(8) Полководца окружали его легаты и предводители чужеземных войск, среди них был и Аттал. Все они дружно одобряли действия консула, пока верили, что он намерен сражаться (ибо даже им консул не показал, что медлит), (9) но теперь, увидав внезапную перемену, они молчали, и лишь один Назика осмелился наставлять консула: не стоит, мол, выпускать из рук Персея, который всегда умел уйти от сражения, оставляя в дураках прежних полководцев; (10) как бы он и теперь не ушел под покровом ночи – ведь тогда придется идти за ним в глубь Македонии, что мучительно и опасно; и как бы все лето не прошло в блужданиях по тропам и ущельям Македонских гор, как это случилось с прежними полководцами[5199]; (11) и он, Назика, настоятельно советует консулу двинуться на врага, пока тот стоит в чистом поле, и не упускать возможной победы. (12) Свободные речи славного юноши ничуть не задели консула.
«В тебе, Назика, – сказал он, – я вижу себя прежнего, а ты станешь похож на меня нынешнего. (13) По опыту многих войн я знаю, когда сражаться, когда выжидать. Теперь недосуг мне тебя, стоящего здесь в строю, наставлять, растолковывая, отчего нынче полезней передохнуть. Объяснений проси в другой раз, а сейчас хватит с тебя и того, что так думает старый полководец». (14) Юноша смолк. «Нет сомнения, – думал он, – консул видит какие‑то препятствия к битве, мне неведомые».
37. (1) Когда Эмилий Павел убедился, что место лагеря размечено и обоз размещен, он отвел из строя сперва триариев, стоявших последними, (2) затем принципов, оставив передовых гастатов для прикрытия на случай, если враг зашевелится, а потом отвел и гастатов – неспешно, по отрядам, начав с правого крыла. (3) Так, без суеты и шума отошла пехота под прикрытием конницы и легких войск – их отозвали позже, лишь когда вывели вал и ров лицом к неприятелю. (4) Тогда и царь увел своих воинов, – хоть приготовился было сражаться безотлагательно в этот день, однако же вполне удовольствовался тем, что своим дал понять – в отсрочке сраженья виновен‑де неприятель.
|
|
(5) Как только лагерь был вполне укреплен, Гай Сульпиций Галл, войсковой трибун второго легиона, претор минувшего года[5200], созвал с дозволения консула воинов на сходку и объявил, (6) что грядущей ночью, между вторым и четвертым часом луна – и пусть никто не почтет это знаменьем – исчезнет с неба[5201]. И это, говорил Сульпиций Галл, дело естественное, закономерное и своевременное, а потому и предузнаваемое, и предсказуемое. (7) Никто ведь не изумляется, когда луна то полным ликом сияет, то на убыли тонким рогом, ибо восход и закат светил – дело известное, и так же точно не следует принимать за чудо, что луна затмевается тенью земли. (8) Когда же ночью, накануне сентябрьских нон[5202]в указанный час действительно произошло затмение, то римским воинам мудрость Галла казалась почти что божественной; (9) македоняне же усмотрели в случившемся знак недобрый, предвестье падения царства и погибели народа, в чем не разуверил их и прорицатель. Стон и вопли стояли в македонском лагере, покуда луна, из мрака вынырнув, не засияла снова.
