Роман-эпопея «Тихий Дон» — великое произведение и великая загадка ХХ века. К сожалению, первое часто опускается при упоминании имени автора, а вот страшный упрек в плагиате всплывает моментально. И увы, многие работы даже талантливых литературоведов посвящены не раскрытию своеобразия и образности языка шолоховского произведения (заслуживающих пристального внимания и изучения), а именно защите или обвинению автора «Тихого Дона». Однако вслед за одним из его глубоких почитателей, мы говорим: «…если, предположим, было совершенно литературное произведение, должны остаться хоть какие-то следы, какие-то доказательства – либо косвенные, либо прямые, как говорят криминалисты, вещдоки. То есть рукописи» [9](Лев Колодный).
Первое упоминание о рукописи начальной книги «Тихого Дона» относиться к 1927 году, когда Шолохов, приезжая в Москву, читал своим друзьям в доме у Василия Кудашева некоторые главы романа: «…после чаепития начиналось самое главное, ради чего собрались. Шолохов, изредка попыхивая трубкой, читал нам первую книгу романа прямо с рукописи, написанной на листах линованной бумаги четким, почти каллиграфическим почерком. Мы слушали, очарованные родниковой свежестью языка, картинами и событиями, которые разворачивались в повествовании»[10](Михаил Величко). Недавно издан большой фотоальбом «Шолохов», где помещены двенадцать фотографий писателей, представленные в такой последовательности: Горький, Серафимович, Маяковский, Блок, Есенин, Бедный, Фурманов, Асеев, Тихонов… По всей вероятности, эти снимки классиков должны представлять литературное окружение молодого писателя, тех, кто как-то влиял на формирование его таланта. Однако достоверно известно, что все эти писатели и поэты, с творчеством которых он, безусловно, был знаком и восхищался, не входили в непосредственное литературное окружение Шолохова. С Горьким он познакомился лично только в 30-х годах, Серафимович узнал о существовании «Тихого Дона», только тогда, когда увидел на редакторском столе рукопись первой книги…
У истоков эпопеи стояли совсем другие люди, именно их воспоминания особенно ценны. Это Василий Кудашев, Колосов, Шубин, Тришин, Величко, Сажин, Ряховский, Стальский, Молчанов… Их мало кто знает. Но именно они могли бы дать убедительные показания в пользу автора рукописи, прочитанной им в памятном 1927 году. Именно они были свидетелями только зарождавшегося замысла автора: «В 1925 году осенью стал было писать «Тихий Дон», но, после того как написал 3-4 печатных листа, бросил…Начал первоначально с 1927 года, с похода на Петроград генерала Корнилова. Через год взялся снова…»[11](М. Шолохов). Необходимо небольшое уточнение: первоначально замысел охватывал только корниловский мятеж и назывался «Донщина», однако объяснить причины неудачи восстания без предыстории казачества действительно оказалось «не под силу» правдивому летописцу Шолохову: «Тришин, у которого были друзья, имевшие доступ к эмигрантской литературе, добывал ему книги казаков, изданные за границей, записки генералов и атаманов, дневники…в которых офицеры признавались в крахе белого движения, с уничтожающей критикой обрушивались на вождей Добровольческой армии, разоблачали их бездарность и корыстолюбие. Шолохов делился со своими друзьями замыслом романа, советовался, как справиться с бесчисленными трудностями»[12](Н. Стальский). Это, пожалуй, одно из самых важных свидетельств в защиту авторства Шолохова, ведь одним из основных доказательств-претензий было убеждение, что 23-летний писатель не мог овладеть самим материалом, положенным в основу «Тихого Дона».
Тем не менее первая книга увидела свет на страницах журнала «Октябрь» в 1927 году(правда, для этого понадобилось вмешательство номинального редактора журнала Серафимовича, который, хвала случаю, сумел распознать в книге на никого не интересующую в то время тему великого произведения).
