– Теперь ты убедилась, Зульфия?
– Сайд, мой дорогой, я ничего не понимаю! Кто он, этот незнакомец, наш покровитель, наш друг?
– Не знаю, Зульфия,– он не говорит своего имени… О, как я счастлив!
– И я счастлива. Сайд!
– Навсегда?
– Навсегда! Скорее этот карагач превратится в тростинку, чем я тебя разлюблю!
Карагач слушал и не удивлялся: он видел многих влюбленных на этой скамье, слышал много нежных слов, повторяющихся из поколения в поколение, и знал, как быстро – по его вековому счету – превращаются пылкие любовники в дряхлых стариков и трясущихся беззубых старух, выходящих перед могилой посидеть на эту же самую скамью,– но только днем, чтобы погреть на солнце холодную медлительную кровь, что когда-то искрилась и пенилась, подобно молодому вину.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
– Самое время начинать полив,– весело сказал Агабек, явившись утром к отводному арыку.– Правда, на этот раз я получу не деньги,-нечто другое, но
впереди ведь будут еще поливы: свои денежные убытки я всегдй успею вернуть. Я не прогадал.
Кротко синело озеро; вверху так же кротко и умиротворенно синело небо, глубокое, прохладное, увлажненное ночными туманами – сонным дыханием земли.
– Хозяйничать у воды придется сегодня тебе одному, я буду занят,– продолжал Агабек.– Сейчас приведут эту девушку. Да вон, уже ведут… Ходжа Насреддин глянул в сторону селения. К озеру по дороге направлялась кучка людей.
– Но я не вижу среди них девушки.
– Как не видишь?
Агабек воззрился на дорогу. Потом, с недоумением,– на Ходжу Насреддина:
– Посмотри внимательнее, Узакбай, у тебя глаза острее моих.
– Одни старики,– подтвердил Ходжа Насреддин.
– Понимаю! – зловеще сказал Агабек.– Они идут опять клянчить! Но я не из тех глупцов, которые поддаются на уговоры и обмякают от слез. Посмотри, как я сейчас их отделаю!
|
|
Он надулся, растопырил локти; глаза его сузились, борода выпятилась, затылок напружился, волосатая шея ушла в плечи.
Старики приблизились.
Впереди шел Мамед-Али. Еще вчера жалкий, трепетный, он за одну ночь словно бы вновь родился. Он шел твердой поступью и смотрел в лицо Агабеку прямо и смело, как равный.
За ним шли двое земледельцев, кузнец, гончар, коновал и позади всех – чайханщик Сафар.
Мамед-Али поклонился без раболепия, не слишком утруждая свою старую спину:
– Пришел срок полива, и мы хотим получить воду.
Остальные огладили бороды, призывая благословение аллаха на свой урожай.
– Получить воду? – грозно вопросил Агабек.– Но чем вы думаете платить за нее? Мое условие тебе известно, старик: твоя дочь.
– Моя дочь – не товар для торговли,– ответил Мамед-Али с твердостью и достоинством, которых вчера нельзя было предположить в нем.
Ходжа Насреддин готов был кинуться к нему с объятиями за этот смелый ответ. Старик подтвердил одну из наиболее дорогих его мыслей: свобода от голода и
страха – вот что нужно человеку, чтобы извергнуть из своей крови низменную рабью каплю!
Агабек с удивлением смотрел на Мамеда-Али: откуда набрался старик такой дерзости?
– Чем же думаешь ты заплатить?
– Вот! – Старик вытащил из пояса кожаный потертый мешочек.
– Это что?
– Посмотри.
Агабек взял мешочек, рванул завязки.
Стоявший позади всех Сафар вытянул хилую шею. И на этот раз он остался верен себе: убежден, что все это окончится не к добру и драгоценности окажутся, конечно же, поддельными, как он и предсказывал утром в чайхане. Удивительный человек,– он умел спрятаться от радости, если даже она сама летела к нему!
|
|
Остальные безмолвствовали, равно готовые и к победному торжеству, и к постыдному бегству.
