Ходжа Насреддин остановил свой станок и воззрился на старика с удивлением:
– Ты, наверное, заболел, почтенный Нияз! Ты говоришь какие-то непонятные вещи. Ты здесь хозяин, а я – твой работник, и если ты дашь мне одну десятую часть доходов, тридцать пять таньга, то я буду премного доволен.
Он взял потертый кошелек Нияза, отсчитал тридцать пять таньга и положил в карман, остальное вернул старику. Но старик заупрямился и не хотел брать:
– Так нельзя. Ходжа Насреддин! Эти деньги принадлежат тебе! Если уж ты не хочешь взять все, возьми тогда хоть половину.
Ходжа Насреддин рассердился:
– Спрячь свой кошелек, почтенный Нияз, и не нарушай, пожалуйста, земных порядков. Что это получится на земле, если все хозяева начнут делить доходы
поровну со своими работниками? Тогда на земле не будет ни хозяев, ни работников, ни богатых, ни бедных, ни стражников, ни эмиров. Подумай сам: разве аллах потерпит такое нарушение порядка? Возьми же свой кошелек и спрячь его подальше, иначе ты своими безумными поступками можешь навлечь на людей гнев аллаха и погубить тем самым весь человеческий род на земле!
С этими словами Ходжа Насреддин опять закрутил ногой плоский гончарный круг.
– Отличный будет горшок! – говорил он, пришлепывая по мокрой глине ладонями. – Звонкий, как голова нашего эмира! Придется отнести этот горшок во дворец: пусть он хранится там на случай, если эмиру снимут голову.
– Смотри, Ходжа Насреддин, тебе самому снимут когда-нибудь голову за такие слова.
– Эге! Ты думаешь, это очень легко – снять Ходже Насреддину голову?
Я – Ходжа Насреддин, сам себе господин, И скажу – не совру – никогда не умру!
Пусть бухарский эмир говорит на весь мир, Что смутьян я и вор, пусть готовит топор, Но я – Ходжа Насреддин, сам себе господин, И скажу – не совру – никогда не умру!
|
|
Буду жить, буду петь, и на солнце глядеть, И кричать на весь мир: пусть подохнет эмир!
И султан с давних пор мне готовит топор, Шах иранский – веревку, хан хивинский – костер.
Но я – Ходжа Насреддин, сам себе господин, И скажу – не совру – никогда не умру!
Нищий, босый и голый, я – бродяга веселый, Буду жить, буду петь и на солнце глядеть, Сын народа любимый и судьбою хранимый, Я смеюсь над султаном, над эмиром и ханом!
Я – Ходжа Насреддин – сам себе господин, И скажу – не совру – никогда не умру!
За спиной Нияза в зелени виноградника показалось смеющееся лицо Гюльджан. Ходжа Насреддин прервал песню и начал обмениваться с Гюльджан веселыми, таинственными знаками.
– Куда ты смотришь? Что ты увидел там? – спросил Нияз.
– Я вижу райскую птицу, прекраснее которой нет в мире!
Старик кряхтя обернулся, но Гюльджан уже скрылась в зелени, и только ее серебристый смех доносился издалека. Старик долго щурил подслеповатые глаза и
прикрывал их ладонью от яркого солнца, но так ничего и не увидел, кроме воробья, прыгающего по жердочкам.
– Опомнись, Ходжа Насреддин! Где увидел ты райскую птицу? Ведь это – простой воробей!
Ходжа Насреддин смеялся, а Нияз только покачивал головой, не догадываясь о причинах такой веселости.
Вечером после ужина старик, проводив Ходжу Насреддина, взобрался на крышу и улегся там спать, овеваемый теплым ласковым ветерком. Вскоре он захрапел и засвистел носом, и тогда за низеньким забором раздался легкий кашель: это вернулся Ходжа Насреддин. «Спит», – ответила ему шепотом Гюльджан. Он одним прыжком махнул через забор.
|
|
Они сели у водоема, в тени тополей, что тихо дремали, закутавшись в свои длинные зеленые халаты. Высоко в чистом небе стояла луна, все поголубело от ее света; чуть слышно звенел арык, то вспыхивая искрами и блестками, то снова теряясь в тени.
