Пересев в следующий трамвай, она сообщила кондуктору, что ей надо на Гастингс‑стрит.
– Гастингс? Вы уверены? – поинтересовался кондуктор.
Она показала ему бумажку с адресом и повторила: «Гастингс‑стрит».
– Хорошо. Я вас предупрежу, – ответил кондуктор.
И трамвай двинулся по направлению к греческому кварталу. Дездемона посмотрела на свое отражение в оконном стекле и поправила шляпку. После родов она немного растолстела и набрала вес, но ее кожа и волосы все еще были прекрасны, и она продолжала оставаться привлекательной женщиной. Налюбовавшись собой, она вновь вернулась к мелькавшим за окном видам. Что еще могла увидеть моя бабка на улицах Детройта в 1932 году? Торговцев яблоками в шляпах с обвисшими полями. Рабочих по скручиванию сигар с коричневыми от табачной пыли лицами, выходящих с фабрик на улицу, чтобы глотнуть свежего воздуха. Профсоюзных деятелей с лозунгами и следящих за ними сыщиков Пинкертона. А в переулках – наемных громил и штрейкбрехеров, расправлявшихся с теми же деятелями. Пеших и конных полицейских, шестьдесят процентов которых являлись тайными членами белого протестантского Ордена черного легиона со своими методами борьбы против негров, коммунистов и католиков. «Но неужели ты не можешь рассказать ничего хорошего?» – слышу я голос своей матери. Ладно, расскажу. В 1932 году Детройт называли Лесным городом. На одну квадратную милю здесь приходилось деревьев больше, чем где бы то ни было в другом месте страны. Здесь были универмаги «Керн» и «Гудзон». На Лесном проспекте автомагнаты выстроили прекрасный Детройтский институт искусств, в котором в то самое время, когда Дездемона ехала в трамвае устраиваться на работу, трудился мексиканский художник по имени Диего Ривера, создавая в камне новую мифологию автомобильной промышленности. Восседая на лесах на складном стульчике, он делал первые наброски великого произведения искусства: четыре андрогинных представителя разных рас человечества взирали с верхней панели на сборочный конвейер, у которого трудились прекрасно сложенные рабочие. На более мелких панелях был изображен младенец в бутоне, чудеса и ужасы медицинской науки, плоды Мичигана и, наконец, сам Генри Форд с серым лицом и тощей задницей, который сидел, склонившись над книгами.
|
|
Трамвай миновал Мак‑Дугал, Кампу и Черри и с легким содроганием пересек Гастингс‑стрит. И тут же все пассажиры, среди которых не было ни одного негра, совершили ритуальный жест: мужчины начали ощупывать бумажники, а женщины застегивать сумочки. Вагоновожатый нажал на рычаг, закрывавший заднюю дверь, а Дездемона, заметив происходящее, оглянулась и увидела, что они въехали в район черного гетто.
