Иудея, 168—166 гг. до н.э.
В апокалиптическом свете метафизика истории
раскрывает двойственность грядущего.
Н. Бердяев
Два года в Антиохии шла усиленная подготовка к войне. По словам Полибия, Эпифан начал ее «вопреки собственным заверениям, и письменным и устным» (1). На этот раз он был полон решимости присоединить Египет к своей короне. Однако из Рима теперь уже зорко следили за передвижениями сирийцев, и, едва Антиох разбил лагерь у Пелузия, туда спешно выехал посол сената Гней Попилий Ленат.
Антиох встретил его с напускной радостью и заискивающе протянул руку римлянину; Попилий же, вместо того чтобы пожать ее, вручил царю текст ультиматума: «Рим требует немедленно прекратить войну с Птолемеем», Растерянный Эпифан попросил было отсрочки для военного совета, но сенатор грубо оборвал его и, начертав тростью круг на песке вокруг царя, сказал: «Думай здесь». Выбора не было. «Недовольный и огорченный», Антиох отдал приказ к отступлению. Он понял, что его план расширить границы монархии столкнулся с неодолимым препятствием и что теперь все силы нужно бросить на ее внутреннее укрепление. Мысли царя вновь обратились к непокорному Иерусалиму. Он уже понес наказание, теперь пришла пора окончательно сломить его упорство.
Сразу после возвращения из неудачного похода, а возможно еще с дороги, Антиох выслал в Иудею двухтысячную армию во главе со сборщиком податей Аполлонием. Ничем не проявляя враждебности, тот вступил в Иерусалим, дождался праздника и лишь тогда бросил войска на безоружную толпу. Город мгновенно превратился в ад: солдаты разрушали стены, поджигали дома, сгоняли женщин и детей, предназначенных на продажу. Отныне мятежники должны были навсегда забыть о сопротивлении.
|
|
Перед тем как удалиться, Аполлоний построил рядом с Храмом крепость Акру и оставил там сильный гарнизон, снабженный всем необходимым на случай беспорядков. Но это был только первый акт драмы, задуманной Антиохом.
Человеку, считавшему себя воплощением Зевса, было нестерпимо знать, что у него еще есть подданные, которые не чтут Олимпа и не верят в божественность царя. Следовало нанести смертельный удар по Богу иудеев.
Осенью 168 года Антиох велел прекратить службу в Иерусалимском Храме и разослал по городам эмиссаров с указом: все живущие во владениях царя отныне должны считаться «одним народом и оставить свой закон». Евреям строго воспрещается читать Писание, соблюдать субботу, совершать обрезание и даже просто называться «иудеями». Ослушников ждет смертная казнь.
Узурпатор Менелай и кучка эллинистов подчинились эдикту. Большинство же уцелевших жителей Иерусалима предпочло бросить свои дома, но не отступить от веры. Люди разбегались, ничто не могло удержать их в городе; он стал «чужим для народа своего, и дети его оставили его» (2).
Правительственные чиновники разъезжали тем временем по стране, убеждая, грозя, чиня расправы. Свитки Библии, которые попадали им в руки, они рвали на куски или предавали огню.
Третий акт разыгрался в Храме. В декабре, в 15-й день месяца кислева 167 года, во дворе святилища был сооружен жертвенник Зевсу Олимпийскому. На восточный манер его велено было называть Ваал шамем, владыка неба. Но народ переиначил этот титул в шикуц мешомем, то есть «отвратительная гнусность» или «мерзость запустения» (3).
|
|
А через десять дней вышел новый приказ: собраться к Храму для участия в языческом богослужении. В жертву были принесены свиньи, чтобы лишний раз показать, что с иудейскими обычаями покончено
Вместо левитов в помещениях Храма теперь поселились вакханки, а когда наступил день Диониса, жалкую толпу отступников, увенчанных плющом, заставили идти в шествии, прославляя бога вина. Худшего унижения невозможно было придумать.
Самаринский храм на Гаризиме также был превращен в капище, Его посвятили Зевсу Странноприимному. Выбор этот был сделан ради греков, переселившихся в Сихем. Иосиф Флавий уверяет, что самаряне сами пошли навстречу пожеланию царя. Во всяком случае, об их отказе выполнить эдикт ничего не известно (4).
