– От межплеменных войн к всемирной бойне – вы это называете прогрессом?
На сей раз аку‑аку заглянул ко мне в кабинет, где я просматривал старые заметки, чтобы освежить в памяти дела минувших дней. Давно я не листал эти записи и не вспоминал о событиях, им предшествовавших!
Судьба выкинула странный фортель. Мы оставили цивилизацию, чтобы убежать от неизбежности новой мировой войны, но жизнь среди, мирных туземцев оказалась настолько отравленной москитами и опасностью всевозможных инфекций, что мы вернулись в двадцатый век – как раз под те самые бомбы, от которых рассчитывали ускользнуть.
Всего лишь через год после нашего возвращения с Фату‑Хива норвежские газеты оповестили о вторжении немецких танков на территорию Польши. Тех самых танков, о которых говорили, что после их изобретения война становится бессмысленной. Увы, совершенное оружие не гарантирует мира.
Мы купили замечательную бревенчатую избушку высоко в горах неподалеку от Лиллехаммера и жили там круглый год. Из избушки открывался замечательный вид на озеро Мьёса, на раскинувшийся на берегу город и на почти непроходимый сосновый лес, который поднимался в горы, постепенно переходя в заросли кустарника и альпийские луга.
Я устроил себе кабинет в маленькой пристройке, отделенной панельной стенкой от дровяного склада и туалета. В моей душе царил абсолютный покой. Ежечасно я благодарил судьбу за полученное образование. На хлеб я зарабатывал тем, что писал книгу и читал лекции о своей попытке вернуться в первозданный рай.
Но кроме этого я напряженно работал над научным трудом. Полки моего кабинета ломились от выписок из библиотеки Крёпелина, и я забросил биологию ради антропологии Полинезии. Рукопись все больше разбухала от цитат и ссылок. Я назвал ее «Полинезия и Америка».
Моя работа принципиально отличалась от научных трудов того времени. Я пытался решить загадку Полинезии, словно писал детективный роман. Представители самых разных наук уже собрали множество фактов, а я поставил своей целью собрать разрозненные сведения в единое целое. Этот метод нарушал все существующие правила, но он давал отличные результаты.
В те времена все ученые признавали, что Полинезия испытала по крайней мере две волны миграции, причем последняя случилась буквально перед самым приходом европейцев; жители островов, отстоящих на тысячи километров друг от друга, по‑прежнему еще говорили на одном языке. Однако, поскольку каждый исследователь изучал тайну Полинезии под углом своей научной специальности, все они приходили к диаметрально противоположным выводам. Согласие царило только среди филологов, доказавших, что полинезийцы имели общие языковые корни с жителями Малайзии, хотя и принадлежали к совершенно другой расе и культуре.
Но пути их миграции все еще скрывались под покровом тайны. Малайзийцы и полинезийцы жили на противоположных концах необъятного Тихого океана, к тому же между ними барьером в четыре тысячи километров лежала Меланезия с ее негроидным населением. И нигде на огромном пространстве между Полинезией и Малайзией – ни единого следа великого переселения. Все это было очень странно, поскольку полинезийцы достигли конечной точки своего маршрута во времена европейских средних веков. Их культура носила ярко выраженные черты классического каменного века. Следовательно, они покинули прибрежные районы Азии до окончания каменного века на этом континенте, то есть между вторым и третьим тысячелетием до Рождества Христова. Вопрос: где они скитались все это время?
Не один ученый ломал голову над главной загадкой полинезийцев. Их далекие предки вышли в открытый океан в районе Филиппин примерно в третьем тысячелетии до нашей эры и где‑то пропадали целых четыре тысячи лет. Где?
Существовало две основные теории. Одни считали, что переселенцы так быстро преодолели острова Меланезии и Микронезии, что не успели оставить там никаких следов. С хронологической точки зрения эта гипотеза не выдерживала никакой критики. По второй версии, они путешествовали против ветра тысячи лет, от одного острова к другому, и в ходе миграции под влиянием процесса «микроэволюции» из малайзийцев превратились в полинезийцев. Но и здесь было больше вопросов, чем ответов.
