Потом они повели старика во дворец, всю дорогу беседовали о казни, ожидающей его, о трех тысячах таньга награды за его голову. Каждое слово стражников падало как раскаленный уголь на его сердце.
Он лежал перед троном, горько рыдая, умоляя о помиловании.
– Поднять его! – приказал эмир. Стражники подняли старика. Из толпы придворных выступил Арсланбек:
– Пусть выслушает эмир слово преданного раба своего. Это не Ходжа Насреддин, это совсем другой человек: Ходже Насреддину нет еще и сорока лет, а это – глубокий старик.
Стражники встревожились: награда уплывала у них из рук. Все остальные молчали в недоумении.
– Почему ты скрывался под женской одеждой? – грозно вопросил эмир.
– Я ехал во дворец к великому и всемилостивейшему эмиру, – ответил старик дрожа. – Но со мной повстречался какой-то человек, неизвестный мне, и сказал, что эмир еще до моего появления в Бухаре издал приказ, чтобы отрубить мне голову, и я, обуянный страхом, решил бежать под женской одеждой.
Эмир проницательно усмехнулся:
– С тобой повстречался человек… Неизвестный тебе. И ты сразу ему поверил?.. Удивительная история! За что же мы хотели отрубить тебе голову?
– За то, что я будто бы всенародно поклялся проникнуть в гарем великого эмира… Но, аллах свидетель, я никогда не думал об этом! Я уже стар, немощен и даже от собственного своего гарема давно отказался…
– Проникнуть в наш гарем? – переспросил эмир, поджав губы. По его лицу было
видно, что этот старик становится ему все более и более подозрителен. – Кто ты и откуда ты?
– Я Гуссейн Гуслия, мудрец, звездочет и лекарь из Багдада и приехал в Бухару по повелению и желанию великого эмира!..
– Значит, твое имя Гуссейн Гуслия! Ты лжешь в глаза нам, презренный старик!
|
|
– загремел эмир с такой силой, что царь поэтов совсем некстати повалился на колени. – Ты лжешь! Вот Гуссейн Гуслия!
Ходжа Насреддин, повинуясь знаку эмира, бестрепетно вышел вперед и стал перед стариком, открыто и смело глядя прямо в лицо ему.
Старик изумился и попятился. Но тут же, овладев собой, закричал:
– Ага! Да ведь это тот самый человек, который, повстречавшись со мной на базаре, сказал, что эмир хочет отрубить мне голову!
– Что он говорит, Гуссейн Гуслия! – воскликнул эмир в полном недоумении.
– Какой он Гуссейн Гуслия! – завопил старик. – Это я – Гуссейн Гуслия, а он просто обманщик! Он присвоил себе мое имя!
Ходжа Насреддин низко поклонился эмиру:
– Да простит мне великий владыка мое смелое слово, но бесстыдство этого старика не имеет пределов! Он говорит, что я присвоил себе его имя. Он, может быть, скажет, что этот халат я тоже присвоил?
– Конечно! – закричал старик. – Это мой халат!
– Может быть, и эта чалма твоя? – спросил Ходжа Насреддин с насмешкой в голосе.
– Ну да! Это моя чалма! Ты выменял у меня и халат, и чалму на женскую одежду!
– Так! – сказал Ходжа Насреддин с еще большей насмешкой в голосе. – А вот этот пояс случайно не твой?
– Мой пояс! – запальчиво ответил старик. Ходжа Насреддин повернулся к трону:
– Пресветлый владыка эмир воочию убедился, кого видит он перед собой. Сегодня этот лживый и презренный старик говорит, что я присвоил себе его имя, что этот халат – его халат, и чалма его, и пояс его, а завтра он скажет, что этот дворец – его дворец, и все государство – его государство, и что настоящий эмир Бухары не наш великий и солнцеподобный владыка, восседающий сейчас перед нами на троне, а что настоящий эмир – это он, вот этот лживый, презренный старик! От него можно всего ожидать! Ведь он уже приехал в Бухару с намерением войти в эмирский гарем, как в собственный свой гарем!..
|
|
– Ты прав, Гуссейн Гуслия, – сказал эмир. – Мы убедились, что этот старик – подозрительный и опасный человек, у него в голове черные мысли. И мы считаем, что нужно немедленно отделить его голову от его туловища.