Немного позже, в 1928 году, с рукописью романа и его автором познакомиться и Евгения Григорьевна Левицкая – тогда библиограф издательства МК ВКП(б) «Московский рабочий». «Удивительный образный язык, меткие характеристики людей, как живые вставали их образы со страниц этой неожиданной рукописи. До глубокой ночи я не могла оторваться от чтения – пока не закончила всю рукопись»[13], - вспоминала она. Именно Левицкой было суждено стать верным другом и помощником Шолохова на долгие годы, именно она первая встала на защиту молодого автора сразу после выхода в свет первой книги романа: «Боже мой, какая поднялась вакханалия клеветы и измышлений по поводу «Тихого Дона» и по адресу автора! С серьезными лицами, таинственно понижая голос, люди как будто бы «приличные» - писатели, критики, не говоря уже об обывательской публике, передавали «достоверные» истории: Шолохов, мол, украл рукопись у какого-то белого офицера – мать офицера, по одной версии, приходила в газ. «Правда» или ЦК, или в РАПП и просила защиты прав сына, написавшего такую замечательную книгу…Бедный автор, которому в 1928 году едва исполнилось 23 года! Сколько нужно было мужества, сколько уверенности в своей силе и в своем писательском таланте, чтобы стойко переносить все пошлости, все ехидные советы и «дружеские» указания «маститых» писателей»[14](Е. Г. Левицкая). Левицкая вычислила источник образования сплетен: первый камень в Шолохова бросил его же первый редактор Ф. Березовский. «Я старый писатель, но такой книги, как «Тихий Дон», не мог бы написать…», - утверждал он. Тучи над Шолоховым сгущались, и в группе уважаемых писателей (Серафимович, Фадеев, Ставский) пришлось даже выступить с весьма резким письмом в редакцию.
В 1928 году в журнале «Октябрь» печатается вторая книга «Тихого Дона», в которую вошли главы отложенной когда-то «Донщины». Спешка с публикацией и «монтаж» старых заготовок, по мнению самого Шолохова, существенно снизили уровень письма. Кроме того, сознается автор Е. Г. Левицкой, во второй книге его «душит история». Именно это сомнение писателя отвечает обвинителям, кричащим о смене стиля романа: из-за того, что «история душит», и становится повествование более публицистичным, менее образным. Стремясь к максимально возможной объективности, писатель включает в роман и многочисленные документы, подробные военные сводки (создающие полную картину происходящего), наряду с вымышленными персонажами вводит в действие реальные исторические лица. Можно ли, однако, за это обвинять Шолохова?
Особенно драматичной оказалась судьба третьей книги романа. Это видно хотя бы из хроники ее публикации: 1929г., журнал «Октябрь», № 1-3; повествование доходит до главы ХII и после привычного «продолжение следует» вдруг обрывается – без всякого объяснения со стороны редакции; в 1930-1931 гг. появляются лишь отдельные отрывки из третьей книги, и только в 1932 году, три года спустя, «Октябрь» без всяких объяснений возобновил публикацию романа, предварительно подвергнув его жесточайшей цензуре (были вырезаны главы, по мнению редакции журнала, крамольные). После угрозы Шолохова забрать роман совсем, некоторые главы были допечатаны, но в каком виде! Набранные очень мелким шрифтом в конце майского номера журнала несколько разрозненных кусков сопровождались невнятным объяснением, что все это выпало, мол, из публикации по вине типографских рабочих, нечаянно рассыпавших набор. Небывалый случай в журналистской практике!
Что же произошло на самом деле? В центре повествования третьей книги – восстание казаков 1919 г. Оно, как было выяснено Шолоховым, оказалось белым пятном в истории гражданской войны. Как отмечал историк С. Н. Семанов, именно Шолохов первым дает самые точные и полные сведения об этом трагическом событии. Писатель использовал и личные воспоминания, оказавшись невольным свидетелем этой трагедии. Помимо прочих творческих затруднений, вдруг возникают проблемы совсем «нелитературного» свойства.
Редакция «Октября» торопит. Но автор «Тихого Дона» всецело отдается политическим проблемам своих земляков. К молодому писателю (24 года) приходят за советами «дяди», ходатаи, нередко пожилые казаки. Писатель погружается в проблемы коллективизации, а, как теперь принято говорить, «раскрестьянивания», болея душой за своих земляков, «мотается» по станицам, разбирается со всем на месте. Он пишет полное горечи письмо Левицкой. Оно оказывается настолько важным, что та пересылает (немного снизив тон) копию Сталину. Набирающий силу вождь быстро реагирует на жесткие слова набирающего силу писателя о перегибах при хлебозаготовках. Однако, несмотря на внешне положительный отклик вождя, Шолохову это откровение все-таки повредило. Он получает письмо от А. Фадеева, который от лица РАППа «советует» писателю немедленно в третьей же книге сделать Григория Мелехова «нашим» («закон художественного произведения требует такого конца, иначе роман будет объективно реакционным»). Но он же при этом заявляет: «Ежели Григория помирить с Советской властью, то это будет фальшиво и неоправданно». А в конце письма добавляет: «Сделай его своим, иначе роман угроблен»[15]. В письме Левицкой, жалуясь на отрицательную атмосферу вокруг романа, вовсе не способствующую плодотворному творчеству, Шолохов пишет: «…Фадеев предлагает мне сделать такие изменения, которые для меня неприемлемы никак <...>Я предпочту лучше совсем не печатать, нежели делать это помимо своего желания, в ущерб роману и себе»[16]. Это письмо, кроме прочего, отметает еще одно обвинение против «лжеписателя»: некоторые литературоведы отмечали, что уж слишком легко соглашается Шолохов с редакционными переделками романа.
