Свежий воздух – это прекрасно, но я был отнюдь не счастлив, когда «Секретный» послал меня карабкаться по шатким лестницам и ненадежным доскам на крыше строящегося здания. Не помню сейчас, сколько там было этажей, шесть или восемь, но отчетливо помню свежесть воздуха в разгар канадской зимы на высоте 1400 метров над уровнем моря посреди Скалистых гор. К тому же, я побаивался высоты. В годы учебы я едва не свалился в километровую пропасть в районе долины Ромсдаль. И теперь мне предстояло лежать на животе на краю крутой крыши, головой вниз, и прибивать гвоздями рубероид. Крыша была необъятная, а гвоздей – просто видимо‑невидимо. Меня определили в подручные к опытному кровельщику. Он спокойно ходил по крыше во весь рост и мазал расплавленным асфальтом края листов рубероида, чтобы следующий слой намертво прилипал к предыдущему. Постепенно мы отходили все дальше и дальше от опасного карниза, и я мог уже обращать внимание на что‑то еще – в частности, я обратил внимание на жуткий холод и пронизывающий ветер. К счастью, мой тезка Мак, варивший для нас асфальт на земле, оказался парнем опытным. Каждый раз, когда я спускался с пустым ведром за новой порцией асфальта, он давал мне по нескольку горячих кирпичей, завернутых в тряпку. Я совал один такой кирпич себе под спецовку, а когда он остывал, менял его на новый.
Но потом «Секретный» вспомнил, что я умею писать, и моей верхолазной эпопее пришел конец. Мне вручили карандаш и толстую амбарную книгу и поставили рядом с плавильной печью, одной из тех, которые я так хорошо знал как снаружи, так и изнутри. Кому‑то из инженеров понадобился письменный отчет. Он потребовал, чтобы наш бригадир фиксировал показания термометра, когда начинала плавиться руда, отмечал движение магмы и цветовую структуру плавящейся массы. Естественно, «Секретный» перепоручил это дело мне, а в конце каждого рабочего дня забирал мои записи и передавал их далее по команде. Причем всякий раз он внимательно смотрел на заполненную страницу и глубокомысленно изрекал. «Неплохо. Очень неплохо».
Как‑то раз я решил убедиться, что он действительно не умеет читать. Я дал ему книгу вверх ногами. Он не стал ее переворачивать.
– Неплохо. Очень неплохо.
Но однажды инженер явился лично и изъявил желание посмотреть, кто пишет отчеты. «Секретный» вынужден был представить ему своего помощника. «Хорошо пишешь», – сказал инженер, и я получил повышение. Бригадиру пришлось искать мне замену. К счастью, в бригаде нашлись другие грамотеи.
А я стал контролером на недавно построенной фабрике по производству магния. Я понятия не имел, в чем суть происходившего на ней процесса, знал только, что мы делаем магниевый порошок, очень нужный для победы над нацистами.
Моя новая работа длилась недолго. В один прекрасный день, когда наш автобус подъехал к проходной, фабрики на месте не оказалось. На ее месте громоздилась груда бесформенного железа. Оказалось, что фабрику уничтожило взрывом во время ночной смены. Никогда не забуду рассказ одного из рабочих дневной смены, раньше других оказавшегося на месте катастрофы. Первое, что бросилось ему в глаза, была металлическая балка, на которой висела чья‑то оторванная рука.
Так прекратила свое существование фабрика по производству магниевого порошка. Но я получил другую работу.
К тому времени мы уже перебрались в принадлежавший Лепсо летний домик возле озера Эрроу. Цивилизация была далека, под полом у нас жили скунсы, и мне приходилось вставать затемно, под вой койотов, и добираться до работы сначала на велосипеде, потом на лодке, а уж затем на автобусе. Я так и не пробился в число заводской аристократии, но зарабатывал достаточно, чтобы полностью расплатиться за кредит с пароходным агентом в Ванкувере. Затем я купил билет на автобус и отправился через границу, в Нью‑Йорк, чтобы в Генеральном консульстве Норвегии предложить свои услуги родной стране.
