Возвращаясь на прямую дорогу нашего повествования о делах и днях Ходжи Насреддина в Чораке, начнем с ишака.
Он переживал дни сказочного блаженства. Никогда еще жизнь не улыбалась ему такой жемчужной россыпью безмерного счастья и волшебных удач. Во-первых, из мазанки на бугре он переселился в дом Ага-бека, в самую лучшую часть его, с выходом в сад, куда он мог в любое время спускаться по широким пологим ступеням и безбоязненно объедать любые цветы и листья; во-вторых, к услаждению всех его желаний были всегда готовы подносы с лепешками различных сортов, абрикосами, редиской, ранними дынями и прочими плодами щедрой чоракской земли. Воду он пил только облагороженную ароматом розовых лепестков. Вот до какой степени Ходжа Насреддин сумел убедить Агабека в истинности ишачьего превращения! Агабек даже подумывал о паре для него, но встретил на пути своего замысла неразрешимое сомнение, ибо неизвестно было,– из чего следует исходить в этом деле: из внешнего облика превращенного или из внутренней сущности?
В остальном Агабек не терял времени попусту,– все его старания, все разговоры и хитрости направлены были к одному: отвратить державное сердце превращенного от Ходжи Насреддина и притянуть к себе. С этой целью он проводил возле ишака целые дни, самолично ему прислуживал, кротко перенося ишачьи безобразия, которых было достаточно, ибо «приличествующее хлеву – безобразно в
палатах». Он всеми способами препятствовал Ходже Насреддину оставаться наедине с ишаком и всячески сокращал минуты их свиданий. «Сиятельный принц утомлен» или «Принц занят государственными делами»,– внушительно говорил он Ходже Насреддину и выпроваживал его в мазанку на бугре.
|
|
Ходжа Насреддин покорно уходил, хотя ему смерть хотелось узнать – о чем Агабек толкует ишаку целыми днями, когда они бывают вдвоем? И он услышал. Однажды, придя в неурочный час, он застал их в саду, поглощенными тайной
беседой. Стоя на грядках, среди благоухающих левкоев и гвоздик, попирая копытами пленительно чистый цветочный ковер, ишак, сопя, чавкая и бурча животом, пожирал из рук Агабека дыню, ломоть за ломтем, а в длинные уши ему лились коварные речи.
– И после того, о сиятельный принц,– нашептывал Агабек,– он позволил себе неслыханную дерзость:
порицать вашу царственную природу, а в равной степени природу вашего порфироносного родителя. Он говорил… Нет, мой язык отказывается повторить
гнусности, которые он говорил. Он сказал: принц сварлив и глуп. Это не я, это он сказал… Принц вздорен, мелочен, упрям, и нынешнее прискорбное обличье в полной мере соответствует его внутренней сущности. Не скрывается ли за этим злонамеренный умысел – покинуть великого принца где-нибудь по дороге в Каир или
– что еще хуже! – продать погонщикам за ничтожную плату, как самого обычного среди прочих длинноухих, четырехкопытных, и тем самым лишить египетский трон законного и единственного наследника?.. И еще он сказал…
Прячась за кустами китайской жимолости. Ходжа Насреддин тихо удалился, не замеченный Агабеком.
Ночью он сказал вору:
– Я слышал донос,– плод созрел.
– Ты, как всегда, действовал без ошибки,– отозвался вор.– Скажи, какую струну в его сердце ты избрал для игры столь успешной?
– Зависть. Из всех глупых и вредных чувств, присущих людям,– это едва ли не самое сильное. Есть индийская сказка: одному человеку аллах сказал:
|
|
«Проси у меня все, что хочешь, и я дам тебе, но с одним условием – что соседу твоему дам вдвое больше. Если тебе усадьбу, то ему – две, если тебе коня
– то ему пару. Что хочешь ты получить?» – «Всемогущий, прошу тебя,– ответил этот человек,– вынь у меня один глаз!..»
Пропели третьи петухи – рассветные. Вор встал, поклонился Ходже Насреддину:
– Мне пора. Какие ты дашь мне поручения, что мне предстоит в ближайшем будущем?
– Предстоит еще одно путешествие в Коканд.
– Всемилостивый аллах! Каждое путешествие – это пара сапог. Подошвы так и горят на здешних камнях!
– В последний раз. Сюда ты больше не вернешься, а я нагоню тебя уже в Коканде.
– Что же делать,– я готов. Когда прикажешь отправляться?
– Я скажу…
Была в саду Агабека, в самом дальнем конце, маленькая беседка; здесь не было ни левкоев, ни гиацинтов, садовник никогда не заглядывал сюда со своим ножом, плющ и дикий виноград росли свободно и обвивали беседку, перемешав листву; по утрам в беседке дольше держалась росистая свежесть, пахло мятой и сырой землей и птицы вокруг пели дольше, ибо густая завеса зелени не пропускала
сюда слишком раннего солнечного луча. В этой беседке однажды утром и состоялся у Ходжи Насреддина важный разговор с Агабеком.
