Собрался диван – судить Ходжу Насреддина.
Когда он вошел, связанный по рукам и ногам, охраняемый стражниками, –
придворные потупились. Им было стыдно смотреть друг на друга. Мудрецы морщились, оглаживая бороды, эмир, отвернувшись, вздыхал и покашливал.
А Ходжа Насреддин смотрел прямым, ясным взглядом; если бы не его закрученные за спину руки, то можно было бы подумать, что преступник не он, а все эти люди, сидящие перед ним.
На суд вместе с другими придворными явился и подлинный Гуссейн Гуслия, багдадский мудрец, освобожденный наконец из своего заточения. Ходжа Насреддин дружески подмигнул ему, багдадский мудрец подскочил на подушках и зашипел от ярости.
Суд продолжался недолго. Ходжу Насреддина приговорили к смерти. Оставалось избрать способ казни.
– О великий владыка! – сказал Арсланбек. – Мое мнение, что этого
преступника необходимо посадить на кол, дабы он окончил жизнь свою в жесточайших мучениях.
Ходжа Насреддин даже бровью не дрогнул; он стоял и безмятежно улыбался, подставив лицо солнечному лучу, падавшему в зал через верхнее открытое окно.
– Нет! – решительно сказал эмир. – Султан турецкий уже сажал на кол этого богохульника, но он, по-видимому, знает средство переносить без вреда для себя подобный способ казни, иначе он не ушел бы живым из рук султана.
Бахтияр посоветовал отрубить Ходже Насреддину голову.
– Правда, это один из наилегчайших видов смерти, – добавил он, – но зато самый верный.
– Нет! – сказал эмир. – Калиф багдадский рубил ему голову, а он все-таки жив.
Поочередно поднимались сановники, предлагали повесить Ходжу Насреддина, содрать с него кожу. Эмир отверг все эти советы, потому что, наблюдая тайком за Ходжой Насреддином, не замечал признаков страха на его лице, что было в глазах эмира явным доказательством недействительности предлагаемых способов.
|
|
Придворные замолчали в смущении. Эмир начал гневаться.
Тогда поднялся багдадский мудрец. Впервые он говорил перед лицом эмира, поэтому тщательно обдумал свой совет, дабы отличиться мудростью от всех прочих.
– О великий повелитель вселенной! Если этот преступник уходил до сих пор невредимым от всевозможных способов казни, то не является ли это прямым свидетельством того, что ему помогает нечистая сила, тот самый дух тьмы, имя которого непристойно называть здесь, перед лицом эмира.
При этих словах мудрец подул себе на плечи, вслед за ним подули все остальные, кроме Ходжи Насреддина.
– Рассудив и взвесив все, касающееся этого преступника, – продолжал мудрец,
– наш великий эмир отверг предложенные способы умерщвления Ходжи Насреддина, опасаясь, что нечистая сила вновь поможет преступнику ускользнуть от справедливой кары. Но существует еще один способ казни, которому названный преступник Ходжа Насреддин ни разу не подвергался, а именно – утопление!
Багдадский мудрец, высоко вскинув голову, с торжеством посмотрел на присутствующих.
Ходжа Насреддин встрепенулся.
Эмир заметил его движение. «Ага! Так вот в чем была его тайна!»
Ходжа Насреддин думал в это время: «Очень хорошо, что они заговорили о нечистой силе; значит, надежда еще не потеряна для меня!»
– Известно мне из рассказов и книг, – продолжал между тем мудрец, – что в Бухаре имеется священный водоем, именуемый водоемом шейха Ахмеда. Понятно, что
|
|
нечистая сила не осмеливается приближаться к этому водоему, почему и надлежит, о
повелитель, погрузить преступника на длительный срок с головой в священные воды, после чего он умрет.
– Вот совет мудреца, достойный награды! – воскликнул эмир.
Ходжа Насреддин укоризненно сказал багдадскому мудрецу:
– О Гуссейн Гуслия, так ли я обращался с тобой, когда ты был в моей власти? Вот и надейся после этого на людскую благодарность!
Было решено после захода солнца всенародно утопить Ходжу Насреддина в священном водоеме шейха Ахмеда. А чтобы по дороге Ходжа Насреддин не смог убежать, решили доставить его из дворца к водоему в кожаном мешке и в этом же мешке утопить.
…Целый день у водоема стучали топоры: плотники возводили помост, но что могли они сделать, если над каждым из них стоял стражник? Они работали молча, с угрюмыми, ожесточенными лицами; закончив, они отказались получить скудную плату и ушли, глядя в землю.
Помост и весь берег вокруг устлали коврами. Противоположный берег предназначался для народа.
