Чарльз, племянник миссис Стабард, оказался замечательным парнем. Он сообщил мне, что благодаря Хуану начал читать книги английских путешественников, побывавших в Перу, и задумал провести отпуск в Куско и совершить trekking[63]к Мачу-Пикчу. Теперь вот уговаривает Хуана присоединиться к нему. А если и я пожелаю поучаствовать в этой авантюрной затее — welcome.
Примерно часа в два ночи, когда гости начали прощаться с синьором Арности, я вдруг почувствовал прилив отчаянной смелости — вероятно, свою роль тут сыграло и выпитое в большом количестве шампанское, — я внезапно покинул пару, которая расспрашивала меня о работе переводчика, и ускользнул от своего друга Хуана Баррето, который в четвертый или даже пятый раз за вечер тянул меня в небольшую комнату полюбоваться выполненным в полный рост портретом великолепного коня по кличке Беликосо (Непобедимый) из конюшни хозяина дома. Итак, я пересек зал и приблизился к группе, в которой находилась миссис Ричардсон. Я резко схватил ее за руку повыше локтя и, улыбнувшись, заставил выйти из круга. Она посмотрела на меня сердито, скривив рот, и впервые за все время нашего знакомства я услышал от нее ругательство:
— Пусти меня, fucking beast, — процедила она сквозь зубы. — Пусти, из-за тебя у меня будут большие неприятности.
— Если ты не позвонишь мне по телефону, я сообщу мистеру Ричардсону, что ты уже была замужем во Франции и что тебя разыскивает швейцарская полиция, потому что ты опустошила тайный счет месье Арну.
Я сунул ей в руку бумажку с номером телефона. Оправившись от минутного замешательства, она засмеялась, широко распахнув глаза, и лицо ее вновь засияло безмятежностью.
— Oh, my God! You are learning,[64]пай-мальчик! — взяв себя в руки, воскликнула она профессионально любезным тоном.
|
|
И вернулась к маленькой группке, из которой я ее так грубо выдернул.
Я был на сто процентов уверен, что она не позвонит. Ведь я опасный свидетель того прошлого, которое ей хотелось любой ценой перечеркнуть, иначе она не вела бы себя так, не избегала бы меня весь вечер. И тем не менее два дня спустя в квартире Хуана Баррето в Эрлз-Корт раздался телефонный звонок. Было совсем рано, и мы перебросились лишь парой слов, потому что, как и в прежние времена, она предпочитала отдавать приказания.
— Жду тебя завтра в три в отеле «Рассел». Знаешь, где это? На Рассел-сквер, недалеко от Британского музея. И пожалуйста — английская пунктуальность.
Я пришел на полчаса раньше назначенного часа. У меня взмокли ладони, и я тяжело дышал. Трудно было выбрать место удачнее. Старый отель belle epoque с фасадом и длинными коридорами в помпезном восточном стиле выглядел полупустым, особенно бар с высоченным потолком и обшитыми деревом стенами. Столики были расставлены очень редко, некоторые прятались за перегородками, толстые ковры скрадывали шум шагов и разговоров. За стойкой одинокий бармен листал «Ивнинг стандард».
Она опоздала на несколько минут. На ней был замшевый костюм сиреневого цвета, туфельки и сумка из черной крокодиловой кожи, шею украшала нить жемчуга, на пальце сверкал бриллиант. Через руку перекинут серый плащ, а в руке зонтик того же цвета, из той же ткани. Да, товарищ Арлетта сделала большие успехи. Она не поздоровалась со мной, не улыбнулась, не протянула руки — просто села напротив, закинула ногу на ногу и с ходу принялась меня отчитывать:
|
|
— В тот вечер ты вел себя так глупо, что я никогда тебе этого не прощу. Ты не имел права заговаривать со мной, не имел права хватать меня за руку, не имел права обращаться ко мне как к своей знакомой. Ты мог скомпрометировать меня. Неужели трудно сообразить, что и тебе тоже следовало притворяться? Неужели у тебя совсем нет мозгов, Рикардито?