Старый слуга – слепой, глухой и вечно безмолвный – принес кувшин вина и две чаши; это был единственный слуга, оставшийся в доме, остальных Агабек отпустил, дабы не разгласилась тайна превращенного. И теперь, не опасаясь доноса, он с увлечением предался мерзостному, тайному пороку пьянства, склоняя к тому же и Ходжу Насреддина. Сегодня – начал с утра.
|
|
– Хозяин, ты плохо выполняешь поручение принца,– сказал Ходжа Насреддин, принимая из рук Агабека чашу, налитую с краями.– Близок мой отъезд, а ты до сих пор еще ничем не подготовил меня к приятию должности визиря и дворцового казначея в Египте.
– Разве ты думаешь двигаться?
– Дорога в Каир не близка.
– Но совсем недавно ты говорил, что не примешь должности визиря. Ты думал о своих ученых делах – об уединенном жилище и скромном пожизненном доходе.
– Я и сейчас думаю, но султан ведь может не согласиться на это. Скажет: принимай должность или отправляйся на плаху! С ним не поспоришь. Вот я и решил на всякий случай приготовиться к должности.
Агабек беспокойно замигал мутными глазами и засопел.
– А тайная комната? – напомнил он.
– Об этом как раз я и хотел с тобою побеседовать,– о наилучших способах избежать ее. Ты многоопытен и мудр – научи меня. А в награду – клянусь! – я пришлю тебе из Египта кальян, отделанный золотом, и серебряный кувшин для вина.
Кальян и кувшин! – это было все равно, что пообещать жаждущему в пустыне две капли воды. Не кальян и не кувшин мерещились Агабеку, а дворцовые подвалы в Каире, полные золота. И кроме того – еще дороже денег! – почет и великая в часть.
Ходжа Насреддин сидел, опустив голову: он в лицо Агабеку не смотрел, зато не отводил глаз от его рук. И по дрожанию толстых пальцев, по трепету вздутых жил читал все в его душе так же ясно, как по волшебной книге. Поэтому для него не были неожиданными слова Агабека:
– Узакбай, а что, если ты уступишь принца мне? Соглашаться сразу не следовало: пусть он распалится!
– Тебе? – усмехнулся Ходжа Насреддин.– Не такие люди предлагали мне то же самое. Но, во-первых, принц желает иметь провожатым в Каир только меня, во– вторых…
– Принца можно уговорить. Кроме того, пока он в этом обличье, в ишачьем…
– Можно поступить с ним и бесчестно, хочешь ты сказать? Обмануть его? О хозяин!..
– Вовсе не то я подумал. Но можно его ответ истолковать в желаемую сторону. Поскольку человеческих слов он произносить не в силах…
– А махание хвостом и двиганье ушами?
– Вот их-то и можно истолковать!
– Поистине, хозяин, ты рожден для придворных должностей! Но есть и второе препятствие – ты сам.
– Я?..
– Чем ты можешь вознаградить меня? Неистовое желание быть египетским визирем так разожгло Агабека, что он даже обрел в себе красноречие.
– Ты жаждешь уединения? – говорил он, наклоняясь к Ходже Насреддину.– Где найдешь ты уединение большее, чем здесь, и тишину совершеннее? – Действительно, тишина вокруг была, как в светлом сне.– Ты хочешь иметь пожизненный доход? Мое озеро даст тебе достаточно для богатой жизни.
– Да, но хлопоты с этим озером и с отпуском воды,– упирался для вида Ходжа Насреддин.– Они будут меня отвлекать от ученых занятий.
– Найми управителя. За малые деньги он все будет делать сам.
– Верно, можно ведь нанять управителя! Как это мне в голову не пришло!
– Конечно! Передашь дела управителю, тебе же останется только собирать волшебную траву.
– Волшебную траву! – оживился Ходжа Насреддин.– Это как раз для меня – собирать волшебную траву!
– Вот, вот! – подхватил Агабек, обрадовавшись, что нашел верный ключ; его разум, давно уже переродившийся в хитрость, зашевелил и задвигал всеми своими четырьмя десятками ножек.– Именно волшебную траву! Ее здесь – неисчислимо, я только не хотел тебе говорить. Везде растет! Одну ты уже нашел. Но это что? Сотая доля!..
– Неужели – сотая доля? – прошептал, как бы замирая. Ходжа Насреддин.
– Тысячная! Тысячная доля!.. Ты еще не знаешь, сколько здесь растет волшебной травы!