(10) На следующий день (а оба войска так рвались сражаться, что кое‑кто из окруженья царя и консула стал их корить – зачем‑де разошлись без битвы) (11) царь оправдался с легкостью: неприятель первым‑де удалился в лагерь, явно уходя от сражения, да и силы свои расположил он в таких местах, куда нельзя было двинуть фалангу, ибо самая малая неровность местности для нее погибель. (12) А консул, казалось, мало того что упустил накануне случай к бою и дал возможность врагу – только захоти он – ускользнуть ночью, но и теперь продолжал впустую, как всем казалось, тратить время будто бы на жертвоприношения, вместо того чтобы с рассветом, как следовало, дать знак к сраженью и выстроить войско. (13) Лишь в третьем часу священнодействие было совершено, как должно[5203], и консул созвал совет; но и там иным казалось, теряет он время, собеседуя и совещаясь, когда приспело уже действовать. На эти попреки консул ответил такою речью:
|
|
38. (1) «Из всех, кто вчера так рвался в бой, один лишь этот славный юноша Публий Назика открыл мне свои мысли, и он же единственный хранил потом молчанье, как будто проникался моим мнением. (2) А из других кое‑кто почел за лучшее заглазно порицать полководца, а не сказать ему все открыто. (3) Но и тебе, Публий Назика, и всем, кто мыслил так же, только про себя, я не сочту за труд поведать, почему битву я отложил, (4) ибо я не только очень далек от раскаяния во вчерашнем бездействии, но смею даже думать, что этим спас войско. А чтобы вы не считали, что это мое мнение безосновательно, прошу желающих вместе со мной рассмотреть, как много преимуществ было у нашего врага перед нами. (5) Вот первое: насколько превосходит он нас числом воинов, мы еще раз убедились вчера, увидев его развернутый строй. (6) А из нас, которых и так немного, еще четверть была оставлена охранять обозы, для чего, сами знаете, годится не кто попало. (7) Но допустим даже, что вчера мы все были бы выстроены. Пустяк ли, что мы теперь, да помогут нам боги, выйдем на битву – сегодня ли, завтра ли – из этого самого лагеря, где только что ночевали? (8) Да разве одно и то же – вести ли в сражение воина, не утомленного за этот день ни переходами, ни ратными трудами, отдохнувшего и освеженного сном в своей палатке, чтобы в бой пошел он полным сил, бодрым и телом и духом, – (9) иль выставить его против неприятеля уже усталым от долгой дороги и тяжкой ноши, в поту, с забитыми дорожной пылью ртом и глазами, с горлом, пересохшим под нещадно палящим полуденным солнцем. А враг между тем и свеж, и бодр, и нигде еще сил не тратил! (10) Да тут и ленивый и робкий победит кого угодно, даже храбрейшего! (11) А если к тому же неприятель построился спокойно, собрался с духом и в строю каждый занял положенное место, а нам нужно было строиться впопыхах и на битву идти в беспорядке?
|
|
39. (1) Но, может быть, хоть и было у нас войско без строя и порядка, зато лагерь мы укрепили и воду отыскали, оградили караулами подступ к ней и разведали все вокруг; или же у нас не было ничего своего, кроме чистого поля, где идти в бой <...>[5204](2) Предки ваши считали укрепленный лагерь гаванью при всех превратностях военной судьбы: можно и выйти оттуда на битву, и там укрыться от бранных бурь. (3) А потому, окруживши стенами свой лагерь, они и надежною стражей его укрепляли, ибо, кто победил в поле, но выбит из лагеря, все равно считается проигравшим. Лагерь победителю кров, побежденному убежище. (4) Сколько раз бывало, что войско, не добившись удачи на поле и загнанное в лагерь, улучало время и порой, и очень скоро, мощной вылазкой обращало победоносного врага в бегство! (5) Вторая наша отчизна, где вместо стен вал[5205], а вместо очага и дома палатка, – вот что такое лагерь! Так нужно ли нам было бросаться в бой, не имея прибежища, куда возвратиться потом побежденными или победителями?
(6) На это мне возражают: ну а если бы неприятель, получив отсрочку на ночь, ушел? Какую чашу трудов пришлось бы испить нам, пустившись за ним снова в глубь Македонии? (7) Но я‑то знаю наверное: когда б он задумал уйти, то не оставался бы здесь и построения к бою не делал. Ведь намного легче он мог уйти, покуда мы были далеко, теперь же мы сидим у него на шее, и ему не увернуться от нас ни днем, ни ночью. (8) Не это ли предел наших желаний – ударить в тыл врагу в открытом поле, когда уходит он нестройною толпою, бросив свой лагерь, стоящий на неприступном высоком берегу, окруженный валом и столькими башнями? А мы‑то как бились, пытаясь подступиться к этим его укрепленьям!