Она осталась прежней. Мы не виделись четыре года, и ей даже не пришло в голову спросить, как у меня дела, что я все это время делал, хотя бы улыбнуться, одарить ласковым словом. Она решала свои проблемы, и, кроме себя самой, ее ничего не интересовало.
— Ты очень красивая, — сказал я, от волнения с трудом подбирая слова. — Еще лучше, чем четыре года назад, когда ты звалась мадам Арну. И такой красавице я готов простить и грубые слова, которыми ты встретила меня в тот вечер, и теперешнюю сварливость. Кроме того, если хочешь знать, я до сих пор в тебя влюблен. Да, влюблен. Несмотря ни на что. До потери рассудка. Может, еще больше, чем прежде. Помнишь зубную щетку, которую ты оставила мне на память в нашу последнюю встречу? Вот она, смотри. С тех пор я повсюду таскаю ее с собой, да, вот здесь, в кармане. Я стал фетишистом — из-за тебя. Спасибо, что ты такая красивая, чилийка.
Она даже не улыбнулась, но в ее глазах цвета темного меда мелькнул, совсем как в прежние времена, насмешливый огонек. Она схватила щетку, осмотрела и вернула мне, пробормотав:
— Не пойму, о чем это ты.
Она без тени смущения позволяла себя разглядывать и сама тоже внимательно меня изучала. Мой взгляд медленно скользил по ее телу, сверху вниз: задержался на маленьких ушках, полускрытых прядями светлых — теперь уже светлых — волос, потом на шее, на руках, очень ухоженных, с длинными ногтями, покрытыми лаком натурального цвета, потом на коленях. Мне показалось, что нос у нее чуть заострился. Я взял ее руки в свои и стал целовать, она не противилась, но сидела с хорошо мне знакомым равнодушным видом — без малейшего намека на взаимное чувство.
|
|
— Скажи, а ты всерьез угрожал мне в тот вечер? — спросила она наконец.
— Очень даже всерьез, — ответил я, целуя один пальчик за другим, каждый сустав, потом — ладонь. — С годами я стал таким же, как ты. Понял: чтобы добиться того, что хочется, все средства хороши. Это твои слова, скверная девчонка. А хочу я, как ты отлично знаешь, только одного — тебя.
Она высвободила руку из моих ладоней и погладила меня по голове, взъерошив волосы. В этой полуласке, которую я знал по прежним временам, промелькнуло что-то похожее на теплоту.
— Нет, ты на такое не способен, — сказала она приглушенно, словно сожалея, что в характере моем имеется такой изъян. — А вот то, что ты до сих пор меня любишь, — это, наверное, правда.
Она заказала чай со scones[65]и объяснила, что муж очень ревнив и — это хуже всего — ревнует ее к прошлому. Он пытался хоть что-нибудь разнюхать и вообще ведет себя как дикий зверь, выслеживающий добычу. Поэтому ей надо всегда быть начеку. Если бы в тот вечер он заподозрил, что мы знакомы, устроил бы кошмарную сцену. Остается только надеяться, что я по недомыслию не проговорился Хуану Баррето, кто она такая… Не проговорился?
— Знаешь, я бы при всем желании не смог выдать эту страшную тайну, — успокоил я ее. — Потому что, если честно признаться, до сих пор и сам ведать не ведаю, кто ты такая.
И тут она рассмеялась. И не стала сопротивляться, когда я сжал ее голову ладонями, притянул к себе и наши губы соединились. Мои целовали ее алчно, нежно, стремясь передать всю накопившуюся во мне любовь, ее оставались бесчувственными.
— Я хочу тебя, — прошептал я ей на ухо, покусывая мочку. — Ты никогда не была такой красивой. Я люблю тебя, я люблю тебя всей душой и хочу всем телом. Эти четыре года я день и ночь мечтал о тебе, любил тебя и хотел тебя. И еще — проклинал. Каждый день, каждую ночь не переставал проклинать.
Она очень быстро, двумя руками оттолкнула меня.
— Наверное, ты последний мужчина на всем белом свете, который умеет говорить женщинам такие вещи. — Она весело улыбалась, разглядывая меня, словно редкое насекомое. — Господи, какие глупые красивости ты несешь, Рикардито!