Ученое противостояние как раз достигло своего апогея в то время, когда я отправился на Маркизские острова, чтобы увидеть Полинезию глазами биолога и географа и сопоставить увиденное с прочитанным ранее. Самым авторитетным экспертом по Полинезии был тогда новозеландец сэр Питер Бак. Он поддерживал тех, кто считал, будто волна миграции шла через Меланезию, но только потому, что она уж точно не могла идти через Микронезию. Другой светоч науки, французский этнолог доктор Метро, исследовал состав крови у разных племен и утверждал, что любая попытка разместить прародину полинезийцев в Меланезии «является преступлением против истины».
Я не видел абсолютно никакого смысла в этих спорах. Ни Меланезия, ни Микронезия не могли служить непреодолимым препятствием. Земля круглая, а филиппинское течение проходит севернее этих островов и, минуя Британскую Колумбию, упирается в Гавайские острова.
Британская Колумбия. Никто даже не предполагал, что полинезийцы могли сделать остановку так далеко на севере. А ведь теплое океанское течение, проходящее мимо берегов Японии и омывающее острова у берегов Британской Колумбии, создает там такой климат, что можно круглый год ходить босиком, находясь на одной широте с Гудзоновым заливом и Лабрадором. Проведя год в Полинезии, теперь я должен был найти способ посетить эти американские острова. Никто из ученых не обратил на них внимания, несмотря на то, что они располагались как раз посредине пути возможной миграции, а население их, придя из Азии во времена каменного века, так и жило в каменном веке до появления европейцев.
Грузовые корабли судоходной компании Фреда Ольсена ходили и в Британскую Колумбию. Мои родители знали Фреда, а его сын Томас одним из первых узнал мою теорию. Сам я считал, что решение полинезийской проблемы просто лежит на поверхности, и ужасно боялся, что кто‑нибудь украдет мое открытие прежде, чем я его опубликую. Томас Ольсен проникся моей идеей, и мы с Лив и годовалым Тором получили билеты до Ванкувера за совершенно символическую плату.
Мы еще находились в Норвегии, когда пришло известие о начале войны между Англией и Германией. Из‑за этого нашему кораблю пришлось огибать Шотландию с севера, чтобы избежать возможной встречи с немецкими подлодками в проливе Ла‑Манш. Ужасы межплеменных стычек в Полинезии померкли по сравнению с тем, что происходило в Европе.
В Британской Колумбии и моя семья, и моя теория встретили исключительно теплый прием – сперва в университете стремительно растущего Ванкувера, а затем и в идиллическом городке Виктория на острове Ванкувер, где находился Музей провинции. Антропологический факультет университета пока еще оставался только на бумаге, но я познакомился с замечательным специалистом по языкам северо‑западных индейцев, профессором Хилл‑Тоутом. Дружелюбный пожилой ученый вместе с коллегой из Оттавы в свое время написал две статьи о значительных различиях в языках племен, обитающих вдоль побережья Британской Колумбии, труднообъяснимых различиях ввиду очевидного сходства их культур и антропологических черт. Самое странное, на что независимо друг от друга обратили внимание оба исследователя, это то, что в языке некоторых племен прослеживалось полустертое временем, но вполне отчетливое влияние полинезийских и малайзийских диалектов.
Престарелый профессор не испытывал в этом никаких сомнений. Он допускал, что полинезийские каноэ могли в далеком прошлом добраться до Британской Колумбии. Но теперь ему стало ясно, что отсюда они с точно таким же успехом могли доплыть и до Гавайских островов. Незадолго до этого некий капитан Восс вышел из Ванкувера в океан на похожем каноэ, миновал Гавайи и, попав в зону действия северо‑восточных ветров, достиг земель маори в Новой Зеландии.
Неплохое начало нашей поездки получило еще лучшее продолжение в музее столицы провинции. Этнографические и археологические находки со всего побережья хранились в картонных коробках в подвале здания, но у директора имелись ключи, а сам он был ученым‑зоологом.
Как коллеге по науке, а также благодаря тому, что я подарил музею несколько заспиртованных фруктовых крыс с Маркизских островов, мне выделили для работы уголок просторного директорского стола и разрешили пользоваться замечательной библиотекой.
Сидя в кабинете директора и жадно поглощая новые для себя факты, я чувствовал себя, как в раю. Исследователи Полинезии никогда не обращали своих взоров в сторону островов, разбросанных вдоль побережья Британской Колумбии. Их интересовали исключительно острова Южных морей. Они просто упустили из виду, что Земля имеет форму шара, а двухмерные карты искажают реальное расстояние между объектами. Непредвзятому же сознанию сразу становится ясно, что острова Британской Колумбии лежат вовсе не на отшибе, но, наоборот, являются частью весьма рационально проложенного морского пути.