Шпионы доносили, что город волнуется. Поэтому Арсланбек согнал к водоему великое множество войска, поставил пушки. Опасаясь, как бы народ по дороге не отбил Ходжу Насреддина, Арсланбек приказал приготовить четыре мешка, набитых тряпьем: эти фальшивые мешки он намеревался отправить к водоему открыто, по людным улицам, а мешок с Ходжой Насреддином, наоборот, – самыми глухими
переулками. Хитрость свою он простер еще дальше: к фальшивым мешкам он приставил по восемь стражников, а к мешку с Ходжой Насреддином только троих.
|
|
– Я пришлю к вам от водоема гонца, – сказал стражникам Арсланбек. – Четыре фальшивых мешка вы должны вынести сразу, один за другим, а пятый мешок, с преступником, – немного погодя и незаметно, когда все любопытные, толпящиеся у ворот, устремятся за фальшивыми мешками. Хорошо ли поняли вы меня? Помните, что отвечать придется вам головой.
Вечером на площади ударили барабаны, возвещая об окончании базара. К
водоему со всех сторон потянулись толпы народа. Вскоре прибыл эмир со свитой. На помосте и вокруг него зажгли факелы. Пламя шипело и гнулось от ветра, на воде дрожали багровые отблески. Противоположный берег тонул в темноте; с помоста, озаренного огнями, не видно было толпы, но ясно слышалось, как ворочается, движется и дышит она, сливая свой смутный тревожный гул с порывами ночного ветра.
Бахтияр громким голосом прочитал в темноту эмирский указ о предании смерти Ходжи Насреддина. В это время и ветер улегся, – была тишина, такая, что у светлейшего эмира поползли мурашки по спине. Опять вздохнул ветер, вместе с ним вздохнула тысячами грудей толпа.
– Арсланбек! – сказал эмир, и голос его дрогнул. – Почему ты медлишь?
– Я уже отправил гонца, о повелитель. Вдруг в темноте послышались крики, лязг оружия, где-то началась свалка. Эмир подпрыгнул, озираясь. Через минуту в освещенный круг перед помостом вошли восемь стражников без мешка.
– Где же преступник? – вскричал эмир, – Его отняли у стражников, он ускользнул! Арсланбек, ты видишь!
– О повелитель! – ответил Арсланбек. – Твой ничтожный раб предусмотрел все; в этом мешке были старые тряпки.
В другой стороне опять послышался шум свалки. Арсланбек поспешил успокоить эмира:
– Пусть отнимают, о повелитель! В этом мешке тоже ничего нет, кроме тряпок.
…Первый мешок отбил у стражников чайханщик Али со своими друзьями, второй отбили кузнецы, возглавляемые Юсупом. Вскоре гончары отбили третий мешок, но и в, нем оказались тряпки. Четвертый мешок пропустили к помосту свободно. Стражники при свете факелов на глазах у всей толпы подняли мешок над водой и вытряхнули; посыпались тряпки.
Толпа замерла в полном недоумении. Этого и добивался многоопытный Арсланбек, понимавший, что недоумение влечет за собою бездействие.
Настало время пятому мешку. Между тем стражники, которым он был поручен, задержались где-то и до сих пор не доставили его к водоему.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Когда стражники вывели Ходжу Насреддина из подземелья, он сказал:
– Значит, вы потащите меня на собственных спинах? Жалею, что здесь нет моего ишака, он бы лопнул от смеха.
– Молчи! Скоро тебе придется заплакать! – злобно ответили стражники. Они не могли простить Ходже Насреддину, что он предался в руки эмира помимо стражи.
Распялив тесный мешок, они начали запихивать в него Ходжу Насреддина.
– О слуги шайтана! – кричал Ходжа Насреддин, сложенный втрое. – Неужели вы не могли выбрать мешок попросторнее!
– Ничего! – говорили стражники, пыхтя и обливаясь потом. – Тебе недолго
придется терпеть. Не растопыривайся же, о сын греха, иначе мы вдавим твои колени в твой живот!
Поднялся шум, сбежалась дворцовая челядь. Наконец после долгих трудов стражники запихали Ходжу Насреддина в мешок и завязали веревкой. В мешке было тесно, темно и вонюче. Душа Насреддина окуталась черным туманом; казалось, спасения для него теперь нет. Он взывал к судьбе и всемогущему случаю: «О ты, судьба, ставшая для меня матерью, о ты, всемогущий случай, оберегавший меня до сих пор, подобно отцу, – где вы сейчас, почему не поспешите на помощь к Ходже Насреддину? О судьба, о всемогущий случай!»
А стражники уже прошли половину пути; они несли мешок, меняясь через каждые двести шагов; по этим коротким остановкам Ходжа Насреддин вел печальный счет – сколько пройдено и сколько осталось.
