будто книгу открытую читает. И в лесу свой человек: глаза завяжи, а точно возьмет нужную тропу. Их, таких, при Македонском много. Взять, к примеру, Михаила Горского. Пройдет по каменной круче — песчинка не шелохнется.
А Сидельников — председатель Бия-Салынского Совета? Село за горой и за бором — и дыма с того места, где стоит сейчас отряд, не увидишь, — а он знает все, что там приключается. Треух на затылок и слушает: «Трехтонка ихняя с мертвым грузом!» Или так: «Пехтура идет, усталая». Не слух, а звукоулавливающий аппарат.
Сизов пошумел в предгорье, но только пошумел. Навалилась оккупационная машина и сразу же бросила Константина в горы.
Так жили две половинки рядом. Рядом, но врозь. Сизовцы кинулись было «пошуровать» в Качинской долине, но Македонский решительно воспротивился:
— Рано! Надо бить, а не пугать!
С Сизовым пришел армейский капитан из окруженцев — Андрей Семенов. Вояка, дважды раненный, с орденом. Поглядел он на Македонского и раскричался:
— Отсиживаетесь, даром хлеб жрете! А Севастополь в огне, в крови… мать вашу…
Михаила Андреевича не так-то легко сбить. Он спокойно выслушал капитана, а потом спросил:
— Чего ты хочешь?
— Разреши выйти в Альминскую долину! Я там кое-кому зубы покромсаю.
— Пожалуйста, дорога не заказана!
Комиссар с удивлением посмотрел на Македонского: почему так легко соглашаешься?
Македонский дал капитану опытного проводника, пожелал доброго пути.
Комиссар сказал:
— Слишком горяч.
— Но не из тех, кто с пустыми руками приходит, — заметил Македонский.
Через два дня Семенов вернулся, троих в отряд не довел — убили каратели.
Но Семенов не успокоился, стал подбивать Сизова походом идти под самый Бахчисарай. И Константин Николаевич пошел бы, да кое-что помешало.
Задождило. И льет, и льет — сухого места не найдешь. Плащ-палатки повздувались, шуршат.
У костра, бездымного, но жаркого — граб палят, — сбилось с десяток бахчисарайцев. Ближе к огню распаренный Иван Иванович Суполкин — дорожный мастер, друг Македонского.
Рассказывает с захлебом:
— Топаем, значит, а он как даст разрывными. Амба — думаю! Шурую, а селезенка… Весь стал деревянный, негожий. Мамочка моя!
Сидельников — пожилой, морщинистый, сонноглазый, — кротко улыбаясь, перематывает бинт.
— Вон глянь, как шибануло осколком из разрывной… Сидельник, покажь, покажь…
Сидельников улыбается: трави, Иван, время есть!
Ничего особенного не происходило: облазили долину, понаблюдали, а потом немцы их погоняли. Руку поранил, когда сигал с обрыва, — пришлось.
С мест повскакивали от неожиданной стрельбы за горой. Си дельников навострил свой «звукоулавливающий», встревоженно сказал:
— Никак в Бия-Сала! Точно!
Прибежал Македонский:
— Суполкин и Сидельников! Выяснить!
Отряд по-боевому собрался, готовый на марш, на бой — на что прикажут.
Стрельба продолжалась, но отходила в сторону яйлы и понемногу затихала.
Возвратился Суполкин. Возбужденно докладывает:
— Кавардачок получился — пальчики оближешь! То морячки дали жару!
Обычная история тех дней: взвод матросов выходил из окружения, наголодался и по пути в Севастополь решил заглянуть в деревню Бия-Сала. А там стояли немцы, вот и схлестнулись.
Врага поколошматили, прихватили овец — и в горы…
— Где Сидельников? — забеспокоился Македонский.
— Морячков в долину выводит.
Сидельников вернулся попозже и отвел Македонского в сторону. Что там он говорил Михаилу Андреевичу — неизвестно, но Македонский прямо-таки зажегся от его слов, подошел к комиссару и, энергично размахивая руками, стал доказывать: так, мол, и так…
Накатывался вечер, дождь пошел на убыль, в речушках и буераках рвалась вниз мутная вода, унося палую листву.
Появились в лагере Сизов и Семенов. И они были в необычно собранном состоянии.
— Миша! — на ходу крикнул Сизов. — С полсотни ребят мне подбери!
— На Бия-Сала, да? — ахнул Македонский, по-видимому подумав о том, как порой все сходится в одну точку.