Именно в результате работы в музее мне со всей очевидностью открылся тот факт, что, начиная еще с капитанов Кука и Ванкувера и вплоть до двадцатого века, многие наблюдатели отмечали удивительное культурологическое и антропологическое сходство между индейцами северо‑запада Америки и населением Полинезии.
То, что другие отмечали не покидая пределов Полинезии, я увидел своими собственными глазами, когда, оставив город, вместе с семьей поселился среди индейцев племен Белла Кула.
Местная пресса много и доброжелательно писала о моей научной теории, и как‑то раз один журналист разыскал меня даже в долине Белла Кула. Я как раз занимался тем, что очищал ото мха и других наслоений древние наскальные рисунки на скалах вдоль реки, и моим глазам представали лица богов с концентрическими кругами вместо глаз – точно такие же, как на Фату‑Хива. Еще мы во множестве находили необычной формы каменные топоры и колотушки для отбивания коры, знакомые нам по Маркизским островам, а среди местных жителей каждый день встречали лица, живо напоминавшие нам о нашем приемном отце Терииероо и добром приятеле Теи Тетуа.
Наконец на мою гипотезу откликнулась солидная «Нью‑Йорк Таймс». Впрочем, рядом был помещен комментарий госпожи Маргарет Мид, специалиста по полинезийской антропологии, незадолго до этого прославившейся на весь мир благодаря своей книге о любовных обычаях на Самоа. Она опровергала мою теорию и предполагала, что я, скорее всего, нашел лишь предметы, случайно оставленные экспедицией капитана Кука. Я не стал отвечать, что с трудом представляю себе такую картину: капитан Кук карабкается на скалу и копирует полинезийские наскальные рисунки. В то время происходили более важные события и в моей жизни, и в жизни всего человечества.
Через много лет после войны я встретился в Осло с Маргарет Мид, моим первым ученым оппонентом. К счастью, нам пришлось констатировать, что мы оба делали свою научную карьеру в совершенно разных областях. Маргарет согласилась, что о наскальных рисунках в Британской Колумбии она знает ничуть не больше, чем я о любовных обычаях на Самоа.
А тем временем произошло событие, полностью изменившее нашу с Лив жизнь. Я отправился на медвежью охоту с индейцем‑полукровкой Клейтоном Маком, позже написавшим знаменитую книгу «О медведях гризли и о белых парнях» – там есть и рассказ о нашем с ним приключении. Все кончилось тем, что Клейтон ранил медведя, а тот принялся гонять меня кругами вокруг дерева. Клейтон добил зверя, а тот, умирая, так душераздирающе закричал, что это отбило у меня тягу к охоте на всю оставшуюся жизнь. Затем мы отбуксировали медвежью тушу на каноэ, и когда достигли длинного и узкого залива Белла Кула, кто‑то окликнул меня с берега:
– А Норвегия капитулировала!
Я сложил ладони рупором и крикнул в ответ:
– Перед кем?
У меня в голове не укладывалось, чтобы кто‑то мог напасть на нейтральную Норвегию, не воевавшую со времен викингов. В глазах обывателей всего мира Гитлер оставался скорее комической фигурой, а США еще не вступили в войну. Уже через неделю мы с Лив и маленьким сынишкой поднялись на борт корабля, совершавшего прибрежный рейс. Я собирался вернуться в Ванкувер и, как полагается военнообязанному, явиться для получения указаний в консульство Норвегии.
Вообще‑то в консульстве меня ждал довольно холодный прием.
Консул по фамилии фон Штальшмидт сообщил мне, с явным немецким акцентом, что Германия и Норвегия остаются добрыми друзьями и что мне лучше вернуться к моим индейцам и спокойно ждать окончания войны.
Я приехал в Канаду по студенческой визе и с обратным билетом в кармане, но сейчас и то, и другое превратились в бесполезные бумажки. К тому же денег у нас оставалось всего на несколько дней, а Лив ждала второго ребенка. Положение складывалось хуже некуда.
