Siderare и desiderare: напор и спад. Жизненная сила крепнет и уходит (как море, которое то подступает, то отступает).
Странно, что латинское слово, обозначающее «желание», имеет тот же самый источник, которым две тысячи лет спустя французский язык воспользовался (опять по ту сторону Альп), чтобы образовать французское слово «катастрофа», désastre.
Desastroso – это рожденный под несчастливой звездой.
*
Желание – это катастрофа.
*
<…>
*
Желать не значит находить. Это значит искать. Видеть то, что незаметно глазу. Это значит отмежеваться от реальности. Разъединиться с самим собой, с обществом, с языком, с прошлым, с матерью, со своими корнями – со всем, во что был включен и замешан.
А если удар грома поразил вас – это значит найти, значит быть пригвожденным, значит найти с чем слиться, найти свою половину. Найти свою смерть.
*
«Человеческая жестокость». Проблема в том, что желание, в том смысле, который я ему придаю, помогает установить источник человеческой жестокости.
Аргумент следующий: завороженность подавляет завороженного. Освобождаясь от завороженности, человек снял ограничения на убийство себе подобного, допустил войны, дозволил извращения. Выпустил на волю все злодеяния, которые были изобретены впоследствии.
*
Я описал завороженность как зависимость, установившуюся еще до рождения. Большое тело выталкивает маленькое тело в мир и в язык. В материнском языке берет начало рабская зависимость от страны и общества.
Способность желать освобождает повинующегося ей завороженного от пассивной смерти.
<…>
*
Песах. Из этого следует определение любви как никогда не завершающегося избавления от напряжения, создаваемого человеческой сексуальностью. Как невозможность освобождения для неразлучной пары «завороженность – желанность».
Страсти Христовы, песах, – от страстей спасения никогда не будет, но настанет избавление от собственной нашей пассивности.
Рабами мы были.
Завороженными мы были.
Потом желанными.
Желающими.
*
Сложна жизнь, свойственная людям, поскольку двойственна их природа. Биологическая и культурная. Сексуальная и языковая. (И уж во всяком случае, раздираемая двумя противоречиями: мужское – женское, означающее – означаемое.)
Наполовину завороженная, наполовину желанная.
Наполовину животная, наполовину вербальная.
*
Это как игра в спички. Как построить фигуры из точек? Они следили глазами за движущимися по небу золотыми гвоздями и соединяли одни с другими, обнаруживая в них силуэты охотящихся людей или умирающих животных. Это не сознательные образы. Но это и не галлюцинации. Это фантазмы, выходящие из черноты неба точно так же, как животные выходили из наскальных расщелин в подобной же тьме, если не еще более глубокой.
Они доверяли темноте пещер тайну, рассказ, движение sidera в преждевременном падении зимней ночи. Они пели, выкликали имена их фигур в ночном небе.
Превращая stellae в созвездия, люди эпохи палеолита создавали именно то, что позже римляне назовут sidera.
Stellae – первые litterae. Так что созвездия – первые слова.
Эти sidera, эти светящиеся животные, непрерывно движущиеся по небу в ритме времен года, заставляли их возвращаться, сдерживали их поступь, пригвождали, ошеломляли. Звезды были хранительницами времен года. Художники были хранителями этих звездных хранительниц. Они были ночными стражами, прорицателями годового солнечного пути среди звезд. Этот путь, эта ода, этот odos[62]лежат в основе шаманского путешествия.
Путешествия в чрево человеческих желаний.
*
Это путешествие со звездами. Случилось так, что восточные цари увидели в небе звезду и пошли за ней.
Тогдашнего царя иудейского звали Ирод. Ирод вопросил людей из их свиты, почему восточные цари перемещаются караваном и почему они внедряются в страну, где он правит, не обратившись к нему. Погонщики верблюдов ответили, что их хозяева идут поклониться Царю Иудейскому, который только что родился. Обеспокоенный, царь Ирод спросил у них, о ком они говорят и где то место, куда они направляются. Волхвы передали свой ответ Ироду через переводчиков: Ibant Magi, quam viderant stellam sequentes praeviam. (Шли волхвы за звездой, которую они увидели, и она шла перед ними.) Тогда Ирод приказал, чтобы все новорожденные младенцы были убиты, потому что они угрожают его власти на земле Израиля.
