Эмир заткнул уши. Стражники бросились в толпу. Но Ходжа Насреддин был уже далеко. Он тащил упиравшегося ишака и во всеуслышание ругал его:
– Чему ты обрадовался, проклятый ишак! Неужели ты не можешь потише восхвалять милосердие и мудрость эмира! Или, может быть, ты надеешься получить за свое усердие должность главного придворного льстеца?
Толпа громким хохотом встречала его слова, расступалась перед ним и опять смыкалась перед стражниками, которым так и не удалось догнать Ходжу Насреддина, положить его за дерзкое возмущение спокойствия под плети и отобрать в эмирскую казну ишака.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
– Ну вот, суд закончился, и теперь моя власть над вами безгранична, – говорил ростовщик Джафар горшечнику Ниязу и его дочке Гюльджан, когда после объявления приговора они втроем покинули место судилища. – Красавица, с тех пор как я случайно увидел тебя, я лишился сна и покоя. Покажи мне свое лицо.
Сегодня, ровно через час, ты войдешь в мой дом. И если ты будешь благосклонна ко мне – я дам твоему отцу легкую работу и хорошую пищу; если же ты будешь упрямиться, тогда, клянусь светом очей моих, я буду кормить его сырыми бобами, заставлю таскать камни и продам хивинцам, жестокость которых в обращении с невольниками общеизвестна. Не упрямься же и покажи мне свое лицо, о прекрасная Гюльджан!
Сладострастными, крючковатыми пальцами он приподнял ее покрывало. Гневным движением она отбросила его руку. Лицо Гюльджан оставалось открытым только одно мгновение, но и этого было достаточно, чтобы Ходжа Насреддин, проезжавший мимо на своем ишаке, успел подсмотреть. И красота девушки была столь удивительной и необычайной, что Ходжа Насреддин едва не лишился чувств: мир померк перед его глазами, сердце перестало биться – он побледнел, покачнулся в седле и,
|
|
потрясенный, закрыл ладонью глаза. Любовь сразила его мгновенно, подобно молнии. Прошло немало времени, прежде чем он опомнился.
– И эта хромая, горбатая, кривая обезьяна осмеливается посягать на такую еще не бывалую в мире красоту! – воскликнул он. – Зачем, зачем я вытащил его вчера из воды; и вот мое дело уже обратилось против меня! Но посмотрим, посмотрим еще, грязный ростовщик! Ты еще не хозяин над горшечником и его дочерью, они имеют еще целый час отсрочки, а Ходжа Насреддин за один час может сделать столько, сколько другой человек не сделает за целый год!
Между тем ростовщик, достав из своей сумки солнечные деревянные часы, отметил время:
– Жди меня здесь, горшечник, под этим деревом. Я вернусь через час, и не пытайся скрыться, ибо я все равно разыщу тебя даже на дне морском и поступлю с тобой, как с бежавшим невольником. А ты, прекрасная Гюльджан, подумай над моими словами: от твоей благодарности зависит теперь судьба твоего отца.
И с торжествующей усмешкой на своей гнусной роже он отправился в ювелирный ряд за украшениями для новой наложницы.
Горшечник, согбенный горем, и дочка его остались в тени придорожного дерева. Подошел Ходжа Насреддин:
– Горшечник, я слышал приговор. Тебя постигла беда, но, может быть, я сумею помочь тебе?
– Нет, добрый человек, – ответил горшечник с отчаянием в голосе. – Я вижу по твоим заплатам, что ты не обладаешь богатством. Мне ведь нужно достать целых четыреста таньга! У меня нет таких богатых знакомых, все мои друзья бедны, разорены поборами и налогами.
|
|
– У меня тоже нет богатых друзей в Бухаре, но я все-таки попробую достать деньги, – перебил Ходжа Насреддин.
– Достать за один час четыреста таньга! – Старик с горькой усмешкой покачал
седой головой. – Ты, наверное, смеешься надо мной, прохожий! В подобном деле мог бы достичь успеха разве только Ходжа Насреддин.