Агабек, подогретый вином, болтал уже безоглядно, ничуть не опасаясь быть пойманным на своей лжи, ибо перед ним сидел человек ученых занятий, следовательно – в обыденных делах подобный малому ребенку и подлежащий неукоснительному обжуливанию. Но перед ним сидел Ходжа Насреддин, умевший
соединить крылатость души с величайшей проницательностью ума и вовсе не склонный изображать собою жирного барана для всяких ползающих по земле хитреньких проходимцев,– вот с кого следовало бы всем ученым людям, всем мудрецам и поэтам брать пример в их повседневной жизни!
– Вот, например, видишь – плющ! – захлебывался Агабек.– Тоже – волшебный! И вон тот лопух – тоже! Кругом – волшебная трава! Простой даже и нет, все – волшебная. Здесь был задолго до тебя один чернокнижник, он мне все это и разъяснил. Кроме того, здесь и камни – волшебные. Прямо валяются на земле –
только подбирай! Этот чернокнижник увез целый мешок! И еще два кувшина волшебной воды! Я забыл сказать, что здесь неподалеку есть волшебная вода. Совсем рядом. Здесь все, все – волшебное!
Против такого сочетания – волшебной травы, волшебных камней и волшебной воды – кто бы мог устоять?
Ходжа Насреддин согласился. Да, он уступает принца в обмен на озеро, дом, сад и все прочее, принадлежащее озеру, и за десять тысяч таньга сверх того.
– Десяти тысяч у меня наличными нет,– говорил Агабек.– Только семь. Но ведь я должен оставить что-нибудь себе на дорогу в Каир.
– А драгоценности, что недавно ты получил от Мамеда-Али? – напомнил Ходжа Насреддин.
Сошлись на пяти тысячах. Агабеку на дорогу оставались две тысячи и драгоценности.
– А принц не откажется! – говорил Агабек.– Он меня достаточно узнал за это
время. Наконец, ты можешь заболеть. Даже притворно умереть. Мы все обделаем так, что он ничего не заподозрит и никогда не узнает.
Ходже Насреддину умирать не хотелось ни истинно, ни притворно.
– Это уже лишнее,– сказал он.– Зачем обманы в таком праведном деле? Попробуем уговорить принца.
Пошли уговаривать. Было махание хвостом, и было двиганье ушами. Истолковали. Вернулись в беседку.
– Теперь дело за малым! – торжествовал Агабек.– Каждую весну в наших местах появляется кадий Абдурахман из большого селения Янги-Мазар, где он постоянно живет. Он разбирает тяжбы и закрепляет сделки. Он сейчас где-нибудь неподалеку, сегодня же пошлю верховых на розыски. А ты, Узак-бай, приготовь пока побольше волшебного состава. И напиши на бумаге все заклинания, чтобы я не забыл.
– Принц тебе уже вручен, а своего вновь приобретенного дома я еще не видел,– сказал Ходжа На-среддин.
– Пойдем посмотрим.
Осмотрели дом. Он оказался очень хорошим, построенным на долгие-долгие годы. «Вот и свадебный подарок этим молодым безумцам – Сайду и Зульфие, хватит
им здесь места расселить потомство!» – думал Ходжа Насреддин, следуя за Агабеком из комнаты в комнату. В доме было тихо, чисто, просторно, светло, в открытые настежь окна щедро лились полуденные лучи, расстилая Ходже Насреддину под ноги
свои веселые коврики, сотканные из горячего света, и гоняя по стенам целые стада пугливо-трепетных зайчиков, когда ветер, летевший из сада, шевелил оконные рамы.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
С этого дня Агабек перестал быть прежним Агабеком. Опередив медлительное время, он уже переселился мечтами в Каир, ко дворцу, он уже был для самого себя египетским визирем Агабеком-ибн-Мур-тазом Хорезми, уже чувствовал на плечах тяжесть золотом расшитого придворного халата, уже слышал мысленным предчувственным слухом позвякивание медалей и блях на груди, золоченой сабли на
боку. Отныне каждый лишний день, проведенный в Чораке, казался ему похищенным из его будущего величия, каждая пролетевшая минута безвозвратно уносила с собой обильные семена всевозможных благ и всяческих прибылей. Он надулся нестерпимой чванливостью. Разговоры с ним стали для Ходжи Насреддина истинной мукой. Своего единственного слугу, слепого и глухого старика, он заставлял по утрам кланяться себе земно. К ишаку он Ходжу Насреддина теперь не допускал вовсе.
Между тем жизнь селения шла своим обычным кругом: наливались душистой сладостью плоды в садах, шелковичные черви завернулись в коконы и первый раз и второй, объягнились овцы на пастбищах. У каждого чоракца прибавилось летних забот; в чайхане Сафара гостей по вечерам собиралось теперь не много, человек пять,– остальные, наработавшись за день, ложились еще засветло спать.
К новому хранителю озера и к его странностям чоракцы успели привыкнуть; разговоры о нем велись в чайхане только вскользь, мимолетно. Зато по-прежнему неотступно висела над чоракцами зловещая тень Агабека: опять – полив, опять – дни, полные томительного страха.