Вот почему и отложена была битва со вчерашнего дня на нынешний. (9) А сражаться и сам я желаю, и, так как Элпей закрывал нам подступ к врагу, я открыл новый путь, другою дорогой, выбив неприятельские караулы из горных проходов, и теперь, покуда врага не одолею, не отступлюсь».
40. (1) Ответом консулу было молчанье: одни переменили мнение и согласились с ним, другие боялись понапрасну его раздражать – все равно ведь упущенного не вернуть. (2) Однако и в этот день ни царь, ни консул не хотели сражаться: царь – оттого, что враг перед ним теперь не был уже утомлен с дороги, не был суетлив и поспешен при построении, как накануне; консул же – оттого что в новый лагерь еще не привезли ни дров, ни корма и он отправил немалую часть солдат добывать это по окрестностям. (3) Однако судьба, всегда способная взять верх над людским замыслом, завязала сраженье сама против воли обоих. (4) Дело было так. Речка, откуда и римляне и македоняне брали воду, охраняя к ней подступ каждый со своей стороны, была чуть ближе к вражескому лагерю. У римлян там стояли две когорты – (5) марруцинская и пелигнская – и две турмы самнитских конников под водительством легата Марка Сергия Сила, (6) а другой отряд охраны под началом легата Гая Клувия поставлен был перед лагерем: там было три когорты – из Фирма, вестинская и кремонская – и две турмы всадников – плацентийская и эзернийская[5206]. (7) У реки сначала все было тихо, противники друг друга не задевали, но часу в девятом мул выскользнул из рук служителей и бросился к другому берегу[5207]. (8) Трое погнались за ним по колено в воде, а двое фракийцев уже тянули животное от середины реки к своему берегу; римляне их догнали, одного убили, отняли мула и воротились к своим. (9) На вражеском берегу стоял отряд охраны из восьмисот фракийцев. Сперва лишь несколько из них, не стерпев, что на глазах у них убили соплеменника, погнались через реку за убийцами, (10) за ними еще, и наконец пустились все <...>[5208].
41. (1) <...> вел битву. Дух воинов возбуждало и величье власти, коей наделен был Эмилий Павел, и слава его, а всего более – годы; шел ему уж седьмой десяток, но бремя трудов и опасностей он брал на себя большое, под стать молодому. Легион консула вклинился между пелтастами[5209]и фалангами и разорвал строй врага. (2) Пелтасты оказались у него с тыла, а перед ним – отряд так называемых «медных щитов». Второй легион под водительством бывшего консула Луция Альбина получил приказание идти на фалангу «белых щитов»[5210]– в самую середину вражеского строя. (3) На его правое крыло, туда, где завязалась битва у реки, Эмилий Павел пустил слонов и конные отряды союзников; отсюда и началось бегство македонян. (4) Ибо, поскольку вообще людские выдумки бывают чаще хороши лишь на словах, а если попробовать их на деле, там, где надобно их применить, а не рассуждать об их применении, то они не оправдывают ожиданий; так и в тот раз вышло со «слоноб о рцами» – оказалось, что это только пустое слово[5211]. (5) Вслед за слонами натиск произвели союзники‑латины, которые смяли левое крыло македонян. (6) А посредине фаланга рассыпалась под ударом второго легиона. Главная причина победы была очевидна – битва рассредоточилась: сражались повсюду, но порознь, и фаланга заколебалась, а потом рассыпалась, ведь неодолимая сила ее – плотный и ощетиненный копьями строй[5212], (7) а если нападать тут и там, вынуждая воинов поворачивать свои копья – длинные и тяжелые, а потому и малоподвижные, – то в ней начинается замешательство, и если фалангу сильно тревожить с боков или с тыла, то все разваливается, (8) как было и на этот раз, когда фаланге, уже разорванной, пришлось идти против врага, нападавшего и тут и там. Римляне не упускали случая вклиниться всюду, где только возникали промежутки во вражеском строю. (9) А если б единым строем пошли они в лоб на сомкнутую фалангу, как это вышло у пелигнов в начале сражения, когда они неосторожно столкнулись с пелтастами, то напоролись бы на копья и против силы фаланги не устояли бы.