Старик со стоном упал на колени, закрыл руками лицо.
Но Ходжа Насреддин не мог допустить, чтобы из-за него пошел на плаху
человек, неповинный в тех преступлениях, которые ему приписывали, хотя бы то был и придворный мудрец, сам, конечно, погубивший многих и многих своим коварством.
Ходжа Насреддин поклонился эмиру:
– Да выслушает милостиво великий эмир мое слово. Отрубить голову ему – никогда не поздно. Но сначала нужно узнать его подлинное имя и подлинные намерения, с которыми он прибыл в Бухару, дабы выяснить, нет ли у него сообщников и не гнусный ли он чернокнижник, решивший воспользоваться неблагоприятным расположением звезд и добыть прах от следов великого эмира,
смешать этот прах с мозгами летучей мыши и затем подбросить в кальян эмиру, дабы причинить ему зло. Пусть великий эмир оставит его пока живым и отдаст мне, ибо
обычных тюремщиков он может опутать своими злыми чарами, но перед моею мудростью они будут бессильны, так как мне известны все ухищрения чернокнижников и все способы уничтожения их колдовства. Я запру этого старика, произнесу над замком благочестивые молитвы, известные только мне одному, – дабы не смог он силой колдовства открыть замок без ключа, – и потом жестокими пытками я заставлю его сказать все!
|
|
– Ну что же, – ответил эмир. – Твои слова вполне разумны, Гуссейн Гуслия. Бери его и делай с ним, что захочешь, но только смотри, чтобы он не вырвался из– под замка.
– Я отвечаю головой перед великим эмиром.
Через полчаса Ходжа Насреддин – он же главный мудрец и звездочет эмира – проследовал в свое новое жилище, приготовленное в одной из башен дворцовой стены; за ним, сопровождаемый стражниками, следовал понурившийся преступник – подлинный Гуссейн Гуслия.
В башне, над жилищем Ходжи Насреддина, была маленькая круглая келья с чугунной решеткой в окне. Ходжа Насреддин отпер огромным ключом медный, позеленевший замок, открыл окованную железом дверь. Стражники втолкнули туда старика, бросив ему тощую охапку соломы. Ходжа Насреддин закрыл дверь и потом долго бормотал над медным замком, но так невнятно и быстро, что стражники не могли ничего разобрать, кроме часто повторяющегося призыва к аллаху…
Своим жилищем Ходжа Насреддин остался вполне доволен. Эмир прислал ему двенадцать одеял, восемь подушек, множество разной утвари, корзину с белыми свежими лепешками, мед в кувшине и много других яств со своего стола. Ходжа Насреддин очень устал и проголодался, но прежде чем сесть за трапезу, он взял шесть одеял, четыре подушки и понес все это наверх своему пленнику.
Старик сидел в углу на соломе и сверкал из темноты глазами, как разъяренный кот.
– Ну что же, Гуссейн Гуслия, – мирно сказал Ходжа Насреддин. – Мы с тобой неплохо устроимся в этой башне – я пониже, а ты повыше, как тебе и подобает по твоим годам и мудрости. Сколько здесь пыли! Я сейчас подмету.
Ходжа Насреддин спустился, принес кувшин с водой, веник, чисто вымел каменный пол, постелил одеяла, положил подушки, потом еще раз спустился, принес лепешки, мед, халву, фисташки и на глазах своего пленника честно разделил все пополам.
– Ты не умрешь с голоду, Гуссейн Гуслия, – говорил он. – Мы с тобой сумеем раздобыть пищу. Вот тебе кальян, а вот здесь я положил табак.
Устроив все это в маленькой келье так, что она имела вид едва ли не лучший, чем нижняя. Ходжа Насреддин ушел, заперев дверь на замок.