Затем Ирод приказал своим людям следовать за восточными царями, как только те покинут город Иерусалим, идти за ними, точно псы, выслеживающие добычу, чтобы они указали ему, где спрятан младенец.
Волхвы шли за звездой, верблюды шли за волхвами, люди Ирода шли за верблюдами.
Когда звезда остановилась в небе, была зима, даже самая середина зимы. Было очень холодно. Цари исполнились превеликой радости (gaudio magno) и ускорили шаг, направляясь к этой звезде (ecce stella). Звезда стояла над хлевом, притулившимся к склону холма. Они вошли. Они увидели двух животных, женщину, мужчину и ясли. В яслях они увидели лежащего прямо на соломе совершенно нагого младенца.
Который кричал.
Которого согревало дыхание большой черной коровы.
Волхвы преклонили колена и простерлись ниц.
Они открыли свои сокровищницы. Они подарили младенцу золото, ладан и миро.
Совершив это, они, поскольку еще раньше получили предупреждение во сне (in somnis), что им нельзя идти обратно через город царя Ирода, возвратились на Восток другой дорогой (per aliam viam).
*
Нагота и обнажение. Желанность противоположна завороженности, как человеческая обнаженность – животной наготе.
Аргумент может быть представлен следующим образом: животным знакома нагота. Ее замечательно описывает Тора: нагота есть состояние, в котором нет наготы. Когда вопрос о наготе не возникает, наготы нет: это кошка, которая прыгает к нам на колени. Это дрозд, скачущий в зарослях бамбука.
Кто в этом случае заговорил бы о наготе? Такими мы были.
Нагота бывает лишь утраченная. Говорить – значит терять. Говорить – это влечение.
Следствие. То, что не завороженность, – то отсутствие: отсутствие знака весны в небе, отсутствие созвездия в зимнем небе, отмеченное отсутствие знака в видимом, его ожидание, сожаление о нем, его отслеживание. Это видение есть их de‑siderium.
*
Я думаю, что само слово «влечение», как бы я ни вглядывался в его форму, как бы глубоко ни погружался в мир, который за ним встает, навсегда останется для меня загадочным. Любое знание – это лихорадочная попытка понять. Слово «влечение» обнаруживает два противоположных смысла – с точки зрения звезд, влияющих на земную жизнь, или с точки зрения людей в процессе созерцания или размышления.
Или знак зодиака пробуждает влечение, а с ним и весну и радостно, непреодолимо, ритуально, нетерпеливо изгоняет зиму – или отсутствие звезд отмечает человеческую тоску по сезону охоты и появлению приплода, свидетельствует о том, с каким нетерпением люди ждут, чтобы звезды вернулись, выражает их жажду всего, чего им все больше и больше недостает с приходом зимы, безвременья.
*
Человеческой наготы не существует. Тот, кого заворожили, погиб.
Культурные, образованные, воспитанные, говорящие – мы уже не ходим нагими. Даже если бы мы этого захотели, мы уже больше не можем жить нагими.
Но мы можем обнажиться.
Следствие I. Обнажение возможно точно так же, как и желание, поскольку первое – результат второго. И то и другое характерно для человеческой любви (животные в наслаждении не могут обнажиться, как не могут желать друг друга). В этом смысле следовало бы сказать, что животные не томятся по обнаженному телу.
*
Следствие II.
Это объясняет взгляд животных.
Серьезное – это взгляд на звездное небо. Рилькианский взгляд.
Следствие III.
Всякий серьезный взгляд – это взгляд на звездное небо.
*
Следствие IV.
Всякий полностью серьезный человек – не человек.
*
Человеческое тело представляет собой самый прекрасный пейзаж. Первый пейзаж женский, окровавленный, очень пахучий, между ног которого мы оказываемся. Иисус не говорил: «Светильник для мира есть око». Иисус не говорил о природном пейзаже, о горе, о солнце, об укрепленных городах, о ночном небе. Иисус сказал: «Светильник для тела есть око» (Мф. 6: 22).