Гюльджан стояла перед Ходжой Насреддином, освещаемая полной луной, сама подобная полной луне, стройная и гибкая, опоясанная избытком своих волос. Он говорил ей тихим голосом:
– Я люблю тебя, царица души моей, ты моя первая и единственная любовь. Я – твой раб, и если ты захочешь, сделаю все по твоему желанию! Вся моя жизнь была лишь ожиданием встречи с тобой; и вот – я увидел тебя, и больше уже никогда не забуду, и жить без тебя не смогу!
– Ты, наверно, говоришь это не в первый раз, – сказала она ревниво.
– Я! – воскликнул он с негодованием в голосе. – Как ты могла подумать!
И голос его звучал так искренне, что она поверила, смягчилась и села рядом с ним на земляную скамью. Он приник губами к ее губам и не отрывался так долго, что она задохнулась.
– Слушай, – сказала она потом. – Девушкам за поцелуи полагается дарить что– нибудь, а ты целуешь меня каждую ночь вот уже больше недели и хоть бы одну булавку подарил мне!
– У меня просто не было денег, – ответил он. – Но сегодня я получил плату от твоего отца, и завтра, Гюльджан, я принесу тебе богатый подарок. Что тебе хочется – бусы, или платок, или, может быть, кольцо с аметистовым камнем?
– Мне все равно, – прошептала она. – Мне все равно, дорогой Ходжа Насреддин, лишь бы получить этот подарок из твоих рук.
|
|
Звенела голубая вода в арыке, трепетали чистым и ясным светом звезды в
прозрачном небе; Ходжа Насреддин придвинулся ближе к девушке, протянул руку к ее
груди – и ладонь его наполнилась. Он замер, но вдруг из глаз его брызнули искры; щеку его обожгла увесистая пощечина. Он отшатнулся, загораживаясь на всякий случай локтем. Гюльджан встала; ее дыхание отяжелело от гнева.
– Я, кажется, слышал звук пощечины, – кротко сказал Ходжа Насреддин. – И зачем обязательно драться, если можно сказать словами?
– Словами! – перебила Гюльджан. – Мало того, что я, позабыв всякий стыд, открыла перед тобой лицо, но ты еще тянешь свои длинные руки куда не следует.
– А кто это определил, куда следует тянуть руки и куда не следует? – возразил Ходжа Насреддин в крайнем смущении и замешательстве. – Если бы ты читала книги мудрейшего ибн-Туфейля…
– Слава богу, – запальчиво перебила она, – слава богу, что я не читала этих распутных книг и блюду свою честь, как подобает порядочной девушке!
Она повернулась и ушла; заскрипела лесенка под ее легкой поступью, и скоро в щелях стен, огораживающих балкон, засветился огонь.
«Я обидел ее, – размышлял Ходжа Насреддин. – Как же это я сплоховал? Ну ничего: зато я теперь знаю ее характер. Если она дала пощечину мне, значит, она даст пощечину и всякому другому и будет надежной женой. Я согласен получить от нее до женитьбы еще десять раз по десять пощечин, лишь бы после женитьбы она была так же щедра на эти пощечины для других!»
Он подошел на цыпочках к балкону, позвал тихим голосом:
– Гюльджан! Она не ответила.
– Гюльджан!
Душистая темнота безмолвствовала. Ходжа Насреддин опечалился. Сдерживая голос, чтобы не разбудить старика, он запел: Ты ресницами украла мое сердце.
Ты осуждаешь меня, а сама воруешь ресницами. И ты еще требуешь платы за то, что украла мое сердце! О диво! О чудо! Да где же это видано?
Когда и кто платил ворам? Подари же мне бесплатно два или три поцелуя.
Нет, мне Этого мало! Есть поцелуи, как горькая вода – чем больше пьешь, тех больше жаждешь. Ты закрыла передо мной свои двери.