Королевская семья Норвегии и все правительство нашли убежище в Англии. Там же разместилось и армейское начальство, которое собирало моряков и беженцев из Норвегии, готовых сражаться в одних рядах с союзниками. В ожидании ответа я устроился на временную работу табельщиком в доках Балтимора. Это была непыльная сидячая работенка, которая заключалась в проверке нарядов кто из докеров работал над пропеллером, кто – над корпусом, а кто возводил надстройку строящегося корабля. В то время как другие готовили корабли к спуску на воду, я с чистой совестью мог целыми днями читать книги по американской антропологии. Я посетил двух профессоров в университете Джона Хопкинса и получил от них подробный список литературы по интересовавшему меня вопросу. Оба ученых мужа нашли время, чтобы терпеливо выслушать табельщика из доков, который почему‑то прочитал много научных книг. Профессор Рут Бенедикт первой дала мне очень важную подсказку. Очевидно, полинезийцы пришли из региона, где господствовало иерархическое общество, возглавляемое обожествляемым королем‑первосвященником. Это было очень существенное наблюдение, связывавшее племена Полинезии с их соседями из Мексики и Перу.
Тем временем я перевез в Штаты Лив с малышами. Бьёрна давно уже следовало окрестить. Вдень, когда мы понесли его в Норвежскую морскую церковь в Балтиморе японцы разбомбили американский флот в гавайской бухте Пирл Харбор. Соединенные Штаты объявили воину Германии и Японии. Я много думал о Терииероо и Теи Тетуа – возможно, на их дома тоже начали сыпаться бомбы.
Конечно, нет ничего хорошего в молчаливых рейдах полинезийских дикарей, когда они убивают дубинками и съедают своих врагов.
Но что бы они сказали, если бы им довелось пережить Пирл Харбор?
Танцы с дьяволом
Любой противник агрессии и насилия одновременно является борцом за свободу. Миролюбивый человек не потерпит, чтобы чужеземцы врывались в его дом и наводили там свои порядки. Когда военное безумие распространяется по миру, как эпидемия чумы, заражая своим дыханием одну страну за другой, в противнике начинаешь видеть само воплощение вселенского зла. Знать, что твоя родина захвачена врагами, само по себе тяжело. Но до нас доходили известия, что наши соотечественники вынуждены питаться листьями и корой деревьев!
Война – это танец с дьяволом. Ненависть к общему врагу гораздо сильнее, чем дружба с теми, кто стоит с тобой по одну сторону баррикад.
Когда я был маленьким, взрослые боялись русских и Красной Армии. Отец не разрешал мне даже смотреть на первомайскую демонстрацию с ее красными флагами. Боязнь новой революции передавалась от одного к другому, как инфекция. Разумеется, во время русско‑финской войны весь свободный мир сочувствовал отчаянным ребятам в белом камуфляже, отражавшим нашествие красных орд.
Теперь все изменилось. Уже через неделю после того, как Гитлер совершил роковую ошибку и напал на Россию вместо Англии, слова «Красная Армия» приобрели совсем другой оттенок. Теперь их произносили, словно говорили о красных ангелах, помогающих нам бороться с фашистами. Среди моих знакомых мало кто смог бы внятно объяснить разницу между коммунизмом и нацизмом, и тем не менее Сталин и русские стали нашими союзниками против Гитлера и немцев.
Много лет спустя, когда и Гитлер, и Сталин канули в вечность, я понял, что большинство русских и немцев были против и коммунизма, и фашизма. Я жил на севере Италии, среди бывших врагов, и был благодарен судье, что мне не довелось убить никого из этих замечательных людей. И я не встретил ни одного итальянца, который в свое время защищал фашизм с оружием в руках. Те, кто имел такую возможность, скрывались и делали все, что в их силах, чтобы бороться с тем, что они считали немецкой оккупацией. То есть большинство людей чувствовали одно и то же, и я никак не мог понять, почему же миллионы людей позволили втянуть себя во вторую в двадцатом веке братоубийственную войну?
– У тебя самого есть ответ?
– Разумеется, я сочувствовал тем, кто стремился дать отпор агрессорам, но никогда не связывал слово «враг» с понятием национальности. На самом деле, как только окончилась война, я заключил сам с собой пари, сколько времени пройдет, прежде чем мы лишим русских ангельского чина и вновь пририсуем им дьявольские рога и зубцы. И вот я был с ними рядом под лучами северного солнца, но не замечал ни того, ни другого. Обыкновенные замерзшие солдаты, такие же, как мы, четко усвоившие что форма одного цвета означает врага и в него надо стрелять, а форма другого цвета – друга. И еще они очень хотели вернуться домой, причем желательно целыми и невредимыми, а не по кусочкам.