— Мало того, что я их несу! Куда хуже другое — я и вправду все это чувствую. Из-за тебя я веду себя как герой сериала. И запомни: никогда я не говорил ничего подобного никому, кроме тебя.
— Нас никто и никогда не должен видеть вместе, — заявила она, внезапно переменив тему и уже совсем другим тоном — очень серьезно. — Не хватает только, чтобы муж устроил скандал. Он страшно ревнивый. Ладно, теперь мне пора идти, Рикардито.
— А мне придется еще четыре года ждать новой встречи?
— Нет, только до пятницы, — ответила она с хитрым смешком и опять провела ладонью по моим волосам. Потом, выразительно помолчав, добавила: — Здесь же. Я сниму комнату на твое имя. Не бойся, заплачу сама. А ты не забудь взять с собой маленький чемоданчик, чтобы все выглядело правдоподобно.
Я сказал, что сделаю так, как она велит, только вот за комнату заплачу сам. Я не собираюсь менять благородную профессию переводчика на ремесло альфонса.
Она снова засмеялась, на сей раз искренне.
— Еще бы! — воскликнула она. — Ты ведь кабальеро из Мирафлореса, а такие не принимают денег от женщин. — Она в третий раз провела ладонью по моим волосам, я взял ее руку и поцеловал. — Ты что, думал, я прибегу к тебе на свидание в конуру, которую уступил тебе этот гомик Хуан Баррето? Ты все еще не понял, что я теперь — at the top?[66]
Через минуту она исчезла, но прежде приказала мне не покидать отеля «Рассел» еще минут пятнадцать, потому что от Дэвида Ричардсона можно ожидать чего угодно: запросто наймет частного сыщика, специалиста по адюльтеру, чтобы тот следил за ней всякий раз, когда она отправляется в Лондон.
Я подождал пятнадцать минут, а затем, вместо того чтобы спуститься в метро, очень долго шел пешком под пасмурным небом и мерзким моросящим дождиком. Я двинулся в сторону Трафальгар-сквер, пересек Сент-Джеймсский парк, вдыхая запах мокрой травы и глядя, как тяжелые капли падают с ветвей огромных дубов, спустился по Бромптон-роуд и через полтора часа, уставший и безмерно счастливый, добрался до полумесяца Филбич-гарденз. Ходьба помогла мне успокоиться и дала время подумать и привести в относительный порядок разбушевавшиеся после поездки в Ньюмаркет мысли и чувства. Неужели свидание с ней после столь долгого перерыва могло так взбудоражить тебя, Рикардито? Да, потому что все, что я говорил в ресторане, правда: я по-прежнему безумно ее люблю. Мне достаточно было увидеть скверную девчонку, чтобы понять: пусть я наверное знаю, что любые отношения с ней обречены на скорый конец, все равно мечтаю лишь об одном, мечтаю со страстью, с какой другие гонятся за удачей, славой, успехом, властью, — заполучить ее со всеми ее обманами, интригами, эгоизмом и внезапными исчезновениями. И пусть это звучит глупо и банально, но до пятницы я буду без устали клясть нерасторопность, с какой ползут часы, оставшиеся до нашего свидания.
Когда в пятницу я с чемоданчиком в руке пришел в отель «Рассел», индус, дежуривший за стойкой, подтвердил, что на мое имя забронирована комната — на один день. Счет уже оплачен. И добавил, что «секретарша» предупредила их о моем намерении довольно часто наведываться сюда из Парижа, и в таком случае гостиница изыщет возможность предоставить мне как постоянному клиенту скидку, «за исключением периода наплыва туристов». Окна комнаты выходили на Рассел-сквер, номер был довольно просторный, но выглядел едва ли не тесным из-за невероятного количества всяких безделушек, столиков, настольных ламп, фигурок зверей, гравюр и картин, изображавших монгольских воинов с выпученными глазами, длинными спутанными бородами и кривыми саблями — воины были готовы ринуться к кровати с самыми злодейскими намерениями.