О, пусть лучше кровь моя вытечет на землю! И где теперь я найду свое успокоение?
Может быть, ты научишь меня? Вот какова моя печаль о твоих очах,
Что мечут стрелы! Вот какова моя печаль о твоих кудрях,
Благоуханных, как мускус!
Он пел, и хотя Гюльджан не показывалась и не отвечала, но он знал, что она внимательно слушает, и знал также, что ни одна женщина не может устоять перед такими словами. И он не ошибся: ставня слегка приоткрылась.
– Иди! – прошептала сверху Гюльджан. – Только потихоньку, чтобы отец не проснулся.
Он поднялся по лесенке, сел опять рядом с нею, и фитиль, плавающий в плошке с топленым бараньим салом, трещал и горел до рассвета; они говорили и не могли
наговориться досыта; словом, все было так, как и должно быть и как это сказано у мудрейшего Абу-Мухаммеда Али-ибн-Хазма, в книге «Ожерелье голубки», в главе «Слово о природе любви»: «Любовь – да возвеличит ее аллах! – поначалу шутка, но в конце – дело важное. Ее свойства слишком тонки по своей возвышенности, чтобы
их описать, и нельзя постигнуть ее истинной сущности иначе, как с трудом. Что же касается причины того, что любовь постоянно в большинстве случаев возникает из– за красивой внешности, то вполне понятно, что душа прекрасна, и увлекается всем
прекрасным, и питает склонность к совершенным образам. И, увидев какой-нибудь из них, душа начинает к нему приглядываться и, если различит за внешностью что– нибудь с собою сходное, вступает с ним в соединение, и возникает настоящая подлинная любовь… Поистине, внешность дивным образом соединяет отдаленные частицы души!»
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Старик заворочался на крыше, заскрипел, закашлял и сиплым сонным голосом позвал Гюльджан, чтобы она дала ему холодной воды напиться. Она толкнула Ходжу Насреддина к двери; почти не касаясь ногами ступенек, он скатился по лестнице, прыгнул через забор, а спустя короткое время, умывшись в ближайшем арыке и утеревшись полой халата, уже стучался в калитку с другой стороны.
– Доброе утро. Ходжа Насреддин! – приветствовал его с крыши старик. – Как
рано ты встаешь в последние дни. Когда только успеваешь ты высыпаться? Сейчас мы выпьем чаю и возьмемся, благословясь, за работу.
В полдень Ходжа Насреддин покинул старика и отправился на базар покупать подарок для Гюльджан. Как всегда, он надел из предосторожности цветную бадахшанскую чалму и прицепил фальшивую бороду, в этом наряде он был неузнаваем и мог свободно разгуливать по торговым рядам и чайханам, не опасаясь шпионов.
Он выбрал коралловое ожерелье, напоминавшее своим цветом губы его возлюбленной. Ювелир оказался человеком сговорчивым, и после какого-нибудь часа шума, криков и споров ожерелье перешло к Ходже Насреддину за тридцать таньга.
На обратном пути Ходжа Насреддин увидел около базарной мечети большую толпу. Люди теснились и лезли на плечи друг другу. Приблизившись, Ходжа Насреддин услышал резкий, пронзительный голос:
– Удостоверьтесь своими глазами, правоверные: он разбит параличом и лежит без движения уже десять лет! Члены его холодны и безжизненны. Смотрите, он даже не открывает глаз. Он прибыл издалека в наш город; добрые родственники и друзья привезли его, чтобы испытать последнее средство. Через неделю, в день празднования памяти святейшего и несравненнейшего шейха Богаэддина, он будет положен на ступени гробницы. Слепые, хромые и параличные уже не раз исцелялись таким способом: помолимся же, о правоверные, чтобы святой шейх смилостивился над, этим несчастным и ниспослал ему исцеление!
Собравшиеся сотворили молитву; после этого опять послышался резкий голос:
– Удостоверьтесь своими глазами, правоверные: он разбит параличом и лежит без движения уже десять лет!..