И вдруг, словно громовые удары с неба, посыпались новости – одна другой оглушительнее.
Первую новость возгласил мулла в пятницу после утренней службы: Агабек, обратившись мыслями к богу, пожертвовал в мечеть полторы тысячи таньга, заказав заупокойные молитвы на весь предстоящий год.
Полторы тысячи! Перед поливом! Сколько же возьмет он за полив?.. Заупокойные службы! По каким усопшим?.. До стеклистых червячков чоракцы,
конечно, додуматься не могли и терялись в догадках. «Быть может, по тем, которых решил он уморить голодом?» – зловеще пророчествовал Сафар.
Вторая новость исходила от самого Агабека. На днях он покидает Чорак и уходит в хадж – паломничество к священному камню Кааба. Агабек счел полезным затемнить таким способом свой отъезд в Египет.
Новые тревоги, новые недоумения! До полива он уйдет или после полива? И главное, самое главное,– какую же все-таки цену назначит он за полив?
Третья новость – зловещая, страшная: Агабек послал верховных в три конца на розыски кадия Абду-рахмана. Он вызывает кадия в Чорак. Зачем? С кем думает затевать тяжбу перед отъездом, какие сделки понадобилось ему закреплять?
По этому поводу было великое сборище в чайхане. Забыли сады, поля, пастбища. И опять пророчествовал Сафар: «Погодите, до своего отъезда он еще
успеет всех разорить!..» Один Мамед-Али видел радость среди тревог: что бы то ни было, но Зульфию он уже больше не потребует в свой дом!
Решили пойти навстречу судьбе – спросить Ага-бека: сколько он думает взять за полив? Направили к нему четырех стариков.
Старикам видеть Агабека не удалось: не снизошел. Говорил с ними от лица хозяина новой хранитель озера. Слова его были загадочны, доверия не внушали.
– Воду вы получите,– сказал он.– Ничего не продавайте заранее. Хватит тех денег, что есть у вас в кошельках.
А что было у них в кошельках? На весь Чорак – сотни полторы таньга. Старики сказали об этом хранителю. Он засмеялся:
– Кошельки ваши мне известны – они похожи на выдоенное вымя тощей козы. И все-таки повторяю:
ничего не продавайте. Идите, почтенные, и передайте мои слова остальным.
Такой ответ не уменьшал тревог, скорее – усилил их.
А тут как раз вернулись верховые с известием, что кадий Абдурахман, закончив свои дела в недалеком селении Олты-Агач, завтра к вечеру прибудет в Чорак.
Селение замерло, затихло в ожидании великих дел и небывалых событий.
Только двое из всех жителей Чорака не разделяли общих тревог – Сайд и Зульфия. А почему не разделяли – каждый легко может сообразить. Об этом хорошо сказано в сочинении проникновеннейшего Бадиаз-Замана-ибн-Мюфрида «Благоухание утренних роз»,– вот что он пишет: «Влюбленность, если она сильна, всегда сопровождается легким затмением ума, как бы помешательством, которому, однако, не следует придавать значения, так как оно не опасно и вреда не приносит,– да и как бы могло быть иначе, если сама любовь есть чувство небесное, ниспосылаемое нам аллахом: разве может исходить от аллаха что-либо вредное? Поэтому, встречая влюбленного юношу, не следует удивляться его рассеянности, как равно и странности в суждениях: в нем происходит смешение мыслей и чувств, образуя
путаницу, в которой никто не может разобраться, и меньше всех – он сам. Надлежит
со всей снисходительностью выслушивать его и не вступать с ним в споры, особенно по поводу совершенств его избранницы,– ибо это все бесполезно, пока он влюблен; осуждать же его за это могут только глупцы». Опираясь на слова мудреца, отнесемся и мы к нашим влюбленным со всей снисходительностью и оставим их рядом друг с другом в ночном саду, не пытаясь воспроизводить их разговоров,
порожденных той самой путаницей чувств и мыслей, в которой «никто разобраться не может…»
Старый кадий Абдурахман столько лет жил по кривде и судил по кривде, что в конце концов сам весь покривел – и душой, и телом, и лицом. И шея была у него кривая, отягощенная зобом, и нос – кривой, с тонким раздвоенным кончиком, и рот как-то странно кривился, и бороденка торчала вкось; вдобавок, он заметно припадал на левую ногу и ходил приныривая на каждом шагу. Так его и звали в просторечии: «кривой кадий Абдурахман». К этому добавим, что он постоянно поджимал один глаз, тот или другой, в зависимости от хода своих судейских дел: правый – в ожидании мзды, левый – по взятии. А так как он неизменно находился в
одном из этих двух состояний, по ту или другую сторону мзды, то и смотрел на мир только одним глазом.