Lucema corporis est oculus.
Он добавляет: «Итак, если око твое будет чисто (simplex), то все тело твое будет светло (lucidum)».
Светильник, помогающий обнажению человеческого тела, говорит Иисус, – вот что такое око на человеческих лицах.
Он умирает обнаженным.
Это его страсть.
*
А вот что добавляет Иаков Ворагинский одиннадцатью веками позже. На вопрос: «Почему Иисус был обнаженным в момент страстей? – святой Тибуртис[63]дает такой ответ пытающему его префекту Амальхиусу: он был обнажен, чтобы прикрыть наготу наших прародителей (Ut patemum nostrorum nuditatem operiat).
*
Где находится нагота? Она не в обнаженном теле, она затерялась где‑то на человеческой коже. Нагота присутствует одновременно в тайне самых личных жестов или в наиболее личных чертах, в том, как они обнаруживаются, в том, на что люди не обращают внимания.
Нагота – редкость.
Мы не ищем ни скрытой истины, ни даже подлинности. Мы ищем обнаженного лица в его стыде.
Любовного согласия, – оно нам так необходимо, хотя непонятно почему.
Нагота есть в неведомом.
Запах наиболее близок к тому, что хочет выразить человеческое обнажение. Нагота – это зов.
*
Определение. Человечество – единственный вид животных, для которого нагота – это обнажение.
*
Чисто человеческое желание – это то, что расколдовывает неудачу, развеивает чары насилия.
Обнажение стирает человеческое лицо, притягивает взгляд к иному, чем взгляд человеческих глаз. Притягивает взгляд к иному, чем другой мир завороженности и воображаемого. Обнажение разрушает ворожбу.
*
– Ты точно кролик, выскочивший из своей шкуры.
Вот невероятная человеческая идея наготы. (Младенец, нагим выходящий из чрева своей матери.) Это прежде всего жертва, которая выходит из преступления, совершенного над ней. Человеческая идея наготы берет начало в животном, которое после смерти оказывается нагим, голым, а его смерть – это не только церемония жертвоприношения, от начала и до конца, не только разделка туши и распределение ее частей между членами рода и коллектива; это, кроме всего прочего, первая человеческая одежда (шкура).
*
<…>
*
Животные грезят и стоя, и прыгая, и во сне. Животные постоянно пребывают не в какой‑то там другой реальности, которой нам не достичь, – они попросту в другом мире (в мире своего голода).
*
Они на небе: ежегодно они вступают в первый ряд – зодиакальный ряд. (Годовой путь времени – это дорога, по которой Солнце каждый год следует среди звезд.)
Это первая дорога. Это первая линия.
Глава семнадцатая
Путешествие в лес провинции Хэнань
М. согласилась совершить со мной паломничество, которое я задумал в начале зимы 1995 года. Когда мы прибыли в Китай, наша страсть к скитаниям и развившаяся благодаря ей тоска не имели себе равных. Я кашлял без передышки. Тогда я не харкал кровью. Напичканный антибиотиками, я был в великолепном состоянии. Я плавал в этом мире. Превратившись в призрак, то есть став неуязвимым, я прохожу на западе Пекина мимо скорбного жилища Цао Сюэциня[64], холодного, грязного, с разбитой стелой, с живым быком и ослом, ложем из замшелых кирпичей. Я прохожу мимо всего того, что меня поразило. Вот и лес провинции Хэнань. Мне сказали, что никто из иностранцев никогда еще в него не заходил, кроме одного японца, университетского преподавателя в период вторжения[65], который там и умер.
Мы заблудились в лесу провинции Хэнань.