Ходжа Насреддин протискался в толпу, приподнялся на цыпочках и увидел длинного, костлявого муллу, с маленькими злыми глазами и реденькой бороденкой. Он кричал, тыча пальцем вниз, себе под ноги, где на носилках лежал параличный:
– Смотрите, смотрите, мусульмане, как он жалок и несчастен, но через неделю святой Богаэддин пошлет ему исцеление, и он вернется к жизни, этот человек!
Параличный лежал с закрытыми глазами, сохраняя на лице скорбное и жалостное выражение. Ходжа Насреддин тихонько ахнул от неожиданности: эту рябую рожу с плоским носом он отличил бы из тысячи других, сомнения быть не могло! Слуга, по– видимому, заболел параличом уже давно, ибо от долгого лежания и безделья рожа его потолстела заметно.
С тех пор, сколько бы ни проходил Ходжа Насреддин мимо этой мечети, всегда
он видел там муллу и параличного, что лежал с жалобным выражением на рябой роже, которая толстела и наливалась жиром день ото дня.
Наступил праздник памяти святейшего шейха. Святой умер, по преданию, в мае,
в ясный полдень, и хотя на небе не было ни одной тучки, но солнце померкло в час его смерти, земля дрогнула, и многие дома, где жили грешники, подверглись разрушению, а сами грешники погибли под развалинами. Так рассказывали муллы в мечетях, призывая мусульман обязательно посетить гробницу шейха и поклониться его праху, дабы не прослыть нечестивцами и не разделить участи упомянутых грешников.
Богомольцы двинулись на поклонение еще затемно, и когда взошло солнце, то вся огромная площадь вокруг гробницы была уже затоплена народом из конца в конец. Но потоки людей на дорогах не истощались, все шли босиком, как требовал того стародавний обычай; здесь среди прочих были люди, пришедшие из отдаленных мест, – особо благочестивые или же, наоборот, сотворившие большой грех и надеявшиеся вымолить сегодня прощение. Мужья вели сюда бесплодных жен, матери несли, больных детей, старики тащились кое-как на кривых костылях, прокаженные собрались поодаль и оттуда с надеждой смотрели на белый купол гробницы.
Богослужение не начиналось долго: ждали эмира. Под палящим солнцем, в давке и тесноте, люди стояли, плотно прижавшись друг к другу и не осмеливаясь присесть. Глаза людей горели жадным, неутолимым огнем: разуверившись в земном счастье, люди ждали сегодня чуда и вздрагивали от каждого громкого слова. Ожидание становилось непереносимым, два дервиша упали в корчах на землю и с воплями начали грызть ее, источая серую пену. Толпа всколыхнулась, заволновалась, во всех концах заплакали, закричали женщины, и в это время прокатился тысячеголосый рокот:
– Эмир! Эмир!
Дворцовая стража, усердно работая палками, расчищала дорогу в толпе, и по этой широкой дороге, застланной коврами, шел на поклонение святому праху эмир – босой, с опущенной головой, погруженный в благочестивые размышления и недоступный мирским звукам. За ним по пятам следовала в молчании свита, суетились слуги, свертывая ковры и занося их вперед.
В толпе у многих выступили на глазах слезы умиления.
Эмир поднялся на земляное возвышение, примыкавшее вплотную к стене гробницы. Ему подали молитвенный коврик, и он, поддерживаемый с обеих сторон
визирями, стал на колени. Муллы в белых одеждах выстроились полукругом и запели, воздевая руки к замутившемуся от зноя небу. Богослужение началось.
Оно продолжалось бесконечно, перемежаемое проповедями. Ходжа Насреддин незаметно выбрался из толпы и направился к стоявшему в стороне небольшому сарайчику, где ждали своей очереди слепые, хромые и параличные, которым сегодня было обещано исцеление.