В этом месте не было ни заборов, ни блокпостов. Трамвай всего лишь притормозил, пересекая невидимый барьер, однако мир за окном полностью изменился. Даже свет, пробивавшийся сквозь веревки, завешанные бельем, стал более тусклым. Темнота дверей и окон, не освещенных электричеством, просачивалась на улицы, а грозовое облако нищеты, окутывавшее весь микрорайон, концентрировало внимание на никчемных и брошенных предметах: на красных кирпичах, обваливавшихся с крылец, горах мусора и объедков, рваных шинах, сломанных вертушках с прошлогодней ярмарки, чьих‑то потерянных ботинках. Первозданная тишина длилась всего мгновение, после чего из всех дверей и переулков начали появляться обитатели гетто. «Только посмотри, сколько детей!» Одни бежали рядом с трамваем, крича и размахивая руками, другие забирались на подножку. Дездемона прижала руку к горлу. «Зачем им столько детей? Что с ними? Мавританки ведь дольше кормят младенцев. Надо им сказать об этом». В переулках у кранов мылись мужчины. На балконах, выставив бедра, стояли полураздетые женщины. Дездемона с ужасом и трепетом взирала на лица, прильнувшие к оконным стеклам, и фигуры, маячившие на улицах, – на эти полмиллиона человек, загнанных в двадцать пять кварталов. С тех пор как после Первой мировой войны менеджер автостроительной компании «Паккард» Э. И. Вайс купил для города, по его собственным словам, «первый груз черномазых», руководство сочло целесообразным содержать их в этом гетто «Черное дно». И теперь здесь проживали люди самых разных профессий: литейщики и адвокаты, домработницы и плотники, врачи и бандиты, но в 1932 году больше всего было безработных. И тем не менее каждый год сюда приезжали все новые и новые переселенцы в поисках работы на Севере. Они занимали все возможные спальные места в домах, выстраивали лачуги во дворах и гнездились на крышах. (Но долго так, естественно, продолжаться не могло. Несмотря на все попытки белых с помощью неумолимых расистских законов удержать гетто в его границах, оно продолжало медленно расширяться, захватывая улицу за улицей и квартал за кварталом, пока не стало целым городом, так что к семидесятым годам черные жили уже всюду, где им вздумается.)
|
|
Однако тогда, в тридцать втором, произошло нечто невероятное. Трамвай замедлил ход, остановился в самом центре «Черного дна» и – неслыханно! – открыл двери. Пассажиры нервно заерзали, а подошедший кондуктор похлопал Дездемону по плечу:
|
|
– Леди, ваша остановка. Гастингс.
– Гастингс‑стрит? – она не могла поверить собственным ушам и снова достала адрес. Но кондуктор лишь указал ей на выход.
– Здесь фабрика по выделке шелка? – спросила Дездемона.
– Ни малейшего представления. Я живу не здесь. И так моя бабка оказалась на Гастингс‑стрит.
Трамвай тронулся дальше, а пассажиры прильнули к окнам, глядя на женщину, выброшенную за борт. Прижав к себе сумочку и стараясь не смотреть по сторонам, Дездемона двинулась по улице с таким видом, словно знала, куда идет. На тротуаре дети прыгали через веревку. В окне третьего этажа какой‑то мужчина рвал бумагу и кричал: «Отныне можете пересылать мне почту в Париж!» Открытые террасы были завалены мебелью, старыми кушетками и креслами, сидя на которых люди играли в шашки, спорили, махали руками и смеялись. «Эти мавры всегда смеются. Словно им смешно все происходящее. Объясните мне, что в этом смешного. А это еще что – о господи! – писает прямо на улице. Нет, я не стану смотреть!» Она миновала двор художника, изготавливавшего из утиля Семь чудес света. Мимо проплыл старый алкоголик в красочном сомбреро, шамкавший беззубой челюстью и протягивавший руку за подаянием. «А что им остается делать? Водопровода у них нет, и канализации тоже. Ужасно. Ужасно. Но ведь турки тоже не проводили к нам воду». Она прошла мимо парикмахерской, где мужчинам распрямляли волосы, – они сидели в резиновых шапочках для душа, как женщины. А потом ее начали окликать с противоположной стороны улицы:
– Детка, ты прямо загляденье. Смотри, как бы не вызвать автокатастрофу.
– Ты настоящий пончик, у меня даже слюнки потекли.
Дездемона ускорила шаг, а за спиной у нее раздались взрывы хохота. Она шла все дальше и дальше, переходя неизвестные ей улицы. В воздухе витали запахи незнакомой пищи – пойманной в соседней реке рыбы, свиных ножек, мамалыги, жареных сосисок и гороха. Но в некоторых домах ничего не готовили и никто не смеялся – там в темных помещениях виднелись измученные лица и отощавшие собаки. Именно из такого дома к ней наконец обратилась женщина.
– Заблудились?