Скверная девчонка явилась через полчаса после меня. На ней было облегающее кожаное пальто, изящная шляпка и сапоги до колен. Кроме сумочки она несла в руках папку с тетрадями и книгами по современному искусству, потому что, как она тотчас объяснила, трижды в неделю посещает курсы «Кристи». Даже не взглянув на меня, она обвела взором комнату и завершила осмотр одобрительным кивком. Когда она наконец удостоила взглядом и меня, я уже сжимал ее в объятиях и начал раздевать.
— Эй, потише! — предупредила она. — Помнешь платье!
Я раздел ее с величайшими предосторожностями. Я рассматривал, словно драгоценный и уникальный экспонат, каждый предмет туалета, самозабвенно целовал каждый открывавшийся сантиметр кожи, вдыхал нежный аромат обнаженного тела. У нее появился маленький шрам в паху — ей сделали операцию, удалили аппендикс, а волосы на лобке теперь казались мягче, нежели прежде. Я буквально умирал от желания, волнения, нежности, пока целовал ее виски, душистые подмышки, бугорки позвонков и крепкие, бархатистые на ощупь ягодицы. Я целовал маленькие груди, целовал долго, обезумев от блаженства.
— Ты, надеюсь, не забыл, что мне всегда нравилось, пай-мальчик? — наконец прошептала она.
И, не дожидаясь ответа, поудобнее улеглась на спину, раздвинула ноги и одновременно прикрыла глаза правым локтем. Я почувствовал, как она начала отдаляться от меня, от отеля «Рассел», от Лондона, добиваясь полной концентрации. Я не знал ни одной женщины, способной вот так сосредоточиться на наслаждении. Но ее наслаждение было одиноким, личным, эгоистичным. Я работал языком, пил ее соки, целовал, покусывал крошечный бугорок, потом почувствовал влагу, потом — содрогание. Ей понадобилось много времени, чтобы достичь цели. И меня приводили в дивное возбуждение ее хриплое мурлыканье, ее колыхания, ее растворение в водовороте страсти — пока долгий стон не сотряс маленькое тело с головы до ног. «Ну же, ну!» — прошептала она из последних сил. Я проник в нее легко и так крепко обнял, что она очнулась от апатии, в которую погрузил ее оргазм. Она жалобно стонала, извивалась, пытаясь высвободиться, и причитала:
— Ты меня раздавишь.
Прижав губы к ее губам, я стал молить:
— Хотя бы раз в жизни скажи, что любишь меня, скверная девчонка. Пусть это неправда, но ты скажи. Я хочу узнать, как это звучит, услышать хотя бы один-единственный раз.
Потом, когда мы голые лежали рядом на желтом покрывале под грозными взорами монгольских воинов и разговаривали, а я ласкал ее груди, талию, и целовал едва заметный шрам, и гладил ровный живот, и прижимал ухо к пупку, чтобы услышать глухие шумы ее тела, я спросил, почему она все-таки не снизошла до маленькой лжи. Почему? Ведь она наверняка много раз говорила это многим мужчинам.
— Именно поэтому, — ответила она не задумываясь и без всякой жалости. — Я никогда не говорила: «Я тебя люблю», если и вправду чувствовала что-то похожее на любовь. Никому. Когда надо было солгать — да, говорила. Потому что я никогда никого не любила, Рикардито. Я всегда всем лгала. Думаю, единственный мужчина, которому я ни разу не соврала в постели, это ты.
— Подумать только! В твоих устах это звучит как самое настоящее объяснение в любви.
Потом я спросил, неужели теперь, выйдя замуж за богатого и влиятельного человека, она наконец добилась того, к чему так стремилась?
Легкая тень упала на ее взор, и голос потускнел.
— И да и нет. Я обеспечена и могу купить все, что душе угодно, но ведь мне приходится жить в Ньюмаркете и тратить жизнь на разговоры о лошадях.