Он приехал в Чорак на старенькой крытой арбе с перекосившимися ковыляющими колесами, которым дорожная прямая колея заметно была не по сердцу: при каждом обороте они так и норовили вывернуться из нее. Пегая лошаденка в оглоблях была низенькая, взъерошенная, жидкохвостая и с бельмом на глазу; криво сидел и возница в седле, согнув одну ногу в колене, вторую же вытянув по оглобле вдоль.
Сам кадий, в соответствии со своим званием, помещался внутри арбы, за опущенными занавесками,– а снаружи, где-то в промежутке между арбой и лошадиным крупом, пристроился писец, старинный соучастник всех темных дел кадия. Писец был хотя и не крив, но весь измят и как-то выкручен, словно его стирали, потом выжали, а расправить забыли – так он и высох жгутом. И цветная чалма на его длинной дынеподобной голове тоже была скручена жгутом.
Агабек послал навстречу кадию слугу с приглашением в гости, но кадий
отказался, оберегая от лживых наветов белизну своего беспристрастия. Остановился он в чайхане. Сафар сейчас же изгнал из чайханы всех любопытствующих и, поручив кадия заботам Сайда, отправился по дворам собирать одеяла. Обычай того времени требовал, чтобы каждому высокому гостю ложе было устроено из многих одеял,– по разумению Сафара, кадию полагалось не меньше десятка.
Умывшись и выпив чаю, кадий молча посмотрел на своего писца – одним только глазом, правым.
Так же молча писец встал и удалился в направлении к дому Агабека.
Вернулся он затемно, когда среди чайханы высилась уже груда цветных одеял – не десять, а четырнадцать, и кадий возлежал на них, накрывшись пятнадцатым.
Писец – все молча – показал ему два пальца и еще полпальца. Это значило – двести пятьдесят. Кадий вздохнул, закрыл правый глаз и открыл левый, обозначив этим свой переход из состояния «до» в состояние «уже».
Затем между ними произошел короткий разговор шепотом, дабы не слышал чайханщик.
– Что за тяжба? – спросил кадий.
– Не тяжба, а сделка,– ответил писец.
– Сделка? – удивился кадий.– Столь щедро за сделку?
– Ему, верно, очень повезло,– прошептал писец.– Полагаю, он схватил за хвост какую-то большую прибыль.
– Причем – законную прибыль,– наставительно заметил кадий.– Вполне законную. Завтра узнаем,– закончил он и, повернувшись на бок, сомкнул левый глаз, ибо состояния «до» и «после» не распространялись на часы его сна.
Из всех кривых сделок, что на своем веку записал и закрепил старый кадий
Абдурахман, эта – превосходила кривизною все мыслимое! Доходное озеро, дом и сад обменивались на какого-то грошового презренного ишака! Налицо была тайная цель, а по закону темные сделки со скрытыми целями строжайше воспрещались. Между тем предстояло записать обмен в книгу,– причем так записать, чтобы поставленные от хана для надзора за кадиями многоопытные вельможи не могли ничего заподозрить.
Когда Агабек звучным и внятным голосом заявил о своем непреклонном решении обменять озеро, дом и сад на ишака,– в толпе чоракцев, собравшихся перед чайханой, возник недоуменный приглушенный гул, как в огромном встревоженном
улье. Начавшись у помоста чайханы, этот гул мгновенно перекинулся в задние ряды, всколыхнул и взбудоражил их, прошумел, подобно летучему ветру, по заборам, усеянным ребятишками, затем – перелетел на ближние кровли, многоцветно
пестревшие платками женщин. Озеро – на ишака! Он обменивает озеро на ишака!.. Не было среди чоракцев ни одного, у которого не замутился бы разум, словно застлавшись дымом, и не дрогнуло сердце.
Но старый кривой кадий Абдурахман, поседелый в пройдошествах, ничуть не
удивился, даже бровью не повел. Важно и невозмутимо он сидел на помосте чайханы,
лицом к толпе, на возвышении, подобном трону, что устроил для него из пятнадцати ночных одеял чайханщик Сафар. Внизу сидел писец, нацелившийся длинным унылым носом в раскрытую книгу судейских записей. Этот, следуя своему господину, тоже сохранял полную невозмутимость.
Кадий строго воззрился на толпу.
Гудящий ропот начал как бы оседать, прижиматься к земле и наконец совсем затих.
Все замерли в трепетном ожидании.
– Узакбай, сын Бабаджана! – возгласил кадий.
Ходжа Насреддин, ведя в поводу за собой ишака, приблизился к помосту.
– Что скажешь ты в ответ на слова Агабека, сына Муртаза? – вопросил кадий.– Согласен ли ты на обмен?
– Согласен.
В толпе чоракцев опять прошел гул. Он согласен! Еще бы!.. За ишака ценою в тридцать таньга на самом удачном базаре – и получить такое богатство!