– О прохожий, спаси нас, спаси! – воскликнула Гюльджан, обнимая отца. Ходжа Насреддин взглянул на нее и увидел, что кисти рук ее совершенны; она ответила
ему долгим взглядом, он уловил сквозь чадру влажный блеск ее глаз, полных мольбы и надежды. Кровь его вскипела, пробежала огнем по жилам, любовь его усилилась многократно. Он сказал горшечнику:
– Сиди здесь, старик, и жди меня, и пусть я буду самым презренным и последним из людей, если не достану до прихода ростовщика четырехсот таньга!
Вскочив на ишака, он исчез в базарной толпе…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
На площади было гораздо тише и просторнее, чем утром, в часы торговой горячки, когда все бежали, кричали, спешили, боясь прозевать свою удачу. Близился полдень, и народ, спасаясь от зноя, расходился по чайханам, чтобы спокойно подсчитать прибыли и убытки. Солнце заливало площадь жарким светом, тени были короткими, резкими, словно высеченными в жесткой земле. В затененных
местах всюду приютились нищие, а около них прыгали с веселым чириканьем воробьи, подбирая крошки.
– Подай, добрый человек, во имя аллаха! – гнусавили нищие, показывая Ходже Насреддину свои уродства и язвы.
|
|
Он отвечал сердито:
– Уберите свои руки. Я ничуть не богаче вас и сам ищу, кто бы дал мне четыреста таньга.
Нищие, принимая эти слова за насмешку, осыпали Ходжу Насреддина руганью. Он не отвечал, погрузившись в раздумье.
Он выбрал в ряду чайхан самую большую и людную, где не было ни дорогих ковров, ни шелковых подушек, вошел и втащил за собой по ступенькам лестницы ишака, вместо того чтобы поставить у коновязи.
Ходжу Насреддина встретили удивленным молчанием, но он ничуть не смутился, достал из переметной сумки коран, что подарил ему вчера на прощание старик, и, раскрыв, положил перед ишаком.
Все это он проделал неторопливо и спокойно, без улыбки на лице, как будто так и полагалось.
Люди в чайхане начали переглядываться. Ишак стукнул копытом в деревянный гулкий настил.
– Уже? – спросил Ходжа Насреддин и перевернул страницу. – Ты делаешь заметные успехи.
Тогда встал со своего места пузатый добродушный чайханщик и подошел к Ходже Насреддину:
– Послушай, добрый человек, разве здесь место для твоего ишака? И зачем ты положил перед ним священную книгу?
– Я учу этого ишака богословию, – невозмутимо ответил Ходжа Насреддин. – Мы уже заканчиваем коран и скоро перейдем к шариату.
По чайхане пошел гул и шепот, многие встали, чтобы лучше видеть.
Глаза чайханщика округлились, рот приоткрылся. Еще никогда в жизни ему не приходилось видеть такого чуда. В это время ишак снова стукнул копытом.
– Хорошо, – похвалил Ходжа Насреддин, переворачивая страницу. – Очень хорошо! Еще немного усилий, и ты сможешь занять должность главного богослова в медресе Мир-Араб. Вот только страницы он не умеет перелистывать сам, приходится ему помогать… Аллах снабдил его острым умом и замечательной памятью, но позабыл снабдить его пальцами, – добавил Ходжа Насреддин, обратившись к чайханщику.
Люди в чайхане, побросав свои чайники, подошли ближе; не прошло и минуты, как вокруг Ходжи Насреддина собралась толпа.
– Этот ишак – не простой ишак! – объявил Насреддин. – Он принадлежит самому эмиру. Однажды эмир позвал меня и спросил: «Можешь ли ты обучить моего любимого ишака богословию, чтобы он знал столько же, сколько я сам?» Мне показали ишака, я проверил его способности и ответил: «О пресветлый эмир! Этот замечательный ишак не уступает остротой своего ума ни одному из твоих министров, ни даже тебе самому, я берусь обучить его богословию, и он будет знать столько же, сколько знаешь ты, и даже больше, но для этого потребуется двадцать лет». Эмир велел выдать мне из казны пять тысяч таньга золотом и сказал: «Бери этого ишака и учи
его, но, клянусь аллахом, если через двадцать лет он не будет знать богословия и читать наизусть коран, я отрублю тебе голову!»