Старик остался один. Он был в полной растерянности. Он долго думал, соображая, прикидывая, но так и не смог ничего понять в происходящем. Одеяла были мягкими, и подушки удобными, и ни лепешки, ни мед, ни табак не содержали в
себе отравы… Утомленный сегодняшними треволнениями, старик улегся спать, поручив свою дальнейшую судьбу аллаху.
В это время виновник всех его несчастий Ходжа Насреддин сидел в нижней келье перед окном, наблюдал медленный переход сумерек в темноту и раздумывал о своей удивительной бурной жизни и возлюбленной, которая теперь была здесь, рядом, но ничего еще пока не знала. В окно тянуло свежей прохладой, сплетались над городом, как серебряные нити, звенящие и печальные голоса муэдзинов; на темном небе выступили звезды, сияли, горели и трепетали чистым, холодным, далеким огнем, и была там звезда Аш-Шу-але, означающая сердце, и три звезды Аль-
Гафр, означающие покрывало девушки, и две звезды Аш-Ша-ратан, означающие рога, и только зловещей звезды Аль-Кальб, означающей жало смерти, не было там, в синей высоте…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Слава живому, который не умирает!
«Тысяча и одна ночь»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Ходжа Насреддин вошел в доверие и милость к эмиру, стал его ближайшим советником во всех делах. Ходжа Насреддин решал, эмир подписывал, а великий визирь Бахтияр только прикладывал медную резную печать. «О великий аллах, да это что же творится в нашем государстве! – мысленно восклицал он, читая эмирские указы об отменах налогов, о бесплатном пользовании дорогами и мостами, об уменьшении базарных сборов. – Ведь так недолго совсем разорить казну! Этот новый мудрец, да прогниют насквозь его внутренности, разрушил в одну неделю все, над чем я трудился больше десяти лет!»
Однажды он осмелился доложить о своих сомнениях эмиру. Повелитель ответил:
– Что знаешь ты, ничтожный, и что понимаешь? Мы сами не меньше тебя скорбим об этих указах, опустошающих нашу казну, но что можем мы сделать, если так повелевают звезды! Утешься, Бахтияр, это – на короткое время, пока звезды не станут в благоприятное сочетание. Объясни ему, Гуссейн Гуслия.
Ходжа Насреддин отвел великого визиря в сторону, усадил на подушки и долго объяснял, почему дополнительный налог на кузнецов, медников и оружейников следует немедленно отменить.
– Звезды Аль-Авва в созвездии Девы и Аль-Баль-да в созвездии Стрельца противостоят звездам Сад-Була в созвездии Водолея, – говорил Ходжа Насреддин. – Ты понимаешь, о почтенный и сиятельнейший визирь, они противостоят и далеки от сочетания.
– Ну и что же, если они противостоят? – возразил Бахтияр. – Они и раньше противостояли, что, однако, ничуть не мешало нам исправно взыскивать налоги.
– Но ты позабыл о звезде Ак-Дабаран в созвездии Вола! – воскликнул Ходжа Насреддин. – О визирь, посмотри на небо, и ты убедишься!
– Зачем мне смотреть на небо! – ответил упрямый визирь. – Мое дело – следить за сохранностью и приумножением казны; я вижу, что с того дня, как появился ты во дворце, доходы казны уменьшились и приток налогов сократился.
Сейчас как раз подошел срок взыскания налогов с городских ремесленников, объясни мне, почему мы не можем взыскать?
– Как почему? – воскликнул Ходжа Насреддин. – Да я же целый час толкую тебе об этом! Неужели ты до сих пор не понял, что на каждый из двенадцати знаков Зодиака выпадают два стояния луны с одной третью!..
– Но я должен взыскать налоги! – снова перебил визирь. – Ты понимаешь, налоги!