Если уж искать воплощение воинственного духа, надо обратиться к полинезийцам или индейцам с северо‑запада Америки. Они даже избегали пользоваться луком и стрелами, чтобы не отказывать себе в удовольствии заглянуть противнику в глаза, прежде чем хрястнуть его по голове дубинкой такого же образца, что и у него. Мы же предпочитали сбрасывать бомбы на мирные дома в час семейного обеда или запускать от своего порога ракеты, несущие смерть тысячам женщин и детей. Но с другой стороны, мы компенсируем рецидивы собственного варварства тем, что постепенно становимся более гуманными, претворяем в жизнь социальные программы и даже улучшаем условия труда. Лучший пример – мой плавильный заводик в Трайле. Некогда настоящее преддверие ада, царство отравленного дыма и вопиющего неравенства, за последние пятьдесят лет он превратился в образцовое предприятие, на котором работают счастливые люди и даже лес потихоньку возвращается на склоны окружающих холмов.
После наступления мира я так же не хотел становиться профессиональным военным, как не хотел быть профессиональным политиком после того, что я увидел на фабрике в Трайле. Однако, несмотря на то, что я видел, как живут солдаты разных видов войск в разных странах, я пошел по военной стезе. Как и в гражданской жизни, я не сделал захватывающей дух карьеры, но успел побывать в шкуре рядового и офицера. Если бы сейчас мне довелось вновь стоять перед таким же выбором, я предпочел бы трудиться на благо родной страны самостоятельно и независимо от других, нежели влиться в ряды тех, кто носит форму и отдает или получает приказы. По собственному опыту я знаю, что не очень‑то мудро поступает тот, кто высказывает свое мнение людям в погонах и начищенных сапогах.
Я попросил направить меня на такой участок, где я мог бы сражаться в тылу врага, среди лесов и гор. К тому же я умею общаться с собаками. В то же время я абсолютно безнадежен в технических областях и даже не умею водить машину, да что машину, я и батарейку в радиоприемнике меняю с трудом.
Меня внимательно выслушали и направили в школу радистов.
В Лондоне было изготовлено специальное телекоммуникационное оборудование, и сейчас оно направлялось в Канаду. Там оно найдет себе применение, когда начнется битва за освобождение Норвегии. В обстановке строжайшей секретности отобрали десять человек, которым предстояло это оборудование использовать. Я оказался в числе этой десятки. По каким‑то неясным мне причинам нашей группе присвоили кодовое название «Группа И». В ожидании прибытия оборудования мы изучали волшебные слова «На‑аправо, на‑алево, кру‑угом!» в норвежском тренировочном лагере в Луненберге, в Новой Шотландии. Когда мы научились маршировать, нам выдали авиационное обмундирование и принялись нас учить на воздушных телеграфистов в лагере «Маленькая Норвегия» недалеко от Торонто. Получив удостоверения, что мы еще и корабельные телеграфисты, мы отправились в затерянный в лесах лагерь для летчиков, расположенный на берегу маленького идиллического озера. Там четыре инструктора в армейской форме принялись обучать восемь человек, оставшихся в нашей группе (одетых в форму военно‑воздушных сил) всем новейшим премудростям радиодела – от устройства передатчиков со скрытыми антеннами до основ только зарождавшейся телевизионной технологии. Мы бегали по Мускокским лесам со специальными мегафонами и орали «Раз‑раз‑раз, ты меня слышишь?» – так громко что жители Хантсвилла писали нам записки: «Конечно слышим, и в Гравенхерсте вас слышат тоже».
Никогда опасность утонуть не была так близка ко мне, как во время поездки на байдарках в Алгонкинском национальном парке. Мы с несколькими другими солдатами внимательно изучили карту обширного лесного массива и наметили места, где можно волоком перетащить лодки из одного озера или реки в другое. Помимо возможности увидеть лосей и медведей, больше всего нас привлекал Большой водопад – место, где потоки воды с ревом устремлялись вниз с огромной высоты и где на наших глазах огромные бревна разлетались на части, словно стеклянные. Согласно карте, нам следовало пройти пятьдесят метров по тропе вдоль русла реки выше водопада и там спустить байдарки на воду. Тропа заканчивалась, упираясь в крутую гору, и поскольку дальше идти было некуда, карта, очевидно, не врала. Мы все считали, что риск слишком велик, поскольку после весеннего половодья течение набрало очень большую силу. Я предложил не искушать судьбу и закончить путешествие, однако Пер и Рулле настаивали, что надо пройти намеченный маршрут до конца. Чтобы не испортить друзьям удовольствие, я подчинился.