— Что мне твоя Бия-Сала! Нас в Ауджикое ждут! Вон у капитана спроси!
Оказывается, командир отряда и капитан наблюдали за селом, что лежит поближе к Бахчисараю, почти в центре Качинской долины. Туда сходится немало дорог. Так вот, в Ауджикое два эскадрона румынской кавалерии. Охрана тяп-ляп; когда в Бия-Сала поднялась стрельба, то драгуны Антонеску заметались по кривым улочкам и долго не могли собраться под руку своих командиров.
Капитан Семенов лаконично подтвердил:
— Войду, расколошмачу, и дело с концом. Там растяпы!
Македонский молчал.
Семенов очень настойчиво:
— Да вы что: в куклы играть пришли?! Под Севастополем кровь, а в-вы-ы!
Капитан как бы с огнем в сердце жил: сгорал на глазах, высыхал, как щепка на солнцепеке.
Сизов покосился на комиссара:
— А ты?
Черный надеялся главным образом на Македонского. Правда, тот ничего выдающегося еще не совершил, но комиссару он нравился.
Комиссар ждал последнего слова Македонского, — собственно, он знал его: доклад Сидельникова был ему известен.
Македонский категорически не согласился с планом Сизова. Он знал упорство командира, но решил взять логикой. Доказывал: в Ауджикой войти войдем, но не выйдем. Уже через полчаса нас окружат. Отряд еще ни одного партизанского боя не провел, зачем жить по правилам «первый блин комом»?
Другое дело удар по Бия-Сала! Немцы уже побиты моряками, но главная суть не в этом, а в том, что проводник есть замечательный, Сидельников, сам бия-сальский предсовета. Он проведет ударную группу через сад прямехонько на фруктовую базу, а там и немцы.
— Надо первый удар выиграть во что бы то ни стало! Дозвольте мне, и я его выиграю.
Капитан Семенов был неудержим, но солдатский нюх его выручал. И сейчас он заставил себя вслушиваться в убедительные доводы Македонского, хотя и относился к его военному мастерству недоверчиво: ведь бухгалтер! Но тут прикинул: «А что, налет на Бия-Сала может получиться!»
— Дело говорит! — крикнул он. — Давай добро, Константин Николаевич!
…Полночь, небо беззвездное. На вершине горы Петушиной — Сизов, Черный, Македонский.
Внизу, где ревмя ревет бурная Кача, лениво постреливают.
Зябко жмется к скале Сизов, комиссар поглядывает на фосфоресцирующие стрелки часов: уже пора, пора!
Тяжелые взрывы — их было несколько — словно рашпилем продрали ночь. И огненные столбы! Один, другой, третий…
Македонский по-мальчишески подскочил:
— Дает капитан!
Нетерпеливо-встревоженно проснулась долина. Глухая ночь замережилась трассами светящихся пуль, заплясали сигнальные ракеты аж до самого Бахчисарая.
Быстротечен партизанский налет. Догорал его очаг, а люди по глухим буеракам спешили в горы, в свой Большой лес.
Разведчик Иван Иванович с птичьей легкостью выскочил на гору и положил у ног Сизова два трофейных автомата и флягу с ромом:
— От благодарных воспитанников!
Сизов довольный:
— Рассказывай, черт!
Иван Иванович только настроился поэффектнее преподнести случившееся, но появился сам капитан. Отрапортовал по всей форме:
— Ночная операция завершена, убито двенадцать солдат противника, сожжено семь грузовых машин, взяты трофеи: автоматы, ранцы, карабины. Отлично действовал проводник товарищ Сидельников, прошу объявить перед строем благодарность.
Первый блин! Но не комом, не комом…
В штабе нашего соединения — Четвертого района — думали, гадали: что с бахчисарайцами? Никаких вестей.
А тут страшная беда: побег партизана из коушанского колхоза. Знает, гад, все наши базы, особенно бахчисарайские. Командир соединения Иван Максимович места себе не находит. Всем не сладко.
Четыре года я прожил на Южном берегу, видел удивительно спокойные осенние дни, когда в тишине и море и небо и дальние горы с потускневшими вершинами. И никак нельзя было предположить, что почти рядом, за вершинами, осень другая — холодная, сырая, постылая.
И вот судьба бросила меня, рядового совхозного механика, молодого коммуниста, — только за месяц до начала войны вступил в партию, увлекавшегося чтением книг о героике гражданской войны, за перевал, в холодные горы, в неизвестность.