Увидев золото, камни, Агабек переменился в лице:
– Где ты взял?
– Нашел.
– Нашел?.. Где?
– В своем саду, под корнями яблони.
– Мамед-Али, ты рассказываешь мне сказки!
– Я слишком стар для этого. Да и не все ли тебе равно, где я взял?
– Странно… И подозрительно,– пробурчал Агабек, высыпая на ладонь драгоценности. Под утренним ярким солнцем они горели еще ослепительнее, чем вчера, под лучами заката.
– Знающие люди говорят, что они стоят много дороже четырех тысяч,– начал Мамед-Али.
– Знающие люди! – прервал Агабек.– Где ты здесь ухитрился найти знающих людей – среди такого же неотесанного мужичья, как сам! – Он спрятал драгоценности в карман.– Хорошо, я согласен. Узак-бай, пусти воду!
Лязгнул ключ. Ходжа Насреддин снял замок. Старики – по два с каждой стороны
– взялись за ручки ворота. Ржавые цепи натянулись, ставень пополз вверх, вжимаясь в забухшие пазы. Вода, образуя стекловидный вогнутый изгиб с длинными крутящимися воронками по краям, хлынула под ставень, в лоток. Ее журчание
усиливалось, переходя в ровный гул, она бежала по сухому руслу арыка, гоня перед собой мутный пенистый гребень, слизывающий сухие листья, веточки, птичьи перья,
– все, что попадалось на пути. Вдоль арыка словно развертывался блестящий гладкий шелк, стремительно застилая дно.
|
|
Вода! Издали донесся частый звон мотыги о мотыгу: вода подошла к полям.
Через минуту звон повторился, отдаваясь в разных концах: вода разливалась, даруя жизнь растениям, деревьям, а через них – и людям. Мамед-Али склонился к арыку, благоговейно омочил седую голову, бороду. Старики молились.
Весь день чайхана Сафара пустовала: мужчины были все на полях. Только вечером, уже в сумерках, они разошлись, поручив надзор за поливом особо доверенным старикам, известным своею честностью. Стариков обязали всю ночь посменно охранять ответвления главного арыка, неусыпно следить, чтобы каждое поле, каждый сад получили полностью свою воду, и ни одна капля не ушла на сторону. Водяной вор Ка-миль, с молодых лет бессчетно избиваемый односельчанами за кражу воды, был на этот раз передан под надзор муллы, который мудро решил посадить его внутрь минарета, где и запереть до утра на замок.
Поднявшаяся луна увидела под собою те же поля и сады, но теперь на них была
брошена сверху путаница серебряных нитей – то блистали, струились, бежали во все концы полные водою арыки, переплетаясь, расходясь и снова сливаясь. И тишина была в эту ночь особенная: вся в переливах тихого журчания, затаенного плеска и бульканья; порою слышалось неясное чмоканье, как будто сама земля, почуяв на себе прохладную, влагу, шевелилась и вздыхала сквозь сон.
Люди так устали на полях, что, разойдясь по домам, легли сразу спать. В чайхане коротали ночное время только четверо стариков, которым в полночь предстояло выйти на охрану воды. Разговор шел, конечно, о вчерашней находке Мамеда-Али. Сам он участия в разговорах не принимал: сегодня уже столько раз повторял эту историю каждому чоракцу в отдельности, что вконец изнемог и теперь ограничивался лишь бессловесными звуками: в знак подтверждения – мычал, в знак отрицания – щелкал языком.
– Не сами же они выросли под яблоней, эти драгоценности! – воскликнул Сафар.
– Может быть, они лежали в земле на этом месте уже много веков? – отозвался один старик.
Мамед-Али щелкнул языком. Лежали много веков! Разве не окапывал он яблоню ежегодно – почему же не видал их раньше?
– Ты, наверное, просто не замечал мешочка. Думал – комок земли…
Подобная догадка затрагивала честь Мамеда-Али:
он был не из тех садоводов, которые, окапывая деревья, оставляют комки.