И снова поднимается волна слухов вокруг авторства «Тихого Дона». Теперь уже называется и конкретный «автор» украденной рукописи – С. Голоушев. Поводом послужил выход книги «Реквием памяти Л. Андреева», в которой было опубликовано письмо-уведомление С. Голоушева, вспомнившего, что Леонид Андреев, будучи редактором, забраковал его…«Тихий Дон». Совпадение названий оказалось вполне достаточным, чтобы неудачные «путевые и бытовые наброски» переросли в двухтомное сочинение. Одновременно Шолохова обвинили и в пособничестве кулакам. Эти пока мелкие обвинения Шолохов рассеивает с легким недоумением: «Влияние мелкобуржуазной среды сказывается. Я это понимаю и пытаюсь бороться со стихией пацифизма, которая у меня проскальзывает… Трудность еще в том, что в третьей книге я даю показ Вешенского восстания, еще не освещенного нигде. Промаха здесь вполне возможны»[17]. Это была уступка времени (не первая и не последняя в творческой судьбе писателя), так как не надо было быть автором «Тихого Дона», чтобы понять, что основной залп еще не прогремел.
Однако несмотря ни на что работа над книгой продолжалась, Шолохов закончил ее в 1930 году, но тут возникли проблемы с печатанием. Чтобы «протолкнуть» роман, писатель обращается к самому Сталину. Решающей оказалась вторая встреча с вождем на даче у М. Горького. Шолохову удалось убедить вождя, что «Тихий Дон» - роман антибелогвардейский, так как заканчивается полным разгромом Добровольческой армии, и Сталин одной фразой подвел итог всему разговору: «Третью книгу «Тихого Дона» печатать будем!» Таким образом была решена судьба третьей книги «Тихого Дона», о которой Шолохов сказал: «Кончил нелепо, на 6 части, не распутав и не развязав всех узлов…Меня очень прельщает мысль написать еще 4 книгу (благо из нее у меня имеется много кусков, написанных разновременно, под «настроение»), и я, наверное, напишу-таки ее зимою…»[18].
Однако в полной мере планам писателя осуществится не было суждено. Обстановка в стране, на родной Донщине, да и вокруг самого автора «Тихого Дона» складывалась явно не в пользу литературной деятельности, кроме того, много времени отнимала новая работа(«Поднятая целина»). Наступает страшный 1933 год: «Район идет к катастрофе. Что будет весной, не могу представить даже при наличии своей писательской фантазии. Писать бросил – не до этого»[19], - сообщает писатель секретарю Вешенского райкома партии П. Луговому. Шолохову приходится вступиться за родной Тихий Дон. Исчерпав все возможности на месте, он пишет письмо о перегибах «неумелых управителей» Сталину – «Письмо получил. Спасибо за сообщение. Сделаем все, что требуется. Назовите цифру. Сталин»[20]. И Шолохов пишет второе письмо, где сообщает нужные сведения. По его просьбе на Дон высылается комиссия, но одновременно Сталин направляет в Вешенскую письмо, где критикует писателя за якобы односторонний подход в оценке ситуации.
Наступил 1934 год. После тяжелейшего 33-го трудности пятого года коллективизации казались мелочью. Именно теперь Шолохов заканчивает четвертую книгу, но, как это бывало уже не раз в его творчестве, решает полностью ее переписать. Доделать окончательно, однако, смог ее лишь в 1939 году. На пороге был черный 1938 год, против Шолохова замыслили провокацию, причем как на месте, так и в Москве, в частности обиженный на некоторые главы «Тихого Дона» сотрудники наркома внутренних дел (упомянутый в романе в жестоких страницах о «расказачивании» комиссар Малкин стал влиятельным энквдешником). Петр Луговой вспоминал: «В октябре 1938 года я получил анонимку следующего содержания: «Я гражд. хутора Колундаевки Вешенского района арестован органами РО НКВД. При допросе на меня наставили наган и требовали написать показание о контрреволюционной деятельности писателя т. Шолохова». Такие же письма стал получать и сам Шолохов. Все это вынудило писателя бежать…в Москву. Вместе с ним был его старый друг Иван Погорелов, бывший разведчик, которого также пытались «завербовать» агенты НКВД. Он оказался весьма предусмотрительным. Можно сказать, что благодаря ему Шолохов вышел «сухим из воды»: у Погорелова сохранился автограф с адресом, написанный вербовщиком.