– Ну, значит, ты заранее можешь проститься со своей головой! – воскликнул чайханщик. – Да где же это видано, чтобы ишаки учились богословию и наизусть читали коран!
– Таких ишаков немало и сейчас в Бухаре, – ответил Ходжа Насреддин. – Скажу еще, что получить пять тысяч таньга золотом и хорошего ишака в хозяйство – это человеку не каждый день удается. А голову мою не оплакивай, потому что за двадцать лет кто-нибудь из нас уж обязательно умрет – или я, или эмир, или этот ишак. А тогда поди разбирайся, кто из нас троих лучше знал богословие!
Чайхана едва не обрушилась от взрыва громового хохота, а сам чайханщик
повалился в корчах на кошму и смеялся так, что все лицо его было мокрым от слез. Он был очень веселый и смешливый человек, этот чайханщик!
– Вы слышали! – кричал он, хрипя и задыхаясь. – Тогда пусть разбираются, кто из них лучше знал богословие! – И, наверное, он лопнул бы от смеха, если бы вдруг не осенила его догадка.
– Подождите! Подождите! – Он замахал руками, призывая всех к вниманию. – Кто ты и откуда, о человек, обучающий богословию своего ишака? Да ты уж не сам ли Ходжа Насреддин?
– А что же удивительного в этом? Ты угадал, чайханщик! Я – Ходжа Насреддин. Здравствуйте, жители Благородной Бухары!
Было всеобщее оцепенение, и длилось оно долго, вдруг чей-то ликующий голос прорвал тишину:
– Ходжа Насреддин!
– Ходжа Насреддин! – подхватил второй, за ним – третий, четвертый; и пошло по чайхане, по другим чайханам, по всему базару, – везде гудело, повторялось и отдавалось:
– Ходжа Насреддин! Ходжа Насреддин!
Люди бежали со всех концов к чайхане – узбеки, таджики, иранцы, туркмены, арабы, турки, грузины, армяне, татары – и, добежав, громкими криками приветствовали своего любимца, знаменитого хитреца и весельчака Ходжу Насреддина.
Толпа все увеличивалась.
Перед ишаком откуда-то появилась торба с овсом, сноп клевера, ведро чистой холодной воды.
– Привет тебе. Ходжа Насреддин! – неслись крики. – Где ты странствовал? Скажи нам что-нибудь, Ходжа Насреддин!
Он подошел к самому краю помоста, низко поклонился народу:
– Приветствую вас, жители Бухары! Десять лет я был в разлуке с вами, и теперь мое сердце радуется встрече. Вы просите меня сказать что-нибудь, – я лучше спою!
Он схватил большой глиняный горшок, выплеснул воду и, ударяя в него кулаком, как в бубен, громко запел:
Звени, горшок, и пой, горшок, Достойно восхвали кумира!
Поведай миру, о горшок, О славных милостях эмира!
Горшок звенит, гудит – и вот – Он гневным голосом поет!
Он хриплым голосом поет, Народ со всех концов зовет!
Послушайте его рассказ:
«Горшечник старый жил – Нияз, Он глину мял, горшки лепил, И он, конечно, беден был, И денег – маленький горшок – За долгий век скопить не мог.
Зато горбун Джафар не спит, Горшки огромные хранит, Зато эмирская казна Доверху золотом полна, – И стража во дворце не спит, Горшки огромные хранит.
Но вот беда пришла, как вор, К Ниязу старому во двор.
Его схватили и ведут На площадь, на эмирский суд.
А сзади, с видом палача, Идет Джафар, свой горб влача!»
«Доколь неправду нам терпеть?
Горшок, скажи, горшок, ответь Правдив твой глиняный язык, Скажи, в чем виноват старик?»