Он хорошо понимал, что судьба и случай никогда не приходят на помощь к
тому, кто заменяет дело жалобами и призывами. Дорогу осилит идущий; пусть в пути ослабнут и подогнутся его ноги – он должен ползти на руках и коленях, и тогда обязательно ночью вдали увидит он яркое пламя костров и, приблизившись, увидит купеческий караван, остановившийся на отдых, и караван этот непременно окажется попутным, и найдется свободный верблюд, на котором путник доедет туда, куда нужно… Сидящий же на дороге и предающийся отчаянию – сколь бы ни плакал он и ни жаловался – не возбудит сочувствия в бездушных камнях; он умрет от жажды в
пустыне, труп его станет добычей смрадных гиен, кости его занесет горячий песок. Сколько людей умерли преждевременно, и только потому, что недостаточно сильно хотели жить! Такую смерть Ходжа Насреддин считал позорной для человека.
«Нет! – сказал он себе и, стиснув зубы, яростно повторил:
– Нет! Я не умру сегодня! Я не хочу умирать!»
Но что он мог сделать, сложенный втрое и засунутый в тесный мешок, где нельзя было даже пошевелиться: колени и локти как будто прилипли к туловищу. Свободным у Ходжи Насреддина оставался только язык.
– О доблестные воины, – сказал он из мешка. – Остановитесь на минутку, я хочу прочесть перед смертью молитву, дабы всемилостивый аллах принял мою душу в светлые селения свои.
Стражники опустили мешок на землю:
– Читай. Но из мешка мы тебя не выпустим. Читай свою молитву в мешке.
– А где мы находимся? – спросил Ходжа Насреддин. – Я это затем спрашиваю, чтобы вы обратили меня лицом к ближайшей мечети.
– Мы находимся близ Каршинских ворот. Здесь кругом мечети, в какую бы сторону мы тебя не обратили лицом. Читай же скорее свою молитву. Мы не можем долго задерживаться.
– Спасибо, о благочестивые воины, – печальным голосом ответил из мешка Ходжа Насреддин.
На что он рассчитывал? Он и сам не знал. «Я выгадаю несколько минут. А там посмотрим. Может быть, что-нибудь подвернется…»
Он начал громко молиться, прислушиваясь в то же время к разговорам стражников.
– И как мы не сообразили сразу, что новый звездочет – это и есть Ходжа Насреддин? – сокрушались стражники. – Если бы мы узнали и поймали его, то получили бы от эмира большую награду!
Мысли стражников текли в обычном направлении, ибо алчность составляла самую сущность их жизни.
Этим и воспользовался Ходжа Насреддин. «Попробую сделать так, чтобы они ушли куда-нибудь от мешка, хотя бы на самый короткий срок… Может быть, мне удастся порвать веревку, может быть, кто-нибудь пройдет по дороге и освободит меня».
– Скорей кончай молитву! – говорили стражники, толкая мешок ногами. – Слышишь, ты! Нам некогда ждать!
– Одну минуту, доблестные воины! У меня осталась последняя просьба к аллаху. О всемогущий, всемилостивый аллах, сделай так, чтобы тот человек, который найдет закопанные мною десять тысяч таньга, выделил бы из них одну тысячу, и отнес в мечеть, и отдал мулле, поручив ему молиться за меня в течение целого года…
Услышав о десяти тысячах таньга, стражники притихли. Хотя Ходжа Насреддин ничего не видел из своего мешка, но точно знал, какие сейчас у стражников лица, как они переглядываются и толкают друг друга локтями.
– Несите меня дальше, – сказал он кротким голосом. – Предаю дух мой в руки аллаха. Стражники медлили.
– Мы еще немного отдохнем, – вкрадчиво сказал один из них. – О Ходжа Насреддин, не думай, что мы бессердечные, нехорошие люди. Только служба заставляет нас поступать с тобою столь жестоко; если бы мы могли прожить с нашими семьями без эмирского жалованья, тогда мы, конечно, немедленно выпустили бы тебя на волю…
– Что ты говоришь! – испуганно прошептал второй. – Если мы его выпустим, то эмир снимет нам головы.
– Молчи! – зашипел первый. – Нам бы только получить деньги.
Ходжа Насреддин не слышал шепота, но знал, что стражники шепчутся, и знал, о чем они шепчутся.
– Я не имею зла на вас, о воины, – сказал он с благочестивым вздохом. – Я сам чересчур грешен для того, чтобы осуждать других. Если аллах дарует мне прощение на том свете, обещаю вам помолиться за вас перед его троном. Вы говорите, что если бы не эмирское жалованье, то вы бы меня выпустили? Подумайте над своими словами! Ведь этим вы нарушили бы волю эмира и, следовательно, совершили бы тяжкий грех. Нет! Я не хочу, чтобы вы из-за меня отягощали грехом
свои души; поднимайте мешок, несите меня к водоему, пусть свершится воля эмира и воля аллаха!..
Стражники в растерянности переглядывались, проклиная благочестивое раскаяние, которое вдруг – и совсем, по их мнению, не вовремя – овладело Ходжой Насреддином.