– Подожди, – остановил его Ходжа Насреддин. – Я еще не разъяснил тебе, что созвездие Ас-Сурейя и восемь звезд Ан-Наими…
Здесь Ходжа Насреддин пустился в столь туманные и пространные объяснения,
что в голове у великого визиря загудело и в глазах помутилось. Ой встал и вышел, пошатываясь. А Ходжа Насреддин вернулся к эмиру:
– О повелитель! Старость хотя и покрыла серебром его голову, но обогатила ее лишь снаружи, не превратив в золото то, что находится внутри головы. Он не
смог вместить в себя мою мудрость. Он ничего не понял, повелитель. О, если бы он обладал одною лишь тысячной долей того ума, которым обладает великий эмир, затмевающий самого Лухмана!
Эмир милостиво и самодовольно улыбнулся. Все эти дни Ходжа Насреддин с
великим усердием внушал ему мысль о его несравненной мудрости и преуспел в своем намерении вполне. И теперь, когда он доказывал что-нибудь эмиру, тот слушал с глубокомысленным видом и не возражал, боясь обнаружить истинную глубину своего ума.
На следующий день Бахтияр говорил в кругу придворных:
– Новый мудрец, этот самый Гуссейн Гуслия, разорит нас всех! Все мы обогащаемся только в дни собирания налогов, когда нам удается зачерпнуть из большой и полноводной реки, текущей в эмирскую казну. И вот пришло нам время зачерпнуть, но этот Гуссейн Гуслия мешает. Он ссылается на расположение звезд, но когда и кто слышал, чтобы звезды, управляемые аллахом, располагались бы в ущерб знатным и благородным людям, благоприятствуя в то же время каким-то презренным ремесленникам, которые – я уверен – бесстыдно прожирают сейчас свои заработки, вместо того чтобы отдать их нам! Когда и кто слышал о таком расположении звезд? Этого не сказано ни в одной книге, потому что такая книга, если бы даже и появилась, то была бы немедленно сожжена, а человек, сочинивший ее, был бы проклят и предан казни, как величайший богохульник, еретик и злодей!
Придворные молчали, еще не зная, на чью сторону выгоднее им стать – на сторону Бахтияра или нового мудреца.
– Уже сейчас приток налогов уменьшается с каждым днем, – продолжал Бахтияр.
– И недалеко то время, когда оскудеет казна, и мы, приближенные эмира, разоримся, и вместо парчовых халатов мы наденем простые, грубые, и вместо двадцати жен мы будем довольствоваться только двумя, и вместо серебряных блюд нам подадут глиняные, и вместо нежного молодого барашка мы положим в плов жесткую говядину, пригодную лишь для собак и ремесленников! Вот что готовит нам новый мудрец Гуссейн Гуслия, и тот, кто этого не видит, тот слеп, и горе тому!
Так он говорил, стараясь возмутить придворных против нового мудреца.
Напрасны были его усилия.
Гуссейн Гуслия все более и более преуспевал в своем возвышении.
Особенно же отличился он в «день восхваления». По стародавнему обычаю все визири, вельможи, мудрецы и поэты ежемесячно соревновались перед лицом эмира в наилучшем восхвалении его. Победителю выдавалась награда.
Все высказали свои похвалы, но эмир остался недоволен.
– То же самое вы говорили нам и в прошлый раз, – сказал он. – И мы находим, что вы недостаточно усердны в славословии. Вы не желаете утруждать свой ум, но мы заставим вас потрудиться сегодня. Мы будем задавать вам вопросы, а вы должны отвечать, сочетая в своих ответах восхваление с правдоподобием.
Эмир спросил:
– Если мы, великий эмир бухарский, согласно вашим утверждениям, могуч и непобедим, то почему государи сопредельных мусульманских стран до сих пор не прислали к нам своих послов с богатыми подарками и с изъявлениями своей полной покорности нашему непреоборимому владычеству? Мы ждем ваших ответов на этот вопрос.