Вскоре, однако, правительство убедилось, что этих мер недостаточно. Тогда на страну обрушились репрессии. Убивали и тех, кто отказывался ставить у своего дома языческий алтарь, и тех, кто не желал являться в оскверненный Дом Божий. Женщин, тайком совершавших обряд обрезания над сыновьями, отправляли на виселицу вместе с детьми. Каждый случай неповиновения еще больше разжигал ярость палачей. Наступил час еврейских мучеников.
Из Палестины гонения перекинулись и на другие подвластные Антиоху области. Кто мог, бежал в Египет, большинство же укрывалось в глухих деревнях, в горах и пустынях.
Как и впоследствии, когда гнали христиан, наиболее беспощадны власти были к духовным вождям народа. В книжниках и раввинах видели корень зла. В то же время многих из них пытались склонить к отречению, чтобы поколебать простых людей. Как рассказывает историк той эпохи, сирийцы, захватив старого законоучителя Элеазара, убеждали его хотя бы притворно нарушить Закон, чтобы спасти свою жизнь и подать пример другим. На это Элеазар ответил, что единственное его желание—умереть как можно скорее. «Ибо недостойно нашего возраста лицемерить,—сказал он,—чтобы многие из юных, узнав, что девяностолетний Элеазар перешел в язычество, и сами из-за моего лицемерия, ради краткой ничтожной жизни, не впали через меня в заблуждение, и я тем бы положил пятно бесчестия на мою старость» (5). Его, разумеется, казнили.
|
|
Где черпали силу эти ветхозаветные исповедники веры? Если мученики христианства видели впереди вечную жизнь, на что могли уповать люди, умиравшие за Закон? Ведь для них, казалось бы, все кончалось земной жизнью. Однако это было не так. В народной вере уже произошли большие перемены. Именно в грозный час разгула тирании дал наконец обильные всходы посев Апокалипсиса Исайи. Его слова о воскрешении мертвых укрепили мучеников и тех, кто оплакивал своих близких, сложивших голову за веру.
Впервые в Израиле прозвучали молитвы за умерших (6). О вере в будущую жизнь свидетельствует автор 2-й Маккавейской книги, повествующей о героической смерти семи иудейских юношей. Их допрашивал сам Антиох; он рассчитывал, что мать уговорит сыновей отречься от веры, но она, напротив, вдохнула в них решимость стоять до конца. «Тот, кто принимает смерть от рук человеческих,—сказал один из братьев царю,—возлагает надежду на Бога, Который вновь оживит их. Для тебя же не будет воскресения в жизнь».
Так жестокие преследования открыли души верных для нового Откровения. Отныне Ветхий Завет уже не расстанется с этой надеждой.
Тем не менее перед народом встал вопрос: что же делать дальше? И нужно ли вообще что-либо предпринимать?
Волна насилий постепенно спадала. Все, кто попали в руки врага и не отреклись, погибли, тысячи верных покинули города. Проходили томительные месяцы, а просвета не предвиделось. Иерусалим оставался безлюдным. Храм—оскверненным. Единственным живым местом в городе была цитадель Акра, где хозяйничали греки и евреи-отступники. Только чудо могло воскресить Израиль после нанесенного ему удара.
Прежде, когда Иудея была разорена Навуходоносором, люди утешались по крайней мере тем, что эта катастрофа, предсказанная пророками, есть временное испытание. А теперь? Кто ободрит, кто научит, кто объяснит совершающееся? Не наступило ли время отмены Завета?..
Но вот однажды в тайных убежищах, где писцы прятали свитки Библии, появилась новая книга. Она подоспела очень вовремя. Ее с жадностью читали, переписывали и пересказывали. Причину вызванного ею волнения нетрудно понять: она рассеивала мрак и возвращала доверие к Промыслу Божию, действующему в земных событиях.
Книга носила имя Даниила, мудреца, жившего, по преданию, в годы вавилонского плена. Часть ее была написана прямо от его лица, и поэтому естественно, что Даниила сочли автором книги. Лишь впоследствии это мнение стало оспариваться. Исследователи Библии установили, что в окончательном виде книга появилась не в VI, а во II веке до н. э., в разгар Антиоховых гонений. Впрочем, ценность и значение ее не зависят от даты или авторства (7). Иудеи, а потом христиане приняли Книгу Даниила как Слово Боие, поставив ее в один ряд с боговдохновенными писаниями пророков и мудрецов Ветхого Завета.