В разговор вступил третий стражник: до сих пор он молчал, придумывая хитрость.
– Сколь тяжко видеть человека, который перед смертью начал раскаиваться в своих грехах и заблуждениях, – сказал он, подмигивая товарищам. – Нет, я не таков! Я уже давно раскаялся и давно веду благочестивый образ жизни. Но благочестие на словах, не сопровождаемое угодными аллаху делами, – мертво, – продолжал стражник, в то время как товарищи его зажимали рты ладонями, чтобы не
расхохотаться, ибо он был известен как неисправимый игрок в кости и распутник. – Вот я, например, сопровождаю свою благочестивую жизнь праведным и благочестивым делом, а именно: я строю в моем родном селении большую мечеть и ради этого отказываю даже в пище себе и своей семье.
Один из стражников не выдержал и, давясь от смеха, ушел в темноту.
– Я откладываю каждый грош, – продолжал благочестивый стражник, – и все– таки мечеть воздвигается слишком медленно, что переполняет скорбью мое сердце. На днях я продал корову. Пусть мне придется продать последние сапоги – я согласен ходить босиком, лишь бы завершить начатое.
Ходжа Насреддин всхлипнул в мешке. Стражники переглянулись. Дело у них шло на лад. Они локтями торопили своего догадливого товарища.
– О, если бы мне повстречался такой человек, который согласился бы пожертвовать восемь или десять тысяч таньга на окончание этой мечети! – воскликнул он. – Я бы поклялся перед ним, что в течение пяти и даже десяти лет имя его ежедневно возносилось бы, окутанное благоуханным дымом молитвы, из-под сводов этой мечети к трону аллаха! Первый стражник сказал:
– О мой благочестивый товарищ! У меня нет десяти тысяч таньга, но может быть, ты согласишься принять мои последние сбережения – пятьсот таньга. Не
отвергай моего скромного дара, мне тоже хочется принять участие в этом праведном деле.
– И мне, – сказал второй, заикаясь и дрожа от внутреннего смеха. – У меня есть триста таньга…
– О праведник, о благочестивей! – воскликнул Ходжа Насреддин, всхлипывая. – Как я жалею, что не могу приложить к своим губам край твоего халата! Я великий грешник, но будь милостив ко мне и не отвергни моего дара. У меня есть десять тысяч таньга. Когда я, совершив богохульный обман, был приближен к эмиру, то часто получал от него в подарок кошельки с золотом и серебром; накопив десять тысяч таньга, я решил спрятать их, с тем чтобы, свершая бегство, захватить по дороге. А так как я решил бежать через Каршинские ворота, то и закопал эти деньги на Каршинском кладбище под одним из старых надгробий.
– На Каршинском кладбище! – воскликнули стражники. – Значит, они где-то здесь, рядом!
– Да! Сейчас мы находимся на северном конце кладбища, и если пройти…
– Мы находимся на восточном конце! Где, где они спрятаны, твои деньги?
– Они спрятаны на западном конце кладбища, – сказал Ходжа Насреддин. – Но
сначала поклянись мне, о благочестивый стражник, что мое имя действительно будет поминаться в мечети ежедневно в течение десяти лет.
– Клянусь! – сказал стражник, дрожа от нетерпения. – Клянусь тебе именем аллаха и пророка его Магомета! Ну, говори скорее, где закопаны твои деньги?
Ходжа Насреддин медлил. «А что, если они решат отнести меня сначала к водоему, отложив на завтра поиски денег? – думал он. – Нет, этого не случится. Во-первых, они обуяны алчностью и нетерпением, во-вторых, они побоятся, что кто– нибудь может опередить их, в-третьих, они не доверяют друг другу. Какое же указать им место, чтобы они подольше копались?»
Стражники ждали, склонившись над мешком. Ходжа Насреддин слышал их отяжелевшее дыхание, как будто они только что прибежали откуда-то издалека.
– На западном конце кладбища есть три старых надгробия, расположенные треугольником, – сказал Ходжа Насреддин. – Под каждым из них я закопал по три тысячи триста тридцать три таньга с одной третью…
– Расположенные треугольником, – хором повторяли стражники, уподобляясь послушным ученикам, повторяющим за своим учителем слова корана. – По три тысячи триста тридцать три таньга с одной третью…
Они сговорились, что двое пойдут за деньгами, а третий останется караулить. Это могло бы повергнуть Ходжу Насреддина в уныние, если бы он не обладал способностью наперед угадывать человеческие поступки: он точно знал, что третий стражник недолго усидит около мешка. Предвидения оправдались: оставшись один,
стражник начал беспокойно вздыхать, кашлять, ходить взад-вперед по дороге, звеня
оружием. По этим звукам Ходжа Насреддин угадывал все его мысли: стражника грызла тревога за свои три тысячи триста тридцать три таньга с одной третью. Ходжа Насреддин терпеливо ждал.