Горшок поет, горшок звенит, Горшок правдиво говорит:
«Старик виновен потому, Что в сеть пришлось попасть ему.
И паутина паука Закабалила старика!»
Пришел на суд в слезах старик, К ногам эмира он приник.
Он говорит: «Весь знает мир, Как добр и благостен эмир, Так пусть же милости его Коснутся сердца моего!»
Эмир сказал: «Не плачь, Нияз, Даю тебе отсрочки… час!
Недаром знает целый мир, Как добр и благостен эмир!»
Доколь неправду нам терпеть?
Горшок, скажи, горшок, ответь!
Горшок поет, горшок звенит, Горшок правдиво говорит:
«Безумному подобен тот, Кто от эмира правды ждет.
Эмирским милостям цена Всегда одна, всегда одна!
Эмир – он что? С дерьмом мешок, И вместо головы – горшок»
Горшок, скажи, горшок, ответь!
Доколь эмира нам терпеть?
Когда ж измученный народ Покой и счастье обретет?
Горшок поет, горшок звенит, Горшок правдиво говорит:
«Крепка, сильна эмира власть, Но и ему придется пасть.
Исчезнут дни твоей тоски.
Идут года. И в должный срок Он разлетится на куски, Как этот глиняный горшок!»
Ходжа Насреддин поднял горшок высоко над головой и, швырнув, ударил сильно об землю; горшок звонко лопнул, разлетелся на сотни мелких осколков. Напрягаясь и перекрывая голосом шум толпы. Ходжа Насреддин закричал:
– Так давайте вместе спасать горшечника Нияза от ростовщика и от эмирских
милостей. Вы знаете Ходжу Насреддина, за ним долги не пропадают! Кто одолжит мне на короткий срок четыреста таньга?
Вперед выступил босой водонос:
– Ходжа Насреддин, откуда у нас деньги? Ведь мы платим большие налоги. Но вот у меня есть пояс, совсем почти новый; за него можно что-нибудь выручить.
Он бросил на помост к ногам Ходжи Насреддина свой пояс; гул и движение в толпе усилились, к ногам Ходжи Насреддина полетели тюбетейки, туфли, пояса, платки и даже халаты. Каждый считал честью для себя услужить Ходже Насреддину. Толстый чайханщик принес два самых красивых чайника, медный поднос и посмотрел на остальных с гордостью, ибо пожертвовал щедро. Куча вещей все росла и росла. Ходжа Насреддин кричал, надрываясь:
– Довольно, довольно, о щедрые жители Бухары! Довольно, слышите ли вы. Седельник, возьми обратно свое седло, – довольно, говорю я! Вы что – решили
превратить Ходжу Насреддина в старьевщика? Я начинаю продажу! Вот пояс водоноса, кто купит его, тот никогда не будет испытывать жажды. Подходите, продаю дешево!
Вот старые заплатанные туфли, они уже, наверное, побывали раза два в Мекке; тот, кто наденет их, как бы совершит паломничество! Есть ножи, тюбетейки, халаты, туфли! Берите, я продаю дешево и не торгуюсь, ибо время сейчас для меня дороже всего!
Но великий Бахтияр, в неусыпной заботе о верноподданных, постарался навести
в Бухаре такие порядки, что ни один грош не мог задержаться в карманах жителей и переходил немедленно в эмирскую казну, – дабы жителям легче было ходить с
неотягощенными карманами. Тщетно кричал Ходжа Насреддин, восхваляя свой товар, – покупателей не было.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
В это время неподалеку проходил ростовщик Джафар, его сумку оттягивали золотые и серебряные украшения, купленные в ювелирном ряду для Гюльджан.
Хотя час отсрочки был уже на исходе и ростовщик спешил, охваченный сластолюбивым нетерпением, но алчность превозмогла в нем все другие чувства, когда он услышал голос Ходжи Насреддина, объявлявшего дешевую распродажу.
Ростовщик приблизился, его заметили, и толпа начала быстро редеть, ибо каждый третий человек из собравшихся был должен ему.