Дездемона взглянула на ее помятое лицо.
– Я ищу фабрику. По выделке шелка.
– Здесь нет никаких фабрик. А если и были, то все закрылись.
Дездемона протянула ей бумажку с адресом, и женщина указала ей на дом напротив.
– Вот этот дом.
И что же, обернувшись, увидела Дездемона? Коричневое кирпичное здание, известное до недавнего времени как Макферсон‑холл, которое арендовали для политических собраний, свадеб и выступлений странствующих ясновидящих? Может, она увидела орнаментальные украшения, римские вазы с гранитными фруктами и разноцветный мрамор? Или, может, ее взор привлекли два молодых мавра, охранявших вход? Обратила ли она внимание на их безупречные костюмы – светло‑голубой, символизирующий водную стихию, и бледно‑лавандовый французских пастелей? Но уж конечно она должна была заметить их военную выправку, идеально вычищенную обувь и яркие галстуки. Она должна была ощутить контраст между их уверенностью и общей подавленной атмосферой. Но что бы она ни ощущала в этот момент, вся совокупность ее впечатлений передается мне в образе единого потрясения.
Фески. У них на головах были фески. Мягкие темно‑бордовые плосковерхие головные уборы бывших мучителей моих деда и бабки. Головные уборы, названные в честь марокканского города, где была изобретена эта кроваво‑красная краска, в которых солдаты преследовали моих деда и бабку, покрывая землю темно‑бордовыми разводами. И вот она видела их снова в Детройте на головах двух юных негров. (Фески возникнут в моей истории еще раз, в день похорон, но это совпадение, которое возможно только в реальной жизни, слишком замечательное, чтобы рассказывать о нем сейчас.)
Дездемона робко перешла через улицу и сообщила привратникам, что она по объявлению.
– Надо обойти здание сзади, – кивнул один из них и учтиво повел ее по переулку к идеально выметенному заднему двору. А когда после осторожного звонка распахнулась задняя дверь, Дездемона снова испытала шок, ибо перед ней появились две женщины в чадрах. Если не считать цвета их одеяний – белых, а не черных, – они выглядели как мусульманки из Бурсы. Чадры закрывали все – от подбородка до щиколоток, а волосы были убраны под белые шарфы. Лица их не были закрыты; когда они сделали шаг навстречу Дездемоне, то она увидела, что у них на ногах коричневые школьные полуботинки.
Фески, чадры и наконец мечеть. Бывший Макферсон‑холл внутри был переоборудован в стиле мавританской традиции. Прислужницы провели Дездемону по геометрическому орнаменту пола, мимо плотных, не пропускавших свет драпировок с кистями. Вокруг царила полная тишина, если не считать шелеста женских одежд и доносившегося издали голоса. Наконец они вошли в помещение, где какая‑то женщина вешала на стену картину.
– Я сестра Ванда, – промолвила она не оборачиваясь. – Старшая настоятельница мечети № 1. – На ней тоже была чадра, но другого вида – с кантом и оплечьями. На картине была изображена испускающая лучи летающая тарелка, зависшая над Нью‑Йорком.
– Вы ищете работу?
– Да. Я занималась шелкопрядением. У меня большой опыт. Я разводила шелкопрядов и ткала…
Сестра Ванда обернулась и принялась рассматривать Дездемону.
– А кто вы по национальности?
– Гречанка.
– Ах гречанка. Но, кажется, у греков светлая кожа? Вы родились в Греции?
– Нет. В Турции. Мы приехали из Турции. Я и мой муж.
– Из Турции? Что ж вы сразу не сказали? Турция – мусульманская страна. Вы мусульманка?
– Нет, я гречанка. Православного вероисповедания.
– Но родились в Турции?
– Нэ.
– Что?
– Да.
– И ваша семья приехала из Турции?
– Да.
– Значит, все‑таки вы полукровка. То есть не совсем белая.
Дездемона заколебалась.