– Зачем гадать, зачем думать! – не выдержал он.– Откуда взялись драгоценности? Конечно, от бога! Разве не всемогущ он, разве такое чудо не под силу ему?
Сафар испугался:
– Бог?.. Опомнись, Мамед-Али! Ты хочешь сказать, что сам бог посетил вчера твой сад?
– Зачем же обязательно сам? Он мог послать кого-либо из праведников, дедушку Турахона, например.
Дедушка Турахон!.. Как раз недавно был его праздник. Чоракские ребятишки, подобно коканд-ским и всем остальным, тоже подвешивали в садах и виноградниках свои тюбетейки. Дедушка Турахон!.. Сразу прихлынули к старикам воспоминания –
отзвук тех благословенных лет, когда и сами они, волнуясь и замирая, пришивали к своим тюбетейкам разноцветные ниточки. В холодной памяти разума он мог затихнуть, угаснуть – этот далекий отзвук, но в памяти сердца – никогда!
И время в закопченной тесной чайхане потекло назад. Старики вспоминали и опять становились детьми; беззубые, сморщенные, дряхлые, они, оказывается, постарели и вошли в сумерки бытия только телом, но в сердцах сохранили
непомеркшей зарю своего утра – легкий, прозрачно-золотистый свет, встретивший их в колыбели. Тот, кто умеет смотреть на людей со вниманием,– не удивится этому: он знает, как много детского все мы носим в себе.
– Может быть, и вправду – дедушка Турахон? – задумчиво сказал один старик.
– Но в доме Мамеда-Али нет детей,– усомнился второй.
– Что же такого? – возвысил голос Мамед-Али.– Если он любил мою Зульфию маленькой девочкой, почему он должен ее разлюбить?
В конце концов старики решили, что Мамед-Али прав: драгоценности принес Турахон…
Наступившая полночь положила конец разговорам в чайхане. Старики разошлись на поля. Мамед-Али был задумчив, глубоко вздыхал, обращая взоры к ночному небу, к звездам, которые казались ему близкими, пушистыми, теплыми сквозь умиленные слезы, поминутно застилавшие глаза.
Порученные его заботам сады и поля находились в голове арыка, в самом верхнем течении. С мотыгой на плече он шел берегом, внимательно осматривая выходы мелких боковых арыков из главного русла:
не образовался ли где-нибудь песчаный нанос, препятствующий свободному току воды? Иногда он останавливался, двумя-тремя ударами мотыги исправлял замеченный непорядок и шел дальше. Навстречу ему струилась вода, то прячась в черной тени деревьев, то блестя на открытых местах, вся – в мелкой россыпи звездного серебра.
Путь ему пересекла большая дорога. Он остановился, заметив сбоку, на мостике, двух каких-то полуночников. Прислушался, не выходя из тени. По голосу узнал Агабека. О втором – догадался: хранитель озера.
– Значит, завтра в полночь, хозяин.
– Помни свое слово.
– Я помню и сдержу его.
Они сошли с мостика, направились прямо на Мамеда-Али. Старик не хотел встречи с ними, но пришлось,
– Кто? – окликнул Агабек.
– Я, Мамед-Али. Охраняю воду.
– А, Мамед-Али! Ну, охраняй, охраняй. Да смотри, не забывай охранять и свою дочку: ведь после этого полива будет следующий…
Лицо старика загорелось. Он вскинул голову, чтобы достойно ответить,– и промолчал. Отравленная капля в его крови не дремала. Утром она уступила, а сейчас взяла отплату за утреннее. Эта капля была главной союзницей Агабека и
всех других Агабекоз, сколько их ни есть в мире,– главной опорой их неправедного могущества. «Каждый за себя»,– шептала она людям. Ложь! – те, которые живут по этому правилу, никогда не могут постоять в больших делах за себя!
Присев на камень, старик задумался. Не успев спровадить одну беду, он уже был подавлен тяжким предчувствием следующей.