– Как долго они там возятся, – сказал стражник.
– Они, наверное, прячут деньги куда-нибудь в другое место, а завтра вы все трое придете за ними, – ответил Ходжа Насреддин.
Это был меткий удар. Стражник шумно засопел, потом начал притворно зевать.
– Как хочется мне перед смертью послушать какую-нибудь душеспасительную историю, – сказал из мешка Ходжа Насреддин. – Может быть, ты вспомнишь и расскажешь мне, о добрый стражник.
– Нет! – сердито ответил стражник. – Я не знаю душеспасительных историй… К тому же, я устал, пойду прилягу вот здесь на траве.
Но он не сообразил, что по земле его шаги будут отдаваться гулко и далеко. Сначала шел он медленно, потом до Ходжи Насреддина донесся частый топот, – стражник помчался на кладбище.
Настало время действовать. Но тщетно катался и кувыркался Ходжа Насреддин,
– порвать веревку не удалось. «Прохожего! – молил Ходжа Насреддин. – О судьба, пошли мне прохожего!»
И судьба послала ему прохожего.
Судьба и благоприятный случай всегда приходят на помощь тому, кто преисполнен решимости и борется до конца (об этом уж было сказано раньше, но истина не тускнеет от повторения). Ходжа Насреддин всеми силами боролся за свою жизнь, и судьба не могла отказать ему в помощи.
Прохожий шел медленно; он был хром, как определил Ходжа Насреддин по звуку ^его шагов, и не молод, потому что страдал одышкой.
Мешок лежал на самой середине дороги. Прохожий остановился, долго разглядывал, ткнул раза два
клюкой.
– Что это за мешок? Откуда он здесь взялся! – скрипуче сказал прохожий.
Ходжа Насреддин – о великая радость! – узнал голос ростовщика Джафара.
Теперь Ходжа Насреддин не сомневался в своем спасении. Только бы подольше искали…
Он кашлянул в мешке – тихонько, чтобы не испугать ростовщика.
– Эге! Да здесь человек! – воскликнул Джафар,
отскочив.
– Конечно, человек, – спокойно ответил Ходжа Насреддин, изменив свой голос.
– А что в этом удивительного?
Как что удивительного? Зачем ты забрался в мешок?
– Значит, нужно, если забрался. Проходи своей дорогой и не надоедай мне расспросами.
Ходжа Насреддин знал, что любопытство ростовщика теперь возбуждено до крайности и он все равно не уйдет.
– Поистине, удивительное событие – встретить на дороге человека, сидящего в завязанном мешке! – говорил ростовщик. – Может быть, тебя посадили в мешок насильно?
– Насильно! – усмехнулся Ходжа Насреддин. – Стал бы я платить шестьсот таньга за то, чтобы меня посадили в мешок насильно!
– Шестьсот таньга! За что же ты уплатил такие деньги?
– О прохожий, я тебе расскажу все, если ты пообещаешь, выслушав, удалиться
и не тревожить больше мой покой. Этот мешок принадлежит одному арабу, живущему у нас в Бухаре, и обладает чудесным свойством исцелять болезни и уродства. Хозяин
дает его на подержание, но за большие деньги и не всем. Я был хромым, горбатым и кривым на один глаз, и вот я надумал жениться, и отец моей невесты, дабы не огорчить ее взора созерцанием моих уродств, повел меня к этому арабу, и я получил на подержание мешок сроком на четыре часа, уплатив хозяину шестьсот таньга. А так как этот мешок проявляет свои целебные свойства только вблизи кладбища, то я и пришел после захода солнца сюда, к старому Каршинскому кладбищу, вместе с отцом моей невесты, который, завязав веревку на мешке, удалился, ибо присутствие постороннего человека может испортить все дело. Араб,
хозяин мешка, предупредил меня – как только я останусь один, ко мне подлетят три джина, производя шум и звон своими медными крыльями. И джины человеческими голосами спросят меня, где на кладбище закопаны десять тысяч таньга, на что я должен ответить им следующим таинственным заклинанием: «Тот, кто носит медный щит, тот имеет медный лоб. На месте сокола сидит филин. О джины, вы ищете там, где не прятали, поцелуйте за это под хвост моего ишака!» Так оно в точности и случилось: явились джины и спросили меня, где закопаны десять тысяч таньга; услышав мой ответ, джины пришли в неописуемую ярость и начали бить меня, а я, памятуя наставления араба, продолжал кричать: «Тот, кто носит медный щит, тот
имеет медный лоб, поцелуйте под хвост моего ишака!» Потом джины подхватили мешок и понесли куда-то… А дальше я ничего уже не помню, очнулся я через два часа на том же самом месте вполне исцеленный – мой горб исчез, нога выпрямилась, и глаз прозрел, в чем я убедился, глядя в дырочку, которую кто-то проделал в мешке еще до меня. И теперь я досиживаю в мешке свой срок только потому, что деньги все
равно заплачены, – не пропадать же им зря! Конечно, я совершил ошибку: надо было
сговориться с каким-нибудь человеком, обладающим теми же уродствами; мы взяли бы мешок пополам, просидели бы в нем по два часа, и наше исцеление обошлось бы нам всего по триста таньга. Но сделанного не вернешь: пусть пропадают мои деньги, самое главное, что я все-таки исцелился.
