– Наконец‑то мы снова делаем хоть что‑то разумное.
Снова тот же знакомый голос после нескольких недель молчания.
Разумное?
Я карабкался вверх на четвереньках, пробираясь между валунами застывшей лавы, усеявшими склоны вулкана Тейде на Тенерифе. Следом за мной поднималась Жаклин. Совершенно бестолковое занятие. Сегодня было воскресенье, и мы вполне могли бы отдыхать в гамаках в саду нашего дома в долине пирамид.
У меня есть святой принцип – в воскресенье никакой работы. Тут и уважение к постулатам религии, объявившей седьмой день творения днем отдыха, и холодный расчет. После воскресного безделья я с новой силой чувствую зов природы, ощущаю прилив энергии в душе и теле, с новыми силами встречаю следующую трудовую неделю.
Мне вовсе не хотелось разговаривать. Я тщательно выбирал, куда поставить ногу, чтобы не уронить какой‑нибудь камень прямо на голову идущей следом Жаклин, и с трудом наполнял легкие разреженным воздухом высокогорья. Странно, что мой аку‑аку именно сейчас подал признаки жизни. Прошло уже много времени с тех пор, как я спустился вниз с кратера вулкана на острове Пасхи, и в круговерти поездок и деловых встреч я совсем забыл о его существовании. Может быть, мы вспомнили друг о Друге именно потому, что вновь оказались на склоне вулкана?
Приближалось Рождество. Скоро закончится юбилейный год, и ему на смену придет следующий, который предстоит заполнить будничной работой.
Какой замечательный вид открывался отсюда! Даже черные куски застывшей лавы многообразием своих форм и размеров привносили жизнь и движение в мрачный на первый взгляд пейзаж. Мир тропического многоцветья остался далеко внизу, в долине Гуимар. Выше по склону его сменил густой сосновый лес, но и он отступил на высоте двух тысяч метров над уровнем моря, возле самого края гигантского ведьминого котла. Внутренность кратера представляла собой огромную чашу двенадцати километров в диаметре, наполовину заполненную остывшей лавой. Вершина Тейде вздымалась над океаном на три тысячи семьсот метров и считалась самой высокой точкой на территории, подвластной Испании. Мы выбирались из кратера по черной и темно‑коричневой породе, похожей на пригорелую кашу, и отдельные камушки блестели, как крупинки сахара или корицы. Из растений здесь встречались только отдельные, абсолютно круглые кусты, торчавшие из каши, словно лохматые головы троллей, которые когда‑то давным‑давно пытались выбраться из‑под земли наружу, да так и застряли в затвердевшей лаве.
Океан, горы, лес или пустыня – все это подарили нам силы созидания ко дню рождения. Природу по‑настоящему любит тот, кто разделяет вкусы Творца. Войдите в Божий храм, будь то синагога, церковь или мечеть, и вы услышите одну и ту же историю о том, как Господь создал мир, а затем день отдыхал, преисполненный гордости за творение рук своих.
Мой невидимый двойник пребывал в разговорчивом настроении. Наша беседа текла легко, как и мои собственные мысли, в то время как мое бренное тело задыхалось от разреженного воздуха и молило об отдыхе для уставших мускулов.
– Почему ты все время стремишься все выше и выше?
– Потому что только забравшись высоко в горы можно насладиться такой красотой. И в науке – то же самое. Хотя нельзя не признать, и внизу, в долине, тоже очень красиво. Но есть риск, что со временем твой горизонт сузится до опасных пределов.
Мы добрались до уступа на высоком утесе из застывшей лавы. Куда ни бросишь взгляд, отсюда открывалась завораживающая панорама. Жаклин уселась рядом со мной, и, тяжело дыша, мы принялись осматривать окрестности.
– Сидя на вершине горы посреди острова и глядя на океан, чувствуешь себя в полной безопасности, – заметила Жаклин.
Как обычно, я согласился. Возможно, это просто атавизм – никто неожиданно не выскочит на тебя из темного леса. А может, все дело в генетической памяти, сохранившейся с тех времен, когда наши биологические предки выползли из океана на сушу и впервые вдохнули воздух. В любом случае, одно я знаю точно: океан был источником жизни на земле, и пока в океане остается жизнь, жизнь будет продолжаться и на суше. Но если океан умрет, то высохнет и погибнет планктон, и тогда одни леса не смогут давать в атмосферу необходимое количество кислорода. И тогда нашим потомкам мало поможет тот факт, что у них легкие вместо жабр.