Вдобавок некий американский журналист, которого интервенция застала в Осло, написал абсолютно лживую статью, будто бы норвежцы приветствовали завоевателей. Статью опубликовали как в Америке, так и в Канаде. И уж разумеется, немцы ни словом не обмолвились о том, что норвежцы пустили ко дну крупнейший корабль германского ВМФ, «Блюхер», с тысячью человек на борту, а также о сражениях, которые продолжались на севере Норвегии еще много недель после капитуляции.
Насколько доброжелательно нас встречали по приезде из Норвегии, настолько все от нас отвернулись теперь. Мы даже боялись разговаривать на родном языке в общественных местах. Понадобилось больше года, чтобы неприязнь к моей стране постепенно уступила место уважению. Когда США, наконец, вступили в войну, президент Рузвельт произнес речь, в которой отметил, что Германия могла бы выиграть Битву за Европу, если бы норвежцы не увели от нее и не передали союзникам свой торговый флот, третий по численности в мире.
Вообще, жизнь открылась нам своей мрачной стороной. Нам пришлось выехать из отеля и перебраться в дешевую комнатушку с видом на задворки портовых зданий. Вся обстановка состояла из газовой лампы, колченогой кровати, стола, стула да видавшей виды колыбельки для маленького Гора. Окно без занавески выходило на большой угольный склад, освещенный одним‑единственным фонарем. Хозяйка нам досталась не лучше комнаты – вредная, подозрительная и крикливая, и ее характер отнюдь не улучшился, когда она узнала, что мы из Норвегии.
Никто не мог сказать, сколько продлится война. Мне предстояло найти какую‑нибудь временную работу. Каждый день у дверей бюро по трудоустройству выстраивалась длинная очередь. Я долго присматривался к ее завсегдатаям, а затем отпустил щетину, надел потрепанную кепку и встал в самый хвост. Сотрудники бюро интересовались у каждого его специальностью, и почти все называли себя плотниками или сантехниками – независимо от того, держали ли они хоть раз в жизни в руках пилу или гаечный ключ. Когда подошел мой черед, я отрекомендовался зоологом. Никто не знал, что это такое. Тогда я добавил: и этнолог. Тоже не помогло. В конце концов, меня спросили, умею ли я возить тачку. Я гордо отрекомендовался мастером этого дела, но работу все равно не получил. Дело в том, что я приехал в Америку по студенческой визе и не имел права на трудоустройство.
Дни шли и складывались в недели. Наши финансы таяли с угрожающей быстротой – мы уже получили наличные по последнему чеку, а Лив к тому же ждала второго ребенка. Нам приходилось экономить каждый кусок хлеба. Только тогда я осознал, как мне повезло родиться в той среде, где ежедневные завтрак, обед и ужин считались чем‑то само собой разумеющимся.
На Фату‑Хива во время сезона дождей нам доводилось оставаться без продуктов, но тем не менее в ручье всегда копошились раки, а с пальм время от времени падали кокосовые орехи. Здесь нас окружали только асфальт, закрытые окна да запертые двери. Только тот, кто испытал подобное, может понять чувства голодного человека, у которого дома сидят не менее голодные жена и ребенок, когда он смотрит на витрину ресторана и видит медленно вращающегося на вертеле золотистого цыпленка и вдыхает восхитительный аромат пищи всякий раз, когда открывается дверь, выпуская сытых посетителей и впуская новую порцию счастливцев.
Когда такой человек становится революционером, в основе его решения лежит вовсе не политика. Сытые люди не бунтуют.
И я тоже не мог отогнать от себя мысли о социальном несовершенстве мира. Почему я должен стоять здесь, без копейки, чтобы заплатить за жилье, смотреть на роскошные витрины магазинов и знать, что не смогу побаловать чем‑нибудь вкусненьким моих дорогих Лив и Тора. И я был не одинок. Тысячи и миллионы людей, фактически половина обитателей Земли, страдали так же, как я, если не больше. Благополучные счастливцы любят порассуждать об истощении ресурсов и перенаселении планеты и предрекают грядущую катастрофу. Но для многих и многих катастрофа уже давно наступила, только они не могут читать и писать и никто не слышит их стоны.
Однажды, остановившись перед хлебной лавкой, я вдруг понял, что само существование моей маленькой семьи находится под угрозой.