Самое удивительное, что в этой грозовой обстановке Шолохов, к тому времени избранный депутатом Верховного Совета СССР, активно заступается за несправедливо осужденных и задержанных: в 1937 году – добивается освобождения руководителей Вешенского района. В 38-м – хлопочет о судьбе И. Т. Клейменова (зятя Е. Г. Левицкой) и его жены.
Естественно, что все эти события тормозили работу над романом, поэтому-то заключительная восьмая часть четвертой книги, так всеми ожидаемая, появилась только в 1940 году. Можно только представить себе, как огорошил финал романа «влиятельных читателей», ожидающих, что в конечном счете он выльется в ликующую «сагу революции», явит приход Григория Мелехова к истинному большевизму, возвеличит и подкрепит партийную идею. Но «неожиданная» развязка романа-эпопеи разочаровала эти ожидания.
На этом судьба «Тихого Дона», полная трагических нелепостей не заканчивается. В 1953 году выходит четырехтомник под редакцией К. Потапова, внесшего в роман множество исправлений (ни одна предыдущая редакция и цензура не сможет сравниться с варварскими ножницами К.Потапова). Все произошло с молчаливого согласия автора. Однако это было время, когда отношения писателя с вождем и главным «критиком» окончательно испортились, а после выхода 12-го тома собрания сочинений И. В. Сталина, где содержалось критическое замечание по поводу описываемого в третьей книге Вешенского восстания, «Тихий Дон» вообще долгое время не переиздавали. Шолохову ничего не оставалось, как полностью довериться редактору, пойдя таким образом на уступки. Не искаженный цензорскими и редакторскими вмешательствами полный текст своего произведения Шолохов увидит напечатанный только в 1980 году в собрании сочинений – через пятьдесят лет после его написания и за четыре года до конца жизни.
г) Трагедия гражданской войны в романе «Тихий Дон».
Шолохов начал писать «Тихий Дон» в двадцатилетнем возрасте в 1925 году и завершил в 1940 году. Задумывалась книга как вполне традиционное для советской литературы повествование о жестокой борьбе за победу советской власти на Дону осенью 1917 – весной 1918 годов. Нечто подобное уже было в «Донских рассказах», составивших первую книгу писателя.
Однако вскоре Шолохов отказался от первоначального замысла. И весь первый том его романа о другом: о жизни и быте донских казаков.
Краткая, но энергичная завязка сообщает об истории рода Мелеховых с середины ХIХ века, когда после русско-турецкой войны Прокофий Мелехов привез в хутор жену-турчанку; любил ее, носил на руках на макушку кургана, где они оба «подолгу глядели в степь»; а когда над ней нависла угроза, защищал с шашкой в руках. Так с первых страниц появляются в романе гордые, способные на большие чувства, свободолюбивые люди, труженики и воины. В страшной сцене убийства Прокофием обидчика его жены выявляется и еще одна важная для писателя идея: защита рода, семьи, потомства. Вопреки традиции советских писателей 20-х годов изображать дореволюционную действительность цепью ужасов откровенно любуется казачьей жизнью. Поэтические описания ловли рыбы сменяются рассказом о конных состязаниях, об игрищах. Многочисленные песни, в которых воплотились народные представления о жизненных ценностях, соединяются с поэтическим и одновременно не лишенном юмора рассказом об обряде сватовства. Но больше всего и подробнее всего описаны в романе эпизоды, рассказывающие о труде казаков. Только в первых двух главах писатель дважды рисует картины косьбы трав, жита; подробно опишет душевное состояние крестьянина на пахоте. Критики-современники обвинили писателя в идеализации прошлого. Самые же ретивые из недоброжелателей присвоили создателю «Тихого Дона» оскорбительное прозвище «подкулачника».
Разумеется никакой идеализации в книге нет. «В каждом курене горько-сладкая жизнь», - говориться в романе. Писатель не скрывает склонности казаков к суеверию (жену Прокофия они заподозрили в ведьмачестве), и суровость их нравов (достаточно вспомнить предысторию Аксиньи). Позднее Шолохов скажет и об опасном чувстве исключительности, присущем многим казакам. И все же не в этом видит создатель «Тихого Дона» основополагающие качества казачества. Его привлекает эпос народной жизни, ее мудрое, здоровое крестьянское начало.
Мирный труд, продолжение рода, единение человека с природой – вот те шолоховские идеалы, по которым, как по камертону, должна настраиваться история. Всякое отступление от этой веками налаженной жизни, от народного опыта грозит непредсказуемыми последствиями, может привести к трагедии народа, трагедии человека.