Мы были в черном лимузине, не годившемся для расползшейся глины здешних дорог, в которой мы то и дело увязали. Из зарослей появлялись нагие крестьяне и приходили нам на помощь. Мы часами двигались по кругу. Шофер, переводчик и М. были бледны и напуганы. Шофер высказал свою просьбу – вернуться в Чженчжоу. Кашляя, я отверг его предложение. Подобно капитану Гаттерасу из иллюстрированной книги с большими картинками, тревожными и серыми, которую мой дед приказал переплести век назад, я склонялся к тому, чтобы неизменно двигаться на север.
*
Здесь я хочу отчитаться об опыте разрушения чар. Никогда еще никакое переживание не ошарашивало меня так, как это случилось перед могилой Чжуан‑цзы[66], которую мы искали в лесу в кромешной тьме. Именно в селении Шанцю я понял кое‑что о древнеримской тайне. Дальний Восток, упорная замкнутость и независимость сельскохозяйственной империи китайцев, сибирские и синтоистские ритуалы не раз позволяли мне проникнуть в суть охотничьего, а затем аграрного Рима, зажатого между этрусской и пунической властью. Именно в крошечной китайской неолитической деревушке я постиг тайный смысл слова de‑siderium.
Прощай, завороженность. Здесь я испытал чувство меланхолического бессилия, которое примешивается к любому желанию. Крайнюю радость этого символического бессилия. Все становится неслиянным.
Суть прощания с желанием.
Буддизм превратил в радость то, из чего наше общество сделало образец для всех печалей, дав этому наименование депрессии. Для всех горестей – почти вплоть до самоистребления. Во всяком случае, до символического суицида (почитаемого на Дальнем Востоке как освободительный экстаз на грани сознания и жизни).
Деполяризация того, кто достиг полюса.
*
Заблудившись, машина въехала в настоящее селение. Мы направились в йамен. Чиновник корчится от смеха: он говорит, что мы непременно проезжали по лесу через селение Шанцю. Он садится в коричневый джип. Мы снова едем в лес.
День близится к концу.
Снова кабаны и черные свиньи, на поводках или привязанные к деревьям.
Снова глинобитные хижины, деревянные мостики через длинные и глубокие канавы и примыкающие к ним лужи.
Все погружено во тьму. Между верхушками деревьев мы различаем постепенно сгущающиеся тучи на золотисто‑желтом небе. Обнаженные мужчины по трое или четверо тянут плуги по редким полянам.
В этом полумраке джип останавливается.
Холмик, прикрытый соломой: это могила моего учителя. Идет дождь. Откуда‑то прибегают голые ребятишки, под дождем тянут нас за полы одежды. Старик из местных возвращается с кистью и склянкой с чернилами и протягивает их мне.
Я понимаю, что должен по его просьбе подписать длинный лист, который он разворачивает сверху донизу. Крестьяне растягивают длинное бумажное полотно во всю длину с севера на юг. Я устраиваюсь перед развернутой бумагой с запада на восток, хотя они не понимают, почему я встаю именно так, и мы совершаем круг, словно странные звезды на соломенном бугорке.
Старик держит чернильницу под дождем и кружится вместе с нами.
Между двумя приступами кашля под дождем я горизонтально пишу кистью.
Мэр очень серьезно спрашивает меня, что я написал. Я говорю, что высказал мертвому учителю почтение, которое испытываю по отношению к нему. По правде сказать, я Чарли Чаплин в этом Хэнане.
*
Наступила кромешная тьма.
Мы прибыли в другое селение, затерянное посреди леса. Льет как из ведра.
Детей несметное количество, несмотря на чудовищный ливень; они напирают на нас со всех сторон, на М. и на меня.
«Дитя деревни» – таков буквальный смысл названия Чжуан‑цзы.
Чжуан – деревня.
Цзы – дитя.
Это паломничество – анекдот из Чжуан‑цзы.
У меня появляется очень странное ощущение.
Темно.
Я ничего не вижу.
Ощущение самозванства, ощущение ночи полностью завладели мной. Ночь даже больше, чем нереальность.
Это родное селение Чжуан‑цзы. Любая деревня – это деревня. Это Чжуан. Крошечная неолитическая деревня в лесу, ночь и дождь, который все усиливается.