Иван Максимович — наш командир, я — начальник штаба соединения, беспокойно смотрим в просвет сосен. Там — тропа, тянется она с реки прямо к нам.
Командир ждет связных от Сизова. И я жду.
Спрашиваю у него:
— А они знают, где нас искать?
— Знают!
Командирская тревога едва ли не все заслоняла — он не сходил со своего места, стоял согнувшись, уперев взгляд в тропу.
Дождался: пришли бахчисарайцы. Лучше бы не приходили.
Андрей Бережной — старший связной, бывший секретарь райкома — без всяких вводных оглушил:
— Базы разграблены! Командир отряда Сизов убит!
Мы дали время Бережному на отдых. Он поспал, подкрепился олениной и подробно рассказал о том, что произошло в Бахчисарайском отряде.
И вот что мы узнали.
* * *
Семеновский ночной удар круто изменил обстановку в Качинской долине: строгая патрульная служба, никакого движения населения, вокруг сел окопы, комендантский контроль…
А через два дня неожиданный и ошеломляющий удар по главной партизанской базе. Нападал батальон, а вместе с ним явились и коушанские полицаи с тремя десятками подвод. Базу не искали — знали; начали с вина: выбили днище бочки, приложились как следует, и начался пьяный разгул. Пылали костры, жарилась каурма, звякали об деревья бутылки.
Сизова сдерживали вдвоем: Македонский и Черный. Он хотел бросить на грабителей отряд в полном составе, но разведчики Иван Иванович и Сидельников точно выследили: фашистам это и нужно. У них в резерве два батальона пехоты, ждут только момента, чтобы захлопнуть в капкан отряд целиком.
Кто-то из местных полицаев пьяно орал:
— Эй, Си…зо…ов!! Выходи! Ага, штаны мокрые, анасен-бабасен…
Грабеж, шумный, разухабистый, продолжался до поздней ночи.
Македонский увел отряд к лесничеству Марта.
Небо хмурилось, с деревьев слетали последние листья, только дубы, оставаясь одетыми, еще пуще потемнели.
Все черным-черно, черно и на душе.
Хозяйственный мужик и в самую тяжкую беду, когда смерть косит напропалую, не выйдет со двора, не закрыв за собой калитку.
Нечто подобное делал и Македонский. Положение отряда было гибельным, но Михаил Андреевич разведывал всю местность вокруг, на ходу подобрал под Мангушем скот, одну базу, о которой знали только он и Сидельников, к полуночи перепрятали в более надежное место.
Ему нужно было знать самое главное: завтра нападут фашисты на отряд или еще помешкают денек-другой?
В три часа ночи стало ясно: нападут! Уже в урочище Славич две роты, с Мангуша спустился в долину батальон, на Коушанском хребте — минометы.
Уйти или принять бой?
Комиссар осторожничает, предлагает перемахнуть шоссе Коуш — Бешуй и быть поближе к штабу района, то есть к нам.
Семенов, как всегда, рвется в бой. Он предлагает уже к рассвету захватить немецкие минометы, а потом шарахнуть по Славичу.
Сизов помалкивает и ждет, что предложит Македонский.
А Македонский не отрывал глаза от карты-километровки. Комиссар не сомневался: он отряд под удар не подставит.
И вдруг Македонский заявляет:
— Легко каратели войдут в лес в первый раз — легко войдут в десятый. Надо драться!
Все разом обернулись к Михаилу Андреевичу — от него таких слов не ждали.
— Объясни! — не стерпел комиссар.
Македонский объяснил. При этом я не был и точных слов его не знаю. Но, наверное, именно в эти минуты и начала определяться та самая тактика лесной войны, о которой после войны Михаил Андреевич писал: «Дай врагу по зубам, да так, чтобы он даже не понял — кто, что, откуда, а тебя уж след простыл, ты уже в другом месте подстерегаешь его».
Решение приняли такое: капитан Семенов с группой боевиков остается на месте, — значит, на Марте, усиленные группы под командованием Глушко и Горского прячутся на флангах. Они заявят о себе только после того, как Семенов отойдет.
Македонский держит резерв и использует его по обстановке. За комиссаром тыл.
Сизов не сопротивлялся, как бы добровольно отошел на второй план. Потеря главной базы ему дорого стоила.
Быстренько перегруппировались, поели всухомятку, бесшумно заняли боевые точки.