Двери сарайчика были раскрыты настежь. Любопытные заглядывали внутрь и обменивались замечаниями. Муллы, наблюдавшие здесь, держали на руках большие медные подносы для сбора пожертвований. Старший мулла рассказывал:
– …и с тех пор над священной Бухарой и над ее солнцеподобными эмирами вечно и нерушимо пребывает благословение святейшего шейха Богаэддина. И каждый год в этот день святой Богаэддин дает нам, смиренным служителям бога, силу творить чудеса. Все эти слепые, хромые, бесноватые в параличные ждут исцеления, и мы надеемся с помощью святого Богаэддина сегодня избавить их от страданий.
Словно бы в ответ ему, в сарайчике заплакал завыли, застонали и заскрежетали зубами; возвысив голос, мулла продолжал:
– Жертвуйте, правоверные, на украшение мечетей, и ваши даяния зачтутся аллахом!
Ходжа Насреддин заглянул в сарайчик. У самого выхода лежал на своих носилках рябой, толстомордый слуга; за ним в полумраке виднелось еще множество людей с костылями, на носилках, в повязках. И вдруг от гробницы долетел голос самого главного Ишан 5 только что закончившего проповедь:
– Слепого! Подведите ко мне слепого! Муллы, оттолкнув Ходжу Насреддина, нырнули душный полусумрак сарайчика и через минуту вывели оттуда слепого в жалком нищенском рубище. Он шел, ощупывая руками воздух и спотыкаясь о камни. I
Он подошел к главному ишану, упал перед ним и коснулся губами ступеней гробницы; ишан возложил руки на его голову – и он исцелился мгновенно.
– Я вижу! Вижу! – закричал он высоким, дрожащим голосом. – О святейший Богаэддин, я вижу, я вижу! О небывалое исцеление, о великое чудо!
Толпа молящихся сгрудилась вокруг него, загудела; многие подходили к нему и спрашивали: «Скажи, какую руку я поднял – правую или левую?» – он отвечал без ошибки, и все удостоверились, что действительно он прозрел.
И тогда в толпу двинулся целый отряд мулл с медными подносами, взывая:
– Правоверные, вы своими глазами видели чудо, пожертвуйте на украшение мечетей!
Эмир первый бросил на поднос горсть золотых монет, за ним бросили по золотой монете все визири и сановники, а потом народ начал щедро сыпать серебро и медь; подносы наполнялись, и муллам трижды пришлось менять их.
Когда поток пожертвований уменьшился, из сарайчика вывели хромого, и он, коснувшись ступеней гробницы, исцелился также мгновенно и, отшвырнув свои костыли, начал плясать, высоко подбрасывая ноги. И опять муллы с новыми подносами двинулись в толпу, взывая:
– Пожертвуйте, правоверные!
Седобородый, мулла подошел к Ходже Насреддину, который сосредоточенно думал о чем-то, разглядывая стены сарайчика.
– О правоверный? Ты видел великое чудо. Пожертвуй» и даяние твое зачтется аллахам.
Ходжа Насреддин громко, чтобы слышали все окружающие, ответил:
– Ты называешь это чудом и просишь у меня денег. Во-первых, денег у меня нет, а во-вторых, известно ли тебе, мулла, что я сам – великий святой и могу сотворить еще не такое чудо!
– Ты богохульник! – закричал мулла в гневе. – Не слушайте его, мусульмане, это сам шайтан говорит его устами!
Ходжа Насреддин обратился к толпе:
– Мулла не верит, что я могу творить чудеса! Хорошо, я сейчас докажу! В этом сарайчике собраны слепые, хромые, немощные и параличные, и я берусь исцелить их всех разом и при этом не буду прикасаться к ним. Я скажу только два слова – и они все исцелятся и побегут врассыпную так быстро, что даже лучший арабский конь не догонит их. Стены сарайчика были тонкими, глина во многих местах дала глубокие трещины. Ходжа Насреддин выбрал в стене место, со всех сторон прорезанное трещинами, сильно нажал на него плечом. Глина подалась с легким, зловещим треском. Он поднажал еще, огромный кусок стены рухнул с гулким шумом внутрь сарайчика; из черного зияющего отверстия повалила пыль.
