Конец магнитофонной записи.




 

Глядя на Кузьминского, Казарян восторженно исполнил старомодно мудрое:

– Ах, эти девушки в трико, так сердце ранят глубоко!

– Ранят, – послушно согласился Кузьминский. – Думал, просто профурсетка.

А Спиридонова изумило другое:

– Техника-то до чего дошла! Что, Саня, теперь дистанционный микрофон уже и голос трубки взять может?

– Вряд ли. Паренек рыженький, которого мне с аппаратурой Воробоьев дал, – истинный клад. Высокий профессионал. За какой-то час все оформил так, чтобы Федоров звонил по этому автомату, уже хорошо подготовленному к записи. Я рыжего премирую, истинный бог, премирую.

– Не за что премию давать, Саня, – заметил Казарян.

– Премию надо платить не за наш навар, а за его работу. Премирую, обязательно премирую! – еще раз поубеждал себя Смирнов. – А теперь, ребятки, ваше мнение о привязке Федорова к нашему делу.

– Дурачок, ослик на всякий случай, используется в темную. Пустышка, Санек, полная пустышка, – безапелляционно заявил Казарян.

– Меня смущает подпись в телеграмме – Федоров, – подкинул материал для размышлений Смирнов.

– Наверняка, телеграмма факсимильная. А подпись в банке Федоров оставил во время длительного своего пребывания за бугром. Курдюмов его, наверняка, в Женеву свозил для оформления фиктивного вклада. А телеграмма из Москвы – доверенность на анонима под числом. Вот и все пироги. Федоров теперь никому не нужен.

– Даже мне, – грустно подтвердил Кузьминский.

– Вы согласны с алькиным резюме? – спросил Смирнов и осмотрел своих бойцов. Бойцы согласно покивали. – Ну, с почином нас. Первые реальные результаты расследования. До конца развернуть пустышку – это тоже результат. И вдобавок – Алуся.

– Моя старенькая и вдруг совсем новенькая Алуся, – мечтательно вспомнил о любимой Кузьминский. И не удержался, повторил заразительный казаряновский куплет: – Ах, эти девушки в трико, так сердце ранят глубоко!

 

 

 

С давних пор они полюбили существовать в этом казенном доме ночами. Иреволюционные, и послереволюционные, и пятилеточные, и военные, и оттепельные, и застойные, и перестроечные, они размышляли и действовали в ночи, когда ординарный обывательский мир, управляемый животными инстинктами, беззаботно и бессмысленно спал.

Англичанин Женя, лицо которого частично (челюсть и рот) было освещено строгой, удобной и дорогой настольной лампой, сидел за письменным столом, рассматривая, видимо, свои нежные руки, лежавшие на ослепительно яркой лужайке столешницы. Настольная лампа нынче была единственным источником света в громадном кабинете, и поэтому силуэт плейбоя Димы еле просматривался на фоне деревянной панели стены, вдоль которой плейбой прохаживался.

– Почти с нулевым допуском можно предложить, что Смирнов стопроцентно вычислил так называемый светский круг Курдюмова, – сделал окончательный вывод Англичанин и указательным пальцем правой руки волчком раскрутил на сверкающем зеленом сукне сверкающее автоматическое золотое перо.

Плейбой, привлеченный необычным сверканием, приблизился к письменному столу и стал видим – в изящном и легком двубортном костюме, в ярком, по нынешней моде, галстуке.

– Вычисляют теоретики, – сказал он. – Пропустил через сито, отсчитал возможных, обнюхал проходящих, безошибочно определил тех, кого надо и пошел копать лисьи норы. Фокстерьер, чистый фокстерьер!

– Мастер, – поправил плейбоя Англичанин. – Маэстро. А наши вожди вот таких пораньше, с глаз долой, на пенсию! Их что, вождей-то наших, человеческое уменье раздражало, а Дима?

– Ага, – подтвердил Дима. – Особенно когда это уменье и не пряталось, а показывалось: делается все это вот так, вот так и вот эдак. Когда профессионал таким образом покажет и расскажет, вождю обидно становится: ясно все, вроде просто и остроумно, а он, вождь, и не допер. Раз не допер, значит, тот, кто проделал все это, вождя перестает уважать. А если вождя не уважают, он уже и не вождь вовсе. И тут же приказ: не уважающего – с глаз долой.