Мы лежали рядом и смотрели на голубое небо и голубой океан. Наши глаза мало‑помалу закрывались, и вскоре Жаклин уснула.
– В самый разгар «холодной войны» ты бывал в Советском Союзе. Что ты думаешь о коммунизме?
Мне довелось увидеть коммунизм как изнутри, так и будучи в странах, балансирующих на грани между коммунизмом и капитализмом. Я видел страны, в которых царит ужасающая нищета, где тоненькая прослойка правящего класса отказывается признать, что его народ голодает. И я понял, что общество, в котором люди умирают от голода прямо на улицах, равно как и общество, неспособное обеспечить каждого своего члена пищей и кровом, является больным обществом. Когда человек болен, ему требуется лекарство. По‑моему, коммунизм и является сильнодействующим лекарством. Если лекарство принимали достаточно долго и у каждого появилась еда и крыша над головой, можно от него отказаться. Здоровому обществу такое лекарство не требуется.
В остальном у меня нет ярко выраженной политической платформы. Пока я не знаю ни одной партии, которая выступала бы за все то, за что выступаю я, и отрицала бы все то, что я отрицаю. Во всех партиях есть что‑то хорошее и что‑то плохое. Помню, однажды я разговаривал со своим русским переводчиком Львом Ждановым и его престарелой матерью, маленькой, худенькой, морщинистой женщиной. Она рассказывала о своей молодости, о том, с какой радостью она участвовала в революции, о том, что красный флаг для людей ее поколения был символом новой жизни, жизни в человеческих условиях. Она говорила с таким энтузиазмом, что мне на память пришел образ Жанны д’Арк. Полагаю, окажись я в таких же обстоятельствах, что и эти люди, и я с таким же энтузиазмом встал бы под красные знамена.
При жизни Сталина книга о «Кон‑Тики» была запрещена в Советском Союзе, и меня там совершенно не знали. После прихода к власти Хрущев дал согласие на ее перевод, и она тут же завоевала огромную популярность во всех странах Восточного блока. Тираж книги достиг миллиона экземпляров, и мои спокойные дни закончились. В спор вступили ученые мужи из Академии наук.
О, то были ученые в самом глубоком, чистом смысле этого слова – они специализировались в толковании надписей, которые сами не могли прочесть! Ведь до появления европейцев во всем тихоокеанском регионе – а он занимает ровно половину поверхности всего Земного шара – совершенно не имелось никакой письменности. Единственное исключение представлял собой остров Пасхи, где удалось обнаружить двадцать деревянных дощечек, покрытых иероглифами, но даже сами островитяне не могли их расшифровать. Небольшая группа московских языковедов и криптологов предприняла попытку про‑читать надписи на «ронго‑ронго», но на их труд никто не обращал никакого внимания до тех пор, пока отголоски бушевавших на Западе дебатов не просочились через «железный занавес» и не попали на страницы газет. Мой отважный переводчик, Лев Жданов, регулярно переводил на норвежский критические статьи обо мне и, невзирая на принятую в СССР практику перлюстрации писем, отсылал их мне. Словом, все началось сначала.
В те времена русских ученых практически не выпускали за границу, и уж конечно никто из них не бывал на острове Пасхи. Почта шла медленно, но после того, как я начал выступать в свою защиту, атаки советских ученых стали еще более агрессивными. Мне приходилось неделями ждать ответа на каждую свою реплику, поскольку цензоры выискивали во всем, что я писал, зашифрованные шпионские сообщения.
Но затем произошло неожиданное событие – на сцену вышел президент Академии наук СССР Мстислав Всеволодович Келдыш, человек, запустивший в космос первый советский спутник. Он пригласил меня в Москву на встречу с академиками.
Я принял приглашение. Шел 1962 год, самый разгар «холодной войны». После завершения финской кампании я ни разу не встречал ни одного русского коммуниста, поэтому было вдвойне интересно предстать перед залом, битком набитым советскими учеными во главе с самим Келдышем.
Келдыш открыл собрание и предоставил слово руководителю отделения антропологии. Из зала поднялся крепко сбитый товарищ с внушительными усами а‑ля Сталин, живое воплощение западного представления о коммунистах.
Я не понимал ни слова из того, что он говорил, но, судя по громогласному голосу и угрожающим жестам, он явно не рассыпался в комплиментах в мой адрес. Когда он закончил выступление и вернулся на свое место, наступила гробовая тишина. Переводчик как мог сгладил острые углы, но тем не менее суть аргументации моего нового оппонента оказалась для меня совершенно неожиданной.