Проливной дождь – и тут мне сообщают, что мы подъезжаем к улочке Чжуан‑цзы. Волхвы Мельхиор и Бальтазар останавливаются. Они протягивают руку: они показывают мне овраг в лесу.
– Это улочка, где он жил в бедности, – говорят они.
Тополя. Каштаны. Разумеется, это улочка.
– Это была его улочка, – повторяют они.
По‑прежнему идет дождь.
Прошло две тысячи триста лет.
А дождь все так же размывает овраг.
Я почтительно улыбаюсь. Я склоняюсь столько раз, сколько положено, но больше в это не верю. Я верю в инсценировку притчи, которая определенно смахивает на даосскую или, если уж говорить всю правду до конца, буддистскую.
Как бы то ни было, я уже давно вслепую иду по лесу. Я промок. Группа селян поворачивает назад, меня тянут за руку.
В этом втором селении, в лесной глуши провинции Хэнань, меня, промокшего до нитки, в темноте толкают в спину, затем внезапно хватают за руку, что‑то крича мне в самое ухо. Прямо у моих ног мне показывают колодец Чжуан‑цзы: он на уровне земли, круглый, диаметром тридцать‑сорок сантиметров, обложенный старыми обожженными кирпичами, белеющими во тьме. Мы все освещены и почти ослеплены электрическим фонариком, который держит ассистент местного фотографа, прибывшего запечатлеть западного ученого, поклонника подозрительного философа – эгоиста, релятивиста, антиобщественника и парадоксалиста, прозываемого Чжуан‑цзы. Тщетно я наклоняюсь: ночь, дождь застилает глаза, дна не различить. Мне хочется бросить сигарету, чтобы разглядеть, как блестит в глубине колодца темная вода. Мне хочется. Я не осмеливаюсь из необычайной боязни проявить себя нечестивцем перед всеми этими прекрасными лицами, улыбающимися и разглядывающими этого не‑японца, который не плачет над черной ямой в ночном лесу.
*
Влечение – это разрушение чар. Внезапно крайности сглаживаются. Дикая тропка – это не улочка. Дыра – не колодец. Всякий центр мира затерян в глубине первобытного леса. Все в сердце тьмы. Поздно. Льет как из ведра. Мы снова садимся в машину. Нам предстоит опять пересечь лес по направлению к народной коммуне округа Цинь Лянь Ци. Трогаемся в путь. Но нам не удается сразу покинуть Сына Хижины, поскольку мы увязли. Дождь усилился и в одно мгновение переполнил канавы. Шофер просит нас выйти из машины через верх. Мы с М. скользим, падаем, помогаем себе руками. Поднимаемся, измазанные глиной, как голые и блестящие от воды ребятишки, которые окружают нас и смеются, несмотря на несчастья, изо всех сил стараясь быть вежливыми и помогая нам своими ручонками и криками. Дождь, ночь отмывают нас. Такая безумная экскурсия – это путешествие внутрь себя. Это шаманический путь, odos. Конечно, находится петух и несколько заляпанных глиной кур, которые с презрением разглядывают нас. Они старше ребятишек, схвативших нас за руки и тянущих под ливень.
Вот оно, мое ночное озарение: ошпаренное безразличие.
Ошпаривать – как подходит этот странный глагол (не такой уж странный, когда идет дождь) для перевода санскритского слова «нирвана».
В темноте свечи или короткие фитили масляных ламп светятся внутри глинобитных избушек.
Электричества нет; радио нет; телевидения нет; телефона нет; холодильника нет; проигрывателя нет. Никого внутри земляных домов. Все снаружи, под проливным дождем, окутанные ночью, со своими черными свиньями, серыми козами, мокрыми курами, голыми ребятишками, желтыми кукурузными початками.
*
Разрушение чар, обнажение, сглаживание крайностей связаны между собой. Они влекут за собой отторжение от общества того, кто отказался подчиниться. Они призывают избавление, которого он ждет.
*
Под дождем, в лесу, я хотел поклониться этой могиле, как древние египтяне – святыням Абидоса.
Но похоже, что ни кургана, ни стелы больше нет.