Она произнесла это с тоской, которая, казалось, поднимается откуда-то из самой глубины. И тут она совершенно неожиданно разоткровенничалась, словно больше не могла таить в себе досаду и обиду. Она ненавидит лошадей всеми фибрами своей души, ненавидит всех нынешних знакомых и приятелей по Ньюмаркету — хозяев конюшен, тренеров, жокеев, служащих, грумов, их собак и кошек — всех, кто так или иначе связан с лошадьми, с этими проклятыми уродами, которые к тому же являются единственной темой для разговоров, единственной заботой ужасных людей, ныне ее окружающих. Не только на ипподромах, на тренировочных площадках и в конюшнях, но и на званых приемах, свадьбах, днях рождения или во время случайных встреч жители Ньюмаркета говорят о болезнях, победах или проигрышах четвероногих. Это отравляет ей существование — покою нет ни днем, ни даже ночью, потому что в последнее время ей стали сниться кошмары про ньюмаркетских лошадей. И хотя вслух она этого не произнесла, но легко было догадаться, что лютая ненависть к ньюмаркетским лошадям распространяется и на мистера Дэвида Ричардсона. Он, правда, проявив сочувствие к тоске и депрессиям жены, вот уже несколько месяцев как разрешил ей ездить в Лондон — город, который обитатели Ньюмаркета презирают и в который глаз не кажут, — записаться на курсы истории искусств при «Кристи» и «Сотби», а также брать уроки по составлению букетов в Камдене, и даже заниматься йогой и медитацией в ашраме в Челси, что немного отвлекает ее и помогает лечить психологические травмы, связанные с лошадьми.
— Неужели? — рискнул пошутить я, с большим удовольствием выслушав ее жалобы. — Неужели ты наконец поняла, что счастье не только в деньгах? Значит, я могу надеяться, что ты вот-вот бросишь своего мистера Ричардсона и выйдешь замуж за меня? Париж ведь, как тебе известно, куда веселей, чем лошадиный ад в графстве Суффолк.
Но ей было не до шуток. Досада на Нью-маркет оказалась гораздо серьезнее, чем мне поначалу представилось. Ни один вечер — из многих проведенных вместе за два эти года в разных номерах отеля «Рассел», так что под конец мне чудилось, будто все здешние комнаты я знаю как свои пять пальцев, — не прошел без того, чтобы скверная девчонка не изливала мне свои печали, громко кляня лошадей и обитателей Ньюмаркета, чья жизнь рисовалась ей однообразной, тупой и вообще самой идиотской на свете. Но почему, если она чувствует себя настолько несчастной, не порвать с этой жизнью, не положить ей конец? Не развестись с мистером Дэвидом Ричардсоном, за которого она вышла, вне всякого сомнения, отнюдь не по любви?
— Я боюсь заводить с ним речь о разводе, — призналась она как-то раз. — Потому что не знаю, чем это для меня кончится.
— Ничего с тобой не случится. Ты ведь вышла за него как положено — вполне законно? Да? Здесь люди разводятся без всяких проблем.
— Понимаешь, — начала она объяснять, зайдя в своих откровениях чуть дальше обычного, — мы поженились в Гибралтаре, и я не вполне уверена, что и в Англии наш брак считается полноценным. Не могу сообразить, как мне получше это разузнать — тайком от Дэвида, само собой разумеется. Ты плохо знаешь богатых людей, пай-мальчик. И совсем не знаешь Дэвида. Чтобы жениться на мне, он развелся с первой женой, и его адвокаты сумели оставить ее буквально с пустыми руками, считай что выкинули на улицу. Я для себя такого не желаю. В его распоряжении лучшие юристы, огромные связи. А я здесь, в Англии, — никто, и даже меньше, чем никто, просто shit.[67]
Я так и не сумел дознаться, где она познакомилась с Дэвидом Ричардсоном, как завязался их роман и как ее забросило из Парижа в Ньюмаркет. Она явно просчиталась, вообразив, что завоевать такого мужчину значит завоевать ту безграничную свободу, которая связывается для нее с деньгами. Но счастья она не обрела. Мало того, сразу было видно, что куда счастливее она была в роли жены французского чиновника, которого зачем-то бросила. Когда во время одной из наших встреч она сама завела речь про Робера Арну и потребовала, чтобы я во всех подробностях описал нашу с ним беседу, состоявшуюся за ужином в ресторане, я выложил все, ничего не утаив, даже то, как у ее бывшего мужа глаза наполнились слезами, когда он сообщил, что жена сбежала со всеми его сбережениями, снятыми с их общего счета в швейцарском банке.