Моя теория миграции в тихоокеанском регионе, оказывается, полностью не соответствовала ленинскому учению. Основатель советского государства утверждал, что причина любой миграции – либо перенаселение, либо вражеское нападение.
В зале воцарилось напряженное ожидание. Что я мог ответить? Переводчик смотрел на меня несчастными глазами. Действительно, о какой дискуссии могла тут идти речь?
И тут у меня вырвалось:
– Вот уж не знал, что Ленин был антропологом.
Наверное, я испугался не меньше, чем окружающие. Посреди гробового молчания переводчик дрожащим голосом перевел мое богохульство. Но я заметил, что некоторые пытались скрыть улыбки. Чтобы сгладить неловкость, Келдыш пригласил меня на трибуну. И тут до меня стал доходить смысл происходящего. В зале действительно сидели академики, но выступавший до меня двойник Сталина вовсе не был ученым, просто партия наградила своего верного функционера и поставила его во главе отделения Академии. Любое направление искусства, культуры или науки в СССР возглавлял человек, напоминавший Сталина, если не внешне, то внутренне. Человек с усами выполнил свой долг, напомнив собравшимся про учение Ленина. Больше ему сказать было нечего.
Я честно выдержал свое выступление в духе марксизма‑ленинизма. На примере Перу я показал, как с давних пор перенаселение и давление со стороны внешних врагов было главной проблемой рыбаков, населявших узкие речные долины в пустынных прибрежных районах Анд. Одна культура сменяла другую, пока в 1530‑х годах империю инков не захватили испанцы. Завоеватели выяснили, что вся история покоренной империи записана на деревянных дощечках, хранящихся в храме Солнца в Куско, и незамедлительно сожгли их. Но некоторые из «амаута», ученых жрецов древних инков, спаслись благодаря частым миграциям. Последняя из них случилась всего за три поколения до прихода испанцев. Тупак Инка Юпанки, дед покоренных европейцами правителей, покинул свою империю и завоевал государство Чиму, а также все поселения на четыре тысячи миль на юг от экватора. Узнав же от покоренного населения, что в Тихом океане находятся обитаемые острова, он построил флот из сотен бальсовых плотов и с половиной своей армии отправился в плавание. Через девять месяцев Тупак Юпанки вернулся и привез с собой темнокожих пленников.
Понятия не имею, знали ли все это мои русские слушатели. Они сидели тихо и слушали меня вполне благожелательно. Я также добавил, что прибрежная часть Перу часто страдала от природных катастроф. Спускающиеся с гор грязевые потоки и приходящие с океана ураганы не раз вынуждали местное население искать спасения на плотах. В годы, когда бушевали ураганы, возникало мощное океанское течение от берегов Перу прямо к острову Пасхи. В заключение я отметил, что у нас нет никаких оснований полагать, будто люди, населявшие далекие страны в давно прошедшие времена, обладали меньшим мужеством, любопытством, алчностью и любовью к приключениям, чем мы сегодня. И когда их охватывала тяга к перемене мест, ничто не могло остановить их.
Возражений не последовало. Келдыш пригласил выступить противников моей теории происхождения полинезийцев. Несколько человек встали со своих мест, но только для того, чтобы задать уточняющие вопросы. Мои ответы, похоже, всех удовлетворили.
Человек, отправивший в глубины Вселенной первого космонавта, спокойно и уверенно вел дискуссию о покорении просторов Тихого океана в древние времена. Он ничем не выдал своего собственного мнения, пока не высказался последний участник дебатов. И только потом совершенно ясно дал понять, на чьей он стороне. В заключительном слове он резко критиковал своих коллег за то, что они плохо подготовились к научному спору и не смогли убедительно обосновать свое критическое отношение к моей теории. С улыбкой повернувшись ко мне, он выразил надежду, что в моей следующей экспедиции обязательно найдется место для русского.
Так благополучно завершилась моя личная маленькая «холодная война» с академиками из Советского Союза. В знак примирения от имени Московского Государственного университета мне вручили медаль М. В. Ломоносова. Несмотря на то, что я уже состоял почетным членом Академии наук Нью‑Йорка, мне присвоили почетную докторскую степень АН СССР. В те годы это было неслыханно, и я уверен, что не кто иной, как Келдыш проделал это маленькое отверстие в «железном занавесе».