Возможно, их никогда и не было (старый анахорет предписал, чтобы его тело было положено среди ветвей дерева, а плоть досталась птицам).
Внезапно все это стало не важно.
Чтобы его почтить, мне было достаточно вдыхать воздух, который он вдыхал, и идти по той же пыли, где ходил он.
Скользить по грязи, где скользил он.
Я схватил руками нечто зыбкое. Я проник в поток. Я вошел в контакт с его смертью.
На месте того, что люди, желая угодить гостю и его пристрастиям, послушно называли следами пребывания учителя на земле, я обнаружил отсутствие полюса.
Глава восемнадцатая
Тремя гениями человеческого театра были Эсхил в Афинах, Шекспир в Лондоне, Дзэами[67]в Киото.
Дзэами Мотокиё в первые годы XV века изобрел музыкальный инструмент, приспособленный для любви.
Речь идет о барабане, обтянутом не кожей, а шелком.
Это инструмент тишины.
Барабан подвешен на двух ветвях старого лунного лавра в саду дворца императора Киото.
Со временем дерево стало огромным. Некогда этот лавр был посажен на берегу озера.
Принцесса утверждает, что если ее полюбят по‑настоящему, то стоит влюбленному легонько ударить в барабан, как из ткани рождается звук, который разносится и раскатывается до самой глубины гинекея. Тогда она покинет свое ложе. Выйдет из дворца. И придет, чтобы отдаться своему возлюбленному на берегу.
Тщетно садовник бьет рукой по ткани – он извлекает из нее лишь еще более глубокую тишину.
Тогда он добровольно бросается в отражение барабана, зыблющееся на поверхности озерной воды.
Озеро смыкается над ним.
На сцене воцаряется тишина.
Вода стирает свою последнюю морщину; потом, понемногу, звук барабана заполняет пространство. Он проникает в уши принцессы, та бежит, разрывая на себе одежды, она входит в транс, желает утопленника, пытается в свою очередь заставить барабан звенеть, заклиная смерть.
Глава девятнадцатая
Табу любви
Я умолк. Я бросил взгляд на человека, стоящего передо мной и разглядывающего меня без единого слова. Он не моргнул глазом. Я ничего не добавил. Я покинул гостиную, полную диковин и золота. Я вернулся в дворцовый парк, где в тени меня ждала М. Она сидела в стальном садовом кресле. Она подтянула кресло в густую тень лавра. Я сказал М., что мы не останемся здесь, если ей не хочется. Она вспыхнула от радости. Она вскочила на ноги. Я любил эту молодую женщину, столь же прекрасную, сколь и необщительную, столь же пылкую, сколь и глубокую, с трудом усмирявшую свои длинные непокорные черные волосы. Вечером мы разговаривали. Мы часами просиживали на банкетках в баре отеля. Она была обостренно чувствительна. Смерть неотступно преследовала ее. Она молчала. Внезапно ее глаза без причины становились влажными. Она глотала слезы, и ее горло судорожно подергивалось. Она сдерживала рыдания, стараясь, чтобы этого никто не заметил. Так девочка, стесняясь, что у нее урчит в животе, играет линейкой, одергивает юбку, скрипит стулом, переставляет чернильницу, покашливает, роется в портфеле.
Мне никогда не узнать о ней всего. Она научила меня бессонным ночам. Есть некая невербальная лазейка во Вселенную, которая с течением времени и со все новыми ухищрениями цивилизации мало‑помалу становится все у же. Между тем эта лазейка, это слабое место, этот проход, этот pessah, эта улочка, эта канава ведет в самое сердце мира. Этот проход требует разрушить языковое общение, предписывает подавить зрение, предполагает объятие без соперников, без сновидений, без сна. Закрытый рот, сомкнутые веки, бессонная ночь – вот три способа туда проникнуть. Потому‑то во всех самых старинных сказках, которые издавна рассказывает себе человечество, они составляли табу любви.