Теперь, прохожий, ты знаешь все, сдержи свое обещание и удались. Я немного
ослаб после исцеления, мне трудно разговаривать. Уже десятый человек пристает ко мне с расспросами, я устал повторять всем одно и то же.
Ростовщик слушал с глубоким вниманием, прерывая иногда рассказ Ходжи Насреддина возгласами удивления.
– Послушай, о человек, сидящий в мешке! – сказал ростовщик. – Мы оба можем
извлечь пользу из нашей встречи. Ты сожалеешь о том, что не сговорился заранее с каким-нибудь человеком, обладающим такими же уродствами, чтобы взять мешок на подержание пополам. Но тебе еще не поздно сговориться, ибо я и есть как раз тот человек, который тебе нужен: я горбат, хром на правую ногу и крив на один глаз. И я охотно уплачу триста таньга за то, чтобы просидеть в мешке оставшиеся два часа.
– Ты, наверное, смеешься надо мной, – ответил Ходжа Насреддин. – Может ли быть такое чудесное совпадение! Если ты говоришь правду, то возблагодари аллаха за ниспослание тебе столь счастливого случая! Я согласен, прохожий, но предупреждаю, что я уплатил вперед и тебе тоже придется уплатить вперед. В долг я не поверю.
– Я уплачу вперед, – сказал ростовщик, развязывая веревку. – Не будем терять времени, ибо минуты идут, а теперь они принадлежат уже мне.
Вылезая из мешка. Ходжа Насреддин прикрыл рукавом халата лицо. Но ростовщику некогда было разглядывать: он торопливо считал деньги, сожалея о пролетающих минутах.
С кряхтением и стонами он залез в мешок, пригнул голову.
Ходжа Насреддин затянул веревку, отбежал и притаился в тени за деревом.
Он успел как раз вовремя. Со стороны кладбища послышалась громкая ругань стражников. Сначала из пролома в кладбищенском заборе выползли на дорогу их длинные тени, затем и сами они показались, отражая луну медью своих щитов.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
– Эй ты, бродяга! – кричали стражники, толкая мешок ногами, причем оружие их лязгало и звенело, что вполне могло сойти за шум, производимый медными
крыльями. – Мы обшарили все кладбище и ничего не нашли. Говори, о сын греха, где закопаны десять тысяч таньга?
Ростовщик твердо помнил таинственное заклинание.
– Тот, кто носит медный щит, тот имеет медный лоб, – ответил он из мешка. –
На месте сокола сидит филин. О джины, вы ищете там, где не прятали, поцелуйте за это под хвост моего ишака!
Услышав такие слова, стражники пришли в неописуемую ярость.
– Ты обманул нас, подобный зловонному псу, и ты еще называешь нас [8 – Арабское слово «джин» означает «злой дух». В узбекском языке имеется слово «джины», означающее буквально «одержимый злым духом». Употребляется в смысле бесноватый, сумасшедший, помешанный, полоумный и, наконец, просто дурак.
(Примеч. автора.)]! Смотрите, смотрите, он извалял в пыли весь мешок, значит, он
катался и кувыркался по дороге в надежде освободиться, пока мы, раздирая в кровь руки, трудились на кладбище! Ты жестоко поплатишься за свой обман, о гнусное порождение лисицы!
Они обрушили на мешок град тяжелых ударов, не удовольствовавшись этим, они поочередно сплясали на мешке в своих подкованных сапогах. А ростовщик, следуя наставлениям Ходжи Насреддина, беспрерывно кричал: «Кто носит медный щит, тот имеет медный лоб!..» – чем довел стражников до полного исступления. Жалея, что им не дозволено самим расправиться с преступником, они подхватили мешок и потащили к водоему.
Ходжа Насреддин вышел из своего укрытия на дорогу, обмыл в арыке лицо,
сбросил халат, открыв ночному ветру широкую грудь. Как радостно и легко было ему сейчас, когда черное дыхание смерти пронеслось, не опалив его! Он отошел в сторону, расстелил халат, подложил камень под голову и лег, – он устал в душном и тесном мешке, он хотел отдохнуть. В густых вершинах шумел ветер, плыли в небесном океане золотые сонмы звезд, журчала вода в арыке; все это было Ходже Насреддину в десять раз милее и ближе, чем раньше. «Да! В мире слишком много хорошего, чтобы я согласился когда-нибудь умереть, если бы даже мне твердо пообещали рай; ведь там можно взбеситься от скуки, сидя вечно и бесконечно под одним и тем же деревом, в окружении одних и тех же гурий».