Полная растерянность охватила придворных. Они бормотали что-то невнятное, всячески старались уклониться от прямого ответа. Один только Ходжа Насреддин сохранял уверенное спокойствие. Когда очередь дошла до него, он сказал:
– Да удостоятся мои жалкие слова внимания великого эмира. На вопрос нашего
владыки ответить легко. Все прочие государи, управляющие сопредельными странами, пребывают в постоянном страхе и трепете перед всемогуществом нашего владыки. И рассуждают они таким образом: «Если пошлем мы великому, славному и могучему эмиру бухарскому богатые подарки, то он подумает, что земля наша очень богата, и, соблазнившись, придет со своим войском и заберет нашу землю. Если же, наоборот, мы пошлем ему подарки беднее, то он оскорбится и все равно двинет на нас свое войско. Он, эмир бухарский, велик, славен и могуч, и лучше всего не напоминать ему о нашем существовании». Вот как рассуждают прочие государи, и причину того, что они не присылают в Бухару послов с богатыми подарками, нужно искать в их беспрерывном трепете перед всемогуществом нашего владыки.
– Вот! – вскричал эмир, приведенный в полное восхищение ответом Ходжи Насреддина. – Вот как надо отвечать на вопросы эмира! Вы слышали! Учитесь, о болваны, подобные чурбакам! Поистине, Гуссейн Гуслия превосходит вас всех своей мудростью в десять раз! Объявляем ему свое благоволение.
Сейчас же дворцовый повар подбежал к Ходже Насреддину и набил ему полный рот халвой и леденцами. Щеки Ходжи Насреддина раздулись, он задыхался, густая сладкая слюна текла по его подбородку.
Эмир задал еще несколько столь же коварных вопросов. Ответы Ходжи Насреддина были каждый раз наилучшими.
– В чем состоит наипервейшая обязанность придворного? – спросил эмир.
Ходжа Насреддин ответил ему так:
– О великий и блистательный повелитель! Наипервейшая обязанность придворного состоит в каждодневном упражнении спинного хребта, дабы последний приобрел необходимую гибкость, без чего придворный не может достойным образом
выразить свою преданность и свое благоговение. Спинной хребет придворного должен обладать способностью изгибаться, а также извиваться во всех направлениях, в отличие от окостеневшего хребта какого-нибудь простолюдина, который даже и поклониться не умеет как следует.
– Вот именно! – вскричал восхищенный эмир. – Вот именно, в каждодневном упражнении спинного хребта! Вторично объявляем наше благоволение мудрецу Гуссейну Гуслия!
Ходже Насреддину во второй раз набили рот халвой и леденцами.
В этот день многие из придворных перешли от Бахтияра на сторону Ходжи Насреддина.
Вечером Бахтияр позвал к себе Арсланбека. Новый мудрец равно угрожал им обоим, и ради его сокрушения они позабыли на время старинную вражду.
– Хорошо бы подсыпать ему чего-нибудь в плов, – сказал Арсланбек, который был мастер на такие дела.
– А потом эмир снимет нам головы! – возразил Бахтияр. – Нет, почтенный
Арсланбек, действовать нужно иначе. Мы должны всячески восхвалять и превозносить мудрость Гуссейна Гуслия и добиться того, чтобы в сердце эмира закралось сомнение – не превосходит ли в глазах придворных мудрость Гуссейна Гуслия его собственную, эмирскую мудрость. А мы будем неустанно восхвалять и превозносить Гуссейна Гуслия, и наступит день, когда эмир возревнует. И этот день для Гуссейна Гуслия будет последним в его возвышении и первым в его падении!
Но судьба заботливо оберегала Ходжу Насреддина, и даже промахи его оборачивала на пользу ему.
Когда Бахтияр и Арсланбек, каждодневно и неумеренно восхваляя нового
мудреца, почти добились соединенными усилиями своей цели и эмир, пока еще тайно, но уже начал ревновать, случилось так, что Ходжа Насреддин промахнулся.
Они гуляли с эмиром в саду, вдыхая благоухание цветов и наслаждаясь пением птиц. Эмир был молчалив. В этом молчании Ходжа Насреддин чувствовал скрытую неприязнь, но причины понять не мог.
– А как твой пленник, этот самый старик? – спросил эмир. – Узнал ли ты, Гуссейн Гуслия, его настоящее имя и намерения, с которыми он прибыл в Бухару?