У нас хватило ума не выплывать на середину потока. Цепляясь за ветки и сучья руками, мы проводили лодку вдоль берега. Но через несколько сотен метров нашу байдарку подхватило боковое течение, и наших сил не хватило, чтобы удержать ее. Рулле моментально оценил опасность и, не теряя времени, бросился в воду, пока оставался шанс доплыть до берега. Но, прыгая, он сильно качнул байдарку, и я очутился в холодной воде. Я и так был плохим пловцом, а сейчас мне еще мешали зимняя армейская форма и тяжелые ботинки. Ледяной ужас охватил все мое существо. Водопад! Его рев доносился все ближе и ближе. Спасение казалось невозможным. Рулле мчался вдоль берега, как сумасшедший, но течение неумолимо тащило меня к утесу, после падения с которого от меня мало что осталось бы.
Я отчаянно работал руками и ногами, но в глубине души понимал, что у меня не оставалось ни единого шанса добраться до твердой земли. Еще несколько секунд – и я узнаю, что такое смерть и что случается после нее.
Этой мысли оказалось достаточно, чтобы я начал искать в себе – не на небесах, не в других, а именно в себе – ту всемогущую созидательную силу, которую принято называть Богом. Рулле ничем не мог мне помочь – он бежал вдоль берега, безнадежно протягивая ко мне руки, но не приближался ко мне ни на сантиметр.
Внезапно чувство решимости преисполнило все мое существо. С новыми силами я начал медленно, но верно выгребать к берегу под углом к потоку.
Вода неслась все быстрее, водопад грохотал все оглушительнее, но берег перестал удаляться от меня. Рука Рулле почти дотягивалась до меня. Еще немного… Еще… Наконец‑то! Наши пальцы переплелись, и через несколько секунд я уже лежал на берегу, абсолютно обессиленный.
Но где же Пер?!
Перевернутая байдарка плясала на волнах у самого края водопада. Огромный камень, к которому ее прибило течением, не давал ей соскользнуть в пучину. Нам удалось ухватиться за нос лодки. Она оказалось на удивление тяжелой. Когда мы, наконец, подтащили ее к берегу, то увидели Пера. Висевший у него на спине рюкзак встал враспор поперек узкой лодки и не дал течению утащить нашего товарища.
Мы освободили его и заметили на противоположном берегу трех великолепных оленей. Величественные животные неподвижно стояли на гребне горы, похожие на каменные изваяния.
– Я думаю, это знак, что мы все втроем выживем в войне, – пробормотал Пер.
Через пару месяцев самолет, в котором он летел, был сбит над Норвегией.
Самое яркое воспоминание, оставшееся у меня от моих солдатских дней, это рядовой с идентификационым номером 1132, в миру художник Стенерсен. Он очень старался стать хорошим солдатом, но беда в том, что он вкладывал в это понятие отличный от других смысл. Главное, чему каждый должен научиться в армии, – это слепо и без рассуждений повиноваться. Первый урок, который вам преподают: как стоять по стойке «смирно». Пятки вместе, носки врозь под углом шестьдесят градусов, позвоночник прямой, как ствол винтовки, глаза устремлены вперед, голова свободна от любых мыслей в ожидании приказа. Мы быстро освоили эту науку и по первому требованию выстраивались, словно оловянные солдатики. Только Стенерсен постоянно портил картину. В мешковатой гимнастерке и тесной фуражке, он стоял в строю с блуждающей ухмылкой на губах, и при виде этой улыбки у сержанта не оставалось сомнений, что именно номер 1132 думает о нем и об армии вообще. Сержант набрасывался на него и гневно уличал, что между его носками никак не шестьдесят градусов. Стенерсен спокойно отвечал, что как раз шестьдесят, просто сапоги великоваты, и бодро шел на гауптвахту. Самое страшное, он пребывал в абсолютной уверенности, что норвежцы победят фашистов, даже если угол между носками их сапог будет составлять всего‑навсего сорок градусов!