42. (1) Всюду шло избиение пеших (кроме тех, что, бросив оружие, бежали), но конница вышла из битвы почти невредимой. (2) Возглавил бегство сам царь[5213]. Прямо от Пидны он со священными отрядами конников[5214]устремился в Пеллу. За ними без промедления последовал Котис и конница одрисов. (3) Другие конные отряды македонян уходили тоже без потерь, ведь победитель был занят расправой с пехотою и забыл преследовать конницу. (4) С фалангой расправлялись долго – с переднего края, с боков и с тыла. Под конец ускользнувшие от рук врага бежали, безоружные, к морю, иные даже входили в воду и тянули руки к людям на судах, умоляя их о спасении. (5) Увидев, что отовсюду с кораблей спустили лодки, несчастные решили, что это идут их подобрать (едва ли для того, чтобы убить, – скорее взять в плен, надеялись они), и в воду вошли поглубже, а кое‑кто пустился вплавь навстречу лодкам. (6) Когда же с лодок их стали злобно бить, те, кто могли, поплыли назад, и там, на берегу, нашли погибель куда страшней: слоны, которых привели к берегу вожаки, топтали и давили насмерть выходивших из воды.
(7) Бесспорно, истребить столько македонян в одном сраженье не приходилось римлянам еще ни разу; убитых было тысяч двадцать; тысяч шесть из тех, кто с поля брани бежал в Пидну, сдались живыми, пять тысяч захватили из рассыпавшихся в бегстве. (8) А победитель потерял не больше сотни, и почти всё пелигнов; раненых было немногим больше. (9) А начнись сраженье пораньше – и неприятель был бы уничтожен вовсе, ведь тогда у римлян хватило бы времени преследовать врага при свете дня; теперь же надвигалась ночь, укрывшая бежавшего врага, а у римлян отбившая охоту пускаться в погоню неведомыми тропами.
43. (1) Персей бежал военной дорогою к Пиэрийскому лесу в полном окружении всадников и царской свиты. (2) Как только добрались до леса, где разбегались тропы, и стало темнеть, Персей с весьма немногими, самыми верными, свернул с дороги. (3) Всадники, оставшись без предводителя, разошлись по домам кто куда, а некоторые добрались до Пеллы даже раньше Персея, выбрав путь прямой и надежный, (4) между тем как царь мучился почти до полуночи, плутая нелегкими тропами. (5) Во дворце его встречали Эвкт и Эвлей[5215], начальствовавшие над Пеллой, и царские отроки. Царь звал к себе друзей – тех, что добрались до Пеллы, спасшись из сражения, кто как мог, – звал не раз, но никто к нему не пришел. (6) Лишь трое спутников осталось у царя – критянин Эвандр, беотиец Неон и этолиец Архидам. (7) С ними он и бежал в четвертую стражу, уже боясь, что те, кто отказались прийти к нему, решатся и на большее. (8) Персея сопровождало сотен пять критян. Он направлялся в Амфиполь, но Пеллу покинул ночью, торопясь до света перебраться через Аксий в надежде, что река остановит преследовавших его римлян, ибо переправа через нее трудна.
44. (1) А консул, хоть и воротился в лагерь с победою, но радости предаться не мог, снедаемый тревогою за младшего сына. (2) Это был Публий Сципион, родной сын консула Павла и приемный внук Сципиона Африканского, впоследствии, после падения Карфагена[5216], также получивший прозвище Африканского. (3) Без удержу преследуя врага, он оказался отнесенным в сторону от лагеря, а было ему в ту пору семнадцать лет, и это усугубляло тревогу отца. Он воротился много позже, и консул, увидев сына целым и невредимым, почувствовал наконец, что рад своей победе.