ХХ век чреват такими катаклизмами. Которые нарушили музыку народной жизни. На это нацеливают оба эпиграфа романа. Один – о земле, засеянной казацкими головами, полной сиротами, о Доне, наводненном материнскими слезами. Другой – о помутившимся Тихом Доне. Подобно Пушкину, предварившему в «Медном всаднике» печальный рассказ величественной картины Петербурга, Шолохов предваряет свой роман описанием нормального человеческого бытия. Как и автор «Медного всадника», он мог бы сказать обо всем последующем: «Была ужасная пора, об ней свежо воспоминанье».
Такой антитезой норме в «Тихом Доне» война 1914 года: мирная сцена косьбы жита прерывается тревожным известием о мобилизации. Поэтические картины нелегкого, но дружного труда сменяются контрастным по тону зарисовками «визга, драки, гневного ржания»; спокойные домашние разговоры уступают место хаосу многоголосия. Да и в собственно авторских оценках и описаниях отчетливо сквозит неприятие войны. «Земля ахнула», «лицо земли взрывали», «хлеба топтала конница», неубранные «колосья скорбно шуршали», «великое разрушение и мерзостная пустота» - вот те далеко не все авторские описания начала войны. «Безрадостно дикая» жизнь порождает жестокость и безумие(сцены грабежа и избиения еврея, изнасилования Франи), тоску и недоумение. Обесценивается человеческая жизнь. Смерть у Шолохова никогда не эстетизируется. Она отвратительна – и поэтому полна натуралистических подробностей, ярким подтверждением чему служит эпизод смерти Егора Жаркова, и рассказ об убитых офицерах и отравленном газом солдате. «Цвет казачий покинул курени и гибнул там в смерти, во вшах, в ужасе».
Война, по Шолохову, разлагает души людей, убивает в них человеческое. «Я, Петро, уморился душой, - говорит Григорий Мелехов брату… - Будто под мельничными жерновами побывал, перемяли они меня и выплюнули». «Гниль и недоумение комкают душу» не одному Григорию. Все чаще вспоминают казаки родные степи, в песнях изливают тоску по Дону и по родной земле.
Но и там на Дону жизнь разладилась. Не раз скажет писатель о плаче жен и матерей по погибшим на войне. И даже солнце у него станет «по-вдовьему обескровленным». Долгое отсутствие мужиков приводит к развалу хозяйства, к тоске и страданиям одних жалмерок, прямому разврату других. «В эти годы, - пишет Шолохов, - шла жизнь на сбыв – как полая вода на Дону».
Вот почему с симпатией описывает художник мирную встречу казака Валета и немецкого солдата (ч.IV гл. III), противопоставляя ее бессмысленной бойне, описанной в той же главе. Вот почему одобряет он отказ казаков вмешаться в петроградские события 17-го года и их уход на Дон.
Однако радость мирной жизни омрачается воспоминаниями об убитых и не вернувшихся. В эпическое повествование вливается лирический голос автора. В нем страдание и одновременно философское напоминание о краткости земного бытия, о необходимости сохранения жизни: «И сколько ни будут простоволосые казачки выбегать на проулки и глядеть из-под ладоней – не дождаться милых сердцу! Сколько ни будет из опухших и выцветших глаз ручьиться слезы – не замыть тоски! Сколько ни голосить в дни годовщины и поминок – не донесет восточный ветер криков их до Галиции и Восточной Пруссии, до осевших холмиков братских могил!.. Травой зарастают могилы, - давностью зарастает боль. Ветер зализал следы ушедших, - время залижет и кровяную боль и память тех, кто не дождался родимых и не дождется, потому что коротка человеческая жизнь и не много всем нам суждено истоптать травы…»[21]. Со словами великой скорби и сочувствия писатель прямо обращается к одной из вдов: «Рви, родимая, на себе ворот последней рубахи! Рви жидкие от безрадостной, тяжкой жизни волосы, кусай свои в кровь искусанные губы, ломай изуродованные работой руки и бейся на земле у порога пустого куреня! Нет у твоего куреня больше хозяина, нет у тебя мужа, у детишек твоих – отца, и помни, что никто не приласкает тебя, ни твоих сирот, никто не избавит тебя от непосильной работы и нищеты, никто не прижмет к груди твою голову ночью…»[22]
Лирический монолог этот переходит в эпическое описание послевоенного затишья, чтобы вновь завершиться скорбным голосом автора: «Вернувшись с фронта казаки не чуяли, что у порогов куреней караулят их горшие беды и тяготы, чем те, которые приходилось переносить на пережитой войне»[23].