Через несколько лет, когда я планировал путешествие через Атлантический океан на корабле из папируса в составе многонациональной команды, я вспомнил слова Келдыша. Я написал ему и попросил подобрать для моего экипажа доктора, владеющего английским языком и обладающего чувством юмора. В результате, с трапа самолета в каирском аэропорту сошел Юрий Александрович Сенкевич, распространяя вокруг слабый запах водки и смущенно улыбаясь. Каким‑то образом Келдыш победил советскую бюрократическую машину, и Юрий стал первым русским, получившим разрешение самостоятельно покинуть страну и принять участие в путешествии на капиталистической лодке из папируса. Я специально просил человека с чувством юмора, потому что не хотел получить фанатичного партийного функционера, к тому же юмор занимает на борту мало места, а значит очень много. Позже Юрий признался, что специально крепко выпил в самолете, чтобы с первых минут знакомства произвести на меня впечатление рубахи‑парня.
Со временем Сенкевич возглавил медицинский центр по подготовке советских космонавтов, а после трех наших экспедиций на лодке из тростника получил приглашение из США принять участие в дискуссии, посвященной теме мирного сосуществования представителей различных национальностей в условиях перенаселенности и повышенного напряжения.
Советские специалисты по «ронго‑ронго» также превратились из моих самых ярых оппонентов в самых надежных союзников, когда дело дошло до расшифровки иероглифов на деревянных дощечках с острова Пасхи.
На XXXII Международном конгрессе американистов, состоявшемся в Копенгагене в 1956 году, сенсацию произвел дотоле никому не известный человек. Немецкий специалист‑дешифровщик по имени Томас Бартель заявил, что нашел ключ к пониманию надписей на «ронго‑ронго». Сенсация достигла апогея, привлекла внимание всей мировой прессы, когда он сообщил, будто в одной из таблиц говорится о предках островитян, пришедших на остров Пасхи с Раиатеа в Полинезии в 1400 году нашей эры. То есть с совершенно противоположной стороны и гораздо позже, чем утверждал я.
Даже авторитетный Музей человека в Париже выставил бартелевский текст расшифровки на стенде, посвященном острову Пасхи. Однако он провисел там недолго. К делу подключились русские языковеды. Они обработали надписи на «ронго‑ронго» с помощью компьютеров и пришли к выводу, что надписи сделаны на неведомом языке, не встречающемся нигде в Полинезии. Не зная этого языка, невозможно прочесть «ронго‑ронго».
Тем не менее фантазии Бартеля переполошили весь научный мир. Даже его собственные ученики опровергают результаты бартелевской расшифровки и наперебой предлагают собственные, ничуть не менее фантастичные. А пока иероглифы «ронго‑ронго» хранят свою тайну.
Когда мне предложили объехать Советский Союз с моим фильмом о «Кон‑Тики», я согласился на одном условии: я сам составлю программу поездки и буду передвигаться совершенно свободно. Сегодня я могу сказать, что и за время войны, и в последующие годы войны «холодной» я хорошо узнал мир по обе стороны «железного занавеса». Главный вывод – вовсе не государственная граница пролегает между друзьями и врагами.
Быстрее других в советской Академии наук я подружился с этнологом Генрихом Анохиным, ветераном войны, специалистом по скандинавским языкам и культуре. Именно благодаря ему во время моего первого визита в Москву я встречался не только и не столько с учеными, сколько с членами писательской и актерской гильдий. В тесных квартирах и маленьких затерянных в подмосковных лесах дачах водка текла рекой, икра лежала горами, и атмосфера была самая что ни на есть дружелюбная. Все знали, что я одновременно являюсь почетным членом Академии наук Нью‑Йорка и почетным доктором наук АН СССР, но старательно избегали разговоров и о науке, и о политике.
В поездке по бескрайним русским равнинам и по многочисленным республикам СССР неизменно рядом со мной был переводчик книги о «Кон‑Тики». Мы вместе гостили у крестьян в колхозах, заходили в деревенские православные церкви, густо пахнущие благовониями, к моему удивлению, они всегда были полны народа. В свете множества свечей стены сияли чистейшим золотом, а за право обладать иконами, хранившимися в этих скромных храмах, владелец любого музея отдал бы правую руку. За тяжелыми церковными дверьми царила удивительная атмосфера – воспоминания о невозвратно ушедшем прошлом и надежда на лучшие времена в будущем.