Ростовщик узнал Ходжу Насреддина:
– Это, кажется, ты здесь торгуешь, человек, вытащивший меня вчера из воды? Но откуда у тебя столько товара?
– Ты ведь сам дал мне вчера полтаньга, о почтенный Джафар, – ответил Ходжа Насреддин. – Я пустил в оборот эти деньги, и удача сопутствовала мне в торговле.
– Ты сумел наторговать такую кучу товара за одно утро? – воскликнул ростовщик с удивлением. – Мои деньги пошли на пользу тебе. Сколько же ты хочешь за всю эту кучу?
– Шестьсот таньга.
– Ты сошел с ума! И тебе не стыдно заламывать такую цену со своего
благодетеля! Разве не мне обязан ты своим благополучием? Двести таньга – вот моя цена.
– Пятьсот, – ответил Ходжа Насреддин. – Из уважения к тебе, почтенный Джафар, – пятьсот таньга!
– Неблагодарный! Разве не мне, повторяю, обязан ты своим благополучием?
– А разве не мне обязан ты, ростовщик, своей жизнью? – ответил Ходжа Насреддин, потеряв терпение. – Правда, ты дал мне за спасение своей жизни всего
полтаньга, но она, твоя жизнь, и не стоит большего, я не в обиде! Если ты хочешь купить, то говори настоящую цену!
– Триста!
Ходжа Насреддин молчал.
Ростовщик долго копался, оценивая опытным глазом товар, и, когда убедился, что за все эти халаты, туфли и тюбетейки можно выручить самое меньшее семьсот таньга, решил накинуть:
– Триста пятьдесят.
– Четыреста.
– Триста семьдесят пять.
– Четыреста.
Ходжа Насреддин был непоколебим. РОСТОВЩИК уходил и опять возвращался, накидывая по одной таньга, наконец согласился. Они ударили, по рукам, Ростовщик с. причитаниями начал отсчитывать деньги.
– Клянусь аллахом» я переплатил вдвое за этот товар. Но такой уж у меня характер, что я всегда терплю большие убытки по собственной доброте.
– Фальшивая, – перебил Ходжа Насреддин, возвращая монету. – И здесь не четыреста таньга. Здесь триста восемьдесят, у тебя плохое зрение, почтенный Джафар.
Ростовщику пришлось добавить двадцать таньга и заменить фальшивую монету.
Потом он за четверть таньга нанял носильщика и, нагрузив его, приказал следовать за собой. Бедный носильщик согнулся в три погибели и едва не падал под тяжестью ноши.
– Нам по дороге, – сказал Ходжа Насреддин. Ему не терпелось увидеть поскорее Гюльджан, и он все время прибавлял шагу. Ростовщик со своей хромой ногой отставал и шел позади.
– Куда ты так спешишь? – спросил ростовщик, вытирая пот рукавом халата.
– Туда же, куда и ты, – ответил Ходжа Насреддин, в его черных глазах блеснули лукавые искры. – Мы с тобой, почтенный Джафар, идем в одно и то же место и по одному и тому же делу.
– Но ты не знаешь моего дела, – сказал ростовщик. – Если бы ты знал, ты бы мне позавидовал.
Ходже Насреддину был ясен скрытый смысл этих слов, и он ответил с веселым смехом:
– Но если бы ты, ростовщик, знал мое дело, ты позавидовал бы мне в десять раз больше.
Ростовщик насупился: он уловил дерзость в ответе Ходжи Насреддина.
– Ты невоздержан на язык; подобный тебе должен трепетать, разговаривая с
подобным мне. Не много найдется людей в Бухаре, которым бы я завидовал. Я богат, и желаниям моим нет преграды. Я пожелал самую прекрасную девушку в Бухаре, и сегодня она будет моей.