Утро началось с тумана, но он был жидковат и недолговечен: сбоку потек ветер и выдул мглу. Ветер холодел, и вскоре кроны охватило голубоватой сединкой — первой изморозью.
Снаряды выскочили из-за гор внезапно и с нахлестом врезались в серую теснину. Покатило эхо — туда-обратно, воздух зажелезнел.
Семенов и его бойцы прижались за каменным уступом, легшим поперек поляны. Впереди краснела черепица лесного домика. Опытный глаз капитана точно предугадал путь карателей: появятся на поляне с двух сторон, а потом кинутся на домик.
Так оно и получилось: немцы одновременно показались справа и слева, стали, постреливая, сходиться у центра поляны.
Капитан ждал. До двух взводов карателей спиной к нему.
— Огонь! — Семенов поднялся и прилип к толстому дубу. — Бей!
Упало несколько солдат, а другие в момент исчезли.
Над головой Семенова прошипела низко ракета — сигнал Сизова: уходи!
Семенов не ушел. Участник этой засады рассказывал:
— Увидали сигнал, было поднялись, а капитан как крикнет: «Лежать!»
После небольшой паузы стал нарастать шум, вроде приближался сильный ветер…
Это мина, еще и еще! Они густо нависали над поляной, падали на пожухлую отаву, смачно жвакаясь. Едкий дым стал забивать низины.
Минометный огонь расчетливо наступал на семеновцев. Еще одна сизовская ракета перечеркнула небо, а потом фонтаном вскинулись две красные: предупреждением флангам — показать себя!
Все это совпало с появлением немцев на поляне.
Семенов истошно закричал:
— Огонь!!!
Забушевало на флангах, самый момент Семенову уходить, но он не ушел.
Сразу же сноп мин взорвался точно там, где лежали Семеновцы.
Одна на куски разорвала капитана, а другие еще пятерых убили.
Македонский с резервом бежал на минометные позиции и лоб в лоб столкнулся с цепью карателей.
Так сблизились, перепутались, что и стрелять стало невозможно. Иван Иванович, сам Македонский, Бережной — у всех саженные плечи, железной крепости руки-клещи — схватились с карателями врукопашную.
Иван Иванович поднял немца и бросил в пропасть, другому размозжил прикладом карабина голову.
Смяли цепь, смешали с грязью, на ходу хватали немецкие автоматы, стреляли в упор и выскочили на Коушанский, хребет. Тут увидели комиссара и трех партизан.
— Где тыл? — спросил Македонский.
— В Камышлах.
Сноп автоматного огня. А каменные осколки со свистом носятся, скошенные пулями. Македонский увидел немца, выстрелил.
— Миша, вправо! — кричит комиссар.
Пуля, обжигая щеку, пролетает мимо.
Сбоку хлестнули короткой пулеметной очередью. Иван Иванович сиганул вниз, а за ним Бережной. Они задушили расчет.
Сизовские фланги начали приближаться: по стрельбе заметно.
Неожиданно немцы исчезли. Нет их, и все!
Сидельников прибежал с тропы:
— Идет драп, Михаил Петрович!
Каратели покидают Большой лес, воют моторы на дорогах.
Эх, Семенов, Семенов! Отчаянная твоя голова. Прощаются всем отрядом. Братская могила.
Первый лесной бой, первый урок, дорогой урок: десять партизан убито.
Была причина для радости — как-никак, а бой в лесу выиграли. Но порадоваться не пришлось. Утром новость — как удар: сбежал помначштаба отряда!
Он почти всегда находился под рукой Сизова, во время боя был рядом и вот будто испарился.
Ничем не примечательная личность, только и знал: «Так точно!»
Может, ранили человека или еще что-нибудь приключилось с ним? Да нет же, еще перед рассветом видел его Иван Иванович.
Обыскали на версту вокруг — никакого следа.
Македонский спросил у комиссара:
— Что думаешь, а?
— Может, струсил?
— Это полбеды.
— Нам оставаться здесь нельзя!
Сизов категорически против того, чтобы напрасно подозревать человека.
— Я с ним четверть века рядом жил. Порядочный человек!
Как-то незаметно, но верно вся разведывательная служба отряда сосредоточивалась в руках Михаила Самойленко. Его спокойствие в бою и беспокойство перед боем и определяло положение в отряде. Только лагерем стали, а Самойленко сейчас же руководству: того послать туда, другого сюда, взять под наблюдение то-то и то-то. И что главное: целился точно.