В один прекрасный день Стенерсен явился на утреннюю поверку в красном шарфе художника, и с тех пор ему было приказано снять форму и заняться своим делом – писать пейзажи норвежской природы для офицерской столовой.
Классовые различия, с которыми я столкнулся на заводе, царили и в армии. У нас в лагере было три кухни и три столовые – одна для рядовых, другая для сержантов и третья для офицеров.
Как только будущие телеграфисты ВВС закончили обучение и получили звания сержантов, им запретили питаться вместе с остальными членами «Группы И», поскольку мы оставались рядовыми. Также было строжайше запрещено солдату и офицеру общаться как‑либо иначе, чем по службе.
Мало кто из обладателей звезд и нашивок на погонах ходил в любимцах у нас, рядовых. Я могу припомнить только двоих. Один – командир лагеря, полковник Уля Рейстад. Благодаря ему я понял, что уважение подчиненных можно завоевать по‑разному. Например, тем, чтобы отдавать приказы таким тоном, что подчиненный чувствует себя таким же человеком, что и начальник. Второго звали майор Вигго Ульман, единственный во всем лагере, кроме меня, кто привез в Торонто жену и ребенка. Мы снимали квартиры в городе. Когда я получал увольнительные, то, в нарушение всех правил, мы ходили друг к другу в гости. Взрослые сидели за столом, а мои два малыша возились на полу с его двумя дочками, Лив и Биттен. Кто мог тогда предположить, что маленькая Лив Ульман со временем станет знаменитой кинозвездой и что настанет день, когда мы с ней будем открывать зимние Олимпийские игры в свободной Норвегии?!
Самым ярким воспоминанием, которое осталось у меня от учебного лагеря Весле Скаугум в Мускокских лесах, был визит одного шестилетнего норвежца. Когда он без предупреждения оказался среди нас в обществе своей матери, это стало не меньшей сенсацией, чем его появление, уже с двумя собственными сыновьями, в королевской ложе на открытии тех же Олимпийских игр много лет спустя. Мы с Лив, нашими двумя малышами и любимцем семьи, маленьким медвежонком, жили в крошечной бревенчатой хижине в стороне от лагеря. Каждое утро по дорожке мимо хижины совершал утреннюю пробежку принц Харальд в сопровождении командира лагеря. Как‑то раз они заметили нашего медвежонка, важно восседавшего около стола, в то время как мальчишки старательно расчесывали его лоснящуюся шубу. Он был такой чистый, что Лив разрешила мне укладывать его на ночь в ногах нашей кровати – так я хотел приучить его к людям. Я выменял медвежонка у дровосеков на бутылку виски, и поначалу он вовсе не торопился высказывать свою благодарность. Со временем он прибавил в весе, мне стало тяжело удерживать по ночам его тушу на ногах, и я начал использовать его вместо подушки. Не сказать, чтобы Лив была в восторге от этого.
Мне дали увольнительную на день, чтобы я показал принцу и принцессе трюки, которые научился делать наш любимец. Принцесса умоляла разрешить ей прокатиться на байдарке. Они видели, как я катался на лодке с медвежонком и как он прыгал в воду и вытягивал байдарку за веревку на берег. Итак, медвежонок Пейк устроился на носу, принцессы Рангильда и Астрид заняли места пассажиров, и я бережно провел свое суденышко мимо причала, на котором сидела с вязанием на коленях их венценосная мать принцесса Марта, а юный принц Харальд возился с кинокамерой. Больше всего на свете Пейк любил мед. Именно намазав палец медом, я завоевал его дружеское расположение при первой встрече. По мере приближения к пристани стрекот королевской камеры все больше напоминал гудение пчелиного улья. Медведь встал в байдарке на задние лапы, и мы, естественно, перевернулись. Я‑то часто переплывал через озеро, но я понятия не имел, умеют ли плавать принцессы. Впрочем, все закончилось очень весело – там было так мелко, что мы просто встали на ноги и вышли на берег пешком.