Ходжа Насреддин думал в это время о Гюльджан и ответил рассеянно:
– Да простит великий повелитель ничтожного раба своего. Я не мог добиться от этого старика ни одного слова. Он молчит как рыба.
– Но ты пробовал применить к нему пытку?
– О великий повелитель, еще бы! Позавчера я выламывал ему суставы, а вчера я целый день железными клещами расшатывал ему зубы.
– Это хорошая пытка, расшатывать зубы, – сказал эмир. – Странно, что он молчит. Может быть, прислать тебе на помощь искусного и опытного палача?
– О нет, пусть великий повелитель не утруждает себя заботами! Завтра я применю новую пытку – я буду пронзать язык и десны этого старика раскаленным шилом.
– Погоди, погоди! – воскликнул эмир, и лицо его просияло. – Но как он тогда сможет назвать свое имя, если ты пронзишь ему раскаленным шилом язык? Ты не подумал об этом, Гуссейн Гуслия, и не предусмотрел, но мы, великий эмир, подумали, предусмотрели и предотвратили твою ошибку, из чего видно, что хотя ты и несравненный мудрец, но наша мудрость многократно превосходит твою, в чем ты сейчас убедился.
Радостный, сияющий эмир повелел немедленно созвать придворных, а когда они собрались, объявил им, что сегодня превзошел своею мудростью Гуссейна Гуслия, предотвратив ошибку, которую мудрец был готов совершить.
Придворный летописец старательно записал каждое слово эмира, дабы прославить мудрость его в последующих веках.
С этого дня ревность покинула сердце эмира.
Так, благодаря случайному промаху. Ходжа Насреддин разрушил коварные замыслы своих врагов.
Но бывали у него, и все чаще, ночные одинокие часы невыносимого томления.
Полная луна стояла высоко над Бухарой; слабым сиянием светились изразцовые шапки
бесчисленных минаретов, а мощные каменные подножия тонули в глубоком дыму. Летел
ветерок, прохладный над кровлями и душный внизу, где земля и стены, раскалившись днем, не остывали за ночь. Все вокруг спало – дворец, мечети, хижины, только сова тревожила пронзительными криками горячую дрему священного города. Ходжа Насреддин сидел у открытого окна. Сердцем он знал, что Гюльджан не спит, думает о нем, и, может быть, оба они смотрят сейчас на один и тот же минарет, но друг друга не видят, разделенные стенами, решетками, стражей, евнухами и старухами. Ходжа Насреддин сумел отомкнуть ворота дворца, но гарем по-прежнему был заперт наглухо, только случай мог открыть его перед Ходжой Насреддином. Он неутомимо искал этот случай. Тщетно!.. Он даже не смог до сих пор послать Гюльджан весточку о себе.
Он сидел у окна, целовал ветер и говорил ему: «Ну что тебе стоит! Залети на минутку в ее окно, коснись ее губ. Передай Гюльджан мой поцелуй и мой шепот, скажи, что я не забыл ее, что я спасу ее!» Ветер пролетал дальше. Ходжа Насреддин опять оставался наедине со своей тоской.
Наступал день, а с ним – обычные хлопоты и заботы. Опять нужно было идти в большой зал, там ждать выхода эмира, слушать льстивые слова придворных, отгадывать хитрые подкопы Бахтияра, ловить его взгляды, полные затаенного яда. Потом нужно было падать ниц перед эмиром, произносить ему восхваление, потом долгие часы сидеть с ним вдвоем, смотреть, скрывая отвращение, на его одутловатое, помятое лицо, слушать со вниманием его глупые речи, объяснять ему расположение звезд. Все это до того надоело и опротивело Ходже Насреддину, что он даже перестал придумывать для эмира новые доказательства, и все подряд – головную боль эмира, недостаток воды на полях, повышение цен на пшеницу, – все объяснял одними и теми же словами, ссылаясь на одни и те же звезды.