Конечно, он откажет, если Агабек опять потребует Зульфию. Откажет с полным правом: один раз он уже уплатил за всех. Теперь – очередь за другими. Но ведь может случиться и так, что Агабек не примет денег. Или Зульфия, или оставайтесь без воды. И опять соберутся в чайхане старики, опять скажут:
«Мамед-Али, ты один можешь спасти нас!» Что делать, что делать!..
– Из этого дела есть выход, и очень простой,– вдруг сказал кто-то, совсем рядом.
Старик вздрогнул.
Перед ним стоял хранитель озера. Один, без Ага-бека.
– Какой выход? Из какого дела?
– Из того дела, о котором ты сейчас думал.
– Я ничего не думал, я дремал…
– Пусть будет по-твоему,– выход из того дела, о котором ты сейчас дремал. Выдай поскорее свою Зульфию за Сайда – вот и все. Когда они будут мужем и женой
– кто сможет их разлучить7
Старик опешил. Каким образом проник этот хранитель в его мысли?
– Не удивляйся,– продолжал хранитель.– Я не чародей и не колдун. Ты просто слишком глубоко ушел в себя и начал думать вслух.
Думать вслух – какая неосторожность! Старик закряхтел, заворочался на камне. Какая неосторожность! Завтра же все будет передано Агабеку!
– Ни о чем я не думал – оставь меня! Какая тебе забота обо мне и о моих детях?
– Ага! «О моих детях» – сказал ты. Значит, в мыслях ты уже давно их поженил. Теперь дело только за муллой.
Второй промах! Он опасный человек, этот хранитель, он ловит на каждом слове! Лучше держаться от него подальше.
Старик притворно зевнул, вскинул на плечо свою мотыгу:
– Пойду проверю воду…
Не так легко оказалось избавиться от хранителя:
он пошел рядом.
– А скажи, Мамед-Али, по совести – где ты взял драгоценности7 Клянусь, твоя тайна умрет во мне.
Выпытывает! Подослан Агабеком!
– Я нашел драгоценности в своем саду, под корнями яблони,– сердито, почти грубо ответил старик.
– Но кто положил их туда? Терпение старика истощилось, он строго посмотрел хранителю прямо в глаза:
– Кто положил их туда? Некто не похожий на тебя и на твоего хозяина, некто благодетельный, чье имя благословенно всегда, везде и вовеки!.. Ты понял?
И он отвернулся, полагая, что сказал достаточно, даже с большим запасом, чтобы впредь между ним и этим хранителем не возникало уже никаких разговоров.
Но хранитель не уходил – стоял, загораживая тропинку.
Спокойным властным движением руки Мамед-Али отстранил его:
– Пусти, я пойду…
Здесь произошло нечто неожиданное: хранитель вдруг схватил старика за плечи и трижды крепко тряхнул, восклицая:
– Ну, конечно, дедушка Турахон! Как я сам не догадался, не сообразил!
Так же внезапно сорвал с плеч Мамеда-Али свои руки и быстро пошел, почти побежал по дороге.
Сумасшедший! Никакого другого объяснения старик подобрать не мог. Одно только непонятно: неужели Агабек ослеп, не видит? Впрочем, если не видит, какое дело Мамеду-Али: ведь не ему раскроит однажды мотыгой череп, незаметно подкравшись сзади, этот хранитель! Надо от них, от обоих, подальше,– пусть сами разбираются, как хотят… На этом старик прервал свои размышления и не спеша побрел в обратный путь берегом арыка, вслед за водой.
А Ходжа Насреддин не шел – летел к своей мазанке.
Возле мазанки, затаившись в репейниках, поджидал его вор.
Это было свидание особенное. Вор заливался благодарственными слезами, а Ходжа Насреддин говорил ему:
– Да, ты прощен и даже отмечен знаком особой милости. Готов ли ты к дальнейшим подвигам во славу Турахона?
Вор влажно и протяжно всхлипнул, кулаком ударил себя в грудь:
– Теперь я преисполнен такого рвения к добродетельным подвигам, что мог бы украсть самого менялу вместе с его распутной женой и даже ее любовником! Приказывай!