(4) Слух о сражении уже дошел до Амфиполя, и матери семейств стекались в храм Дианы, которая зовется Таврополой[5217], умолять богиню о помощи, и тут Диодор, начальствовавший над городом, опасаясь, как бы фракийцы, которых две тысячи было в гарнизоне, не разграбили среди сумятицы город, пустился на хитрость: он нанял человека, который под видом письмоносца вручил ему послание прямо посреди рыночной площади. (5) Там говорилось, что римляне пристали у Эмафии[5218]и разоряют поля вокруг; тамошние начальники просят защиты от этих грабителей. (6) Прочтя письмо, Диодор обратился к фракийцам: идите, сказал он, к Эмафии и защитите берег; покуда римляне разбрелись по полям и там рыщут, их можно перебить и поживиться изрядно. (7) Одновременно Диодор старался рассеять слух о поражении: когда бы, дескать, был он верен, беглецы из битвы уже возвращались бы один за другим. (8) Удалив под таким предлогом фракийцев и убедившись, что они переправились через Стримон, Диодор тотчас запер ворота города.
45. (1) На второй день после битвы Персей явился в Амфиполь. (2) Отсюда он отправил к Павлу послов с вестническим жезлом[5219]. Меж тем Гиппий, Мидон и Пантавх, первые друзья царя, добровольно явились из Береи, куда бежали с поля брани, в лагерь консула и сдались римлянам. Их примеру готовы были последовать со страху еще и другие. (3) Консул, отправив с известием о победе в Рим своего сына, Квинта Фабия, и Луция Лентула и Квинта Метелла, дал пехотинцам поживиться добычею с убитых врагов, (4) а конникам – с окрестных земель с единственным условием – не отлучаться больше чем на две ночи. Сам консул двинулся с лагерем поближе к морю в направлении Пидны. (5) Первой сдалась Берея, за нею – Фессалоника с Пеллой, и наконец почти вся Македония покорилась в какие‑нибудь два дня. (6) Только Пидна, хоть была ближе всех, не присылала послов – прийти к согласию гражданам мешала разноплеменная толпа, сбившаяся здесь после бегства с поля брани. Ворота города были не просто заперты, но даже заложены, (7) Мидона и Пантавха послали под стены города вести переговоры с начальником гарнизона Солоном[5220], при его посредстве толпу воинов отпустили. Город был сдан и отдан римским солдатам на разграбление.
(8) Персей послал было за подмогой к бисалтам[5221], но тщетно – так рухнула последняя надежда; тогда он вышел к собранию, ведя с собой своего сына Филиппа: (9) словами ободрения он хотел укрепить дух самих амфиполитанцев, а с ними – конников и пехотинцев, что последовали за ним или были занесены бегством с поля брани в Амфиполь. (10) Персей пытался начать речь и раз, и другой, но слезы не позволяли – он не мог выдавить из себя ни звука, а потому препоручил свой разговор с народом критянину Эвандру и покинул ораторское место[5222]. (11) Но народ, который сам плакал и сокрушался при виде царя и жалостных его слез, Эвандра слушать не стал, а иные, набравшись духу, кричали из самой гущи: «Убирайтесь, нас и так уже мало – не хотим из‑за вас погибнуть!» Несдержанность этих крикунов заставила Эвандра умолкнуть. (12) А царь направился домой, велел снести на корабли, что стояли на Стримоне, монеты, золото и серебро, а потом сам спустился к реке. (13) Фракийцы вверить себя кораблям[5223]не решились и разошлись, как и весь воинский сброд, по домам; критяне же в надежде на мзду последовали за ним, и так как при раздачах бывало больше обид, чем благодарности, им выложили тут же на берегу пятьдесят талантов, чтобы они брали сами. (14) Когда же, расхватав деньги, они в спешке и суете грузились на корабли, то одно легкое судно, переполненное людьми, затонуло в устье реки. В тот же день беглецы достигли Галепса, на следующий – Самофракии, куда и держали путь; (15) при них, как передают, было две тысячи талантов.