– Землетрясение! Спасайтесь! – диким голосом вскрикнул Ходжа Насреддин и обрушил второй кусок глины.
В сарайчике на одно мгновение стало тихо, потом поднялась суматоха: рябой параличный слуга первым бросился к выходу, но застрял в дверях со своими носилками и загородил путь остальным – хромым, слепым и немощным, которые клубились сзади с криками и воем, а когда Ходжа Насреддин обрушил в сарайчик третий пласт глины – они могучим напором вынесли рябого вместе с дверью и косяками и, позабыв про свои увечья, кинулись кто куда.
Толпа кричала, свистела, хохотала и улюлюкала. Перекрывая общий гул, звучал громкий голос Ходжи Насреддина:
– Вот видите, мусульмане, я был прав, говоря, что их всех можно исцелить одним словом!
И, не внимая больше проповедям, со всех сторон бежали любопытные и, узнав, валились от смеха на' землю, передавали дальше рассказ о чудесном исцелении; тотчас же об этом узнали все собравшиеся, и когда главный ишан поднял руку, призывая к тишине, толпа ответила руганью, криком и свистом.
И опять, как тогда на площади, в толпе нарастало, и гудело, и отдавалось:
– Ходжа Насреддин! Он вернулся! Он здесь, наш Ходжа Насреддин!
Муллы, осыпаемые бранью и насмешками, побросали свои подносы и в страхе убежали из толпы.
Ходжа Насреддин был в это время уже далеко. Свою цветную чалму и фальшивую бороду он спрятал под халат, ибо сейчас не имел причин опасаться встречи со шпионами, которым было достаточно дела вокруг гробницы.
Он не заметил только, что за ним по пятам, скрываясь за углами домов и придорожными деревьями, следовал хромой ростовщик Джафар.
В безлюдном, пустынном переулке Ходжа Насреддин подошел к забору и,
подтянувшись на руках, тихонько кашлянул. Послышались легкие шаги, женский голос ответил:
– Это ты, мой любимый!
Притаившийся за деревом ростовщик без труда узнал голос прекрасной
Гюльджан. Потом он услышал шепот, сдержанный смех и звуки поцелуев. «Ты отнял ее у меня, чтобы воспользоваться самому», – думал ростовщик, обуреваемый злобной ревностью.
Простившись с Гюльджан, Ходжа Насреддин пошел дальше так быстро, что ростовщик уже не мог успеть за ним и скоро потерял его в путанице узких переходов. «Значит, я не получу награды за его поимку, – думал Джафар с огорчением. – Но зато!.. Берегись, Ходжа Насреддин, я приготовил тебе страшную месть!»
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Эмирская казна понесла большие убытки. У гробницы святого Богаэддина не
собрали и десятой части по сравнению с доходами прошлых лет. Кроме того, в народ были снова брошены семена дерзкого вольнодумия. Шпионы доносили, что слух о событиях вокруг гробницы достиг самых отдаленных уголков государства и пробудил
уже отклики: в трех кишлаках жители отказались достраивать мечети, а в четвертом
– выгнали с позором своего муллу.