Лив вела себя исключительно мужественно, точно так же, как на Фату‑Хива. Ни одной жалобы, ни одного резкого слова. Я же часами расхаживал взад и вперед по комнате, то кипя от ярости, то впадая в пучину отчаяния. А затем наступил самый тяжелый день. Это было воскресенье. Завтра предстояло платить за жилье. Из денег оставалось всего несколько жалких грошей. Тридцать центов. Я мерил комнату шагами, как тигр в клетке. Лив встала, ничего не говоря, вышла на улицу и на последние деньги купила три сладкие булочки. Вместе с маленьким Тором мы отправились погреться на солнышке и сели на скамейку в парке Стэнли, глядя на каноэ, которое проделало путь отсюда и до самой Новой Зеландии. К черту мою замечательную теорию! Старый тотем, установленный рядом с каноэ, гораздо больше соответствовал нашему настроению. Гротескные фигуры карабкались вверх по шесту, а венчал его победитель, обладатель длинных когтей и хищных клыков. Я был готов упасть перед ним ниц и просить о помощи все силы рая и ада, где бы они ни находились, в небесной вышине, в подземных глубинах или в самых дальних тайниках моей собственной души.
Возможно, то, что произошло потом, было просто случайностью. Но и в последующие годы, в самые критические моменты, со мной происходили подобные случайности, поэтому я считаю, что на них всегда стоит надеяться и рассчитывать.
Когда на следующее утро хозяйка постучала в нашу дверь, у нас не осталось ни цента. Не было ни выхода, ни времени, ни надежды. Мы проиграли.
Помимо счета за жилье, у нее в руках было письмо. Письмо от судоходной компании Фреда Ольсена, доставленное нам стараниями представителя компании в Ванкувере.
Судовладелец Фред Ольсен с семьей сумел вырваться из оккупированной Норвегии. Все его суда теперь были приписаны к конвоям союзников. Из своего нового офиса в Лондоне Ольсен послал телеграмму, что его агент должен найти всех пассажиров компании, застрявших в Ванкувере без малейших шансов вырваться оттуда. К тому же, мне полагался заем на сумму, необходимую, чтобы дожить до окончания войны.
Мне казалось, что я вижу чудесный сон. Жизнь продолжалась! Радость и благодарность переполняли меня, но я не хотел быть неблагодарным и попросил всего пятьдесят долларов в месяц. Даже в те времена это была весьма скромная сумма, но мы уже убедились на собственном опыте, что доллар состоит из ста центов. А три сладкие булочки мы купили на последние тридцать.
С новыми силами я сел за работу и вскоре закончил две статьи на английском языке. Одну, строго научную, я послал в «Интернэшнл Сайенс», вторую, научно‑популярную, – в «Нэшнл Джиографик». Обе были приняты, а из «Нэшнл Джиографик» мне пришел чек на двести долларов. Вскоре после этого Лив положили в родильный дом, и деньги очень пригодились для нее и для новорожденного Бьёрна. Между собой мы прозвали его Бамсе в честь медвежонка, которого мы как‑то видели в долине Белла Кула, когда он карабкался на дерево с маргариткой в зубах.
Впрочем, беззаботная жизнь в долине Белла Кула осталась в прошлом. Начиналась другая, совсем непохожая. Из Оттавы мне пришло разрешение на работу, и благодаря отцу одного знакомого студента из Норвегии у меня появились и работа, и гарант. Господин Роберт Лепсо занимал должность инженера на крупной фабрике в Скалистых горах. До него уродливые заводские корпуса отравляли дымом всю округу, погубив леса и поля до самой американской границы.
Лепсо установил на фабрике систему очистки, и теперь большая часть серы не улетала в небеса, а оказывалась в железнодорожных вагонах и превратилась в солидный источник дохода. Благодаря его протекции меня взяли на фабрику разнорабочим – вот тогда‑то я действительно научился катать тачку. В бригаде нас собралось семнадцать человек, и, кажется, мы говорили на семнадцати разных языках. Мы работали ежедневно, и скучать нам не приходилось, потому что каждый день нас ждало новое задание, в то время как все остальные монотонно трудились на конвейере. В первый день меня послали на погрузку мешков с цементом. Я поискал взглядом тележку, но оказалось, что их надо таскать на себе. Когда гигант‑поляк взвалил мне на плечи первый мешок, я чуть не упал. Хуже всего было ковылять по узкой доске, ведущей в вагон, в то время как все остальные гоготали и издевались над зеленым новичком. К концу дня я едва мог стоять на ногах, а все тело болело так, что я едва сумел раздеться.