В это время навстречу им попался продавец вишен с плоской корзиной на голове. Ходжа Насреддин мимоходом взял из корзины одну вишню на длинном черенке и показал ее ростовщику:
– Выслушай меня, почтенный Джафар. Рассказывают, однажды шакал увидел высоко на дереве вишню. И он сказал себе: «Во что бы то ни стало, но я съем эту вишню». И. он полез на дерево, лез туда два часа и весь ободрался о сучья. И когда он уже приготовился полакомиться и широко разинул свою пасть – откуда-то налетел вдруг сокол, схватил вишню и унес. И потом шакал спускался на землю с дерева опять два часа, ободрался еще больше и, обливаясь горькими слезами, говорил: «Зачем я только полез за этой вишней, ибо давно всем известно, что вишни растут на деревьях не для шакалов».
– Ты глуп, – высокомерно сказал ростовщик. – В твоей сказке я не вижу смысла.
– Глубокий смысл познается не сразу, – ответил ему Ходжа Насреддин.
Вишня висела у него за ухом, черенок ее был засунут под тюбетейку. Дорога повернула. За поворотом сидели на камнях горшечник и его дочь.
Горшечник встал; глаза его, в которых все еще светилась надежда, погасли. Он решил, что чужеземцу не удалось достать денег. Гюльджан отвернулась с коротким стоном.
– Отец, мы погибли! – сказала она, и в ее голосе было столько страдания, что даже камень уронил бы слезу, но сердце ростовщика было жестче любого камня.
Ничего, кроме злобного торжества и сластолюбия, не выражалось на его лице, когда он сказал:
– Горшечник, время истекло. Отныне ты мой невольник, а дочь твоя – рабыня и наложница.
Ему захотелось уязвить и унизить Ходжу Насреддина, он властно, по-хозяйски открыл лицо девушки:
– Посмотри, разве она не прекрасна? Сегодня я буду спать с нею. Скажи теперь, кто кому должен завидовать?
– Она действительно прекрасна! – сказал Ходжа Насреддин. – Но есть ли у тебя расписка горшечника?
– Конечно. Разве можно вести денежные дела без расписок: ведь все люди –
мошенники и воры. Вот расписка, здесь обозначен и долг, и срок уплаты, горшечник отпечатал внизу свой палец.
Он протянул расписку Ходже Насреддину.
– Расписка правильная, – подтвердил Ходжа Насреддин. – Получи же свои деньги по этой расписке. Остановитесь на одну минуту, почтенные! Будьте свидетелями, – добавил он, обращаясь к людям, проходившим мимо по дороге.
Он разорвал расписку пополам, еще четыре раза пополам и пустил обрывки по ветру. Потом он развязал свой пояс и вернул ростовщику все деньги, только что полученные от него же.
Горшечник и его дочь окаменели от неожиданности и счастья, а ростовщик от злобы. Свидетели перемигивались, радуясь посрамлению ненавистного ростовщика.
Ходжа Насреддин взял вишню, опустил ее в рот и, подмигнув ростовщику, громко причмокнул губами.
По уродливому телу ростовщика прошла медленная судорога, руки скрючились, единственное око злобно вращалось, горб задрожал.
Горшечник и Гюльджан просили Ходжу Насреддина:
– О прохожий, скажи нам свое имя, чтобы мы знали, за кого возносить нам молитвы!
– Да! – вторил ростовщик, брызгаясь слюной. – Скажи свое имя, чтобы я знал, кого проклинать!
Лицо Ходжи Насреддина светилось, он ответил звонким и твердым голосом:
– В Багдаде и в Тегеране, в Стамбуле и в Бухаре – всюду зовут меня одним именем – Ходжа Насреддин!
Ростовщик отшатнулся, побелел:
– Ходжа Насреддин!
И в ужасе кинулся прочь, подталкивая в спину своего носильщика.
Все же остальные кричали приветственно:
– Ходжа Насреддин! Ходжа Насреддин! Глаза Гюльджан сияли под чадрой; горшечник все еще не мог опомниться и поверить в свое спасение, – он что-то бормотал, разводя в растерянности руками.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Эмирский суд продолжался. Палачи сменились несколько раз. Очередь ожидающих порки все увеличивалась. Двое осужденных корчились на кольях, один лежал обезглавленный на темной от крови земле. Но стоны и крики не достигали слуха дремлющего эмира, заглушаемые хором придворных льстецов, охрипших от усердия. В
своих похвалах они не забывали великого визиря и других министров, и Арсланбека,
и мухобоя, и кальянщика, справедливо полагая, что угождать надо на всякий случай всем: одним – чтобы получить для себя пользу, другим – чтобы не причинили вреда.