Эмир приказал великому визирю Бахтияру собрать диван – государственный совет. Диван собрался в дворцовом саду. Это был замечательный сад, один из прекраснейших в мире. Диковинные плоды зрели здесь на раскидистых, пышных
деревьях – абрикосы камфарные, миндальные и хорасанские, сливы, инжир, померанцы и много других плодов, перечислить которые невозможно. Розы, фиалки, левкои и лаванда с анемонами росли целыми купами, наполняя воздух райским благоуханием; смеялись ромашки, и влюбленно смотрели на них нарциссы; плескались фонтаны, золотые рыбки стаями гуляли в мраморных бассейнах, и повсюду были развешаны серебряные клетки, в которых звенели, свистели и щебетали на разные голоса чужеземные птицы. Но визири, сановники, мудрецы и поэты равнодушно проходили мимо, не пленяясь волшебной красотой, ничего не видя и не слыша, ибо все мысли
их были заняты заботами о собственном возвышении, о предохранении себя от ударов со стороны врагов и о нанесении в свою очередь таких же ударов, и в их жестких, высохших сердцах не оставалось уже места ни для чего другого, и если бы вдруг все цветы во всем мире завяли и все птицы на свете перестали петь – они бы не
заметили этого, поглощенные своими честолюбивыми и алчными помыслами. С глазами, лишенными блеска, с поджатыми бескровными губами, они шли, шаркая туфлями, по песчаным дорожкам, поднимались в беседку, оплетенную пышной и темной листвой базилика, и, прислонив к стене свои посохи, разукрашенные бирюзой, занимали места на шелковых подушках. Склонив головы, отягощенные огромными белыми
чалмами, они в безмолвии ждали повелителя. Когда он вошел – тяжелым шагом, ни на кого не глядя, с печатью мрачной задумчивости на лице, – все встали; склонились в поклонах почти до земли и так, не разгибаясь, стояли, пока он не подал им рукой короткого знака. Тогда они стали на колени, как этого требовал придворный обычай, и откинулись всем телом на пятки, касаясь при этом ковра пальцами опущенных рук; каждый из них старался угадать, на чью голову обрушится сегодня гнев эмира и какую пользу можно будет извлечь из этого для себя.
За спиной эмира выстроились полукругом в обычном порядке придворные поэты и тихонько покашливали, прочищая гортани. Самый искусный из них, носивший титул царя поэтов, повторял в памяти сочиненные сегодня утром стихи, готовясь произнести их перед эмиром, как бы в порыве сверхъестественного вдохновения.
Дворцовый мухобой и эмирский кальянщик заняли назначенные места.
– Кто повелитель Бухары? – начал эмир тихим голосом, заставившим всех содрогнуться. – Кто повелитель Бухары, мы вас спрашиваем, мы или он – этот проклятый богохульник Ходжа Насреддин?!
Он задохнулся на мгновение; справившись со своей яростью, грозно закончил:
– Эмир слушает вас! Говорите.
Над его головой качались опахала из конских хвостов; свита молчала, объятая страхом, визири незаметно подталкивали друг друга локтями.
– Он взбаламутил все государство! – снова начал эмир. – Он уже трижды успел возмутить спокойствие в нашей столице! Он лишил нас покоя и сна, а нашу казну лишил законных доходов! Он открыто призывает народ к возмущению и бунту! Как следует поступить с таким преступником? – мы вас спрашиваем.
Визири, сановники и мудрецы ответили в один голос:
– Он бесспорно заслуживает самой жестокой казни, о средоточие вселенной и убежище мира!
– Почему же он до сих пор еще жив? – спросил эмир. – Или нам, вашему повелителю, самое имя которого должны вы произносить с трепетом и благоговением
и не иначе, как лежа ниц на земле, чего вы, кстати, не делаете по своей лености,
дерзости и нерадивости, – или, повторяю, нам самому нужно идти на базар и ловить его, в то время как вы будете предаваться праздному чревоугодию и разврату в своих гаремах и вспоминать о своих обязанностях перед нами только в дни получения жалованья? Что ты ответишь нам, Бахтияр?
Услышав имя Бахтияра, все остальные облегченно вздохнули. По губам Арсланбека, у которого была с Бахтияром старинная вражда, скользнула злорадная усмешка. Бахтияр, сложив на животе руки, поклонился эмиру до земли.