– А мы? – спросил Женя.

– Что мы?

– Как мы уцелели?

– Мы-то... – плейбой мечтательно улыбнулся. – У нас тайна, Женя, тайна ужасная, тайна прекрасная, тайна вдохновляющая, тайна содрогающая, тайна направляющая. Мы не люди, Женя, мы лишь медиумы, инструмент, через который вожди знакомятся с подходящей в данный момент тайной. Инструмент этот доносит до вождей тайну, и они, обладая ею, становятся над толпой простых смертных, как боги.

– Хорошо мы жили, а Дима? – спросил Англичанин.

– Хорошо-то, хорошо, да ничего хорошего, как пела когда-то Алла Борисовна Пугачева, – ответил неопределенностью плейбой.

– А сейчас лучше? – допытывался Англичанин.

– Проще.

– Угу, – согласился Англичанин Женя. – По-простому решили: в ближайший понедельник я из этого кабинета выметаюсь.

– Иди ты, Женька! – искренне удивился плейбой, вмиг потеряв европейский лоск. – Столковались, значит, подлюги!

– Столковались. Обидно, конечно, в кабинет без комнаты отдыха переезжать, но что поделаешь... Дела-то остаются за нами. – Англичанин, решив покончить с лирикой окончательно, кнопкой на столе включил общее освещение, тем самым обозначив начало деловых переговоров. – Что делать нам с так называемым светским кругом?

– Краснов, актрисочки, Алуся наша всем любезная, Пантелеев с Прутниковым – пустые номера. Пусть твой фокстерьер копает до усрачки.

– Федоров?

– Наплевать и забыть. Он даже полезен, потому что много времени у них отнимает. Опасен – Савкин!

– На заметке, – отметил Англичанин Женя. – Как по твоему ведомству?

Как Зверев?

– В порядке. И не более. Пусть пока действует.

– А он хорошо действует, да Дима?

– Нравится он тебе.

– Ага. Люблю интеллигентов.

– Простите, я очень жалею старушек. Но это единственный мой недостаток, – продекламировал ни к селу, ни к городу плейбой.

– Это откуда?

– Из Светлова, Женечка, из замечательного советского поэта Михаила Светлова.

– А я уже подумал, что это у тебя такой единственный недостаток. Хотя теперь твердо знаю, что такого недостатка у тебя быть не может.

– Это я-то не жалею старушек?

– Ты никого не жалеешь, Дима.

– Кстати, как и ты, Женя.

 

 

 

Второй день Сырцов основательно сидел на Василии Федоровиче. Основательность сидения предопределило перспективное существование треугольника: Юрий Егорович – Курдюмов (через записку) – Василий Федорович, в котором в качестве биссектрисы пунктиром обозначился давний Смирновский знакомец Александр Петрович Воробьев. Этот, после того, как на него довольно бесцеремонно надавил отставной хромой полковник милиции, дал кое-какие исходные. Итак, Василий Федорович Прахов. 49 лет, женат. Двое детей. Сын по окончании МГИМО корреспондент АПН. Дочь – искусствовед, совладелица частной художественной галереи.

Подходящее образование детям Василий Федорович сумел дать потому, что в свое время активно занимался комсомольской работой, которая вывела его во Внешторговскую Академию, а потом во Внешторгбанк, где и дослужился до начальника управления.

А вдруг – рисковый какой человек! – два года тому назад Василий Федорович смело поломал партийно-государственную карьеру и на утлом суденышке финансово-экономического опыта и образования бесстрашно ринулся в бурный океан частного предпринимательства. Постепенно, незаметно и неизвестно откуда появился начальный капитал, довольно внушительный, кстати, для начала и, как сказал Жан-Жак Руссель, завертелась карусель. Обзаведясь капиталом, фирма выдумала себе загадочно громкую аббревиатуру, цифры и буквы которой замелькали на экранах телевизоров, на громадных фундаментальных афишах, прикрепленным к многочисленным московским брандмауэрам, на заборах новостроек (заборов много, а новостроек мало), на афишках, которые попадались даже в щепетильном метрополитене.