Так он думал, лежа под звездами на теплой земле, чутко прислушиваясь к неумирающей и никогда не засыпающей жизни: стучало сердце в его груди, вскрикивал ночным голосом филин на кладбище, кто-то тихонько и осторожно пробирался через кусты – наверно, еж; пряно пахла увядающая трава, и вся ночь была наполнена какой-то затаенной возней, непонятными шорохами, ползанием и шуршанием. Мир жил и дышал – широкий, равно открытый для всех, принимающий с одинаковым гостеприимством в свои безграничные просторы и муравья, и птицу, и человека, и требующий от них лишь одного – не употреблять во зло оказанного им привета и доверия. Хозяин с позором изгоняет гостя, который за праздничным столом, воспользовавшись общим весельем, начинает шарить по карманам других гостей; точно так же изгонялся из веселого и радостного мира гнусный ростовщик, вполне подобный этому вору. Ходжа Насреддин не испытывал ни малейшей жалости к нему, да и как можно пожалеть того, кто исчезновением своим облегчит жизнь тысячам и тысячам других людей! Ходжа Насреддин сожалел лишь о том, что ростовщик – не единственный и не последний злодей на земле; о, если бы можно было собрать в один мешок всех эмиров, сановников, мулл и ростовщиков и утопить их сразу в священном водоеме шейха Ахмеда, чтобы они своим вредоносным дыханием не сушили весенних цветов на деревьях, чтобы звоном своих денег, лживыми
проповедями и лязгом мечей не заглушали они птичьего щебета, чтобы не мешали они
людям наслаждаться красотой мира и достойно выполнять свое главное дело на земле
– быть всегда и во всем счастливыми!
Тем временем стражники, боясь опоздать, все убыстряли и убыстряли шаги,
наконец – пустились бегом. Ростовщик, трясясь и подпрыгивая в мешке, смирно ждал конца своего необычайного путешествия; он слышал лязг оружия, шорох камней под
ногами стражников и удивлялся тому, что могучие джины не поднимаются в воздух, а бегут, распустив совком свои медные крылья и чертя ими по земле, как делают это молодые петухи, гоняясь за курами. Но вот вдали послышался какой-то гул, напоминающий отдаленный рев горного потока, и ростовщик сначала подумал, что джины затащили его куда-то в горы, может быть к своей обители Хан Тенгри – Вершине Духов. Но вскоре он стал различать отдельные голоса и убедился, что попал в ночное многолюдное сборище; судя по шуму, здесь были тысячи людей, как на базаре, но с каких это пор базары в Бухаре начали торговать по ночам? Вдруг он почувствовал, что возносится вверх: ага, значит, джины решили все-таки подняться на воздух. Откуда мог он знать, что стражники в это время всходили по лестнице на помост? Взойдя, они сбросили мешок, он рухнул, доски вздрогнули и загремели под ним. Ростовщик охнул и крякнул.
– Эй вы, джины! – не выдержал он. – Если вы будете так швырять мешок, то изуродуете меня еще больше, в то время как вам надлежит сделать обратное!
В ответ он получил яростный пинок:
– Ты сейчас найдешь свое исцеление, о сын греха, на дне водоема святого Ахмеда.
Эти слова привели ростовщика в полное недоумение: при чем здесь водоем святого Ахмеда? Недоумение ростовщика перешло в изумление, когда он услышал над мешком голос своего старинного приятеля (ростовщик мог бы поклясться в этом!), почтенного Арсланбека, начальника дворцовой стражи и войска. Мысли в голове ростовщика пошли кувырком: откуда взялся вдруг Арсланбек, почему ругает он джинов за то, что они задержались в пути, и почему джины, отвечая ему, трепещут от страха и раболепия; ведь не может быть, чтобы Арсланбек занимал одновременно должность главного джина! И как следует теперь поступить – промолчать или
окликнуть его? Так как на этот счет ростовщик не получил никаких наставлений, то и решил на всякий случай промолчать.
Между тем гул толпы усиливался, и все чаще, громче звучало какое-то слово: казалось, все вокруг – и земля, и воздух, и ветер – насыщено этим словом, – оно гудело, шумело, рокотало и, замирая, отдавалось вдали. Ростовщик притих, вслушиваясь. И он разобрал.
– Ходжа Насреддин!.. – гудела толпа тысячами голосов. – Ходжа Насреддин!.. Ходжа Насреддин!..
Вдруг все затихло, и в мертвой тишине ростовщик услышал шипение горящих факелов, шелест ветра, всплески воды. Мурашки побежали по его уродливой спине, черный ужас начал медленно подползать к нему, обдавая его своим ледяным, цепенящим дыханием.