– Что скажешь ты о превращении в ишака?
– В ишака?..– Вор подавил рыдания, посмотрел на Ходжу Насреддина с опаской.– Это надолго?
– Нет, на короткое время. Слушай внимательно. Они говорили до утра. Сначала только брезжило, ночь долго не хотела сдаваться, сопротивляясь утреннему свету; наконец свет победил и отделился от тьмы, которая отступила на запад и залегла там, в угрюмых горах. Да будет свет! Взошло солнце, брызнуло лучами по всему необъятному миру. Громче запели птицы.
Вор покинул хибарку, унося в просветленной душе новые чаяния.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
День пролетел на крыльях забот, и снова на смену ему опустилась ночь в своем прозрачно-темном плаще с алмазами звезд.
Ходжа Насреддин сидел на камне у дверей мазанки, мысленно проверяя – все ли готово, все ли закончено для сегодняшнего решительного дела.
На тропинке вдали послышался хруст щебня под грузными шагами. Это Агабек спешил на мазанку для принятия великой тайны.
Ходжа Насреддин встретил Агабека со степенной важностью, приличествующей
тому важному событию, которое в эту ночь должно было совершиться. Его поклон был преисполнен сдержанного достоинства, движения – неторопливы, речь – немногословна и внушительна.
Усадив гостя на свою постель, он присел на корточки перед горящим очагом и начал помешивать ложкой в маленьком котле, где кипел какой-то пахучий травяной настой.
– Это что? – спросил Агабек.
– Волшебный состав,– ответил Ходжа Насреддин, повернув к нему лицо, залитое пламенем с одной стороны и черной тенью – с другой.
Пламя в очаге догорало и, затихая, изредка вздрагивало судорожными вспышками; в хибарке потемнело; ишак в углу погрузился в черную тень, как в непроглядную воду, и только бурчанием в животе да сопением напоминал о себе.
Ходжа Насреддин снял котел, накрыл дощечкой.
– Пусть потихоньку остывает, а мы тем временем побеседуем, хозяин. Я должен тебя подготовить, дабы страх и безмерное удивление не прервали нить твоей жизни.
– Разве это опасно?
– Для неподготовленных – опасно.
Раздув уголь, он зажег масляный фитиль, укрепил его на стене. В бессильном свете опять смутно обозначился в углу ишак, сначала – зеленовато-огненным отливом глаз, затем – длинными ушами, наконец – хвостом.
Он получил сегодня только полкорзины лепешек:
оставшиеся были убраны в противоположный угол, откуда нестерпимо дразнили его своим запахом. Он волновался – ворочался, вздыхал и скреб копытом глиняный пол. Но Ходжа Насреддин был непреклонен, даже не смотрел в его сторону.
Ходжу Насреддина поглотили с головою другие заботы.
– Алиф! Лам! Мим! – неожиданно и резко вскрикнул он, заставив Агабека вздрогнуть.– Алиф! Лам! Ра!.. Кабахас, чиноза, тунзуху, чунзуху!..
Подняв руки, он обошел хибарку, останавливаясь в каждом углу, потом плотно прикрыл дверь и вернулся на свое место:
– Теперь нас уже никто не подслушает.
– А кто мог подслушать нас раньше? – вопросил Агабек.– Ведь мы и раньше были здесь только вдвоем, если не считать ишака.
– Тс-сс, хозяин! Сколько раз я просил тебя не произносить вслух этого непристойного базарного слова!
Он встал, отвесил ишаку почтительный поклон.
Тот обрадовался, оживился, задвигал ушами, замахал хвостом.
Но лепешки не последовало…
– Нет, хозяин, мы были здесь не вдвоем и не втроем,– сказал Ходжа Насреддин.– Разве ты не знаешь, что, помимо видимых существ, мир наполнен еще множеством невидимых, которые тем не менее понимают человеческую речь?
– Невидимые существа? Понимают человеческую речь? Это кто же такие? – усмехнулся Агабек, желая показать своей усмешкой независимость и смелость ума.