Происходило какое-то загадочное, темное, страшное дело. Кто-то в толпе, не выдержав, тонко застонал, вернее – пискнул.
Кадий сохранял прежнее спокойствие.
– Обе стороны изъявили согласие на предстоящий обмен! – возгласил он.–
Первое требование закона исполнено. Теперь пусть каждый из жителей селения, если есть у него достаточно веский, подкрепленный доказательствами повод воспрепятствовать обмену,– путь он скажет об этом перед лицом всех!
Таких не нашлось.
Кадий, выждав минуты две, заключил:
– К совершению сделки препятствий нет, о чем я свидетельствую.
Теперь предстояло последнее – запись. Такая запись, чтобы в ней не содержалось даже малейшей кривизны.
Вот когда старый кадий показал себя во всем блеске своего судейского хитроумия!
Минут пять он думал: как текли мысли в его старой голове, какими путями,– трудно сказать, но вот, в соответствии с их течением, поехала влево сперва его чалма и повисла, опираясь только на ухо, затем поехали влево очки, и наконец он сам поехал влево на своих одеялах, которые держались и не рушились только благодаря самоотверженным усилиям Сафара, подпиравшего возвышение плечом.
Когда кадий заговорил – в голосе его звучало гордое упоение могуществом своего разума.
– Запиши имена совершающих сделку! – приказал он писцу.
Тот заскрипел пером, так глубоко всунувшись в книгу, что казалось, он скрипит по ее страницам своим длинным носом.
Кадий в это время мысленно подбирал слова, которые бы могли наилучшим образом свидетельствовать о полной законности сделки, выражая примерное равенство вкладов с обеих сторон.
– Доходное озеро и принадлежащие к нему сад и дом,– сказал он многозначительным, каким-то вещим голосом и поднял палец.– Очень хорошо,
запишем! – Он подал повелительный знак писцу.– Запишем в таком порядке: дом, сад и принадлежащий к ним водоем. Ибо кто может сказать, что озеро – это не водоем? С другой стороны: если упомянутые дом и сад принадлежат к озеру или, иначе говоря,– к водоему, ясно, что и водоем в обратном порядке принадлежит к дому и саду. Пиши, как я сказал: дом, сад и принадлежащий к ним водоем!
По ловкости это был удивительный ход, сразу решивший половину дела: простой перестановкой слов озеро волшебно превратилось в какой-то захудалый водоем, находящийся в некоем саду, перед неким домом. В общей стоимости такой усадьбы главная доля падала, конечно, на дом, затем – на сад, а водоем только упоминался,– так, для порядка, ибо сам по себе даже не заслуживал отдельной оценки.
Стоимость имущества одной стороны уменьшилась во много десятков раз. Но сделка все еще заметно кренилась влево. Чтобы окончательно выровнять ее, многомудрый кадий приступил к исследованию имущества другой стороны.
И здесь воспоследовал его новый победоносный удар:
– Узакбай, сын Бабаджана, скажи, какое имя носит находящийся в твоем обладании предназначенный тобой к обмену ишак?
– Я всегда называл его Пфак-Пузырь.
– Пфак! Пузырь! – воскликнул кадий.– Какое низменное, отвратительное имя для столь драгоценного животного, в обмен на которое ты получаешь целое богатство! Не будет ли разумным дать ему другое, благородное, звучное имя: если уж не Олтын-Золото, то хотя бы Кумыш-Серебро?
– Можно и так,– согласился Ходжа Насреддин, схвативший на лету мысль кадия.– Мне все равно, а ему и подавно.
– Пиши! – обратился кадий к писцу.– Пиши:
упомянутое имущество – дом, сад и принадлежащий к ним водоем во стороны Агабека, сына Муртаза, передаются Узакбаю, сыну Бабаджана, в обмен со стороны последнего на Кумыш-Серебро, весом… А скажи, Узакбай,– в упоении гордым торжеством старый кадий возвысил голос до трубного звука,– скажи, сколько он весит, твой ишак?
– Да пуда четыре весит.
– Мне нужен точный вес.
– Пусть будет четыре пуда и семь с половиной фунтов – за счет безделья и сожранных лепешек.
– Пиши! – вострубил кадий, повелевая писцу.– Обменивается на серебро, весом в четыре пуда и семь с половиной фунтов, о чем и составлена мною, кадием Абдурахманом, сыном Расуля, настоящая запись в полном соответствии с законом и ханскими повелениями!
Ходжа Насреддин смотрел на кадия с удивлением: это была работа – хотя и в пройдошестве – но подлинного мастера, и нельзя было ею не восхищаться.