Греческая и русская Библии помещают Книгу Даниила в раздел Пророков, но первоначально она была включена в сборник Писаний. Это было связано с тем, что к середине II века сборник Пророков считался завершенным (8). Кроме того, и стиль, и манера изложения в Книге Даниила существенно отличают ее от пророческой литературы.
Что же побудило автора назвать себя именем человека, жившего за триста лет до него?
Ответ на этот вопрос дает предыстория книги. Она не была вполне оригинальным творением. Писатель положил в ее основу старые тексты и сказания, связаннее с именем Даниила, родиной которых были страны восточной диаспоры: Персия и Халдея.
На извесгной фреске Микеланджело Даниил изображен углубленным в чтение фолианта. Художник верно понял основной характер книги. В отличие от пророков, непосредственных глашатаев Откровения, автор ее смотрел на себя лишь как на хранителя и истолкователя Божиих тайн, возвещенных прежде. Ему было важно найти в хартиях минувшего ключ к пониманию кризиса, постигшего Израиль у него на глазах.
Некоторые библеисты полагают, что Даниил (так мы будем называть составителя книги) был одним из хасидов (9). Однако гипотеза эта весьма спорна. Правоверный хасид, ослепленный фанатизмом и национальной узостью, вряд ли мог создать творение, настолько проникнутое духом терпимости и благожелательным отношением к иноземцам. По-видимому, книга вышла из-под пера хакама, который хотя и звал народ к верности Закону, но не чуждался при этом элементов языческой философии (10). Впрочем, то был уже не «мудрец» прежних времен, равнодушный к истории; его занимают мировые события и наполняют эсхатологические предчувствия. Страдая за свой угнетенный народ, он увидел его судьбу и судьбу империй в панораме вечности. Последний из хакамов оказался в числе зачинателей иудейской апокалиптики. Идеи пророков Иезекииля, Второзахарии, Иоиля и автора 24— 27-й глав Книги Исайи нашли у Даниила законченную форму.
Первая часть Книги Даниила представляет собой сборник мидрашей, вторая—запись видений. В мидрашах, которые отличает напряженный драматизм действия, Даниил проводит общую для хакамов мысль о том, что Бог Израиля—Бог всех народов, что язычество халдеев или персов есть лишь временное заблуждение. Они вполне способны познать Господа, Творца неба и земли. В то же время, следуя пророкам, мудрец не связывает величие Ягве с земной славой Его народа. Уже в начале книги он говорит, что именно Бог попустил Израилю терпеть притеснения и за грехи отдал Иоакима, царя Иудейского, и Свой Храм в руки Навуходоносора.
Рассказывая о жизни юного Даниила и трех его друзей в плену, писатель отмечает доброе отношение к ним со стороны язычников. Вавилонский царь даже делает их своими приближенными. Но молодые люди смущены: как смогут они при дворе блюсти уставы Торы, в частности—касающиеся пищи. Эта проблема тревожила тогда многих иудеев рассеяния, и Даниил показывает, что вполне возможно оставаться сыном Закона, даже живя среди иноверцев.
Это первый урок Даниила. Второй заключается в том, что истинных слуг Божиих никакие угрозы не могут заставить отречься от веры. Книга прославляет юношей, которые не поклонились идолу, и самого Даниила, продолжавшего, вопреки указу царя, молиться истинному Богу. Они вручили себя Небесам и были чудесно спасены и в раскаленной печи, и во рву со львами. Пораженные язычники обратились к Господу, даже сам Навуходоносор склонился перед Ним. Нетрудно представить, с каким чувством читали подобные рассказы во дни Антиоха. С тех пор книга Даниила на все времена стала манифестом сопротивления насильникам и апофеозом мужества верных.
Третий урок можно выразить евангельскими словами: «Не бойся, малое стадо, ибо Отец ваш благоволил дать вам Царство». Пусть ничтожно число верных и велика сила неправды—Слово Божие в конце концов победит.
Даниил повествует о вещем сне Навуходоносора: царь стоял перед огромной статуей, голова была из золота, грудь и руки—из серебра, бедра—из меди, а ноги—частью из железа, частью из глины. Этот колосс на глиняных ногах был сокрушен: от скалы оторвался камень, он пал на идола и, разрастаясь, заполнил собой всю землю.
Никто, кроме пленного иудея Даниила, не мог истолковать царю его сновидение. Представ перед ним, мудрец заявил, что он будет говорить по велению Бога, Который «изменяет времена и годы, низлагает и ставит царей, дает мудрость мудрецам и разум— разумным». В этих словах выражена одна из ведущих идей книги ее философия истории.