– Это – души людей, погибших неправедной смертью, главным образом – души повешенных,– пояснил Ходжа Насреддин.– В течение некоторого времени перед тем, как предстать на суд Всевышнего, они остаются еще на земле и бродят в поисках заупокойной молитвы. Они всегда вертятся вокруг живых и бывают весьма надоедливы, пока живой не догадается помолиться за них… К тебе, хозяин, они должны особенно приставать,– добавил Ходжа Насреддин, как бы мимоходом.
– Это почему же – ко мне? – насупился Агабек.
– Скажи – в бытность твою главным городским судьей в Хорезме не приходилось ли тебе приговаривать кого-либо к повешению?
Эти слова упали на голову Агабека, как хорошая дубина, обмотанная тряпьем,– мягко, но оглушающе. Недоверчивая усмешка вмиг исчезла с его лица: он боязливо оглянулся в темноту, которая сразу стала для него живой, таинственной, глубокой и зловещей.
– Приходилось, конечно. По службе…
– Вот видишь! Но заказывал ли ты, по крайней мере, заупокойные молитвы по этим людям?
– Заупокойные молитвы?.. Такое дело было бы слишком разорительно для меня. В Хорезме ловят столько разных злоумышленников!
– Вот поэтому невидимые к тебе и пристают.
– Откуда ты знаешь, что они ко мне пристают?
– Потому что они могут быть все-таки слегка видимы для изощренного зрения. Чуть-чуть, едва приметно… так, что-то вроде стеклистых червячков, плавающих в воздухе. Я давно их замечал над тобою. Да ты, вероятно, и сам их видел не раз, только не знал – кто они?
Так как Агабек был весьма толст и грузен, то, конечно, часто видел как бы плавающих перед глазами в воздухе стеклистых червячков, особенно когда приходилось ему нагибаться и снова выпрямлять спину.
– Да, видел… Но я полагал, что это от излишней крови.
– Если бы это происходило от излишней крови, тогда бы они представлялись тебе красными, ты же видишь их прозрачными, как бы бесплотными,– рассудительно ответил Ходжа Насреддин.
Против столь очевидного довода Агабек ничего не мог возразить. Слова Ходжи Насреддина тягостно поразили его мясистое воображение.
Он закинул голову, чтобы проверить – точно ли стеклистые червячки все удалились? Его толстый загривок напрягся, кровь замедлилась – и он увидел их перед собою во множестве. Он ужаснулся!
– Послушай, Узакбай! – жалобно воскликнул он.– Вот они, вот! Они здесь, никуда не исчезли!
– Успокойся, ободрись, хозяин! – сказал Ходжа Насреддин: слишком пугать Агабека не входило в его расчеты.– Это не те, другие. Так, мелочь. Те, опасные, удалились, эти же вполне безопасны.
– Ну хорошо, а как же дальше? Когда вернутся те, опасные? Ведь не могу же я
теперь сидеть, спасаясь от них, в этой хибарке до конца своих дней? О Узакбай, о неразумный – зачем ты мне сказал? Раньше, когда я не знал…
– Ты легко можешь от них отделаться, хозяин. Закажи здешнему мулле поминальные службы. На год вперед. И заплати сразу. Этого хватит с избытком.
Давая такой совет. Ходжа Насреддин преследовал цель обновить из кармана Агабека чоракскую мечеть, которая своими облупившимися стенами, облезшей росписью и гнилыми столбами уже давно взывала к щедрости прихожан. Агабек был самым богатым прихожанином, но и самым скупым,– его следовало наказать.
– Конечно закажу! – воскликнул он со вздохом облегчения.– Пусть даже это
мне обойдется в тысячу таньга! Подумай, сколь глубоко сидела преступность в этих людях: даже после смерти они продолжают свои бесчинства! Но, к сожалению…
– К сожалению, во второй раз их повесить нельзя,– закончил Ходжа Насреддин.