Название этому несчастью – гражданская война.
Вину за начало междоусобной бойни Шолохов-публицист возлагает на Корнилова (ч.IV гл.XVIII). Однако Шолохов-художник решает эту проблему значительно сложнее и глубже.
В романе настойчиво подчеркивается, что рядовые казаки, изголодавшиеся по земле, по труду, наслаждавшиеся незатейливым семейным счастьем, войны не хотели. Мысль народную, как это часто бывает у Шолохова, выражают эпизодические персонажи. Так, Яков Подкова, провожающий делегатов на съезд фронтовиков, напутствует их, как подчеркивает писатель, «давно заготовленной в уме (т.е. выношенной. – Авт.) фразой: «На съезде постарайтесь, чтобы было без войны дело. Охотников не найдется». О том же «вымученными, шершавыми фразами» говорит уже на самом съезде безымянный делегат 44-го полка: «Обойтиться нам без кровавой войны…Чтоб покончилось оно все тихо-благо».
Но это нормальное желание несовместимо с политическим экстремизмом борющихся партий. Шолохов прямо подчеркивает, что у генерала Каледина «было много торжественного» с председателем Военно-революционного комитета Подтелковым. В IX – XII главах пятой части Шолохов мастерски показывает, что все их речи, «уверенные», полные «зрелой силой», - игра. Каждая сторона, произнося правильные слова, стремится выиграть время и овладеть обстановкой. В период мирных переговоров начинается наступление Чернецова, а разумное желание Голубова и Мелехова не проливать кровь пленных казаков наталкивается на безрассудную жестокость Подтелкова, расстрелявшего и порубившего офицеров. (Натурализм этого эпизода, как всегда в «Тихом Доне», свидетельствует о неприятии писателем крови.)
Композиционным принципом построения пятой – седьмой частей романа становится антитеза: мирная трудовая жизнь, круговорот природы, любовь – война, смерть, жестокость воюющих сторон. Описания грубого разгона красными Малого войскового круга – так или иначе, но избранного казаками и отражающего их мнения; крутые суды и расправы ревтрибуналов, расстреливающих простых казаков; сцены бесчинства разложившихся красногвардейцев в хуторах и станицах соседствуют с рассказами о работе военно-полевых судов войска Донского, о расстрелах и розгах, о порубанных с особой жестокостью красных.
Мастерски показывает писатель трагедию разрушения единства народа. Не имеют друг к другу особых претензий и вполне мирно общаются простые казаки – победители и пленные. Тем более страшно завершатся эта глава: списком казненных. Столь же страшным и бессмысленным окажется список расстрелянных заложников хутора Татарского в главе XXIV шестой части романа.
Жестокость вызывает ответную жестокость. Все натуралистичнее становятся сцены убийств. В них участвуют уже и мирные жители. Особенно страшна сцена убийства Дарьей своего кума Ивана Алексеевича Котлярова. Злоба и месть распространяются на семьи воюющих, на стариков и детей. Отвратительны садистские наклонности палача Митьки Коршунова, вырезавшего всю семью Кошевых. Но не менее гнусны и «подвиги» самого Кошевого, убившего деда Гришаку и спалившего множество домов своих врагов. «Они одной цены, что, скажем, свояк Митька Коршунов, что Михаил Кошевой», - справедливо считает Григорий Мелехов. «Все мы душегубы», - оправдывается Кошевой. И в его словах самая большая трагедия гражданской войны.
Однако - и в этом проявляется вера художника в добрые чувства народа – растет и противоположная тенденция. Ее выразителями в романе выступают в первую очередь женщины, матери. «Замирения» требует мать троих казаков. «Чисто побесились люди, - отчитывает Григория старуха. – Вам, окаянным, сладость из ружьев палить да на кониках красоваться, а матерям-то как? Ихних сынов-то убивают, ай нет? Войны какие-то придумали…»
Ей в другом месте романа вторит «высокая черноглазая старуха, со следами строгой иконописной красоты на увядшем лице: - И небось у каждого из вас мать есть, и небось как вспомнит про сына, что он на войне гибнет, так слезьми и обольется… Блеснув не поздоровавшегося Григория желтыми белками, она вдруг злобно сказала: - И таких цветков ты, ваше благородие, на смерть водишь? На войне губишь?»
Сердобольные бабы не одобряют убийств пленных. Величественная и дородная старуха, мать троих убитых казаков, спасает чернявенького красноармейца, а в ответ на его благодарность заявляет: «Не мне кланяйся, Богу святому! Не я одна такая-то, все мы, матери, добрые. Жалко вас, окаянных, до смерти!». В простых словах этой казачки неизбывная вера в добро, в то, что сегодня называется христианскими и общечеловеческими ценностями.