Глава двадцатая
Мадам де Вержи [68]
Владелица замка Вержи требует табу на речь, Клелия Конти в «Пармской обители» предписывает табу на видимое, а Азиза из «Тысячи и одной ночи» накладывает табу на сон. Начну с третьего табу. Начну с тайны, потому что уверен, что принесение в жертву речи есть самое существенное требование, организующее ритуал человеческой любви и практически полностью совпадающее с тем, чему научила меня Неми. Я говорю, что человеческая любовь – ритуал, потому что она отличается от естественного желания необходимостью жертв. Эти жертвы выражаются в строгих требованиях, осложняющих случаи соития между влюбленными. Например, владелица Вержи к требованиям объятий в уединенном месте и наготы втайне от всех добавляет еще кое‑что.
Что же она добавляет?
Хозяйка замка Вержи подвергает запрету голос общества, звучащий внутри человека, то есть совесть. Она исключает всякую сделку, всякий товарообмен, всякий торг. Наконец она исключает всякое вторжение третьего лица: между влюбленными не может появиться никто, кроме собаки. Даже речь, даже Божественное исключены как посредники.
*
Чтобы достичь самозабвения, одновременно чувственного и психологического, необходимо уничтожить любую возможность речи; способность вести разговор должна раствориться в тишине. И никакого признания («Никогда не признавайтесь!»), только чудовищное молчание высовывает из тишины морду, как зверь, как божество собирательства и охоты, противопоставленное Богу городов и церквей (Verbum). Молчание перебегает от одного любовника к другому, словно собака.
И они умирают.
Любовник, любовница и собака умирают.
*
Любовь как отказ от третьего, как третий лишний («Никого, кроме нас двоих!») исключает речь и под страхом смерти обрекает влюбленных на полное, исключительное молчание.
*
Заметки Ямамото Цунэтомо «Сокрытое в листве» в 1716 году были записаны в его келье Таширо Цурамото в связи со смертью правителя Набешимы Митсушиге. «Хагакурэ»[69]впервые в письменном виде определяет бушидо (путь воина) – этику самурая. «Хагакурэ» предписывает: «Высшая форма любви есть тайная любовь. Терзаться любовью всю свою жизнь, умереть от любви, так и не произнеся дорогого имени, – такова подлинная любовь».
Самурай должен унести непроизносимое имя (это поистине собственное имя, то есть неизреченное, ни в коем случае не разделенное с другими людьми) в могилу.
Самая сильная любовь – это молчаливая фантазия об адюльтере или инцесте, в которой не признаются даже тому, с кем связана эта фантазия.
Мечта, которую может питать влюбленный, – чтобы его предмет испытывал то же самое. Почти так и было к концу очень воинственной и очень политизированной жизни герцога де Ларошфуко и графини де Лафайет. Это дважды обнаруженное двойное притяжение.
Наконец фантазия о фантазии: тайная мечта, которую в древней Японии могут породить на пике любви непроизносимые мечты обоих безмолвных любовников, заключается в двойном самоубийстве. Это то, что внезапно, без единого слова, без объятия, без поцелуя, без сомкнутых рук, без взгляда, выливается в самоубийство обоих влюбленных, которые никогда не обнажались друг перед другом и никогда не разговаривали.
*
Хозяйка замка Вержи стремится к тому, чтобы любовники отвергли всех посторонних. Они должны встречаться вдали от двора. Она требует молчать об их любви даже перед герцогом: это касается только их. Они одни должны владеть тайной своего эротического союза. Никакая суетность, никакое тщеславие не должно его запятнать. Малейшая нескромность непростительна. Никакого сообщника. Никакого наперсника.
За исключением собаки.
Собака называется в китайской сказке Пань Гу: это и есть возлюбленный заточенной принцессы. Это пес‑феллятор.
Из четверых персонажей трое умирают только потому, что один из них заговорил. Весь старинный французский роман повествует об этом: чем больше женщина и мужчина жертвуют речью, чтобы сблизиться между собой, тем больше возрастает взаимное доверие благодаря тайне, тем более волнующим становится дар их наготы, тем больше они в своем самозабвении забывают общество, и сокровенная связь переходит всякие границы.