– Звезды Сад-ад-Забих, – говорил он скучным голосом, – противостоят созвездию Водолея, в то время как планета Меркурий стала слева от созвездия Скорпиона. Этим и объясняется сегодня бессонница повелителя.
– Звезды Сад-ад-Забих противостоят планете Меркурию, в то время как… Это надо запомнить… Повтори, Гуссейн Гуслия.
Памяти у великого эмира не было никакой. На следующий день разговор начинался снова:
– Падеж скота в горных местностях объясняется тем, о великий эмир, что звезды Сад-ад-Забих встали в сочетание с созвездием Водолея, в то время как планета Меркурий противостоит созвездию
Скорпиона.
– Значит, звезды Сад-ад-Забих, – говорил эмир. – Это надо запомнить.
«Всемогущий аллах, до чего он глуп! – с тоской думал Ходжа Насреддин. – Он еще глупее калифа багдадского! До чего он мне надоел, I/ скоро ли я вырвусь отсюда!»
А эмир начинал новые речи:
– В нашем государстве, Гуссейн Гуслия, царят сейчас полный мир и
успокоение. И даже ничего не слышно об этом нечестивце, о Ходже Насреддине. Куда бы он мог деваться, и почему он молчит? Объясни нам, Гуссейн Гуслия.
– О всемогущий владыка, средоточие вселенной! Звезды Сад-ад-Забих…– начинал скучным и тягучим голосом Ходжа Насреддин и снова повторял все, сказанное уже
много раз. – А кроме того, великий эмир, этот нечестивец Ходжа Насреддин бывал в Багдаде и, конечно, слышал о моей мудрости. Когда стало ему известно, что я приехал в Бухару, то он затаился, объятый страхом и трепетом, ибо он знает, что мне ничего не стоит его поймать.
– Поймать! Это было бы очень хорошо! Но каким способом думаешь ты поймать его?
– Я для этого выжду благоприятного сочетания звезд Сад-ад-Забих с планетой Юпитером.
– С планетой Юпитером, – повторял эмир. – Это надо запомнить. Знаешь ли, Гуссейн Гуслия, какая мудрая мысль осенила нас сегодня ночью? Мы подумали, что Бахтияра следует прогнать с его должности, а великим визирем поставить тебя.
И надо было падать ниц перед эмиром, восхвалять и благодарить его, а потом объяснять, что сейчас нельзя производить смену визирей, ибо звезды Сад-ад-Забих не благоприятствуют этому. «Скорее, скорее вырваться отсюда!» – восклицал мысленно Ходжа Насреддин.
Так, поджидая случая. Ходжа Насреддин влачил во дворце безрадостное, тоскливое существование. Его тянуло на базар, в толпу, в чайхану, в дымную харчевню, он отдал бы все эмирские яства за одну миску луковой, жгучей от перца похлебки из бараньих ног, за жилы и хрящи в базарном, дешевом плове. Он обменял бы свой парчовый халат на любую рваную ветошь, – только бы вместо славословий и восхвалений услышать простую, безыскусную речь и громкий смех от чистого сердца.
Но судьба продолжала испытывать Ходжу Насреддина и не посылала благоприятного случая. Между тем эмир все чаще спрашивал, когда же наконец звезды позволят ему поднять царственной рукой покрывало новой наложницы.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Однажды эмир в неурочный час потребовал к себе багдадского мудреца. Было очень рано, весь дворец спал, слышался плеск дворцовых фонтанов, ворковали горлинки, шелестели крыльями. «Зачем я понадобился ему?» – недоумевал Ходжа Насреддин, поднимаясь по яшмовым ступеням в эмирскую опочивальню.
Навстречу ему, неслышно, как тень, из опочивальни выскользнул Бахтияр. Они на ходу обменялись приветствиями. Ходжа Насреддин насторожился, предчувствуя какой-то подвох.
В опочивальне Ходжа Насреддин застал главного евнуха. Его Великое Целомудрие, жалобно стеная, лежал ниц перед эмирским ложем, а рядом на ковре валялись обломки пальмовой, отделанной золотом трости.