– Да хранит аллах великого эмира от бед и несчастий! – начал он. – Преданность и заслуги ничтожного раба, который является лишь пылинкой в лучах величия эмира, известны эмиру. До моего назначения на должность великого визиря государственная казна пребывала всегда пустою. Но я назначил множество пошлин, установил плату за назначение и должность, я обложил налогами все в Бухаре, и ныне ни один житель не может даже чихнуть, без того чтобы не уплатить за это в казну. Кроме того, я наполовину уменьшил жалованье всем мелким чиновникам, солдатам и стражникам, возложив заботы о пропитании их на жителей Бухары, чем сберег эмирской казне, о повелитель, немалую толику. Но я еще не все сказал о моих заслугах: своими стараниями я достиг того, что у гробницы святейшего шейха
Богаэддина вновь начали совершаться чудеса, что привлекло к этой гробнице многие тысячи паломников, и казна владыки нашего, перед которым все остальные государи мира не что иное, как прах, каждый год переполнялась пожертвованиями, и доходы умножились многократно…
– Где они, эти доходы? – перебил эмир. – Их отнял у нас Ходжа Насреддин. И мы спрашиваем тебя не о твоих заслугах – об этом мы слышали уже много раз. Ты лучше скажи: как поймать Ходжу Насреддина?
– О повелитель! – ответил Бахтияр. – В обязанности великого визиря не входит поимка преступников. Такие дела в нашем государстве поручены почтенному Арсланбеку, начальнику дворцовой стражи и войска.
С этими словами он еще раз до земли поклонился эмиру, посмотрев с торжеством и злорадством на Арсланбека.
– Говори! – приказал эмир.
Арсланбек встал, метнул на Бахтияра злобный взгляд. Он глубоко вздохнул, его черная борода всколыхнулась на брюхе.
– Да хранит аллах нашего солнцеподобного владыку от бед и несчастий, от болезней и огорчений! Мои заслуги известны эмиру. Когда хивинский хан пошел войной на Бухару, то эмиру, средоточию вселенной и тени аллаха на земле,
благоугодно было поручить мне главенство над бухарским войском. И я распорядился
так, что мы без кровопролития победоносно отразили врага и все дело окончилось к нашему благу. А именно: от самой границы хивинской и вглубь нашей страны на
многие дни перехода все города и селения были, по моему приказанию, превращены в развалины, посевы и сады истреблены, дороги и мосты разрушены. И когда хивинцы
вступили на нашу землю и увидели одну пустыню без садов и без жизни, они сказали себе: «Не пойдем в Бухару, ибо там нечего есть и нечем поживиться». Они повернули обратно и ушли, осмеянные и поруганные! И наш владыка эмир признать тогда соизволил, что разорение страны своим же войском есть дело столь мудрое и
полезное, что распорядился ничего не исправлять и оставить города, селения, поля и дороги в том же разрушенном виде, дабы и впредь чужеземные племена не дерзали вступать на нашу землю. Так я победил хивинцев. Кроме того, я завел в Бухаре многие тысячи шпионов…
– Замолчи, хвастун! – воскликнул эмир. – Почему же твои шпионы до сих пор не поймали Ходжу Насреддина?
Арсланбек долго молчал в замешательстве, наконец признался:
– О повелитель, я применял всякие способы, но мой разум бессилен против этого злодея и богохульника. Я думаю, повелитель, что следует спросить совета у мудрецов.
– Клянемся нашими предками, вы все достойны того, чтобы повесить вас на городской стене! – вспылил эмир и в раздражении отвесил мимоходом затрещину своему кальянщику, который как раз подсунулся в это время под его царственную
длань. – Говори! – приказал он самому старому мудрецу, славившемуся среди прочих своей бородой, которой он мог дважды обвязаться, как поясом.
Мудрый встал и, сотворив молитву, огладил свою знаменитую бороду, что удалось ему сделать не сразу, а лишь постепенно, продергивая ее правой рукой сквозь пальцы левой руки.
– Да продлит бесконечно аллах сверкающие дни повелителя на благо и радость
народу! – начал он. – Так как вышеназванный злодей и возмутитель Ходжа Насреддин
является все же человеком, то можно заключить, что тело его устроено так же, как и у всех остальных людей, то есть состоит из двухсот сорока костей и трехсот шестидесяти жил, управляющих легкими, печенью, сердцем, селезенкой и желчью.