– Что моей печатью и подписью заверяется! – трубил кадий, наполняя голосом
и чайхану, и все заполненное людьми пространство перед чайханой, а сам незаметно для себя все кренился и кренился влево. Тут, как на грех, Сафар зазевался, не
успел поддержать возвышения плечом – и кадий на последнем слове медленно, плавно съехал вниз, на пол, со всеми пятнадцатью одеялами.
Обмен завершился. Озеро теперь принадлежало Ходже Насреддину, ишак – Агабеку.
Кадий выдал обоим соответствующие бумаги.
Потрясенные чоракцы, обсуждая на все лады сегодняшние события, разошлись по домам.
Дорога перед чайханой опустела.
А вскоре опустела и чайхана: старый кадий отбыл из Чорака в другие места, где ожидали его многомудрых решений различные тяжбы и сделки.
Перед самым его отъездом Ходжа Насреддин потихоньку спросил: как скоро почтенный кадий сможет на обратном пути завернуть еще раз в Чорак?
При этом вопросе левый глаз кадия мгновенно закрылся и ему на смену открылся правый, означающий состояние «до».
– Дня через четыре, завершив дела в нескольких селениях, расположенных неподалеку,– ответил он и, кряхтя, полез по спицам колеса на арбу.
Писец пристроился на своем привычном месте, где-то в промежутке между арбой и лошадиным крупом.
Возница согнул одну ногу в колене, вторую – вытянул по оглобле вдоль, искривился в седле и, щелкнув языком, тронул лошадь.
Скрипя, вихляясь, раскачиваясь, арба двинулась по дороге и исчезла за тополями.
Наступившую ночь и Ходжа Насреддин и Агабек провели без сна.
Обуянный нетерпением надеть египетский придворный халат, Агабек не желал больше ни одного дня задерживаться в Чораке. На рассвете он уходил.
Его дорожные сумки были готовы с вечера; оставалось лишь уложить два кувшинчика с волшебной водой.
К полуночи были уложены и кувшинчики, наглухо залитые сверху смолой.
Заклинания, что Ходжа Насреддин написал на листке плотной китайской бумаги, Агабек спрятал в потайной пояс, надеваемый путешественниками под рубаху, прямо на голое тело. В этом же поясе лежали его деньги и драгоценности, полученные от Мамеда-Али.
Начался рассвет.
– Время! – сказал Агабек.– Ну, прощай, Узак-бай, жди от меня богатого подарка из Египта. Я пришлю тебе кальян, отделанный золотом, и серебряный кувшинчик для вина.
Ходжа Насреддин ответил глубоким поклоном:
– Благодарю властительного и великолепного визиря земли египетской. Позволь, о визирь, в последний раз послужить тебе.
Он вошел в дом и через минуту появился обратно, таща за собой упиравшегося ишака.
Постукивая копытами по каменным влажным ступеням, ишак спустился в сад и привычным путем направился прямо к цветочным грядкам, уже наполовину объеденным.
Натянув повод. Ходжа Насреддин удержал его и ловким движением набросил ему на спину дорожные сумки.
– Что ты делаешь! – вскричал Агабек, схватив сумки.– Отягощать принца! Поистине, ты лишен разума, Узакбай!
– А как же? –! в недоумении спросил Ходжа Насреддин.
Агабек в ответ окинул его презрительным взглядом и кряхтя взвалил обе сумки на себя.
– Что же, ты думаешь так – до самого Каира? – осведомился Ходжа Насреддин.
– В Коканде я куплю вьючную лошадь. Для этих сумок,– только. А сам пойду пешком, ибо неприлично будет ехать мне, если принц шествует пешком. Конечно, я
бы нанял повозку для принца, но боюсь, что в пути он будет оскорбляем насмешками разных невежд, привыкших видеть четвероногих, подобных принцу в его теперешнем обличье, впряженными в повозки, но не восседающими в них.
– Это мудро. О визирь, сколь необъятен твой разум!
Синева раннего рассвета быстро переходила в бледность утра. Небо начинало слегка розоветь. В саду во всех концах щебетали, чирикали птицы.
Ишак, Агабек и Ходжа Насреддин вышли на дорогу. Даль в горах была подернута мглою, подножия хребтов тонули в густом белесом тумане, но снеговые вершины уже светились легким прозрачным блеском – первой улыбкой проснувшегося дня. И туман в ущельях, в провалах начинал уже зыбиться, клубиться и восходить. Как легко дышалось!
– В пути лучше всего иметь арабские динары,– наставлял Ходжа Насреддин Агабека.– Их принимают везде по полной цене, ибо в арабском золоте нет дешевых примесей, как во многих прочих монетах. Но будь осторожен с разменом. Менялы часто бывают жуликами: они могут подсунуть тебе низкопробное золото фальшивой чеканки. Когда ты завершишь в Коканде все дела, о блистательный визирь, перед
самым отъездом найди лавку менялы Рахимбая. Это – недалеко от главного базарного водоема, по левую сторону большого арыка, что лет уже пятнадцать облицовывают камнем и никак не могут закончить. Спроси Рахимбая – любой кокандец укажет. Его знают все, он честный купец, ему без опасений можно довериться.