– Не обязательно вешать. Аллах мог бы наказывать их каким-нибудь другим способом.
Вот все, до чего мог возвыситься его убогий, тю-ремно-палочный разум, даже войдя в соприкосновение ^ таинственным миром, лежащим по ту сторону земного бытия!
Теперь, когда Агабек был в должной мере подготовлен, Ходжа Насреддин решил перейти к делу, то есть к той главной тайне, ради которой они сошлись в эту ночь.
Тайна оказалась поистине удивительной, способной привести в смущение любую мудрость. Она заключалась в том, что ишак, стоявший здесь же, в углу,– на самом деле вовсе не ишак, но превращенный злыми чарами в ишака наследный принц египетский, единственный сын царствующего ныне в Египте султана Хуссейна-Али.
Рассказывая Агабеку все это. Ходжа Насреддин сам удивился, как ворочается у него язык.
– Вот почему я кормлю его абрикосами и белыми лепешками, сожалея, что не могу раздобыть в этом глухом селении пищи более изысканной. О, если бы я мог подавать ему ежедневно корзину розовых лепестков, политых нектаром!
Голова Агабека, и без того затуманенная, пошла кругом. В стеклистых червячков он поверил, но в это – поверить он не мог.
– Опомнись, Узакбай,– какой он принц! Самый настоящий ишак!
– Тс-с-с, хозяин! Неужели нельзя выразиться иначе? Ну почему не сказать: «этот четвероногий», или «этот хвостатый», или «этот длинноухий», или, наконец, «этот, покрытый шерстью».
– Это четвероногий, хвостатый, длинноухий, покрытый шерстью ишак! – поправился Агабек.
Ходжа Насреддин поник в изнеможении головой:
– Если уж ты не можешь воздержаться, хозяин, то лучше молчи.
– Молчать? – засопел Агабек.– Мне? В моих собственных владениях? Из-за какого-то презренного…
– Воздержись, хозяин; молю тебя, воздержись!
– Ишака! – неумолимо закончил Агабек, точно вколотил тупой гвоздь.
Минуту длилось молчание.
Ходжа Насреддин снял халат и, распялив его на тополевых жердях, отгородил ишачье стойло как бы занавесом:
– Теперь нам будет свободнее говорить, если только ты, хозяин, немного умеришь мощь своего голоса, подобного трубе. Когда в беседе ты опять дойдешь до этого непристойного слова – постарайся произносить его шепотом.
– Хорошо! – буркнул Агабек.– Постараюсь. Хотя, говоря по совести, не понимаю…
– Скоро поймешь. Ты удивлен? Ты не можешь допустить в свой разум мысли, чтобы под серой шкурой в длинноухом и хвостатом обличье скрывался человек, да еще царственного звания? Но разве ты никогда не слышал историй о превращениях?
Здесь мы должны заметить, что в те времена по мусульманскому миру ходило множество таких историй; были даже мудрецы, писавшие толстые книги об этом, а в Багдаде объявился некий Аль-Фарух-ибн-Абдаллах, уверявший, что сам на себе испытал целый ряд превращений: сначала – в пчелу, затем – из пчелы в крокодила, из крокодила – в тигра, и, наконец, опять в самого себя… Одного только превращения никогда не испытал упомянутый Аль-Фарух:
из плута в честного человека,– но это разговор особый и здесь неуместный; вернемся в хибарку.
– Слышать я слышал, но всегда считал это пустыми выдумками,– сказал Агабек.
– Теперь ты видишь воочию.
– А где доказательства? Что в этом,– он понизил голос,– в этом ишаке свидетельствует об его царственном происхождении?
– А хвост? Белые волосинки в кисточке на самом конце?
– Белые волосинки? Это и все? Да я тебе найду их целую сотню на любом ишаке!
– Тише, тише, хозяин; говори шепотом. Ты хочешь более несомненных доказательств?
– Конечно, хочу! Этот ишак – принц? Так преврати же его на моих глазах в человека или, наоборот, преврати какого-нибудь человека в ишака. Тогда вот я поверю.