Истукан, по разъяснению Даниила, означает мировые державы, идущие к упадку. Их сменит Царство Божие, которое «разрушит все царства, а само будет стоять вечно» (примечательно, что сам термин «Царство Божие» в Библии впервые появляется у Даниила, хотя вера в него господствует во всей профетической традиции).
Как и пророки, мудрец ожидает высшего и конечного Богоявления. Однако, говоря о судьбе человечества, он указывает на возрастание зла и нисходящие стадии в истории.
Еще Иезекииль и автор Апокалипсиса Исайи предвидели последние конвульсии богоборчества при конце мира, но у них это выражено в неясных аллегориях и намеках. Даниилу же определенно открыто, что приближение Божиего Царства будет сопровождаться разгулом зла и беззакония.
Форма, в которую было облечено это пророчество, взята Даниилом из древних сказаний о вырождении цивилизации (11). Боговдохновенный писатель использовал их для большей наглядности и конкретности. Суть же его учения заключалась в раскрытии двуликости исторического процесса. В какой-то мере это было предвосхищено еще старыми пророками, которые противопоставляли Иерусалим и Вавилон как два духовных принципа (12). Град Божий и Град земной выступают в Библии в виде антагонистов. Впоследствии образ двух Градов будет центральным в христианской историософии, начиная с бл. Августина (13).
С известными оговорками воззрения Даниила могут быть названы дуалистическими, и здесь, видимо, сказалось влияние иранских идей (См. «Вестники Царства Божия»). Но дуализм книги не метафизический и не абсолютный. Он не связан с понятием об извечности зла или сатаны, а лишь указывает на свободу твари, свободу, которая обусловила возможность восстания против божественного замысла о мире.
Кроме того, мысль Даниила сосредоточена не столько на космосе, сколько на истории. Если в древней библейской традиции мы находим противящийся Богу Хаос, то Даниил видит эту борьбу прежде всего в исторической драме. Он описывает ее по-разному, постоянно к ней возвращаясь. В рассказе о безумии Навуходоносора изобличается гордыня земного Града; загадочные слова, начертанные на стене Валтасарова дворца, предрекают конец деспотии (14).
Об исходе борьбы двух Градов говорят видения Даниилова апокалипсиса. Четыре чудовищных зверя, вышедшие из волн, означают царства мира сего. Море, которое их породило, есть библейский символ демонизма, а их устрашающий облик указывает на «звериную» сущность империи (15).
Число четыре, часто встречающееся в книге, не случайно. В древних учениях оно играло исключительную роль. Четверка ассоциируется с квадратом, четырьмя сторонами света, четырьмя стихиями; она была символом Вселенной, четырех фаз ее циклического развития. Мировые циклы были в мифах лишь моментами в бесконечном круговороте, на который обречен мир. Вспомним хотя бы о четырех поколениях богов в вавилонской, хеттской, финикийской, персидской и греческой мифологии, о четырех «веках» Гесиода, каждый из который хуже предыдущего (16). Даже религия Заратустры с ее верой в победу добра и правды не была свободна от идеи вечного возвращения (17). Любопытно, что в XX веке своеобразный вариант исторического циклизма был предложен О. Шпенглером, учение которого о весне, лете, осени и зиме цивилизаций оказало огромное влияние на историческую мысль наших дней. Шпенглер внес в науку понятие «судьбы», смыкаясь тем самым с языческим фатализмом.
Даниилу—и в этом он подлинный выразитель библейского духа—идея циклизма сама по себе глубоко чужда. У него число четыре знаменует только вехи на пути человечества, ведущие державы: Вавилонскую, Мидийскую, Персидскую и Эллинскую. Приняв схему четырехфазной истории, мудрец не приемлет языческую идею циклов с ее пессимизмом и безысходностью. Даниил знает, что в мире есть тенденция к вырождению, что в нем действуют разрушительные силы, но ни на минуту не забывает, что рядом с этим нисходящим потоком пролегает русло другого, восходящего, цель которого Царство Господне. Провидец говорит о конце истории как о новой ступени на пути человечества. Грядущее созидается в противоборстве двух начал и в торжестве небесного Града найдет свое осуществление. Этот Град явится не для того, чтобы все повторилось вновь, а чтобы открыть твари мир божественного света.