И вот сейчас Михаил Федорович шепчет Македонскому (вообще Самойленко любит говорить тихо):
— На Мулгу советую.
— А что там?
— Там нас не ждут.
Десять километров марша, но необычного, тайного. Пройти так, чтобы и кустик какой не шевельнулся.
Раздали продукты, патроны, гранаты, предупредили: шагать на цыпочках, дышать так, чтобы и самому не слыхать собственного дыхания.
Тяжелы за яйлой ноябрьские ветры — влажные, знобящие. Крупный дождь косо сечет тропы.
Шли всю ночь. Впереди маячила лесистая Мулга — заветная точка. Отсюда, правда, рукой подать в долину, где сёла с гарнизонами, но расчет: затихнуть и переждать опасность.
Рассвет застал у подножья. Здесь место полуоткрытое, и земля схвачена первым морозцем.
Приткнулись спина к спине и затихли в чащобе, обставленной высокими соснами.
Первым это принес Сидельников. Он приближался к Македонскому, и по его глазам можно было понять: беду несет!
— Немцы! — сказал сдержанно, а будто в упор бабахнул.
Македонский раздвинул ветки: на просеке, что пересекала ущелье, отделявшее отряд от Мулги, промелькнули солдаты.
Через полчаса стало ясно: каратели ждут отряд!
Вспомнили: вчера ночью в штабе была высказана мысль, что можно пересидеть опасное время на Мулге, а потом снова вернуться в Большой лес. И еще вспомнили: Досмамбетов догадывался о разведке Самойленко.
Безбожное невезение: многие убиты, не меньше раненых, потеряны базы. И самое страшное — предательство.
В командире отряда Константине Николаевиче Сизове вдруг проявилась та решительность, которой не было в прошлые дни, словно сейчас только по-настоящему понял, что именно он, а никто другой, командует отрядом.
— Самойленко! Ко мне! — Голос у Сизова твердый, будто только прорезался. — Обшарь правый фланг! Даю двадцать минут.
Иван Иванович летел на левый, Сидельников и Бережной пересекли ущелье и выползли на скат горы.
Сизовскую волю вдруг почувствовали все. Он только глаза поднял, а Македонский тут как тут.
— Решаю так: ты, Миша, идешь на правый фланг и. ждешь до той поры, пока фрицы бок под твои автоматы подставят! Я за час обойду Мулгу с тыла и нанесу первый удар, подгоню немца под пулеметы Коваленко и Глушко…
После войны я был на том месте, откуда Сизов смотрел на Мулгу, где выложил свой план молниеносного боя. Надо сказать — план отличный! Бюро Бахчисарайского райкома партии, видать, хорошо знало, кому доверить отряд. Жаль, что Константин Николаевич Сизов не успел развернуть свой талант.
Немцы укрепляли на уступе Мулги минометы, громко стучали топорами, кто-то играл на кларнете, но далеко-далеко. Видно по всему: они не догадывались о том, что отряд, которого ждут, у них под ногами в буквальном смысле слова.
Сизов отобрал сорок партизан и налегке — даже без вещевых мешков двинул в обход. Он простился с Черным, Македонским.
Они обнялись, здоровые, плечистые — Сизов и Македонский.
— Смотри, Миша! — последние сизовские слова.
За станковыми пулеметами два командира Красной Армии: капитан Коваленко и лейтенант Глушко. Они из Семеновской группы, упрямые хлопцы. Такую позицию выберут, как на ученье, и с нее не уйдут, пока не прикажут.
Чуть поодаль рассыпался в шахматном порядке взвод под началом Андрея Бережного.
Бережной — молчун. Интересно, какой из него секретарь райкома? Говорить же с народом надо. Черный рассказывал: «Сидит Андрюша на бюро, глаза на красное сукно, руки меж коленками и вроде спит. Первый спрашивает: «Дремлешь, товарищ Бережной?» Молча глаза подымет, руки потрет — вроде на перекур собирается. Сонный, а слышит все и впросак не попадет. Вон у Македонского, на стройке. Появится Бережной и пошел пехом по всему участку, один — без начальников. Вопроса не задаст, но уж потом начальник участка дает дражемент: не дай бог вызовет!»
Кажется, прошла вечность с той минуты, как Сизов скрылся за кустарником. Пора, пора бы и начинать!