– Как раз таким делом я и думаю сегодня заняться: вернуть ему на короткое
время его подлинный царственный облик. Что же касается превращения какого-нибудь человека в ишака, то, быть может, с помощью аллаха удастся и это.
– Так начинай: уже полночь.
– Да, уже полночь. Я приступаю.
И он приступил. Зная, что дубленую толстую кожу Агабека пробрать нелегко, он не жалел ни пыли, ни усердия. Он метался по хибарке из угла в угол,
выкрикивая хриплым голосом заклинания, бросался на стены и отшибался от них, как мяч, топотал ногами, падал на пол и корчился, дрожа, исходя пеной. Затем весь потный, запыхавшийся – принялся за ишака, облив его для начала волшебным составом, что весьма ишаку не понравилось: он зафырчал и замотал головой.
– Кабахас! – придушенным голосом вскрикнул Ходжа Насреддин, входя в стойло.– Суф!.. Чимоза! Дочимоза, каламай, замнихоз!..
При этом он из-под рубашки, незаметно для Ага-бека, сунул ишаку под нос пахучую, сдобную лепешку, но в пасть не давал. Этим нехитрым способом он быстро
довел ишака до полного исступления: тот заревел, поднял хвост и, брыкаясь, начал кидаться на жерди.
– Цуцугу! Лимчезу! – в последний раз возопил Ходжа Насреддин и, обливаясь потом, подбежал к Агабеку:
– Пойдем, хозяин! Теперь пойдем! Никто не должен видеть чудо превращения. Иначе – слепота! Неизлечимая, на всю жизнь!
Он вытеснил Агабека из хибарки, вышел и плотно прикрыл дверь:
– За мной, хозяин, за мной. Отойдем подальше:
здесь оставаться опасно!
Агабек, слегка ошеломленный заклинаниями, не сопротивлялся.
Они свернули на тропинку, что вела к отводному арыку.
Ходжа Насреддин притворно закашлялся. Ночь ответила криком перепела,– это означало: «Я готов!» Все шло, как нужно.
У водяного лотка они уселись рядом на конец бревна, поддерживающего ворот.
Ходжа Насреддин еще не совсем отдышался после колдовства и жадно пил ночной свежий воздух. Мало-помалу его сердце усмирилось и дыхание выровнялось.
На Агабека ночная прохлада тоже возымела благодетельное действие, разогнав
колдовской чад, сгустившийся в его черепе, под толстыми костями. Недоверчивый от природы, склонный видеть во всех человеческих деяниях преимущественно плутовство, он и в хибарке верил не очень,– а здесь, на свежем воздухе, не будучи более подавляем заклинаниями, окончательно отрезвел. И в его темной душе начала подниматься злоба, смешанная с досадой,– что его хотят оставить в дураках.
Он язвительно засмеялся:
– Ну, где же твое чудо, Узакбай?
– Еще не свершилось, хозяин. Подождем.
– Нечего и ждать! Уже видно, что из твоей плутовской затеи ничего не получится. Ишак останется, как был, ишаком, но ты навряд ли останешься хранителем озера.
Про себя он думал: «Вот замечательный случай выгнать его с должности, не возвращая залога! Он хотел одурачить меня, но одурачил самого себя!»
Эти коварные мысли Агабека были, разумеется, понятны Ходже Насреддину, как если бы он их слышал… Он усмехался в душе, но молчал.
Перед ними шумела, пенилась вода, с напором устремляясь в лоток и сотрясая помост, передававший свою дрожь бревнам, на которых они сидели.
Молчание Ходжи Насреддина было истолковано Агабеком по-своему – на судейский лад:
– Или тебе нечего ответить? Скажи теперь: какая тебе нужда служить у меня за одну таньга в день, если ты действительно волшебник? Своим волшебством ты бы мог зарабатывать тысячи. Молчишь? Ты, видно, забыл, Узакбай, что имеешь дело с бывшим главным хорезмским судьей, которому приходилось распутывать обманы куда похитрее!