– Быть может, он купит мои драгоценности?
– О да, только он! Причем даст цену большую, чем все другие.
– Значит, по левую сторону большого арыка, близ главного водоема?
– Вот, вот!.. Какую могучую память вложил в твою голову аллах, о визирь!
– Ну, прощай, Узакбай!
– Прощай, блистательный визирь!
– Жди от меня подарка.
– Жду, великолепный визирь!
– Поклонись на прощанье сиятельному принцу. Ты долгое время был приближен к его царственной особе; поблагодари за столь великое счастье.
– Кланяюсь земно и благодарю.
Расстались.
Долго, долго смотрел Ходжа Насреддин вслед уходящим. И вот – странности человеческой природы! – Агабек был ему врагом, и все-таки он взгрустнул, проводив его; такую власть имеет над нашим сердцем разлука.
Об ишаке – нечего и говорить! Когда он, отойдя шагов пятьдесят, остановился, повернул морду и скорбно, укоризненно посмотрел на хозяина,– Ходжа Насреддин не смог сохранить свои глаза сухими. «О лепешеч-ник! – мысленно воскликнул он.– Да неужели ты думаешь, что старый твой друг по скитаниям способен отдать тебя какому-то Агабеку, способен расстаться с тобою! Нет, я не совершу столь низкого предательства, мы будем еще долгие годы вместе!»
Уходящие скрылись. По их следу скользнул на дорогу робкий розовый луч – прохладный, прозрачный, свежий, отраженный гладью горных высоких снегов.
Ходжа Насреддин вернулся в мазанку на бугре.
Вор ждал его там, согласно их вчерашнему условию.
– Я готов,– кратко сказал он.– Дай мне только немного денег, чтобы не добывать их в Коканде. Отсчитывая деньги. Ходжа Насреддин говорил:
– Следи за Агабеком, следи за каждым его шагом. Раньше чем через неделю, считая от сегодня, он из Коканда не выйдет,– я за это время успею.
– Если будешь торопиться…
– А наипаче – следи за моим ишаком. Я не знаю, что со мной будет, если я потеряю его!
– Не потеряешь, этого не случится, ибо и мне он дорог – так я к нему привык! Удивительно, что в нем сокрыто, в этом длинноухом, упрямом и вечно бурчащем своим животом,– что в нем есть, привлекающего сердца?
– Ну, иди! Да поможет тебе всемогущий аллах!
– Оставайся! Да поможет аллах и тебе в успешном завершении задуманного.
Так в это ясное утро Ходжа Насреддин проводил в дальний путь и одноглазого вора.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
В самом начале нашего повествования упоминался мимоходом некий замечательный воробей,– подробное слово о нем было обещано впереди. Ныне время этому слову пришло; что же, пусть найдется в нашей книге место и для воробья, хоть и малый мира сего,– но кто из живущих может с полным правом и основанием
возвеличиваться перед ним, называя себя избранным и единственным на земле? Такое высокомерие свойственно некоторым людям, но вовсе не служит им к чести, свидетельствуя лишь об их чванливом и тупоумном самодовольстве. А мы со всей откровенностью скажем, что малый двуногий в перьях часто нашему сердцу куда милее и ближе, чем иной надутый самодовольством большой двуногий без перьев; продолжим наше слово о воробье с братской благожелательностью к нему.
Этот воробей жил в чайхане Сафара, под крышей, в уютном гнезде, устроенном на скрещении двух бревен. Образ жизни вел он такой же, как и все другие чоракские воробьи: просыпался до солнышка, чирикал, вертел головой, чистил перья, забираясь клювом глубоко под крылья, топорщился и отряхивался, прыгал по
дороге, купаясь в пыли, затем обрызгивался водой из арыка и отправлялся по своим делам – либо на мельницу, подбирать зерна, либо на виноградник, портить ягоды. Была у него воробьиха и было многочисленное потомство, пополнявшееся дважды в год – в начале и в середине лета. Он был неизменно весел, бодр, оживлен, драчлив; имея собственное хорошее гнездо, временами поддавался соблазну захватить чужое и залезал в какое-нибудь дупло, облюбованное скворцами, откуда бывал изгоняем с великим шумом, выщипыванием перьев и выволакиванием за крылья. В гнезда ласточек он не забирался, зная, что это небезопасно: могут замуровать. Так он и жил в чайхане долгое время, совершая каждый день, как и все прочие земнородные, множество мелких грехов, но не преступая законов совместного и равноправного бытия живых на земле, и в этом смысле был вполне достоин своего воробьиного счастья. О большем, конечно, говорить не приходится: никаких высот разума или духа за ним не значилось,– и в должный срок, достигнув своего