Не только персонажи, но и сам писатель не приемлет смерть, утверждает неповторимость человеческой жизни и ее значимость безотносительность к тому, в каком политическом стане оказался человек. Именно об этом лирический монолог автора о гибнущих на гражданской войне сыновьях и их матерях. «Чем бы не жить дома, не кохаться? – говорит Шолохов об уходящих на защиту Дона от коммунистов молодых казаках. – А вот надо идти навстречу смерти…И идут». Когда тело убитого казака привезут домой, «встретит его мать, всплеснув руками, и долго будет голосить по мертвому, рвать из седой головы космы седых волос. А потом, когда похоронят,…станет, состарившаяся, пригнутая к земле материнским неусыпным горем, ходить в церковь, поминая своего «убиенного» Ванюшу или Семушку». Таким же сочувствием проникнут рассказ писателя теперь уже к уральскому пареньку, погибшему «за Советскую власть, за коммунизм» на Дону. «И где-либо в Московской или Вятской губернии…горючей тоской оденется материнское сердце, слезами изойдут тусклые глаза, и каждодневно, всегда, до смерти будет вспоминать того, которого некогда носила в утробе, родила в крови и бабьих муках».
Проклятьем войне вообще, гражданской в частности, звучат завершающие строки авторского лирического отступления: «Шла полусотня дезертировавшей с фронта…пехоты. Шла по песчаным разливам бурунов, по сиявшему малиновому красноталу…Заходили время пахать, боронить, сеять; земля кликала к себе, звала неустанно день и ночь, а тут надо было воевать, гибнуть на чужих хуторах…»
«Земля звала» - эти слова повторяются в эпопее с завидным постоянством, утверждая приоритет жизни над смертью, созидания над разрушением.
Даже Лагутин и Подтелков накануне своей гибели увлеклись картиной мирной жизни – игрой бычка и коровы. Даже Кошевой потянулся было к хозяйству (увы, ненадолго). Об окончании войны мечтает и начальник штаба повстанцев Копылов, и когда-то непримиримые казаки, и молодые казаки. «Не хватит кровицу-то наземь цедить», - высказывает всеобщее мнение Прохор Зыков.
Народную правду выражает в восьмой, заключительной части романа старик Чумаков: «Вы все свои люди и никак промеж собой не столкуетесь. Ну, мыслимо ли это дело: русские, православные люди сцепились между собой, и удержу нет…Пора кончать».
Гибель белого движения на Дону писатель прямо связывает с изменением политики советской власти по отношению к казачеству. Казаку дали возможность трудиться на земле, налаживать быт, растить детей. И хотя нет в лавках обещанных товаров, хотя существует недовольство продразверсткой, восстания больше не будет. И дело не столько в репрессиях (казаков до смерти не напугаешь), сколько в том, что, как говорит Прохор Зыков, «наголодался народ по мирной жизни,…пашут и сеют, как, скажи каждый сто годов прожить собирается!». «Казаки нас не дюже привечают», - вынужден признать глава банды Фомин после неудавшейся попытки поднять народ. «Погибели на вас нет», - пришлось услышать ему от казачки-вдовы. Бегут из банды и рядовые казаки.
После всех волнений, завихрений, катаклизмов утихает Тихий Дон, возвращается в спокойное, величественное течение жизни, он принимает на себя всю ее тяжесть. Страшное противоречие между вечным, эпическим – и временным, преходящим придает его жизни трагический и одновременно героический характер, делает любимым героем читателей многих поколений, в том или иной мере тоже ощущающих себя в этом потоке. Эпических героев в мировой литературе не так уж много: Одиссей, Христос, Гамлет, Лир, Дон Кихот, Фауст, Болконский, Безухов, князь Мышкин. К ним, бесспорно, относится и Григорий Мелехов.
В критике до сих пор не прекращаются споры о сущности трагедии Григория Мелехова. На первых порах преобладало мнение, что это трагедия отщепенца. Он, мол, пошел против народа и потому растерял все человеческие черты, стал одиноким волком, зверем. Здесь все неверно. Отщепенец не вызывает сочувствия – над судьбой Григория плакали даже те, кто в рядах Красной Армии громил белое движение и беспощадно расправлялся с реальными Мелеховыми. Да и не стал Григорий зверем, не потерял способности чувствовать, страдать, не потерял желание жить.