– Видите ли, я пытаюсь понять, как мы можем все это устроить, – продолжила сестра Ванда. – Мулла Фард, приезжающий к нам из священного города Мекки, постоянно подчеркивает значение самостоятельности. На белых мужчин больше нельзя полагаться. Теперь мы всё должны делать сами, понимаете? – она понизила голос. – Но дело в том, что на это объявление не откликнулся ни один стоящий человек. Люди приходят, говорят, что они знают, что такое шелк, но ничего не умеют делать. Просто надеятся, что их возьмут на работу хотя бы на день и они получат дневной заработок. – Она опустила глаза. – А чего хотите вы?
– Я не хочу, чтобы меня увольняли.
– Но кто вы? Гречанка? Турчанка? Или кто?
И Дездемона вновь заколебалась, вспомнив о своих детях и подумав о том, что будет, если она вернется домой без еды. И тогда, тяжело сглотнув, она произнесла:
– В моей родне все перемешано – и греки, и турки, всего понемногу.
– Именно это я и хотела от вас услышать, – широко улыбнулась сестра Ванда. – Мулла Фард тоже полукровка. А теперь давайте я вам покажу, что нам надо.
Она провела Дездемону по длинному, обшитому панелями коридору, они миновали кабинет телефонного оператора и вошли в следующий, еще более темный коридор, в конце которого тяжелые драпировки закрывали главный вестибюль, где попрежнему стояли два юных стражника.
– Если вы хотите работать у нас, вам надо коечто знать. Никогда не проходите между теми занавесками. Там главное святилище, где мулла Фард проводит свои богослужения. Всегда оставайтесь на женской половине. Было бы неплохо, если бы вы прикрыли свои волосы. Эта шляпка не закрывает ваши уши, которые могут послужить соблазном.
Дездемона инстинктивно дотронулась до своих ушей и оглянулась на стражников. Их лица оставались абсолютно бесстрастными. И она двинулась дальше за старшей настоятельницей.
– А теперь я вам покажу наше производство, – промолвила сестра Ванда. – У нас есть все необходимое. Единственное, чего нам не хватает, так это знаний, – она двинулась вверх по лестнице, и Дездемона последовала за ней.
(Это была длинная лестница, состоявшая из трех пролетов, а у сестры Ванды были больные ноги, так что они не скоро доберутся до верха. Поэтому мы их пока оставим, а я объясню, во что вляпалась моя бабка.)
«Как‑то летом 1930 года в черном гетто Детройта внезапно появился дружелюбный, но несколько таинственный незнакомец. (Цитирую „Чернокожих мусульман Америки“ Эрика Линкольна.) Считалось, что он араб, однако его национальность так и осталась неуточненной. Изголодавшиеся по культуре афроамериканцы с радостью принимали его в своих домах и покупали у него шелка и артефакты, которые, по его утверждению, носили их соплеменники за океаном… Его покупатели так хотели узнать о своем прошлом и о своей родине, что этот торговец вскоре начал устраивать в разных домах собрания.
Вначале „пророк“, как его стали называть, ограничивался рассказами о своих похождениях в разных странах, наложением запретов на определенные продукты и советами по улучшению здоровья. Он был добрым, дружелюбным, непритязательным и терпеливым».
«Возбудив интерес своих хозяев (мы переходим к „Непосредственному человеку“ Клода Эндрю Клегга), торговец начинал распространяться об истории и будущем афроамериканцев. Эта тактика хорошо работала, и вскоре он начал собирать любопытных чернокожих в частных домах. Позднее для его выступлений стали арендоваться публичные залы, и таким образом в самом центре нищего Детройта стала формироваться организационная структура его „Нации ислама“».