Но самое страшное еще не произошло. Вода стекала с Пейка ручьями, но он направился прямиком к принцессе Марте, встряхнулся, забрызгав все кругом, а потом запустил свои длинные кривые когти прямо в ее почти законченное вязание. Принцесса не уступала, и между ними разгорелось настоящее сражение. К счастью, положение спасла Лив, достав откуда‑то кусок медового пирога.
Наконец наступил день, когда рядовой ВВС Хейердал, идентификационный номер 2209 (бывший рядовой сухопутных войск номер 1136), равно как и семь его коллег из «Группы И», узнал об электронике больше, чем кто бы то ни было во всей норвежской армии. Одна беда – никто из нас понятия не имел, какое найти практическое применение нашим выдающимся знаниям. И кажется, этого не знал никто.
Теперь, когда война давно закончена и бесценное оборудование «Группы И» покоится на дне океана, я наверное имею право кое‑что рассказать о нашем вкладе в победу.
Когда океанский лайнер «Королева Мэри» установил рекорд, приняв на борт восемнадцать тысяч пассажиров, я был одним из них. Из Лондона пришла секретная телеграмма, и восемнадцать тысяч военнослужащих союзных войск из тренировочных лагерей в Канаде, Австралии и Новой Зеландии в обстановке строжайшей тайны были доставлены ночью на сборный пункт в Галифаксе. В их число вошли и восемь курсантов из «Группы И». Там нас запихнули, как сельдей в бочку, на огромный корабль и отправили за океан, в район боевых действий. Нашей восьмерке досталась одноместная каюта, но спали мы в ней через ночь, меняясь с теми, кто оказался на переполненной палубе и не имел возможности даже вытянуть ноги. Никогда не забуду свирепых приступов морской болезни и бесконечную, безрадостную очередь в туалет. Для немецких подлодок мы представляли собой желанную добычу, поэтому наш корабль мчался на всех парах, погасив огни и постоянно меняя курс.
Через пять дней наше путешествие закончилось. В небе было черно от самолетов союзников. Сойдя на берег, все пассажиры дружно закурили. Во время плавания курить запрещалось категорически.
Итак, мы пересекли океан. Но никто понятия не имел, кто и зачем нас сюда вызвал. Двое из наших офицеров носили форму сухопутных сил. Глядя на них, мы тоже решили избавиться от авиационных мундиров. Так я перевоплотился в рядового пехоты номер 5268. Наверное, это еще больше запутало ситуацию, потому что теперь нас точно никто не мог найти. По прибытии в Лондон Главнокомандующий приветствовал нас такими словами: «Мы долго вас ждали, и нам вас очень не хватало!» Через четыре дня нам объявили, что никто не может понять, кому же именно нас не хватало. Поэтому нас послали в учебный лагерь в Шотландии и велели ждать до прояснения ситуации. Еще через какое‑то время нам выдали новое оружие и амуницию и перевели в роту связи норвежской армии, базировавшуюся в заброшенном шотландском замке.
Командир роты встретил нас с распростертыми объятиями – под его началом служило множество офицеров и почти ни одного рядового. Каждое утро капитан Петерсен тщательно строил своих людей, и лейтенанты и сержанты браво рапортовали ему, что все на месте и чрезвычайных происшествий не произошло.
Поскольку у бойцов «Группы И» не имелось в наличии их мудреного оборудования, то каждый день нас либо отправляли в наряд по кухне, либо посылали помогать местным фермерам. Своих офицеров мы видели только на утренних построениях, поскольку пищу мы принимали в разных помещениях. Наконец спустя месяц на нас пришел приказ, и мы покинули замок капитана Петерсена, но только для того, чтобы расположиться неподалеку, в чудесной шотландской деревушке Калландер. Через несколько дней нас перебросили в университетский город Сент‑Эндрю, где мы воссоединились с капитаном Петерсеном и его ротой связи. Разместились мы на сей раз в Вестерли, огромном старинном замке с широкими каменными лестницами, длинными коридорами и некрашеными деревянными полами. Целыми днями мы мыли эти лестницы и полы – именно мыли, а не протирали, потому что если пол не мокрый, то как доказать, что здесь убирались? Вскоре весь замок провонял сыростью и плесенью.
Мы жаловались и просились на фронт – все бесполезно. В качестве представителя группы я регулярно встречался с командиром роты и втолковывал ему, что с каждым днем мы все больше забываем то, чему нас учили. Тогда нам открыли доступ к передатчику Морзе. Надо сказать, за время учебы мы в совершенстве освоили азбуку Морзе, а чтобы записывать принимаемые сообщения, научились печатать десятью пальцами.