Назавтра мне не пришлось таскать мешки. Для цемента нашлись большие емкости.
– Иди‑ка сюда, Мак, – крикнул бригадир. – Для тебя есть работенка получше.
Я вежливо объяснил, что меня зовут не Мак, а Тур.
– Мне наплевать, как тебя зовут, – ответил он. – Для меня ты Мак.
«Работенка получше» заключалась в том, чтобы забрасывать цемент в огромный вращающийся барабан. Мы выстроились вереницей, и каждому в тележку высыпали по мешку цемента. Весь фокус заключался в том, чтобы, не отставая от предыдущего и не мешая последующему, подняться по узкой доске к жерлу барабана, высыпать туда содержимое тачки и налегке вернуться за новой порцией. Двигаться надо было в едином ритме и с такой скоростью, что пот заливал глаза, а напряжение хотелось сорвать на ком‑нибудь. Несколько раз я делал шаг назад, чтобы разогнать тачку и подняться наверх по доске, и каждый раз сзади неслась ругань, что я сбиваю всех с ритма. После полудюжины кругов я так устал, что оступился и высыпал на землю все, что было в тачке. Бригадир с воплями бросился ко мне, но тут как раз объявили перекур – на этой работе он полагался каждые пятнадцать минут. Пока остальные затягивались вонючими сигаретами, я быстро убрал следы своей оплошности и растянулся во весь рост, наслаждаясь мгновениями отдыха.
Но зато я никогда не ел с таким аппетитом, как в те дни.
Всем известно, что голод – лучший повар. Но услуги этого повара невозможно купить.
Как любой обеспеченный человек, я люблю устроиться поудобнее и наслаждаться какими‑нибудь деликатесами, вроде устриц или икры, запивая их бокалом шампанского или просто сухого мартини. Но ничто не сотрет в моей памяти восхитительные обеды в «Консолидированной рудодобывающей и рудоплавильной компании», когда мы падали на кирпичи и доставали бутерброды с маслом и сыром и бутылку холодного шоколадного молока.
Физическая работа тяжело дается тем, кто использует свою мускульную силу от случая к случаю. На третий день я почувствовал себя значительно лучше. У меня появилась уверенность в себе, и я стал меньше уставать. Но это приятное состояние длилось недолго. Бригадир направил меня и еще одного парня на менее тяжелую работу. Какой‑то всезнайка шепнул, что нас, скорее всего, пошлют чистить какие‑то огромные баки – адская процедура, которую делают раз в пять лет.
Нам выдали скребки на длинных ручках и высокие резиновые сапоги, доходившие до паха. Прежде чем спуститься внутрь, нас предупредили, чтобы мы ни в коем случае не потеряли равновесие. На дне бака скопилась серная кислота. Стоило нам поскользнуться и упасть, как кислота в мановение ока проела бы и одежду, и кожу, и плоть.
Когда я спустился в темное чрево бака, то прежде чем отпустить лестницу, я потрогал дно ногой. Его покрывал толстый слой слизи, скользкой, как мыло. Со всей осторожностью мы сделали первые шаги, в то время как бригадир, свесившись в горловину бака, выкрикивал команды. Впрочем, из‑за эха мы не могли разобрать ни слова. Однако мы поняли, что кислотные отложения надо выгребать через отверстие в дальнем углу бака. То была жуткая работа. Широко расставив ноги, мы медленно скользили по направлению к отверстию, скребками гоня перед собой отвратительную субстанцию и одновременно опираясь на них для равновесия. Стоило нажать на ручку чуть сильнее, как нас тут же отбрасывало назад, а потеря равновесия означала падение в смертельную жижу. Порой мне начинало казаться, что я по недоразумению попал в котелок к гигантским людоедам.