Тяжелые бархатные занавеси отгораживали опочивальню от свежего утреннего ветра, от солнечных лучей и птичьего щебета. Она озарялась тусклым пламенем светильника, который хотя и сделан был из чистого золота, но чадил и вонял ничуть не меньше обыкновенного, глиняного. В углу дымила резная курильница,
источая пряное и сладкое благоухание, бессильное, однако, заглушить чадный запах бараньего сала. Воздух в опочивальне был до того густым, что у Ходжи Насреддина защекотало в носу и запершило в горле.
Эмир сидел, выставив из-под шелкового одеяла волосатые ноги; Ходжа
Насреддин заметил, что пятки у повелителя были темно-желтые, словно бы он коптил их время от времени над своей индийской курильницей.
– Гуссейн Гуслия, мы находимся в сильнейшем расстройстве, – сказал эмир. – В этом повинен наш главный евнух, которого ты видишь перед собой.
– О великий повелитель! – вскричал Ходжа Насреддин, холодея. – Неужели он осмелился?..
– Да нет! – Эмир, поморщившись, махнул рукой. – Ну как он может осмелиться, если мы, со свойственной нам мудростью, все предусмотрели и раньше, чем назначить его главным евнухом, позаботились обо всем. Совсем другое дело. Мы узнали сегодня, что вот этот негодяй, наш главный евнух, позабыв о великой
милости, которую мы оказали ему, поставив его на одну из самых высших должностей в государстве, начал преступно пренебрегать своими обязанностями. Воспользовавшись тем, что мы в последнее время не посещаем наших наложниц, он осмелился на три дня покинуть гарем, чтобы предаться пагубному пороку, а именно
– курению гашиша. И в гареме возмутился порядок и нарушилось спокойствие, и наши наложницы, лишенные надзора, передрались между собой, повырывали друг у друга волосы и поцарапали лица, чем был причинен нам, великому эмиру, несомненный ущерб, ибо женщина с исцарапанным лицом или редкими волосами не может считаться совершенной в наших глазах. Кроме того, случилось еще одно событие, повергшее
нас в печаль и огорчение: наша новая наложница заболела и вот уже третий день не принимает пищи.
Ходжа Насреддин встрепенулся. Эмир движением руки остановил его:
– Подожди, мы еще не кончили говорить. Она заболела и может расстаться с
жизнью. Если бы мы вошли к ней хотя один раз, то ее болезнь и даже смерть не так уж сильно огорчили бы наше сердце, но сейчас ты понимаешь сам, Гуссейн Гуслия, мы весьма и весьма опечалены. Почему и решили мы, – продолжал эмир, повысив голос, – дабы впредь не подвергаться огорчениям и расстройствам, прогнать этого негодяя и распутника с его должности, лишить всех наших милостей и выдать ему двести плетей. Тебе же, о Гуссейн Гуслия, напротив того, решили мы оказать великую милость и назначить тебя на освободившуюся должность, то есть главным евнухом нашего гарема!
У Ходжи Насреддина подкосились ноги, остановилось дыхание, похолодели внутренности. Эмир, сдвинув брови, грозно вопросил:
– Ты, кажется, намерен возразить нам, Гуссейн Гуслия? Может быть, суетные и мимолетные наслаждения ты предпочитаешь великому счастью служить нашей царственной особе? Ответь, если так!
Ходжа Насреддин уже овладел собой. Он поклонился эмиру:
– Да хранит аллах нашего великого повелителя. Милость эмира ко мне,
ничтожному, безгранична. Великий владыка обладает волшебным свойством отгадывать самые тайные и сокровенные желания своих приближенных, что дает ему возможность непрерывно изливать на них свое благо. Сколько раз мечтал я, ничтожный, занять место этого ленивого и глупого человека, который лежит сейчас на ковре и стонет тонким голосом, приняв на себя справедливое наказание тростью; сколько раз я мечтал, но не осмеливался сказать о своем желании эмиру. Но вот сам великий повелитель…