Ночным поездом мы приехали на запад от Москвы в Ленинград, чтобы взглянуть на раритеты с тихоокеанских островов, доставленные в прошлом веке в царские музеи. Много дней мы ехали на восток по транссибирской железной дороге, через всю Сибирь, мимо бесконечных лесов и покосившихся заборов, и на остановках закутанные в меха пассажиры уходили в скованные морозом поселки. В конце концов, мы оказались в самом Владивостоке, где у северо‑восточной оконечности Тихого океана соседствуют Советский Союз и коммунистический Китай. Далее, в океане, Япония, Курильские и Алеутские острова образовывают мост до притулившейся у берегов Британской Колумбии цепочки островов, где я жил перед войной и где впервые узнал о существовании естественного морского пути из Азии в Америку и Полинезию. Меня поразило, что советские власти, совершенно не думающие об экологии на западе страны, принялись строить здесь, на востоке, Целлюлозно‑бумажный комбинат – а ведь вопросы сохранения окружающей среды стоят в восточных регионах гораздо острее.
В Сибири мне было слишком холодно. Я предпочел бы, чтобы меня подхватило теплое японское течение и медленно вынесло к покрытым снегом и льдом берегам Северной Америки.
Самые прекрасные воспоминания остались у меня от Грузии. Актеры и музыканты из Тбилиси отвезли нас со Львом на рыбалку. Мы лежали в траве около кристально чистого ручья в расселине Кавказских гор и ели свежую форель, которую мы ловили с такой быстротой, что едва успевали менять наживку. Словно древние викинги, мы пили грузинское вино из коровьих рогов. Поскольку их невозможно поставить, их всякий раз приходилось осушать до дна, прежде чем отломить кусок хлеба или взять еще одну рыбину. Согласно местному обычаю, надо было произносить тосты за каждого из гостей по отдельности, а также за женщин, за мир, за дружбу, за короля Улафа и за премьера Хрущева, за наших предков и за потомков, за любовь, за земные плоды и за долгую и счастливую жизнь. Словом, рыбалка вылилась в долгий и очаровательный обед на открытом воздухе. Даже мой верный спутник Лев потерял счет времени. В итоге нам пришлось мчаться на машине сломя голову, чтобы успеть на ночной московский поезд. Пока я на бегу благодарил наших хозяев за гостеприимство, Лев вскочил в вагон набиравшего ход поезда. Я с чемоданом в руке побежал за следующим. Назавтра в Москве была запланирована моя лекция. Я зашвырнул чемодан в открытую дверь вагона и ухватился за поручни, но состав ехал уже так быстро, что мои ноги повисли в воздухе, и не было никакой возможности поставить их на ступеньку. Поезд мчался на всех парах, а следом за ним в горизонтальном положении летел я – словно на «Кон‑Тики» в сильную бурю. Я уж решил, что пришел мой последний час, но проводник вместе с другими пассажирами втащили меня в тамбур.
Все обошлось несколькими ссадинами, тем не менее ко мне вызвали медсестру. Кровь из глубокой царапины на ноге проступала поверх брючины. Сестра наложила повязку, и, надев поверх нее строгий синий костюм, я на следующий день предстал перед аудиторией. Даже по эту сторону «железного занавеса» в подобных случаях полагалась торжественная форма одежды. Кепку и рабочую спецовку в стране победившего пролетариата не приветствовали бы.
Как героя вечера и его переводчика, нас со Львом усадили в удобные кресла на подиуме. Только я собрался заговорить, как Лев наклонился и протянул руку к моей левой брючине, словно собираясь снять с нее пушинку. Я опустил взгляд и увидел, что именно его смутило – белая нитка на моем черном носке. Беда в том, что она оказалась вовсе не короткой – он тянул и тянул, а она все вытягивалась и вытягивалась. Я уже понял, что это бинт, а Лев продолжал медленно и невозмутимо вытягивать нитку и сматывать ее в клубок. Мы оба сидели с каменными лицами, но я незаметно пытался убрать ногу подальше, пока он не размотает весь бинт. Наконец, до него дошло. Лев нагнулся и засунул клубок мне под брючину. Теперь я уже думал не о предстоящей лекции, а о том, как бы дойти до трибуны, не выронив из‑под штанов моток ниток.
Мне казалось, что я снова ощущаю тот бинт у себя на ноге. На сей раз заснул я. Жаклин разбудила меня и сказала, что пора спускаться вниз. Наши мускулы все еще гудели после подъема, а ноги затекли от сна в сидячем положении, и мы едва успели дойти до начала размеченной тропы, когда на дорогу упала тень от кратера. Через мгновение солнце закатилось за вершину вулкана, одарив нас на прощание фантастической симфонией бликов, цветов и огней. Мы попрощались с силуэтами черных, как уголь, троллей, остававшихся незамеченными при свете дня и выползших на поверхность с наступлением сумерек. Но мы знали, что назавтра, когда солнечные лучи вновь заиграют на конусообразных склонах вулкана Тейде, мы уже не потеряем из виду эти удивительные скульптуры, изваянные природой из темно‑ и светло‑коричневой лавы.