В сновидении Навуходоносора таинственный камень—это Сам Господь, Который выносит приговор земному Граду, а в видениях Даниилу открыто, что хищные монархии оставлены властвовать «только на время и срок». В облаке небесной Славы сойдет Победитель и положит им конец.
Видел я в ночных видениях:
шел с облаками небесными
подобный Сыну Человеческому.
Он приблизился к Ветхому днями
и был подведен к Нему,
И дана Ему Власть и Слава и Царство.
И люди всех народов, племен и языков
стали служителями Его.
Владычество Его—владычество вечное,
И Царство Его не разрушится никогда.
Дан 7,13-14
Сын Человеческий— по-арамейски Бар-енаш —означает просто смертного. Но выданном случае Даниил говорит не только о человеке. Это—Существо, грядущее среди облаков, сходящее с Неба. Оно превосходит любого из земнородных. В то же время его человеческий образ указывает на отличие мессианского Царства от «звериных» империй.
Для Даниила Бар-енаш одновременно и сам Мессия, и весь «народ святых Вышнего», то есть Церковь Господня (18). В Нем соединились Небо и Земля, Личность и Община. Именно поэтому из всех наименований Помазанника Иисус предпочитал Даниилово: Сын Человеческий (19).
Итак, основная мысль книги—противоборство двух миров: Мессии и Его противника, или, как бы мы теперь сказали, Христа и Антихриста. Поэтому Апокалипсис Иоанна—это новозаветное раскрытие смысла истории—стал продолжением и углублением проповеди Даниила. И пророческое, и апостольское писания актуальны в любую эпоху, ибо проникают в самое средоточие мирового процесса. Каждый век может рассматривать свои события под этим библейским углом зрения.
Книга Даниила, рожденная в тяжкую годину, насквозь проникнута ощущением великой схватки добра и зла. Ее слова повторит Христос, говоря о закате ветхозаветной эры, ее язык станет языком иудейских и христианских апокалипсисов. В ее пророчествах многие толкователи—от Ипполита Римского (III в.) до Исаака Ньютона и адвентистов—будут искать указаний на последние времена.
Однако необходимо помнить, что эта удивительная книга была в первую очередь обращена к Церкви ветхозаветной, переживавшей суровые испытания. Если игнорировать это, легко прийти к самым фантастическим выводам. Читая сегодня откровение Даниила в контексте его эпохи, мы можем яснее увидеть, что в книге относится к прошлому, а что—ко всем временам.
Для первых ее читателей важно было не только утвердиться в надежде, что Господь не забыл людей Своих, но и получить уверенность, что день свободы близок. Даниил сам признается, что Бог посетил его, когда он в скорбном недоумении размышлял над пророчеством Иеремии. Оно обещало конец испытаний через семьдесят лет, но прошли уже века, а зло по-прежнему всесильно.
В ответ на его вопрошания небесный муж Гавриил, страж престола Божия, открыл мудрецу, что пророк разумел не годы, а семилетия («седмины»), то есть 490 лет (20). Этот период разделяется на три этапа, первый из которых длился от Иеремии до возвращения из плена и «Помазанника», то есть первосвященника возрожденной Общины. Это вавилонская эра—золотая голова из сна Навуходоносора. Вторая фаза—время господства мидо-персов и греков. Она завершается «смертью Помазанника»— убийством Ония III в 171 году. И наконец, в последнюю «седмину» наступает самая горькая пора. Надменный богохульник, «Вождь народов», прервет богослужение в Храме, и воцарится «мерзость запустения». Даниил видит, как враг «вознесся до воинства небесного, и низринул на землю часть сего воинства и звезд, и попрал их. И даже вознесся на Вождя воинства сего, и взята была у Него ежедневная жертва, и поругано было место святыни Его» (8, 10). Любой израильтянин догадывался, что под этим богоборцем Даниил подразумевает Антиоха Эпифана (21).
Книга Даниила округляет даты, следуя общепринятой тогда цифровой символике. Но конец гонений он предсказал почти точно. По его словам, «мерзость запустения» просуществует три с половиной года, и последующие события подтвердили это пророчество (22).
Даниил, однако, полагал, что тотчас после крушения врага наступит последняя эра, время земного Царствования Мессии. В каком-то смысле мир, действительно, уже вступал в предновозаветную эпоху. И так ли уж важно, что более точные сроки ускользнули от Даниила? Провидцам дано открывать не их, а общие векторы истории.