Недалеко ушли от сторонников теории отщепенства и те, кто объяснял трагедию Мелехова заблуждением. Здесь было верно то, что Григорий, согласно этой теории, нес в себе многие черты русского национального характера, русского крестьянства. Далее начиналась эквилибристика цитатами. Крестьянин по Ленину (статья о Л. Толстом), наполовину – собственник, наполовину – труженик, ему свойственно колебаться. Вот и Григорий колебался, но в конце концов заблудился. Его надо поэтому и осудить (не выбрал правильный путь), и пожалеть (погиб талантливый незаурядный человек). Всякий знакомый с романом легко заметит, что Григорий путается не из-за того, что он собственник, а из-за того, что в каждой из воюющих сторон не находит абсолютной нравственной правды, к которой он стремится с присущим русским людям максимализмом.
С первых страниц Григорий изображается в повседневной созидательной жизни: на рыбалке, с конем у водопоя, в любви, несколько позже – в сценах крестьянского труда. «Ноги его уверенно топтали землю», - подчеркивает автор. В Григории необычайно ярко проявляется личностное начало, русский нравственный максимализм с его желанием дойти до сути, не останавливается на половине, не мирится ни с какими нарушениями естественного хода жизни.
Женитьба на нелюбимой, эта едва ли не единственная уступка Григория ложному «порядку жизни», не смогла заставить его отказаться от самого себя, от естественного чувства. Даже брату не простил Григорий насмешку над своей любовью: чуть не убил Петра вилами. Невозможность подчиниться догматическим «правилам», насилующим жизнь, заставила Гришку бросить хозяйство, землю, уйти с Аксиньей в имение Лестницких конюхом. Так, показывает М. Шолохов, социальная жизнь нарушила ход жизни естественной. Так впервые герой оторвался от земли, от истоков. «Легкая сытая жизнь, - утверждает писатель, - его портила. Он обленился, растолстел, выглядел старше своих лет». Но слишком крепко в Григории народное начало, чтобы не сохраниться в его душе. И стоило Мелехову во время охоты оказаться на своей земле, как весь азарт погони за волком пропал, а в душе встрепенулось вечное, главное чувство.
Эта пропасть между стремлением человека к созиданию и разрушительными тенденциями эпохи расширилась и углубилась на первой мировой войне. Верный долгу и своей активной натуре, Григорий не может не отдаваться целиком бою. Он взял в плен трех немцев, сообщает Шолохов, отбил у врага батарею, спас офицера и своего соперника Степана Астахова. Свидетельства его мужества – четыре Георгиевских креста и четыре медали, офицерское звание. Но чем больше он углубляется в военные действия, тем больше тянет его к земле, к труду. Во сне он видит степь. Сердцем он с любимой и далекой женщиной. А душу его гложет совесть: «Знал, что трудно ему, целуя ребенка, открыто глянуть в ясные глаза; знал Григорий, какой ценой заплатил за полный бант крестов и производство» в офицеры.
Революция вернула Мелехова к земле, к любимой, к семье, к детям. И он всей душой встал на сторону нового строя. Но та же революция своей жестокостью с казаками, своей несправедливостью к пленным, да и к самому Григорию вновь толкнула его на тропу войны. То ли авторской проницательной подсказкой, то ли потаенной внутренней мыслью самого персонажа звучат слова: «Отдохнуть бы Григорию, отоспаться! А потом ходить по мягкой пахотной борозде плугарем, посвистывать на быков, слушать журавлиный голубой трубный клич, ласково снимать со щек наносное серебро паутины и неотрывно пить винный запах осенней, поднятой плугом земли».
Усталость и озлобление ведут героя к жестокости, высшим проявлением которой становится натуралистическая сцена убийства Мелеховым матросов. Именно после нее Григорий катается по земле, в «чудовищном просветлении» осознавая, что далеко ушел от ого, для чего был рожден и за что сражался.
«Неправильный у жизни ход, и, может, и я в этом виноватый», - признается Григорий.
Вступившись со всей присущей ему энергией за интересы рядовых тружеников и потому став одним из руководителей Вешенского восстания, Григорий убеждается, что оно не принесло ожидаемых результатов: от белого движения казаки страдают так же, как до этого страдали от красных. Мир не пришел на Дон, зато возвратились офицеры- дворяне, презиравшие рядового казака и мечтающие о новых походах. Не за разжалование с полковничьей должности оскорбился Григорий, а за хамское отношение к нему и ему подобным отношение генерала Фицхелаурова, за возврат всего, что унижало казака-крестьянина. Не может пережить русский человек Григорий Мелехов и приход на его землю высокомерных иностранных оккупантов. Впрочем, чуждо ему и чувство национальной исключительности