На следующий день мы спустились на самое дно кратера – безо всякой цели, просто чтобы насладиться близостью к природе. Разнообразный и яркий мир тропиков вскоре исчез за причудливыми фигурами из застывшей лавы, грудами желтого песка и черными валунами.
Мы с аппетитом съели принесенный с собой ланч. До наступления нового года оставалось всего два дня, но солнце в чистом горном воздухе палило с такой силой, что нам пришлось искать убежище в тени кустарника. Жаклин вскоре заснула на мягком матрасе из веток, так и не заметив, что кроме нас раскидистый кустарник предоставил укрытие еще и паре маленьких веселых птичек. Одна из них чуть было не села на нос спящей Жаклин.
Я познакомился с Никитой Хрущевым в музее «Кон‑Тики». Он вместе со своим верным министром иностранных дел Громыко находился в Норвегии с визитом. Хрущев дал разрешение на издание моей книги о «Кон‑Тики» в СССР, и теперь он хотел увидеть сам плот, к которому испытывал почти родственные чувства. Громыко всегда следовал за ним безмолвной тенью, но когда мы подошли к скульптурам острова Пасхи, он шепнул, что переводчик из их делегации – тот самый, кто перевел с норвежского на русский мою книгу «Аку‑Аку». Сам переводчик был занят по горло, потому что жизнерадостный советский лидер постоянно задавал вопросы, шутил и вообще нарушал все правила этикета, равно как и свой собственный график. Он явно предпочел бы стоять босиком вместе с нами на плоту, чем часами сидеть на скучных совещаниях, где для того, чтобы проветрить ноги, надо разыгрывать приступ ярости и стучать башмаком по пюпитру. Наконец он собрался уходить, задержавшись в музее на тридцать минут дольше запланированного. В дверях он остановился и спросил, возьму ли я его с собой в следующую экспедицию. Журналисты и переводчики разом подались вперед, просунув микрофоны на длинных рукоятках прямо мне под нос. Что я мог ответить на такой вопрос человеку, воплощавшему для всего мира идею коммунизма?
– А что бы вы там делали? – поинтересовался я.
– Я мог бы быть поваром, – раздалось в ответ. Оказывается, Хрущев умеет готовить.
– А как бы вы готовили еду на борту?
– Я бы взял с собой примус.
– Захватите икры побольше, и можно ничего не готовить, – отшутился я.
На том мы и расстались. Первое доказательство того, что он не забыл о нашем соглашении, я получил в тот же день – бочонок икры и ящик отборной водки из советского посольства в Осло. И, словно этого было не достаточно, Хрущев не замедлил продемонстрировать, что отвечает моему главному условию – чтобы русский участник экспедиции обладал чувством юмора.
Через несколько часов после встречи в музее «Кон‑Тики» на мое имя из Министерства иностранных дел пришло неожиданное приглашение на неофициальный прием в честь главы советского государства. Прием происходил в особняке, незаметно стоявшем в одном из уголков парка Народного музея. По такому случаю парк на целый день закрыли для туристов. После обеда мы все вышли на свежий воздух, где пара танцоров в национальных костюмах под аккомпанемент скрипки исполнила «халлинг» национальный норвежский танец. Хрущев пребывал в отличном расположении духа и наслаждался вовсю.
У меня не возникло ни малейших сомнений, кому я обязан приглашением. На прием не допустили ни журналистов, ни представителей светских кругов только несколько политиков из обеих стран да ваш покорный слуга. В таком обществе я чувствовал себя довольно неловко, поэтому держался позади и издалека, через головы остальных гостей смотрел на представление.
Когда артисты закончили прыгать и скакать («халлинг» состоит, в основном, из прыжков), глава советского государства вышел на лужайку, знаком велел скрипачу играть и пригласил на танец министра Громыко. Громыко позеленел от отчаяния. Кроме всего прочего, он не производил впечатления спортивного человека. Получив от Громыко отказ, Хрущев невозмутимо подошел к министру иностранных дел Норвегии Харальду Ланге и низко поклонился. Я знал Ланге как опытного дипломата, умевшего находить выход из любой запутанной ситуации, но это было слишком даже для него. Он покраснел как рак и не двинулся с места. Скрипач продолжал, как заведенный, наигрывать веселые народные мелодии.