Главное остается: вера в торжество Добра. Пусть чудовища сменяют друг друга, пусть приходят и уходят деспотии, пусть свирепствует гонитель—грядет Сын Человеческий, Который положит начало новому миру. Пока же народ Божий должен собрать все свое мужество, стоять насмерть, ждать и надеяться.
Подобно живой воде падали слова Даниила в измученные души. И особенно окрыляло их пророчество о судьбе людей, сохранивших верность до последнего дыхания. Они погибли, но смерть их—только временный сон. В День Суда
многие из спящих во прахе земном пробудятся:
одни—для жизни вечной, другие—на вечное поругание и посрамление.
А разумные будут сиять, как светила на тверди,
и обратившие многих к правде—как звезды, вовеки, навсегда.
Дан 12,2—3
В конце времен архангел Михаил, покровитель ветхозаветной Церкви, ополчится на сатанинскую рать и одолеет ее. Вообще всей Книге Даниила свойственно чувство близости незримых сил, участвующих в мировой драме (23). Ему открыто, что дела человеческие тесно сплетены с духовной битвой, которая кипит во Вселенной между силами света и тьмы.
Даниил не звал евреев браться за оружие, но его книга, подобно трубному звуку, пробудила в людях боевой дух. Сознание обреченности сменила вера в победу над гонителем. Именно она подвигла мужей Израиля подняться на защиту народа и святыни.
К началу 166 года Антиох закончил свои акции в больших городах, и теперь сирийцы стали прочесывать селения и местечки в поисках непокорных. Однажды царские чиновники явились в поселок Модин, расположенный на полдороге между Яффой и Иерусалимом. Как всегда, жителям было приказано принести жертву богам. Многие послушно собрались на зов. Но старый священник Маттафия из рода Хасмонеев сам отказался и запретил своей семье выполнить царскую волю. «Даже если,—заявил он,— все народы и области, подвластные царю, послушаются и отступит каждый от богослужения отцов своих, и согласится с указом его, то я и сыновья мои и братья мои поступим по завету отцов наших. Помилуй нас Бог, чтобы оставить Закон и заповеди» (24).
Он вышел с другими на площадь, но лишь для того, чтобы видеть, как будут поступать люди. Когда же первый изменник подошел к алтарю, чтобы воздать честь идолу, Маттафия не выдержал. В присутствии ошеломленной толпы он нанес отступнику смертельный удар, сразил воина, охранявшего жертвенник, и опрокинул алтарь. Вслед за тем, окруженный сторонниками, Маттафия обошел город с кличем: «Кто ревнует о Законе и тверд в Завете, следуй за мной!»
Это было началом восстания.
Надеяться на успех было, конечно, безумием. Что мог маленький угнетенный народ противопоставить могущественным врагам? Но людей одушевляла вера в чудесную помощь свыше. Поэтому, когда семья Маттафии ушла в горы, к ним начали стекаться толпы народа.Шли с женами и детьми, с имуществом и скотом, вооруженные чем попало. Во главе партизанских отрядов встали пять сыновей Маттафии: Иоханан, Симон, Элеазар, Ионатан и Иуда, прозванный Маккаби, Маккавеем, что значит «Молот». По нему и все движение стали называгь Маккавейским.
При первой же вести о событиях в Модине из Акры выступило войско карателей. Они настигли одну из повстанческих групп и взяли ее голыми руками, так как иудеи отказались сражаться в субботу. Узнав об этом, Маттафия был охвачен горем и негодованием. Отныне, объявил он, на все время войны закон субботы для носящих оружие отменяется.
Несмотря на такое отступление от обычаев, к восстанию примкнули хасиды, среди которых были «мужи, крепкие силой и верные Закону» (25). Впоследствии они разошлись с Хасмонеями, но в момент общей опасности действовали с ними заодно.
Под началом сыновей Маттафии была уже целая армия, хотя и плохо оснащенная. Они стали делать вылазки в города, изгоняя царских людей и разрушая идольские алтари. «Так,—говорит историк,— защищали они Закон от язычников и от рук царей и не дали торжествовать нечестивцу».
В 166 году Маттафия, ослабевший в скитаниях по горам, заболел и почувствовал приближение смерти. Старец собрал сыновей и завещал им биться за веру, доколе язычники не отступят. Власть военного вождя он передал Иуде, «сильному от юности своей». Этот выбор стал решающим. Маккавей оказался тем человеком, который дал тирану отпор и с честью выполнил задачу, возложенную на него историей.
ПРИМЕЧАНИЯ
Глава семнадцатая