Арсланбек давно с беспокойством прислушивался к странному гулу, доносившемуся издалека.
Он подозвал двух самых искусных и опытных шпионов:
– Идите и разузнайте, почему волнуется народ. Возвращайтесь немедля.
Шпионы ушли, один – переодетый в нищенские лохмотья, второй – в одежде странствующего дервиша.
Но раньше чем вернулись шпионы, прибежал, спотыкаясь и путаясь в полах своего халата, бледный ростовщик.
– Что случилось, почтенный Джафар? – спросил Арсланбек, меняясь в лице.
– Беда! – ответил трясущимися губами ростовщик. – О достопочтенный Арсланбек, случилась большая беда. В нашем городе появился Ходжа Насреддин. Я только что видел его и говорил с ним.
Глаза Арсланбека выкатились из орбит и замерли. Прогибая своей грузностью ступени лестницы, он вбежал на помост, пригнулся к уху дремлющего эмира.
Эмир вдруг подпрыгнул на троне так высоко, словно его ткнули шилом пониже спины.
– Ты лжешь! – закричал он, и лицо его исказилось страхом и яростью. – Этого не может быть! Калиф багдадский недавно писал мне, что отрубил ему голову! Султан турецкий писал, что посадил его на кол! Шах иранский собственноручно писал мне, что повесил его. Хан хивинский еще в прошлом году во всеуслышание объявил, что содрал с него кожу! Не мог же он в самом деле уйти невредимым из рук четырех государей, этот проклятый Ходжа Насреддин!
Визири и сановники побледнели, услышав имя Ходжи Насреддина. Мухобой, вздрогнув, уронил свое опахало, кальянщик поперхнулся дымом и закашлялся, льстивые языки поэтов присохли к зубам от страха.
– Он здесь! – повторил Арсланбек.
– Ты врешь! – вскричал эмир и царственной дланью влепил Арсланбеку увесистую пощечину. – Ты врешь! А если он действительно здесь, то как он мог проникнуть в Бухару, и куда годится вся твоя стража! Это он, значит, устроил на базаре такой переполох сегодня ночью! Он хотел взбунтовать народ против меня, а ты спал и ничего не слышал! И эмир влепил Арсланбеку вторую пощечину. Арсланбек низко поклонился, чмокнул на лету эмирскую руку:
– О повелитель, он здесь, в Бухаре. Разве ты не слышишь?
Далекий гул усиливался и нарастал, подобно надвигающемуся землетрясению, и вот толпа вокруг судилища, захваченная общим волнением, тоже начала гудеть, сначала неясно и глухо, а потом все громче, сильнее, и эмир почувствовал зыбкое
колебание помоста и своего раззолоченного трона. В эту минуту из общего слитного гула, переходившего уже в мощный рев, вдруг всплыло, и повторилось, и отдалось многократно во всех концах:
– Ходжа Насреддин! Ходжа Насреддин! Стража бросилась с дымящимися фитилями к пушкам. Лицо эмира перекосилось от волнения.
– Кончайте! – закричал он. – Во дворец! Подобрав полы парчового халата, он кинулся во дворец; за ним, спотыкаясь, бежали слуги с пустыми носилками на плечах. И, объятые смятением, мчались, толкаясь и обгоняя друг друга, теряя туфли и не останавливаясь, чтобы подобрать их, визири, палачи, музыканты,
стражники, мухобой и кальянщик. Только слоны прошествовали с прежней важностью и неторопливостью, ибо они хотя и числились в эмирской свите, но не имели никаких причин бояться народа.
Тяжелые, окованные медью ворота дворца закрылись, пропустив эмира и его свиту.
А базарная площадь, затопленная народом, гудела, шумела и волновалась, повторяя все снова и снова имя Ходжи Насреддина.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Вот любопытные происшествия; часть их случилась в моем присутствии, а часть рассказали мне люди, которым а доверяю.
Усама ибн-Мункыз, «Книга назидания»
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
С незапамятных времен бухарские гончары селились у восточных ворот вокруг большого глиняного бугра, – и не смогли бы выбрать лучшего места: глина была здесь рядом, а водой в изобилии снабжал их арык, протекавший вдоль городской
стены. Деды, прадеды и прапрадеды гончаров срыли бугор уже до половины: из глины
строили они свои дома, из глины лепили горшки и в глину ложились, сопровождаемые горестными воплями родственников; и потом, через много лет, не раз, наверное, случалось, что какой-нибудь гончар, вылепив горшок или кувшин, и высушив на солнце, и обработав огнем, дивился небывалому по силе и чистоте звону горшка и не подозревал, что это далекий предок, заботясь о благосостоянии потомка и о сбыте его товара, облагородил глину частицей своего праха и заставил ее звенеть подобно чистому серебру.
Здесь же стоял и дом горшечника Нияза – над самым арыком, в тени могучих
древних карагачей, шелестела под ветром листва, журчала вода, и с утра до вечера слышались в маленьком садике песни прекрасной Гюльджан.
Ходжа Насреддин отказался поселиться в доме Нияза:
– Меня могут схватить в твоем доме, Нияз. Я буду ночевать неподалеку, я нашел тут одно безопасное место. А днем я буду приходить сюда и помогать тебе в работе.
Так он и делал: каждое утро еще до солнца он приходил к Ниязу и садился вместе со стариком за гончарный станок. В мире не было ремесла, которого бы не знал Ходжа Насреддин; гончарное ремесло знал он отлично, горшки получались у него звонкие, гладкие и обладали способностью сохранять воду ледяной даже в самую сильную жару. Раньше старик, которому в последние годы все чаще и чаще изменяли глаза, едва успевал сделать за день пять или шесть горшков, а теперь вдоль забора всегда сушились на солнцепеке длинные ряды – тридцать, сорок, а часто пятьдесят горшков и кувшинов. В базарные дни старик возвращался с полным кошельком, в сумерки из его дома по всей улице разносился запах мясного плова.
Соседи радовались за старика и говорили:
– Наконец-то Ниязу повезло и он расстался с бедностью, дай бог, чтобы навсегда!
– Говорят, он нанял в помощь себе работника. И говорят еще, что этот работник необычайно искусен в гончарном деле. И однажды я нарочно завернул к
Ниязу, чтобы посмотреть на его помощника. Но едва я закрыл за собой калитку, как этот помощник встал, ушел и не показывался больше.
– Старик прячет своего помощника. Он боится, наверное, как бы кто-нибудь из нас не переманил к себе такого искусного мастера. Вот чудак! Разве мы, гончары, совсем уж лишены совести и осмелимся посягнуть на благополучие старика, нашедшего наконец свое счастье!
На том соседи и порешили, и никому, конечно, не пришло в голову, что помощником у старого. Нияза работает сам Ходжа Насреддин. Все были твердо уверены, что Ходжи Насреддина давно уже нет в Бухаре, он сам распустил этот слух, дабы обмануть шпионов и уменьшить их усердие в поисках. И он достиг своей цели: через десять дней дополнительные заставы были сняты от всех городских ворот и ночные дозоры уже не беспокоили больше жителей Бухары блеском факелов и звоном оружия.
Однажды старый Нияз долго кряхтел и жался, глядя на Ходжу Насреддина, наконец сказал:
– Ты спас меня от рабства. Ходжа Насреддин, а дочь мою – от бесчестия. Ты
работаешь вместе со мной и делаешь вдесятеро больше, чем я. Вот триста пятьдесят таньга чистого дохода, что выручил я от торговли горшками с тех пор, как ты начал помогать мне. Возьми эти деньги, они по праву принадлежат тебе.