А затем я увидел картину, которая доставила мне не меньшую радость, чем чаплинские фильмы, которые мы смотрели в детстве, захлебываясь от смеха.
Маленький, кругленький Хрущев не желал сдаваться. Следующим он пригласил нашего высокого, худого премьер‑министра Герхардсена. Голова Хрущева находилась где‑то на уровне живота Герхардсена. Когда премьер‑министр вышел в круг, силы оставили меня. Хозяева‑норвежцы пытались выдавить из себя вежливые улыбки, русские стояли с каменными лицами, советский президент прыгал и вертелся, как мячик, в руках длинного премьер‑министра Норвегии, а я, потеряв всякий контроль над собой, визжал от смеха и топал ногами от восторга.
Прошло какое‑то время, и в очередной свой приезд в Москву я встретился с дочерью и зятем Хрущева. Она возглавляла какой‑то экологический журнал, а ее муж был главным редактором газеты «Известия». Единственный из всех моих знакомых он дал мне политическую характеристику. Дело было так. Меня пригласили в редакцию его газеты. Он вывел меня на балкон с видом на дома и практически свободную от машин главную улицу.
– Все это мы построили благодаря революции, – гордо заметил он.
– Вы были в Осло вместе с вашим тестем. Вам понравилась улица Карл‑Юхансгате? – спросил я.
Он признался, что очень.
– А ведь мы не устраивали никакой революции.
Он рассмеялся и повернулся к коллегам.
– Хейердал – неисправимый социал‑демократ, – пояснил он.
Лед в отношениях между Востоком и Западом еще не растаял в те дни, когда я впервые побывал в Азербайджане и встретился с главой республики Гейдаром Алиевым, одним из членов Верховного Совета СССР, не принадлежащих к русской национальности. До этого я целую неделю ездил по республике в обществе президента местной Академии наук, Хасана Алиева, не подозревая о том, что они родные братья. Хасан Алиев пригласил меня в Азербайджан, чтобы показать мне самые древние датируемые наскальные изображения кораблей в мире. В нескольких километрах к югу от Баку Каспийское море отступило от своих берегов, и остатки старинных приморских поселений оказались на суше. Поскольку развалины поселений находились выше барельефов кораблей, стало возможным определить возраст изображений с помощью метода углеродного анализа. Некоторые были высечены в скалах более пяти тысяч лет назад, и они очень напоминали древнейшие египетские рисунки тростниковых судов, встречающиеся на берегах Красного моря. В довершение сходства, и у тех, и у других на носу красовался символ солнца. Менее древние изображения в точности напоминали старинные корабли викингов. Мореплаватели жили в этих краях с незапамятных времен.
За время поездок с Хасаном Алиевым я узнал и полюбил людей и природу этого замечательного края. Уже тогда, в шестидесятых годах, Хасан считался самым активным защитником окружающей среды во всем Восточном блоке. Единственное, что порой наводило меня на мысль о его высоких связях, было то, что всякий раз, заметив дым заводских труб на горизонте, он доставал блокнот и делал там заметки. «Если не удастся уменьшить ущерб, наносимый природе заводом, – пояснял он, – то придется закрыть завод». Здесь же я узнал, что мы, представители западной цивилизации, не всегда были образцом для подражания. Не кто иной, как Альфред Нобель был одним из пионеров нефтедобычи в Азербайджане, и после него огромные пространства плодородной земли превратились в черную изуродованную пустыню.
В день моего отъезда Хасан осторожно поинтересовался, не возражаю ли я против встречи с его братом. Я почувствовал, что здесь что‑то кроется, и мои подозрения получили подтверждение, когда мы оказались в президентском дворце. Встреча носила очень официальный характер, без малейших отклонений от правил этикета. И президент, и я вошли в огромный зал из расположенных в противоположных концах зала дверей и пожали друг другу руки точно посередине. Затем мы одновременно уселись по разные стороны длинного стола. С его стороны сидели политики, с моей – ученые.
После множества речей и тостов, когда количество пустых бутылок на столе многократно возросло, первоначальный порядок нарушился, и скоро уже было невозможно разобрать, где ученый, а где профессиональный коммунист. Для меня, выросшего в консервативной западной семье, где на коммунистов смотрели как на существ с другой планеты, было удивительно и даже страшно обмениваться рукопожатиями с настоящим коммунистическим вождем, сидеть за его столом и разговаривать с ним как с обычным человеком. На самом деле он произвел на меня очень благоприятное впечатление. Он и выглядел, и говорил как настоящий лидер.