— Видишь, он настоящий француз — больше всего сокрушается о своих деньгах, — заметила она, проявив совершенное безразличие к страданиям месье Арну. — Его сбережения! Жалкая мелочь, которой мне едва хватило на год жизни. А ведь он использовал меня, чтобы тайком вывозить деньги из Франции. И не только его собственные, но и деньги друзей-приятелей. Да меня запросто могли схватить, могли бросить в тюрьму… К тому же он оказался скупердяем, а хуже этого нет ничего на свете.
— Ну раз уж ты такая циничная и испорченная, взяла бы да убила Дэвида Ричардсона, а? И никакого развода — сразу унаследуешь его состояние.
— Убила бы, только вот не знаю, как это сделать, чтобы меня не зацапали, — ответила она без намека на улыбку. — Может, ты возьмешься? Готова пообещать десять процентов от наследства. А это большие, очень большие деньги, Рикардо.
Она, конечно, играла, и тем не менее, когда я слушал, как легко слетает у нее с языка вся эта дичь, меня прошибал пот. Не осталось и следа от прежней ранимой девчушки. Пройдя через тысячу злоключений, она выбилась-таки наверх, проявив невероятную дерзость и решимость; теперь передо мной сидела зрелая женщина, убежденная, что жизнь — джунгли, где побеждают худшие, и готовая на все, лишь бы не оказаться в числе побежденных, лишь бы продолжать карабкаться все выше и выше. Даже отправить на тот свет мужа, чтобы получить наследство, будь у нее полная гарантия безнаказанности? «Разумеется! — отвечала она с хитрой и кровожадной ухмылкой. — Я тебя пугаю, пай-мальчик?»
Весело ей было, только когда муж брал ее с собой в деловые поездки по Азии. Из отдельных рассказов я сделал вывод, что Дэвид Ричардсон выполняет функции посредника, занимаясь разными commodities,[68]которые Индонезия, Корея, Тайвань и Япония экспортируют в Европу, поэтому он часто ездит туда на встречи с поставщиками. Она не всегда его сопровождала, но когда такое случалось, ей казалось, что она вырывается на свободу. Сеул, Бангкок, Токио были отдушиной, после таких поездок она легче переносила Нью-маркет. Пока он ходил на деловые встречи и обеды, она путешествовала, осматривала храмы и музеи, покупала себе наряды и кое-что для украшения дома. У нее, например, была прелестная коллекция японских кимоно и очень много кукол с острова Бали. Я спросил: а почему бы ей, когда муж будет в отъезде, не пригласить меня к себе, чтобы я хоть одним глазком взглянул на то, как она живет в Ньюмаркете? Нет, это невозможно. Никогда. Даже если Хуан Баррето снова пригласит меня в Ньюмаркет, я должен отказаться. Если, конечно, не соглашусь выполнить заказ — убить ее мужа
Эти два года, когда я подолгу жил в swinging London, останавливаясь в маленькой квартире Хуана Баррето в Эрлз-Корт, и встречался один-два раза в неделю со скверной девчонкой, были самыми счастливыми в моей жизни. Правда, зарабатывал я меньше, потому что ради Лондона отказывался от многих контрактов в Париже и в других европейских городах, включая Москву, где в конце шестидесятых — начале семидесятых все чаще проводились международные конференции и конгрессы. Зато я охотно брался за любую работу, пусть и не слишком денежную, если только она сулила поездку в Англию. Я бы ни на что не променял счастливую возможность лишний раз побывать в отеле «Рассел», где уже знал по именам всех горничных и официантов и где, сгорая от нетерпения, ждал появления миссис Ричардсон. В каждую нашу встречу она изумляла меня новыми платьями, нижним бельем, духами или туфельками. Однажды она по моей просьбе принесла в сумке несколько кимоно из своей коллекции и устроила мне показ, прогуливаясь по комнате мелкими шажками и улыбаясь шаблонной улыбкой гейши. Я всегда считал, что ее миниатюрное тело и кожа с оливковым оттенком унаследованы от какого-то далекого восточного предка, о котором она и сама не ведала. В тот вечер это подтвердилось с особой очевидностью.