Меня беспокоило не только то, что мы ни на шаг не приближались к Норвегии. В довершение всех неприятностей ни одно письмо жены не доходило до меня из Канады. Я знал, что моего денежного довольствия не могло хватить Лив и детям на жизнь, даже на ту незатейливую жизнь, которую они вели в хижине в Мускокских лесах. Поэтому мне пришлось принять непростое решение продать Бруклинскому музею мою бесценную этнографическую коллекцию, собранную на Маркизских островах. Я не расставался с ней с того дня, когда покинул Норвегию. Помимо прочего, она включала редкие фотографии местных богов, королевскую мантию из человеческих волос, скрепленных волокнами кокосового ореха, а также великолепную корону из резного черепашьего панциря, инкрустированного перламутром. Откуда мне было знать, что в мое отсутствие Томас Ольсен предложил Лив и малышам пожить до окончания войны вместе с его семьей в их очаровательном загородном домике под Нью‑Йорком?!
Когда я стоял в строю, расправив носки под углом шестьдесят градусов и бессмысленно уставившись перед собой в ожидании приказов, моя прошлая научная карьера казалась чем‑то далеким и нереальным. Душа моя не засохла только благодаря книгам из библиотеки университета Святого Андрея, которые я набирал огромными пачками. В дневнике того времени я записал: «Снова принимаюсь за антропологию, поскольку, похоже, нас здесь нарочно маринуют. После обеда все, как всегда, мыли лестницу».
В нашей особо секретной группе из Канады зрело недовольство. Каждое утро начиналось с осточертевшего утреннего развода. Капитан‑связист не хотел, чтобы его солдаты занимались под началом майора инженерных войск, расквартированного в том же замке. Поэтому он проводил занятия со своими подчиненными, а также с «Группой И» на заднем дворе замка. В утренних сумерках со всех сторон древнего здания зычно разносились приказы, и могло показаться, что здесь собрались целые батальоны, а не жалкие группки по шесть‑восемь человек, которыми самозабвенно командовали толпы офицеров. Капитан приходил с фонариком, чтобы убедиться собственными глазами, что мы пришили на форму эмблему связистов, а не какую‑нибудь другую. Затем двое из числа рядовых отправлялись на ритуальное мытье лестницы, а остальных распускали по казармам.
Так больше не могло продолжаться. Уж на что нам надоело драить лестницу и ходить в наряды по кухне, а тут еще разнесся слух, будто официанта из офицерской столовой переводят в другую часть. Значит, не за горами еще и эта работенка. Нам угрожала полная деградация. Мы договорились, что если кого‑нибудь назначат на его место, он откажется, а остальные его поддержат. Только так можно напомнить о себе вышестоящему командованию. Нашу предыдущую жалобу мы обнаружили в корзине для мусора, когда убирались в кабинете капитана Петерсена.
Развязка наступила на разводе на следующее утро. Рядовому Байер‑Арнесену (номер 5269) следовало заступить на дежурство в офицерскую столовую.
В ответ раздалось громкое и четкое: «Я отказываюсь».
Повисла зловещая тишина. Байер‑Арнесену приказали выйти из строя и явиться к капитану в кабинет. Сперва капитан пытался его убедить, что служить в офицерской столовой – большая честь. Байер‑Арнесен стоял на своем. Капитан в ярости схватил телефонную трубку и вызвал наряд военной полиции. Солдат и ухом не повел. Через некоторое время он собрал свои пожитки и под конвоем отправился на гауптвахту в Сент‑Эндрю.
Меня, как представителя нашей группы, вызвали к начальству, чтобы я повлиял на товарища. Я сообщил капитану, что Байер – взрослый человек и сам знает, что ему делать. А если его арестовали, то следует арестовать и нас всех, потому что мы все отказываемся подчиняться этому приказу. В ответ мне заявили, что никто из нас еще не имел возможности отказаться, и такая возможность нам не представится, а вот Байера ждет трибунал. Более того, случись такое в немецкой армии, его давно бы уже расстреляли. Когда я поинтересовался, стоит ли брать пример с фашистов, то услышал в ответ: «На войне как на войне».