Этот торговец был известен под многими именами. Иногда он называл себя мистером Фарадом Магометом, а иногда мистером Мохаммедом Али. Кроме того, он прославился как Фред Додд, профессор Форд, Уоллес Форд, У. Д. Форд, Уолли Фаррад, Уорделл Фард или У. Д. Фард. И разной крови в нем было намешано не меньше. Некоторые утверждали, что он был чернокожим уроженцем Ямайки, а его отец являлся сирийским мусульманином. По другим сведениям, он был палестинским арабом, устроившим до своего приезда в Детройт расовые волнения в Индии, Южной Африке и Лондоне. Поговаривали, что он родился в состоятельной семье и его родители происходили из того же племени, что и пророк Магомет, однако, согласно данным ФБР, Фард родился или в Новой Зеландии, или в Портленде, и его родители были выходцами не то с Гавайских, не то с Британских, не то с Полинезийских островов.
Ясно лишь одно: в 1932 году Фард основал в Детройте мечеть № 1. И именно по черной лестнице этой мечети сейчас и поднималась Дездемона.
– Мы продаем шелк прямо в мечети, – продолжила свои пояснения сестра Ванда. – Сами шьем здесь одежду по выкройкам муллы Фарда. Такую же, как носили наши предки в Африке. Раньше мы заказывали ткань и только шили из нее сами. Но с этой Депрессией доставать ее стало все труднее и труднее. И тогда на муллу Фарда снизошло откровение. Он пришел ко мне однажды утром и сказал: «Мы дожны заниматься шелководством от начала до конца». Так он выразился. Правда красноречиво? Своей проповедью он даже голодного пса может отвлечь от вырезки.
Пока Дездемона поднималась по лестнице, она начала кое‑что понимать. Нарядные костюмы привратников. Реконструкция внутренних помещений.
Сестра Ванда к этому времени добралась до верхней площадки и распахнула дверь:
– Это наш учебный класс. Дездемона вошла внутрь и увидела.
Внутри в ярких чадрах и платках сидели двадцать три девочки‑подростка, которые занимались шитьем. Они лишь на мгновение оторвались от своего занятия, чтобы взглянуть на вошедшую незнакомку, и тут же, склонив головы, снова вернулись к работе.
– Это наш женский класс мусульманского обучения и общей культуры. Видите, какие они хорошие и воспитанные? Говорят только тогда, когда к ним обращаются. Ислам означает покорность. Вы это знали? Но вернемся к моему объявлению. Нам не хватает ткани. Как и многим другим.
Она повела Дездемону в глубь помещения, где стоял открытый деревянный ящик.
– Поэтому мы заказали этих гусениц шелкопрядов. Знаете, по почте. И в ближайшее время нам будут доставлены новые. Но, похоже, им не очень нравится здесь, в Детройте. И лично я их за это не виню. Они мрут и мрут. Какая вонь, о господи… – она оборвала себя на полуслове. – Это просто фигура речи. Меня воспитывали в святой вере. Как вы сказали вас зовут?
– Дездемона.
– Послушай, Дез, до того как стать старшей настоятельницей, я была парикмахершей и маникюршей. Я не какая‑нибудь фермерская дочка. Помогика мне их достать. Ну что за ребята эти гусеницы? Как их заставить это… ну, вырабатывать шелк?
– Это непростое дело.
– Ну и что?
– Это требует денег.
– У нас их сколько угодно.
Дездемона достала чуть живую, сморщенную гусеницу и принялась разговаривать с ней на греческом.
– Послушайте, сестренки, – промолвила сестра Ванда, и девочки разом перестали шить, сложили на коленях руки и подняли головы. – Эта новая дама будет учить нас делать шелк. Она – мулатка, как и мулла Фард, и вернет нам утраченное искусство наших предков, чтобы мы сами могли себя обеспечивать.
Двадцать три пары глаз уставились на Дездемону. Она собралась с мужеством и начала переводить на английский все, что ей предстояло сказать.
– Для того чтобы изготавливать шелк, вы должны быть чисты и целомудренны, – начала она свой первый урок в классе женского мусульманского обучения и общей культуры.
– Мы стараемся, Дез. Слава Аллаху. Мы стараемся.
ОБМАНОЛОГИЯ
Так моя бабка начала работать на «Нацию ислама». Подобно уборщице в Гросс‑Пойнте она приходила и уходила через черный вход. И для того чтобы скрыть свои обольстительные ушки, носила под шляпкой головной платок. Она никогда не повышала голоса и изъяснялась шепотом. Она никогда не задавала вопросов и никогда ни на что не жаловалась. Поскольку ее юность прошла под игом угнетателей, все это ей было знакомо. Фески, коврики для молитв и полумесяцы – все это напоминало ей родину.
А для обитателей «Черного дна» приход в этот дом казался путешествием на другую планету. В отличие от большинства американских учреждений в мечеть впускали только чернокожих. Старые фрески, изображавшие истребление индейцев и пейзажи Земли Обетованной, были стерты до основания, и на их месте появились картины африканской истории: прогуливающиеся по берегам прозрачной реки принцы и принцессы и полемизирующие в открытых портиках чернокожие мудрецы.
В мечеть № 1 на проповеди Фарда сходились многочисленные прихожане. Здесь же, в бывшем вестибюле, они приобретали одежду, которую, по словам пророка, «носили чернокожие у себя на родине, на Востоке». Сестра Ванда раскатывала перед ними переливающиеся всеми цветами радуги ткани, и прихожане доставали деньги. Женщины обменивали раболепные униформы домработниц на белые чадры эмансипации. Мужчины снимали рабские комбинезоны и получали шелковые костюмы, достойные человеческой личности. Касса мечети заполнялась деньгами. Мечеть процветала даже в самые тяжелые времена. Форд закрывал свои заводы, зато Фард на Гастингс‑стрит преуспевал.
Находясь на своем третьем этаже, Дездемона мало что видела. По утрам она преподавала в классе, а днем переходила в Шелковую комнату, где хранилась неразрезанная ткань. Однажды она принесла свою шкатулку и, пустив ее по рукам, начала рассказывать историю ее приключений – как она была вырезана ее дедом из оливкового дерева и уцелела во время пожара, – стараясь при этом ничем не оскорбить религиозные чувства своих слушательниц. И действительно, девочки относились к ней с такой симпатией и дружелюбием, что это напоминало Дездемоне те времена, когда греки и турки мирно уживались друг с другом.
И тем не менее бабка с трудом привыкала к чернокожим и то и дело ставила своего мужа в известность о своих открытиях: «Ладони у мавров такие же белые, как у нас», или «На коже у мавров не остается шрамов, только шишки», или «А ты знаешь, как мавры бреются? Они пользуются для этого порошком! Я видела это через окно». Проходя по улицам гетто, Дездемона каждый раз возмущалась тем, как жили его обитатели. «Никто ничего не убирает. Мусор лежит прямо у дверей, и его никто не убирает. Это ужасно». Но в мечети все было иначе. Мужчины работали и не пили спиртных напитков. Девушки были скромными и целомудренными.
– Этот мистер Фард делает правильные вещи, – говорила Дездемона, сидя в воскресенье за обедом.
– Ради бога, мы оставили свои чадры в Турции, – возражала Сурмелина.
Но Дездемона только качала головой.
– Этим американкам не мешает поносить чадру. Однако сам пророк так и оставался неизвестным для Дездемоны. Фард был подобен богу – он был невидим и присутствовал везде. Глаза расходящейся после проповеди паствы излучали его сияние. Он самовыражался в устанавливаемых им кулинарных законах, в которых употребление свинины запрещалось и отдавалось предпочтение африканской пище‑ямсу и маниоке. Время от времени Дездемона могла видеть его машину – новенький «крайслер», – припаркованную у входа в мечеть. Она всегда была чистой и блестящей, с идеально надраенной хромированной решеткой бампера. Но самого Фарда за рулем Дездемона не видела никогда.
– Как же ты можешь увидеть его, если он бог? – однажды вечером шутливо поинтересовался Левти, когда они собирались ложиться. Дездемона лежала улыбаясь, гордая своим первым недельным заработком, спрятанным в матраце.
– Я бы хотела получить откровение, – ответила она.
Одним из первых ее проектов в мечети № 1 было превращение флигеля в шелковичную ферму. Она обратилась к «Детям ислама», как называлась военизированная часть организации, и проследила за тем, чтобы молодые люди вынесли из ветхой лачуги деревянный комод. Они застелили досками выгребную яму и сняли со стен старые календари, опуская глаза, чтобы не видеть их возмутительные изображения. Они установили полки и сделали в потолке вентиляцию. Но несмотря на все их усилия во флигеле продолжала стоять вонь.
– Не волнуйтесь, – успокаивала их Дездемона. – По сравнению с шелкопрядами это ерунда.
А наверху, в женском классе мусульманского обучения и общей культуры, в это время плели кормушки. Дездемона сделала все возможное, чтобы спасти первую партию шелкопрядов. Она грела их под электрическими лампами и пела им греческие песни, но обмануть их не удалось. Не успев вылупиться из своих черных яиц, они тут же ощущали сухой, холодный воздух и искусственное тепло лампочек и начинали скукоживаться.
– Скоро прибудут новые, – утешала сестра Ванда, выбрасывая эту партию. ‑Только будь на месте.
Шло время, и Дездемона начала привыкать к светлым ладошкам афроамериканок. Она привыкла входить через черный ход и молчать, пока к ней не обратятся. А в свободное от преподавания время научилась покорно ждать в Шелковой комнате.
Шелковая комната – чего только не произошло в этом тридцатиметровом помещении! В нем говорил бог, моя бабка отрекалась от своей национальности и осознавала смысл творения. В конце этого небольшого помещения с низким потолком стоял кроильный стан, а вдоль стен, обитых плюшем от пола до потолка, как ювелирная шкатулка, были сложены рулоны шелка.
Порой под воздействием непонятного сквозняка ткань, словно танцуя, начинала трепетать и колыхаться, и Дездемоне приходилось вскакивать и скручивать ее обратно.
И однажды во время этого таинственного па‑деде, когда полоса зеленого шелка вела за собой Дездемону, она вдруг услышала голос.
«Я родился в священном городе Мекка 17 февраля 1877 года».
Сначала ей показалось, что кто‑то незаметно вошел в комнату, но когда она обернулась, в ней никого не оказалось.
«Мой отец Альфонсо был чернокожим и происходил из племени Шаба. Мою мать звали Беби Ги, и она была белой ведьмой».
Кем? – не расслышала Дездемона, пытаясь определить источник звука. Казалось, он находится где‑то под полом.
«Он познакомился с ней в предгорьях Восточной Азии и смог разглядеть ее мощный потенциал. Он вел ее праведными путями, пока она не стала благоверной мусульманкой».
Но Дездемону не волновали слова, произносимые голосом, она их даже не улавливала. Главное был сам голос, от которого вибрировала грудная клетка. Она отпустила полотнище трепещущего шелка и, прислушиваясь, склонила покрытую платком голову. А когда голос зазвучал снова, она начала ощупывать рулоны шелка, пытаясь отыскать его там.
«Зачем мой отец женился на белой дьяволице? Потому что он знал, что его сыну предназначено нести утраченное слово Шабы».
Один рулон, третий, пятый – и вот наконец она обнаружила камин, где голос звучал громче.
«Он чувствовал, что я, его сын, буду иметь такой цвет кожи, который на равных позволит мне общаться как с белыми, так и с черными. И вот перед вами я, мулат, подобный ангелу, принесшему заповеди иудеям».