Мы любили друг друга, болтали, лежа голыми, я играл ее волосами и гладил тело, а иногда, если позволяло время, мы гуляли по парку до ее отъезда в Ньюмаркет. Если шел дождь, отправлялись в кино и, держась за руки, смотрели фильм. Иногда заходили в «Фортнум энд Мейсон»[69]пить чай с ее любимыми scones, а однажды пили знаменитый чай в отеле «Ритц», но больше туда носа не совали, потому что, уже двигаясь к дверям, она заметила за одним из столиков знакомую пару из Ньюмаркета. Я видел, как она побледнела. За эти два года я убедился, что все разговоры о том, будто любовь чахнет и тает от привыкания — ложь, во всяком случае ко мне это не относилось. Моя любовь с каждым днем только росла. Я с особым вниманием приглядывался к разным галереям, музеям, кинотеатрам, выставкам, отыскивал самые старые городские пабы, ярмарки антиквариата, места, где происходило действие романов Диккенса, — чтобы предложить ей увлекательные прогулки, и каждый раз старался удивить каким-нибудь подарком из Парижа, который произвел бы на нее впечатление если не ценой, то оригинальностью. Иногда, обрадовавшись подарку, она говорила: «Ты заслужил поцелуй», и на секунду прижимала к моим губам свои — совершенно бесчувственные, которые терпели мой поцелуй, не откликаясь на него.
Пробудилась ли в ней хоть капля любви ко мне за эти два года? Она никогда ни в чем подобном, конечно, не признавалась, это явилось бы демонстрацией слабости, чего она не простила бы ни себе, ни мне. Но, думаю, она привыкла к обожанию с моей стороны, привыкла купаться в любви, которую я лил на нее полными пригоршнями. Слишком привыкла, в чем побоялась бы признаться даже себе самой. Привыкла, что я доставляю ей наслаждение так, как ей нравится, и тотчас после ее оргазма вхожу в нее и «орошаю». Нравилось ей и то, как я на все лады без устали повторял, что люблю ее. «Ну-ка, посмотрим, какие глупые красивости ты наговоришь мне сегодня!» — случалось, эти слова звучали вместо приветствия.
— Знаешь, что меня больше всего в тебе восхищает, конечно, после твоего крошечного клитора? Твое адамово яблоко. Когда оно поднимается или, танцуя, опускается по горлу. Особенно когда опускается.
Для меня не было большей радости, чем рассмешить ее. В детстве я чувствовал себя так, когда совершал доброе дело — монахи из колехио Чампаньята в Мирафлоресе советовали нам непременно каждый день делать что-нибудь хорошее. Но как-то раз между нами случилась размолвка, возымевшая серьезные последствия. Я работал на конгрессе, организованном «Бритиш петролеум» в Аксбридже, за пределами Лондона, и не смог вырваться на свидание с ней, хотя заранее договорился, что вечером меня отпустят, но коллега-сменщик внезапно заболел. Я позвонил ей в отель «Рассел» и долго извинялся. Она молча бросила трубку. Я снова набрал номер, но в комнате, видимо, уже никого не было.
В следующую пятницу — обычно мы встречались по средам и пятницам, то есть в дни ее предполагаемых занятий на курсах «Кристи», — она заставила себя ждать больше двух часов, не позвонив и не предупредив, что задерживается. Наконец явилась, когда я уже не надеялся ее увидеть. Лицо у нее было хмурым.
— Почему ты не позвонила? — вырвалось у меня. — Я ведь волновался…
Не успел я закончить фразу, как она с размаху ударила меня по лицу.