Потом меня ждали и более сложные задания. Например, я чистил топку плавильной печи. Наша фабрика в основном специализировалась на выплавке металлов и выполняла некоторые экспериментальные задания. На внутренней стороне некоторых печей образовался нагар, и я, вооружившись отбойным молотком и зубилом, полез его отчищать. Внутри было пыльно и темно, поэтому мне дали респиратор и фонарь. Как только я начал колотить по стенам топки, мне сразу же вспомнилось мое собственное описание современной цивилизации – грязь, шум и нездоровая атмосфера. Все это в самой что ни на есть концентрированной форме окружало меня сейчас. Отбойный молоток грохотал, как сотня пушек, я задыхался от пыли и духоты, пот заливал мне глаза – было от Чего сойти с ума. Я не мог расслышать даже собственного голоса, но я отчетливо помню, как при каждом оглушительном ударе по железной стене я выкрикивал одни и те же слова:
– Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!
Когда мои мучения, наконец, закончились и я выполз на свет божий, я поразился: почему тысячи и тысячи фермеров добровольно оставляют свои поля и приезжают в города, где их ждет работа, подобная этой? Как можно променять чистый сельский воздух и здоровую жизнь на безумное поклонение золотому тельцу современности – бездушным машинам? Но некоторое время спустя, смыв под душем грязь с тела и ожесточение с души, я все же пришел к выводу, что возвращение назад к природе тоже не дает ответа на все вопросы.
Бывали на фабрике занятия и полегче. Каждое утро после развода – на работу оставалась небольшая группа не‑востребованных счастливцев. Их посылали чистить бывшие старые кирпичи. Мы рассаживались, клали по кирпичу на колени и принимались сбивать с них остатки засохшего раствора. Потом очищенные кирпичи складывались в аккуратные стопки, а мусор и обломки выносились на помойку. С каждым днем мы все глубже вгрызались в огромную гору необработанных кирпичей, а чистые научились складывать таким образом, чтобы они скрывали нас от бдительного ока начальства.
Мои коллеги относились к тому социальному слою, с которым я раньше практически никогда не общался. Вопреки ожиданиям, они не так уж и отличались от бизнесменов и ученых. Большинство из них на своем опыте познакомились с безработицей, и только война, породившая новые вакансии, позволила им, наконец, найти работу. Больше всего мне нравились так называемые «бродяги» – их отличала столь понятная мне тяга к путешествиям и замечательное чувство юмора. Каждому из них довелось объездить на поезде всю Канаду и большую часть США, причем подчас в товарных вагонах, а то и под вагонами.
Со временем даже с нашим суровым бригадиром у нас установилось взаимопонимание. Более того, он стал мне симпатичен. Что с того, что ему было наплевать, как меня звали на самом деле? Ведь его настоящего имени тоже никто не знал, только прозвище – «Секретный». «Почему „Секретный“? Потому что никто никогда не видел его отца», – объяснили мне. В гневе он переходил на итальянский. Насколько он умен от природы, я понял, когда выяснил, что он не умеет читать. Дело было так. На моих глазах кто‑то дал ему записку. «Секретный» не глядя сунул ее в нагрудный карман рубашки. Когда он думал, что его никто не видит, он засунул обе руки в бочку с чем‑то липким, а потом подошел ко мне и попросил достать у него из кармана и прочитать записку, потому что, дескать, у него все руки грязные. Больше всего он любил управлять маленьким паровозиком, который ходил по территории завода. Знаки и надписи вроде «Стоп», «Тихий ход» он запомнил по их внешнему виду и никогда не путал.
Наверное, ради моего же собственного блага он послал меня работать на крыше нового заводского цеха. Он видел, как я ненавижу едкий вонючий дым, обволакивавший нашу фабрику. Ежедневно тяжелое облако пыли, дыма и ядовитого пара сползало в долину, где в маленьком городке Трайл жили наши рабочие. Только заводская аристократия имела возможность поселиться на близлежащем плато, находившемся вровень с корпусами. Там был чистый воздух, красивые дома и зеленые лужайки. Я же решил, что лучше подольше добираться до работы, чем рисковать здоровьем своих близких, и снял комнату в местечке Росланд, куда не доходил насыщенный серой дым фабричных труб. Этот опасный для здоровья дым долетал даже до американской территории. В конце концов, американцы обратились в суд и выиграли дело. На фабрике поставили фильтры, но полностью искоренить угрозу не удалось. Все рабочие со стажем болели силикозом из‑за отложений, годами накапливавшихся у них в легких. Помню, как‑то после работы один из них, худой как тростинка, повернул ко мне свое бледное лицо и печально пошутил: «День прошел. Мы стали на доллар богаче и на шаг ближе к могиле».