Холодно, зуб на зуб не попадает. Скорее бы, только не лежать на этой насквозь промокшей земле…
Мулга еще молчит.
Македонский на фланге, шапку то на затылок, то на лоб: где же Костя?
Началось с ракет: они вылетали из-за Мулги. Немцы обозначили себя, но никакого движения не произошло.
И тут за Мулгой загремели противотанковые гранаты.
И пошло.
Стрельба фронтально падала с Мулги — быстро, дружно. На линии коваленковского пулемета промелькнули первые немцы, но капитан еще не строчил, а только покрепче сжал рукоятки.
Первым ударил Глушко, сыпанул свинцом, как водой из шланга под бешеным давлением.
Заголосил и коваленковский пулемет. Он бил низом и ни одного немца к обрыву не подпустил.
Тогда немцы двинулись в лощину, а с нее туда, где ждал их Македонский.
Там наперебой затрещали автоматы вперемешку с частыми хлопками из полуавтоматов.
Ракеты: белая, зеленая и снова белая!
Фашисты уходят. Быстро они это делают.
Македонский рванулся на Мулгу к Сизову.
И вдруг надрывный женский крик:
— Костю… уби… ли… иии!
Это Дуся из тыловой службы.
Откуда-то появился комиссар. Лицо у него восковое, он без шапки.
Македонский присел — сердце зашлось.
— Командира убили! — закричал Иван Иванович и закрыл лицо руками.
Сизов лежал на палых листьях, лицо у него успокоенное и будто помолодевшее. Грудь прикрыта зеленой телогрейкой. Македонский нагнулся, приподнял полу: темное пятно над Костиным сердцем.
Убит… убит… убит…
Иван Максимович Бортников был бахчисарайцем и близко к сердцу принял все, что рассказывал Бережной. Он предложил мне:
— Собирайся в их отряд, посмотри на все своими глазами, Вернешься — и обо всем решим.
* * *
В отряде встретили меня тихо, обыденно. Остановил часовой. Повели на возвышенность. Под сухими соснами довольно странный шалаш из плащ-палаток, пахнет сырым дымком.
Из шалаша вышел человек с усиками и большими белками глаз, уставился на меня.
— От Бортникова! — сказал сопровождающий. — Начштаба!
— Черный, — протянул мне руку комиссар, приоткрыл конец палатки. Миша! Гость!
— Ась?! — зевнул плотный бровастый мужчина, уставился на меня и протянул теплую ладонь. — Македонский.
Он был какой-то домашний.
— Дуся! Побалуй чайком!
Вошла краснощекая девушка, протянула полную кружку кипятку, заваренного душистыми травами.
Я чувствую: Македонский изучающе наблюдает за мной, но старается делать это вежливо.
Михаил Андреевич мне понравился с первого взгляда.
Кажется, англичане говорят: кто прав, тот не спешит. Не спешил и Македонский. Попили чайку, покурили, Михаил Андреевич заинтересовался моим регланом.
— Летный?.. Красивый.
Трое суток я жил рядом с Македонским и Черным. И с каждым часом мое настроение изменялось к лучшему. Мы — наш штаб — сидели где-то под Кемаль-Эгереком, думали и гадали, что с бахчисарайцами. Чувствовали себя неуверенно и робко нащупывали связь с отрядами, которыми должны командовать, Но все это было там, в отрыве от чего-то главного.
Там мне, например, казалось, что ничего не выйдет с партизанской борьбой в этих непартизанских условиях, когда кругом враги, в селах полно карателей. Бахчисарайцы думают иначе.
Отряд живет в трех километрах от Коуша — там большой гарнизон врага; слышны не только выстрелы, но даже команды. Это не беспокоит бахчисарайцев. Знают: в Коуше ничего нового не происходит.
И во всем домовитость, простота. Здесь не принято становиться по команде «смирно» или называть официально «товарищ командир отряда», «товарищ комиссар»… Величают друг друга: Михаил Андреевич, Василий Ильич, а то и просто по именам — Ваня, Коля, Миша. Здесь упор не на внешнюю сторону дисциплины, а на ее, как говорит Македонский, «золотую сердцевину товарищескую спайку», на партизанское братство.
Перед Македонским разведчик Иван Иванович. Голос ядреный, глаза блестят, щеки — маков цвет.
Командир слушает, но лукавинки так и бегают в его выразительных глазах.
— Ваня, этого не было.
Суполкин поперхнулся:
— Так почти было, пусть бог меня п