Раздался новый голос, и ростовщик мог бы поклясться, что голос этот принадлежит великому визирю Бахтияру:
– Во имя аллаха всемилостивого и всемогущего! По повелению великого и солнцеподобного эмира бухарского, предается смерти преступник и осквернитель
веры, возмутитель спокойствия и сеятель раздоров Ходжа Насреддин через утопление в мешке!
Чьи-то руки подхватили мешок и подняли. Тут ростовщик сообразил, что попал в смертельную ловушку.
– Подождите! Подождите! – завопил он. – Что вы хотите делать со мной! Подождите, я не Ходжа Насреддин, я – ростовщик Джафар! Отпустите меня! Я ростовщик Джафар, я не Ходжа Насреддин! Куда вы меня потащили, говорят вам – я ростовщик Джафар!
Эмир и свита в безмолвии внимали его воплям. Багдадский мудрец Гуссейн Гуслия, сидевший ближе всех к эмиру, сказал, сокрушенно покачивая головой:
– Какая бездна бесстыдства сокрыта в этом преступнике. То он называл себя Гуссейном Гуслия, мудрецом из Багдада, теперь он пытается обмануть нас, называя себя ростовщиком Джафаром!
– И он думает, что здесь найдутся дураки, которые поверят ему, – добавил Арсланбек. – Послушайте, послушайте, как искусно он подделывает свой голос!
– Отпустите меня! Я – не Ходжа Насреддин, я – Джафар! – надрывался ростовщик, в то время как два стражника, стоя на краю помоста, мерными движениями раскачивали мешок, готовясь швырнуть его в темную воду. – Я не Ходжа Насреддин, сколько раз надо вам повторять!
Но в этот миг Арсланбек махнул рукой, и мешок, грузно переворачиваясь в воздухе, полетел вниз; раздался сильный всплеск, блеснули в красном свете факелов брызги, и вода тяжело сомкнулась, поглотив грешное тело и грешную душу ростовщика Джафара…
Над толпой в темноте поднялся и повис единый огромный вздох. Несколько мгновений стояла страшная тишина, и вдруг всех потряс пронзительный вопль, полный невыразимой муки.
То кричала и билась на руках своего старого отца прекрасная Гюльджан.
Чайханщик Али отвернулся, обхватил руками голову. Кузнец Юсуп весь дрожал мелкой прерывистой дрожью…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
По свершении казни эмир со своей свитой отбыл во дворец.
Арсланбек, опасаясь, что преступника могут вытащить раньше, чем он
задохнется, приказал оцепить водоем и не подпускать никого. Толпа всколыхнулась, отступила под напором стражников и остановилась, слитно чернея живой молчаливой громадой. Арсланбек попытался разогнать толпу, но люди только переходили с одного места на другое или прятались в темноту, чтобы, переждав, вернуться на старое место.
Во дворце началось великое ликование. Эмир праздновал победу над своим врагом. Сверкало золото и серебро, кипели котлы, дымили жаровни, гудели бубны,
ревели трубы, грохотали, сотрясая воздух, барабаны, и столько огней было на этом празднике, что над эмирским дворцом стояло зарево, как от пожара.
Но город вокруг дворца молчал, погруженный во тьму и объятый скорбной тишиной.
Эмир щедро раздавал подарки, многие в этот день поживились. Поэты охрипли от беспрерывного славословия, спины их начали тихонько, но сладостно ныть, – столь часто приходилось нагибаться за серебряными и золотыми монетами.
– Позвать сюда писца! – приказал эмир; прибежал писец и быстро заскрипел тростниковым пером.
– «От Великого и Блистательного и Затмевающего солнце Властителя, Повелителя и Законодателя Бухары Эмира Бухарского – Великому и Блистательному и Затмевающему солнце Властителю, Повелителю и Законодателю Хивы Хану Хивинскому посылаются розы привета и лилии доброжелательства. Сообщаем Вам, о Возлюбленный
и Царственный Брат Наш, некую новость, которая может согреть огнем восторга Ваше
Сердце и сладостно размягчить Вашу Печень, а именно: сегодня, в семнадцатый день месяца Сафара, Мы, Великий Эмир Бухарский, предали всенародной казни известного всему свету своими богохульными и непотребными деяниями преступника Ходжу Насреддина, да проклянет его аллах, через утопление в мешке, каковое утопление совершено было в Нашем присутствии и на Наших Глазах, благодаря чему Мы Сами царственным словом Нашим свидетельствуем перед Вами, что вышеназванный злодей,
возмутитель спокойствия, осквернитель веры и сеятель раздоров, ныне не пребывает в живых и не сможет больше докучать Вам, о Возлюбленный Брат Наш, своими богомерзкими проделками…»