После распада Советского Союза Алиева избрали президентом независимого Азербайджана. Он обрел большую популярность на Западе. Англия и Норвегия наперебой искали его благорасположения. Все хотели продолжать добычу нефти там, где ее начал основатель Нобелевской премии мира. В Азербайджан направилась английская делегация под руководством Маргарет Тэтчер, а нашему правительству дали понять, что норвежцы тоже могут приезжать, если я войду в состав делегации. Алиев запомнил нашу давнюю встречу – в годы «холодной войны» я был его единственным гостем с Запада.
Таким образом, я снова оказался в Азербайджане и снова сидел рядом с президентом Алиевым за тем же самым длинным столом. Но на сей раз я говорил не от своего имени, а от лица Норвегии, а рядом была Жаклин. Шел 1994 год, любимый старший брат Алиева уже умер, но наши рассуждения о защите окружающей среды были живы в памяти президента. Мои соотечественники надеялись получить лицензию на разработку богатых нефтяных месторождений в шельфе Каспийского моря, и наша давняя репутация поборников экологически чистой нефтедобычи сослужила нам хорошую службу.
Алиев и его министры настаивали, чтобы я открывал все наши встречи словами «дорогие азербайджанцы».
Я так часто повторял это словосочетание, что оно невольно напомнило мне о «асерах», народе, жившем на древней родине викингов, в стране Асеров. Потом я вспомнил о наскальных изображениях судов, похожих на корабли викингов. И, наконец, в бакинском музее Жаклин обратила внимание на то, что на картинках, воспроизводивших сцены охоты времен каменного века, все азербайджанцы были светловолосыми. Директор музея пояснил, что азербайджанцы – изначально нордическая раса, а свои нынешние черты она приобрела в результате нашествия арабов. В разговорах между собой члены нашей делегации не раз упоминали, что лучший путь транспортировки оборудования из Норвегии в Азербайджан – по древней торговой дороге викингов, начинавшейся от Балтийского моря и далее пролегавшей через Россию по Волге.
Я попросил, чтобы из Норвегии мне прислали по факсу первые шесть страниц «Саги Королей». Исландец Снорри, умерший в 1241 году, написал в своей истории Норвегии, что к востоку от Черного моря и до границ турецкой империи правил вождь Один. От него произошел Харальд Прекрасноволосый и другие норвежские короли. Под ударами римлян он вынужден был покинуть свои владения и отправился на север, через Русь, землю Саксов и Данию, и закончил скитания на Скандинавском полуострове.
Всем интересно, куда ушли викинги, и никто не задается вопросом, откуда они появились. Но не вышли же они, в самом деле, из ледяных глыб в конце ледникового периода! А что, если их прародина находится в районе Каспийского моря? Может быть, именно отсюда начали свой бесконечный путь светловолосые путешественники, останки которых находят и в замерзшей тундре во внутреннем Китае, которых видели под именем берберов на африканском побережье и которые доплыли до Канарских островов?
У меня часто складывалось впечатление, что при контактах с западными политиками и журналистами лидеры коммунистического мира специально скрывали свои истинные лица за каменной официальной маской. Мне довелось встречаться с некоторыми из них в менее формальной обстановке и составить впечатление, какими они были в обычной жизни. После падения коммунизма некоторые, вроде Гейдара Алиева, стали весьма популярны в капиталистическом мире. Другой подобный пример – Михаил Горбачев.
В 1992 году, на конференции экологов в Рио‑де‑Жанейро, Горбачеву предложили организовать и возглавить структуру, занимающуюся вопросами охраны окружающей среды. Вскоре после этого я получил от него письмо с просьбой выступить в качестве его личного помощника на международном съезде Зеленого Креста в Киото. То была странная встреча. Я столько раз видел его лицо по телевизору и на страницах газет, что меня не покидало ощущение, будто мы давно знакомы. Я едва удержался, чтобы по‑приятельски не обнять его. И как выяснилось, зря. Оказывается, он читал все мои книги, смотрел все мои фильмы и тоже воспринимал меня как давнего друга. Так что обняться нам, как говорится, сам Бог велел.
Честные улыбающиеся глаза Горбачева и его добрая душа сразу выделяли его из мира политиков. И он доказал, что это так, когда поставил человеческую жизнь значительно выш<