Худо-бедно, но теперь и Москва, и весь бескрайний Советский Союз знали, что есть в нашей многонациональной стране фирма, на которую можно положиться. И многие положились.

Один из первых частных банков раскрутил миллиарды, а председателем правления этого банка был Василий Федорович Прахов. Фамилия, правда, для клиента настораживающая, но кто же из деловых и заполошенных в постперестроечной суете обращал внимание на настораживающие звукосочетания фамилия банкира!

Банкира водить – пролежни зарабатывать. Банкир в банке сидит, а нуждающиеся в нем к нему сами бегут. Прахов сидел в банке, а Сырцов в предоставленном ему Смирновым новом ходком – не нарадуешься, – цвета ракеты «СС-20» солидном «Рено». Но радоваться не приходилось: Прахов, как приезжал из дома, так и сидел до упора, чтобы после сидения сразу домой. Лишь одну любопытную деталь обнаружил Сырцов: помимо ярко выраженных громких охранников, которые водили Прахова чуть ли не под белы руки, усаживали, как инсультного, в автомобиль, а в автомобиле не покидали заднего сиденья, с которого неподвижными сонными взорами обозревали путь (один – впереди, другой – сзади), на очень длинном поводке пас банкира серьезный наряд из четырех человек в мощном «Чероки-джипе». Не для того чтобы осуществлять дальнюю охрану, а для того, чтобы фиксировать возможную за банкиром слежку. Сырцов ушел из-под них чудом: по совету старого хрена Смирнова, он в первый день, в первую поездку Прахова домой пустил перед собой одноразово определенного ему в помощь агента из «Блек бокса» с радиосвязью. Тут-то он и заметил сурово рванувшийся в бой наряд на «Чероки-джипе», а, заметив, легко отцепил агента от Прахова. Сам же водил теперь «Чероки».

Сегодняшнее расписание своих и чужих работ Сырцов знал досконально: московская пресса широко рекламировала назначенное на сегодня торжественное открытие культурного центра на Остоженке, главным спонсором и вдохновителем будущей деятельности которого был его герой. Среди дня порхающие юные холуи подвезли к банку сверкающий сверток, с торчащим из него крюком вешалки. Вечерний наряд босса! Здесь, следовательно, переодеваться будет, домой не поедет. Так презентация в восемь вечера, значит, ранее семи не тронется. Сырцов устроился поудобнее и придавил нелишний, минуток на сто, кусок Соньки.

 

Культурный центр располагался в покатом переулке, который по сути дела, соседствовал со спиридоновским. Реставрированный ампирный особняк сиял, освещенный и парковыми фонарями и различной осветительной аппаратурой многочисленных съемочных теле- и киногрупп. Машины подкатывали и подкатывали. Сырцов еле успел втиснуться за «Чероки-джипом». То было последнее свободное место в переулке. Менее предусмотрительные гости оставляли свои «Мерседесы», «Вольво», «Ауди», «Кодиллаки», «Феррари» уже по набережной.

Съезд всех частей! И все это – ради необеспеченных и одиноких детишек ближнего микрорайона, которые теперь получали возможность отдаться в культурном центре музыке, живописи, классическим танцам.

У нешироких – как раз под конный экипаж – ворот бурлил и колбасился кой-какой народец, жаждавший быть в избранных, но для этого ему не хватало большого изукрашенного палехским мастером пригласительного билета, обладатели которых, двигаясь сквозь вышеупомянутый народец, отделялись от него отрешенностью лиц и строгостью направленных внутрь себя взглядов.

Дюжие контролеры ждали безбилетников. Им хотелось отпихивать, выталкивать, кричать и выкручивать руки, но народец пока что робел, и контролеры в своих действиях ограничивались восхитительно фальшивыми улыбками, которые приходилось дарить минующим их по всем правилам.

Сырцов с железнодорожным стуком стремительно развалил молнию на своей кожаной куртке и, вырвав рдеющую книжицу из кармана, одним движением пальцев раскрыл ее и показал ближайшему стражу свою фотографию на алом документе. Страж убедился, что фотография похожа на Сырцова, и растерянно разрешил:

– Проходи.