— Запомни, я не позволю так с собой обращаться, слышишь? — Ее трясло от негодования, и голос у нее срывался. — Раз мы условились встретиться…
Я не дал ей договорить, кинулся на нее, навалился всей тяжестью своего тела и опрокинул на кровать. Сперва она пыталась сопротивляться, потом понемногу стала уступать. И тут я почувствовал, что она тоже целует и обнимает меня, мало того, помогает мне раздеться. Никогда прежде ничего похожего с ней не случалось. Впервые я ощутил, как ее маленькое тело льнет ко мне, ноги переплетаются с моими, губы жадно ищут мои губы, а язык вступает в схватку с моим языком. Ногти впились мне в спину, в шею. Я стал молить о прощении, клялся, что никогда ничего подобного не повторится, благодарил за подаренное счастье — впервые она показала, что тоже любит меня. Тут я услышал всхлипывания и увидел ее мокрые глаза.
— Любовь моя, сердце мое, не плачь, это все ерунда. — Я стал пить ее слезы. — Забудем о том, что случилось. Я люблю тебя, люблю.
Потом, когда мы одевались, она молчала, и на лице ее застыло сердитое выражение. Она явно раскаивалась в собственной слабости. Я решил шуткой разогнать тучи:
— Ты уже разлюбила меня? Так быстро?
Она гневно сверкнула глазами, долго смотрела на меня в упор, потом заговорила, и голос ее прозвучал очень жестко:
— Не обманывай себя, Рикардито. Не думай, что я устроила тебе эту сцену, потому что умираю от любви. Ни один мужчина по-настоящему меня не волнует, и ты не исключение. Но я знаю, что такое чувство собственного достоинства, и никому, слышишь, никому не позволю заставлять меня сидеть в гостинице и ждать.
Я возразил, что дело вовсе не в этом. Просто она жалеет, что я почувствовал: не так уж она и равнодушна ко мне, вопреки всем взбрыкам и оскорблениям. Это была вторая серьезная ошибка, которую я совершил в своих отношениях со скверной девчонкой после того, как не стал удерживать ее в Париже, а, наоборот, уговорил ехать на Кубу, в тренировочный лагерь. Теперь она глянула на меня очень серьезно, долго ничего не отвечала, а потом процедила сквозь зубы, облив высокомерием и презрением:
— Ты так думаешь? Что ж, скоро сам убедишься, что это вовсе не так.
И вышла из комнаты, не попрощавшись. Сперва я решил, что долго она злиться не сможет, но в итоге не имел от нее никаких известий всю следующую неделю. И в среду, и в пятницу понапрасну ждал скверную девчонку, и компанию мне составляли лишь грозные монголы. Еще через неделю, когда я явился в отель «Рассел», дежурный вручил мне письмо. Очень лаконично и сухо она сообщала, что уезжает с «Дэвидом» в Японию. И ни слова о том, сколько времени там пробудет и позвонит ли, когда вернется в Англию. Меня переполняли дурные предчувствия. Я проклинал себя за непростительную оплошность, потому что слишком хорошо знал скверную девчонку и понял, что это письмо, состоящее из трех строчек, скорее всего надо понимать как прощание — надолго, а может, и навсегда.
В те дни наша дружба с Хуаном Баррето стала еще теснее. Я много дней провел в его pied-à-terre в Эрлз-Корт, скрывая, само собой разумеется, свои встречи со скверной девчонкой. Шел то ли 1972-й, то ли 1973 год, движение хиппи стремительно видоизменялось и превращалось в буржуазную моду. Психоделическая революция оказалась не столь глубокой и серьезной, как надеялись ее зачинатели. Самым лучшим из всего, что они создали, была музыка, но ее быстро присвоил себе истеблишмент, и теперь она составляла часть официальной культуры и делала миллионерами и мультимиллионерами бывших бунтарей и маргиналов, начиная с «Битлз» и кончая «Роллинг Стоунз», их продюсеров, а также звукозаписывающие компании. Вместо освобождения духа, «неограниченной экспансии человеческого разума», которые сулил гуру лизергиновой кислоты, бывший гарвардский профессор доктор Тимоти Лири, пришли наркотики и вольная жизнь без всяких тормозов — и все это породило множество проблем, личные и семейные трагедии. Но никто, наверное, не переживал так болезненно эти перемены, как мой друг Хуан Баррето.