46. (1) А Павел разослал по всем сдавшимся городам своих людей, чтобы они там распоряжались и чтобы побежденные в эти первые дни мира не потерпели бы никаких обид; посланцев царских он задержал у себя и, не подозревая о бегстве царя, послал в Амфиполь Публия Назику с небольшим отрядом пехотинцев и конников – (2) и Синтику[5224]разорить, и не позволить царю что‑нибудь предпринять. (3) Меж тем Октавий взял Мелибею и разграбил ее; а у Эгиния, брать который послан был легат Гней Аниций, при вылазке защитников города римляне потеряли двести человек – здесь не знали еще, что война окончена.
(4) Консул со всем войском покинул Пидну, назавтра был он у Пеллы и поставил лагерь в миле от города, несколько дней стоял там, со всех сторон рассматривая расположение города, и убедился, что не зря здесь обосновались цари Македонии: (5) стоит Пелла на холме, глядящем на зимний закат[5225]; вокруг нее болота, непроходимые ни летом, ни зимою, – их питают разливы рек. (6) Крепость Фак возвышается, как остров среди болот, в том месте, где они подходят к городу всего ближе; стоит она на громадной насыпи, способной выдерживать тяжесть стен и не страдать от влаги болот, ее облегающих. (7) Издали кажется, что крепость соединена со стеною города, хотя на самом деле их разделяет ров с водой, а соединяет мост, так, чтобы врагу было не подступиться, а любой пленник, заточенный царем, не мог бы бежать иначе как через мост, который легче всего охранять. (8) Там, в крепости, была и царская казна – тогда, однако, пустая, если не считать трехсот талантов, которые выслали было Гентию, но придержали. (9) Покуда римляне стояли у Пеллы, к ним шли и шли посольства с поздравлениями, особенно от фессалийцев. (10) Затем пришло известие, что Персей уже на Самофракии. Консул отправился к Амфиполю и достиг его в четыре перехода. (11) Все жители Амфиполя высыпали ему навстречу, и было ясно всякому – не доброго, не справедливого царя лишил их Павел <...>[5226].
КНИГА XLV
1. (1) Хоть вестники победы – Квинт Фабий, Луций Лентул и Квинт Метелл – спешили, как могли, и Рима достигли быстро, там, оказалось, уже царило ликование, предвосхищая их вести. (2) На третий день после сражения с Персеем[5227], на играх в цирке, по всем рядам вдруг прокатилось: в Македонии, мол, было сраженье, и царь разбит; (3) гул голосов усилился, потом поднялись крики и рукоплесканья, как будто и вправду пришло известие о победе. (4) Должностные лица в удивлении стали искать виновника этого внезапного всплеска, но не нашли, так что оснований для радостной уверенности вроде бы и не стало, но добрая примета запала в души. (5) И когда с приходом Фабия, Лентула и Метелла весть подтвердилась, люди обрадовались и самой победе, и сбывшемуся предчувствию[5228]. (6) Рассказывают и о другом порыве ликованья толпы на играх в цирке, и этому тоже, видимо, можно верить: во второй день Римских игр, за пятнадцать дней до октябрьских календ[5229], явился, как рассказывают, письмоносец, сказавший, что он из Македонии, и вручил консулу Гаю Лицинию украшенное лавром письмо как раз тогда, когда тот собирался пустить четверки в забег. (7) Пустив четверки, консул взошел на свою колесницу и поехал по цирку к зрительским скамьям, высоко подняв послание с лавром, чтобы оно было видно всем. (8) Народ тотчас забыл о зрелище и сбежался в середину цирка. Консул пригласил туда отцов‑сенаторов, прочитал послание и с сенаторского соизволения возгласил перед рядами народа, что сотоварищ его, Луций Эмилий, сразился с царем Персеем, (9) македонское войско разбито и рассеяно, царь с горсткой людей бежал, и все македонские города покорились народу римскому. (10) Ответом были клики и шум рукоплесканий; об играх так и забыли, почти все направились по домам с радостной вестью к женам и детям. (11) То был двенадцатый день после сраженья в Македонии.
2. (1) Назавтра сенат, собравшись в курии, решил устроить молебствие и принял постановленье о том, чтобы консул распустил всех присягнувших ему[5230], кроме воинов и моряков, (2) а о воинах и моряках доложил, когда от консула Луция Эмилия явятся сами его послы, которые и отправили вперед письмоносца. (3) За шесть дней до октябрьских календ, часу во втором, эти послы вошли в Рим и двинулись к форуму, увлекая с собою громадную толпу, – повсюду им навстречу выбегали люди и шли за ними. (4) Отцы‑сенаторы как раз заседали в курии, и консул представил им послов. Прибывших не отпустили, покуда они не рассказали подробно о том, сколь велики были силы царя, и пешие, и конные, и сколько тысяч из них перебито, и сколько взято в плен, (5) и сколь малыми потерями учинили врагу такое побоище, и как стремительно бежал Персей; думается, говорили послы, он кинется к Самофракии, но готов уже флот, чтобы его преследовать, и не уйти царю ни на море, ни на суше. (6) Все это послы потом изложили и перед собравшимся народом. И радость всех охватила снова, когда консул распорядился открыть все храмы города: со сходки каждый пошел благодарить богов, (7) и все храмы бессмертных заполнились толпами мужей и даже женщин[5231].
(8) Сенат, вновь созванный в курии, повелел: по случаю блестящего успеха консула Луция Эмилия устроить пятидневные молебствия перед всеми ложами богов и принести в жертву взрослых животных. (9) Корабли, стоявшие на Тибре в полной оснастке и готовые, как только понадобится, идти в Македонию, постановили вытащить на берег и разместить по верфям, (10) моряков – распустить, выдав им годовое жалованье, а с ними – всех, кто присягал консулу; (11) и тех солдат, что были размещены в Коркире, Брундизии, у Верхнего моря и в ларинских землях, чтобы Гай Лициний мог с ними в нужный час прийти на помощь товарищу, – всех тоже решено было распустить. (12) Перед сходкой объявлено было о пятидневном молебствии, начинающемся за пять дней до октябрьских ид.
3. (1) Из Иллирии явились двое посланцев, Гай Лициний Нерва и Публий Деций[5232]; иллирийское войско разбито, возвестили они, царь Гентий пленен, Иллирия покорилась народу римскому. (2) За эти успехи, достигнутые под водительством и при ауспициях претора Луция Аниция, сенат принял решение о трехдневном молебствии. Дни были назначены консулом – четвертый, третий и канун ноябрьских ид.
(3) Некоторые рассказывают[5233], что, когда пришло известие о победе, родосских послов, до сих пор пребывавших в Риме, пригласили в сенат, словно в насмешку над их тупою надменностью. (4) Глава посольства, Агеполид, сказал, что родосцы снарядили посольство, дабы примирить Рим и Персея, (5) ибо от этой войны всей Греции были только тяготы и муки, а самим римлянам – расход и убытки: (6) но судьба народа римского распорядилась счастливо, войну закончив по‑своему, а им, родосцам, предоставив случай изъявить римлянам радость по случаю их блестящей победы. Так говорил родосец.
Ответ ему был такой: нет, не о пользе Греции, не об издержках римлян пеклись родосцы, а единственно о пользе царя Персея. (7) Имей они ту заботу, о которой здесь лицемерно толкуют, посольство свое снарядили бы раньше – когда Персей, вторгшись в Фессалию, два долгих года иные греческие города осаждал, а иным угрожал. Однако в те времена родосцы не поминали о мире, (8) и лишь узнавши о том, что римляне уже одолели горы, вступили в Македонию и окружили Персея, тут же снарядили посольство, и не за иным чем‑нибудь, а только за тем, чтобы спасти царя от опасности. С тем родосцев и отослали.
4. (1) Тем временем и Марк Марцелл, уже уходя из Испании, взял славный город Марколику и доставил казне десять фунтов золота и серебра на миллион сестерциев[5234].
(2) А консул Эмилий Павел, как уже сказано, стоял в то время лагерем у Сир[5235], в земле одомантов, куда к нему явились послы царя Персея с письмом, все трое – низкого роду. Увидев их, плачущих и жалких, Эмилий Павел, говорят, сам прослезился над участью людской, – (3) ведь тот, кому еще недавно была тесна его держава, кто воевал дарданов и иллирийцев, а бастарнов поднимал себе на помощь, теперь, лишившись и войска, и царства, забился на малый остров и может лишь умолять, но защититься не в силах, разве лишь святостью приютившего его храма. (4) Но обращение «консулу Павлу от царя Персея – привет» изгнало из сердца консула всякую жалость к этому глупцу, не понимающему своей участи. (5) А потому, хотя в прочей части Персеева письма содержались просьбы отнюдь не царственные, послов Персея без ответа и без письма отослали прочь. Понял Персей, о каком прозвании поверженному подобает забыть, (6) и отправил другое письмо, подписав его, как частное лицо, только именем, где усердно и небезуспешно просил прислать к нему кого‑нибудь, с кем он мог бы поговорить о своем положении и обстоятельствах. (7) К нему послали троих – Публия Лентула, Авла Постумия Альбина и Авла Антония – и, оказалось, впустую: Персей как мог цеплялся за царское званье, а Павел склонял его вверить себя со всем добром своим справедливости и милосердию народа римского.
5. (1) Тем временем Гней Октавий с флотом пришел к Самофракии и тоже – то угрозами, то посулами – склонял царя к сдаче, и тут помогло ему одно обстоятельство, то ли случайное, то ли подстроенное. (2) Луций Атилий, знатный юноша, заметив, что народ самофракийский собрался на сходку, спросил у местных властей дозволения обратиться к народу с несколькими словами. Ему дозволили, и он заговорил:
(3) «Скажите мне, гостеприимцы‑самофракийцы, взаправду ли священен ваш остров и чист от скверны весь без изъятия или нас обманули?» (4) Все подтвердили – ошибки, мол, нет, и остров, верно, священный. «Так почему же, – продолжал Атилий, – убийца осквернил его кровью царя Эвмена? И как же вы позволите кровавому разбойнику пачкать святилища ваши, – ведь первые же слова вашего обряда запрещают касаться святынь нечистыми руками?»
(5) О том, что в Дельфах Эвандр почти что убил царя Эвмена[5236], говорила вся Греция. (6) А потому самофракийцы, рассудив, что корят их не без причины, и понимая, что сами они, и весь их остров, и храм всецело во власти римлян, отправили Феонда, верховного правителя своего (сами они зовут его царем) объявить Персею, что Эвандра Критского обвиняют в убийстве, (7), а у них, у самофракийцев, издревле заведено вызывать в суд того, кто, по слухам, вступил в пределы святилища с замаранными нечестьем руками; (8) если Эвандр уверен, что эти обвинения напрасны, пусть придет защитить себя перед судом, а если боится, пусть очистит храм от нечестия и сам о себе позаботится.
(9) Персей с глазу на глаз отсоветовал Эвандру являться в суд – ни дело, ни отношение к нему судей не сулят‑де добра. За этими увещеваньями скрывался страх: вдруг Эвандра признают виновным, а он и выдаст зачинщика гнусного злодеяния. «Что же теперь остается, – говорил Персей, – кроме как доблестно умереть?» (10) Эвандр не отнекивался, сказал только, что яд предпочитает железу, а сам тайком стал готовить побег. Когда об этом доложено было царю, тот испугался: не пал бы гнев самофракийцев теперь на него, будто он и помог обвиняемому скрыться от кары. В страхе царь приказал умертвить Эвандра. (11) А когда бессмысленное убийство было совершено, Персей спохватился – ведь он, выходит, взял на себя грех Эвандра. Тот в Дельфах ранил Эвмена, этот убил Эвандра на Самофракии, и вот по воле одного человека два священнейших на земле храма обагрены людской кровью. (12) Дабы отвести от себя обвинение, Персей подкупил Феонда, и тот объявил народу, что Эвандр сам покончил с собой.