Сырцов прошел. В саду детей не было. Не было, как потом оказалось, их в многочисленных залах и комнатах уютного особняка. Зато были женщины. Ах, женщины, женщины! Все в белом, бесшумно передвигающиеся среди только что высаженных кустов нимфы, декольтированные до сосков и копчиков вамп, стремительные в легком мужеподобии, придающем им, как ни странно, особый сексопил, артемиды-охотницы, ученые молодые дамы (все в очках) с влажно накрашенными полуоткрытыми губами, жаждущими похабного, но остроумного слова и хамского до боли поцелуя, и, конечно же, длинноногие нимфетки – родные до слез хищницы и жертвы.

Официанты с подносами подносили выпивку. Сырцов в саду хлебанул шампанского, на террасе приделал ножки виски со льдом, в уютной комнате для избранных, в которую попал неизвестно как, прилично взял водочки под маленький бутерброд с омаром.

Вводя Сырцова в курс дела, Смирнов, обставляя все с полковничьей серьезностью, ознакомил с занудливой подробностью с тем, что он важно называл иконографией дела. Так что теперь Сырцов знал реальных и потенциальных клиентов в лицо. Как ни странно, знакомых по фотографиям фигурантов на презентации оказалось предостаточно. В солидной кучке, солидно беседуя, солидно выпивали игроки в покер с дачи Воробьева (естественно, при участии самого Воробьева и Василия Федоровича с неизменным кейсом). Громко разглагольствовал подвыпивший новатор – режиссер Адам Горский, привлекая к себе слушателей тем, что вокруг него живописно и соблазнительно расположились юные студийки в полупрозрачных нарядах. В окружении строителей, свиты и охраны проследовал в самые дальние покои Игорь Дмитриевич. Василий Федорович мигом ринулся вслед, безжалостно разорвав пуповину, связывавшую его с покерным братством. Мелькнули Федоров и Краснов, первый – пьяный в дымину, второй – делавший вид, что пьяный в дымину. В обнимку со знаменитым футбольным тренером продефилировал дипкурьер Савкин. В сопровождении Кузьминского прошла, собирая восхищенные взгляды, эффектно одетая и хорошо нарисованная Алуся.

Только после водочки с омаром стало по-настоящему приятно. Спроворив из хитрой комнатенки еще одну порцию (все на тарелочке: и водочка в рюмочке и омар на хлебушке), Сырцов выбрал для постоянного нахождения главный зал и, найдя тихий уголок, прислонился к стенке. Невидимый оркестр со старомодной добросовестностью выводил забыто-незабытый, рвущий душу и ласкающий ее же, ретро-вальс. Наборный паркет зала звал к танцу, но публике было не до танцев: стараясь особо не шуметь, она поглощала халяву. Но и это не сердило Сырцова (он уже опустошил тарелку). Музыка, как говорится, увела его далеко-далеко...

– Тебя сюда Смирнов прислал? – спросили близко-близко грубым голосом.

Рядом стоял в красивом белом смокинге, красивый, как бог, начальничек, дружок закадычный когда-то, подполковник милиции Леонид Махов. Стоял и улыбался, сволочь. Сырцов переложил опустевшую тарелку из правой руки в левую, в правой – пальцами большим и указательным - ощупал материю на смокинге. Ощупал и поинтересовался:

– Теперь такие клифты в милиции как форму выдают?

– Особо отличившимся, – подтвердил и уточнил Махов.

– Особо отличаются у нас начальники. Ты еще на одну ступеньку влез, Леня?

– Нет еще...

– Но скоро влезешь, – продолжил за него Сырцов. – А Смирнов мешает, что ли?

– Смирнов слишком хорошо для нашего сурового времени, Жора. – Любил, любил неугомонного старичка полковник Махов, любил и жалел: – Рабское чувство справедливости когда-нибудь погубит его и, вероятней всего, очень скоро. Так ты на него работаешь?

– Отвали, – хрипло посоветовал Сырцов.

– Ты, я вижу, перестал меня бояться.

– А надо? Надо тебя бояться? Мне, Леня?

Сырцов резко, открыто резко перевел разговор на совсем другое. А Махов не хотел открытого боя, не нужен был ему открытый бой.

– Теперь тебе не надо меня бояться: ведь я уже не начальник тебе. Теперь ты боишься дедушки Смирнова, да?