Голос пророка подымался из самых глубин здания, возникая в зале, расположенном тремя этажами ниже, и просачиваясь через люк на сцене, на которой, в традициях старых табакопроизводителей, когда‑то плясала Рондига, прикрытая лишь табачными листьями. Голос реверберировал в коридорах, разбегался по вентиляционным трубам, окружавшим здание, гулко видоизменялся и вырывался наружу из камина, у которого теперь на корточках сидела Дездемона.
«Полученное мною образование, как и королевская кровь, текущая в моих жилах, могли бы подвигнуть меня на борьбу за власть. Но я услышал, братья, как плачет мой дядя в Америке».
Теперь Дездемона уже могла различить легкий акцент. Она выждала еще некоторое время, но за этим ничего не последовало. Лишь запах пепла и гари поднимался к ее лицу. Она склонилась ниже, но услышала лишь голос сестры Ванды, которая звала ее с площадки:
– Алло! Дез! Мы ждем тебя.
И тогда она отпрянула от камина.
Моя бабка была единственной белой женщиной, когда‑либо слышавшей проповедь У. Д. Фарда, да и то она поняла меньше половины из его слов вследствие дурной акустики, собственного плохого знания английского языка и страха перед появлением посторонних. Дездемона знала, что ей запрещено слушать проповеди Фарда, и меньше всего на свете ей хотелось рисковать новым местом работы. Но и деться ей было некуда.
Ежедневно ровно в час камин начинал свою трансляцию. Сначала из него доносился гул собиравшейся публики. За этим следовало пение. Дездемона перекатывала рулоны шелка к камину, чтобы приглушить звук, и переставляла свое кресло в самый дальний угол. Но ничего не помогало.
«Может, вы помните, что в последней своей лекции я рассказывал о перемещении Луны?»
– Нет, не помню, – отвечала Дездемона.
«Шестьдесят триллионов лет тому назад Бог сделал в земле скважину, заполнил ее динамитом и разорвал Землю надвое. Меньшая из частей стала Луной. Помните?»
С непонимающим видом моя бабка прижала руки к ушам, но не смогла удержать сорвавшийся с губ вопрос: «И кому потребовалось взрывать Землю?»
«Сегодня я расскажу вам о другом боге. О дьяволе. По имени Якуб».
И теперь пальцы Дездемоны расходились все больше, пропуская голос.
«Якуб жил восемь с половиной тысяч лет тому назад в нынешнем двадцатипятитысячном цикле. Этот Якуб был одержимым и обладал немыслимо огромной головой. Он был очень умен. Даже гениален. Он был одним из самых выдающихся ученых мужей ислама. Когда ему было всего лишь шесть лет, он открыл тайны магнетизма. Играя с двумя кусочками стали, он сложил их вместе и вывел научную формулу магнетизма».
Этот голос притягивал Дездемону как магнит. Он заставлял ее опустить руки и наклониться вперед…
«Но магнетизма Якубу было мало. В его огромной голове роились другие помыслы. И в один прекрасный день он решил, что если ему удастся создать совершенно новую расу, генетически отличающуюся от первоначальной, чернокожей, то с помощью обманологии она сможет поработить чернокожих людей».
…И тогда Дездемона приблизилась к камину. Она пересекла комнату, отодвинула рулоны с шелком и встала на колени. А Фард в это время продолжал свои разъяснения:
«Любой чернокожий создан из двух зародышей – черного и коричневого. И вот Якуб убедил пятьдесят девять тысяч пятьсот девяносто девять мусульман переехать на остров Пелас в Эгейском море. Его и сегодня можно обнаружить на картах Европы, только под другим названием. На него‑то Якуб и перевез эти пятьдесят девять тысяч пятьсот девяносто девять мусульман и приступил там к пересадке тканей».
Теперь до Дездемоны доносились и другие звуки – шаги Фарда по сцене и скрип стульев, который усиливался, когда слушатели, ловя каждое слово, наклонялись вперед.