Сырцов кинул тарелку на пустой поднос проходившего мимо официанта, вытер руки носовым платком и сказал:

– С детства стишки дурацкие помнятся – «дедушка, голубчик, сделай мне свисток». И вдруг сейчас, наяву дедушка Смирнов делает мне свисток. Я ему благодарен, Леня.

– Кое-чему научился в Москве, брянский волчонок, – понял про него Махов и, попив из стакана виски с растаявшим льдом, отправился фланировать по культурному центру.

Сырцов закрыл глаза и помотал башкой – отряхивался от злости, а когда открыл глаза, не поверил им: в сопровождении двух суперкачков с кейсом, который только что был в руках у Василия Федоровича, стремительно пересекал зал сугубо энглезированный Иван Вадимович Курдюмов. Собственной персоной. Промчался метеором и исчез в саду. Сырцов кинулся следом. Единственное, что он увидел, подбежав к воротам, как захлопнулись дверцы ближайшего черного автомобиля, и как автомобиль бесшумно и стремительно сорвался с места. Сырцов вздохнул и отправился на поиски телефона.

 

...Он ненавидел фул-контакт. Недавняя работа в доме на набережной, беспокоила несколько дней, приходя воспоминанием остро и неожиданно, как изжога. Как прелестна классика, когда объект в разметке оптического прицела являет собой фигуру абсолютно абстрактную, не имеющую отношения ни к чему, ни к жизни, а все действо свободно отождествляется с одним из самых благородных видом спорта – стендовой стрельбой. А сегодня опять фул-контакт да еще и с дезинформацией.

В свежевыкрашенном пожарном ящике на заднем дворе он за скрученной брезентовой кишкой обнаружил сверток, который, не таясь, развернул, сидя на укромной скамейке в глубине сада. «Магнум». Пистолет, надо полагать, объекта. Он тщательно обтер пистолет, завернул в заранее приготовленную тряпицу и спрятал во внутренний карман пиджака, но все равно риска меньше, чем при сбруе: незаметно стянул при опасности и все: я не я, и лошадь не моя.

Ох, и не хотелось! Но надо, надо. Он обнаружил объект, когда тот пристроившись к оставленному на комоде черного дерева подносу с шампанским, не спеша, опорожняя бокалы, рассказывал двум ошалевшим интеллектуалкам о прелестях ночной жизни Роттердама и Гамбурга. Интеллектуалки, как истинные интеллектуалки, старательно пытались понять зачем им знать об этих экзотических привычках и специфических приемах блядей из двух портовых городов. Интеллектуалок, наконец, подхватили, увели, и объект отправился просто бродить по дому и саду.

В саду и помочился, мерзавец. А надо бы в сортире. Придется искусственно подводить. Объект прилип было к нимфеткам, но нимфеток у него отняли более молодые и прикинутые молодцы. Объект затосковал и вошел в дом. В пустом коридоре он обратился к объекту, озабоченный непорядком на лице последнего:

– Чем это вы так испачкали лицо, коллега?

Объект обеспокоенно завертел головой, но, естественно, без зеркала лица своего увидеть не мог. Поэтому спросил:

– Где?

– Вот здесь и здесь, – указал, не касаясь, пальчиком он.

– Что же делать? – в безнадеге пригорюнился явственно и сильно поддавший объект.

– Пойдемте, я вас в туалет провожу.

– Сделайте милость! – обрадовался объект. – Я битый час искал уборную в этом доме и не нашел. Пришлось в кустах опорожняться.

По пути – никого: все ринулись в большой зал на сборный концерт валютных артистов-знаменитостей. Он знал здесь сортир наименее посещаемый – на отшибе, в глухом крыле, где еще и реставрация не была доведена до конца. Поддерживая вялое тело объекта за талию правой рукой, он пальцы левой окунул в сухую землю цветочного горшка, украшавшего в паре с другим вход в сортир. До открытия двери он беззвучно выключил свет в сортире, а, открыв, удивился:

– Чего это у них темно? Где тут выключатель?

Почти одним движением он включил свет и повесил на ручку двери маленькую на веревочку картонку, на которой было написано:

 



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-05-16 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: