Она расхохоталась, придя в полный восторг от такой характеристики. Но почти сразу сменила тему и заверещала очень ласково:
— Я так рада, что ты приедешь! Хотя вряд ли мы сможем видеться часто. Знаешь, а я ведь постоянно тебя вспоминаю. Сказать почему? Потому что у меня не осталось других друзей — только ты.
— Запомни хорошенько: я тебе не друг и другом никогда не буду. Неужели ты до сих пор не поняла? Я твой любовник, я влюблен в тебя, еще мальчишкой до потери рассудка влюбился в чилиечку, потом — в партизанку, в жену чиновника, жену коннозаводчика и любовницу гангстера. Ведь я несмышленыш, недотепа и живу только мечтами о тебе, мыслями о тебе. Так что в Токио мы вряд ли станем предаваться воспоминаниям. Я хочу обнять тебя, целовать, кусать, любить…
Она снова рассмеялась, теперь уже веселее. — А ты еще на что-нибудь годишься? — спросила она. — Ну слава богу. Знаешь, с тех пор как мы расстались, никто не говорил мне таких вещей. Теперь вот приедешь и наплетешь целый короб, да, Рикардито? Ну-ка, давай, скажи что-нибудь!
— В ночи полнолуния я выхожу на улицу и, глядя в небо, начинаю лаять, и тогда мне видится твое лицо — там, наверху. Сейчас я отдал бы десять из оставшихся мне лет жизни, лишь бы взглянуть на свое отражение в глубине твоих милых глаз цвета темного меда.
Она довольно смеялась, но вдруг, чего-то испугавшись, перебила меня:
— Все, пока, больше говорить не могу.
Я услышал щелчок. И заснуть уже не мог, пребывая в плену радости, перемешанной с тревогой, и так промаялся до семи утра — в этот час я обычно встаю и иду готовить себе завтрак: черный кофе и тост с медом, или ем то же самое у стойки соседнего кафе на улице Турвиль.
Две недели, остававшиеся до отъезда в Сеул, я занимался вещами, которыми, по моему разумению, в стародавние времена занимались снедаемые нетерпением женихи и невесты в дни перед свадьбой, когда обоим предстояло лишиться невинности: я покупал одежду, обувь, стригся (но не у своего обычного парикмахера, в заведении, лепившемся за зданием ЮНЕСКО, а в роскошном салоне на улице Сент-Оноре). И конечно, бегал по бутикам и лавкам в поисках особого подарка, который скверной девчонке было бы легко спрятать дома, среди одежды, но непременно оригинального, изысканного, чтобы он говорил ей те же нежные и милые вещи, какие мечтал нашептать на ухо я сам. И тем не менее, выбирая подарок, я твердил себе, что веду себя еще глупее, чем раньше, и заслуживаю, чтобы меня снова отшвырнули в грязь носком туфли — только вот на сей раз сделает это уже любовница главаря якудзы. Наконец, после долгих поисков, я купил первую же вещь, которая пришлась мне по вкусу в «Вюиттоне»: несессер с набором хрустальных флакончиков для духов, а также кремов и губных помад, и еще со вторым дном для записной книжки и карандаша, украшенных перламутром. Кстати, это самое двойное дно, устроенное в кокетливом несессере, таило в себе намек на адюльтер.
|
|
Конференция в Сеуле оказалась изнурительной. Она была посвящена патентам и тарифам, и выступающие говорили на очень специфическом языке, что делало мою задачу вдвойне тяжелой. Предотъездные волнения, jet lag[85]разница во времени между Парижем и Кореей лишили меня сна и привели в страшное нервное напряжение. Добравшись до Токио, а случилось это во второй половине дня, я рухнул на кровать и заснул, едва переступив порог крошечной комнатки, которую подыскал мне Толмач в одной из гостиниц, расположенных в центре города. Я проспал без задних ног часа четыре, а может, и пять, и вечером, после долгого холодного душа, который помог мне очухаться, отправился ужинать с Толмачом и его японской пассией. С первой же минуты у меня зародилось подозрение, что Саломон Толедано влюблен в нее куда сильнее, чем она в него. Толмач выглядел помолодевшим и радостно возбужденным. На нем был галстук-бабочка, которого я никогда прежде не видел, и костюм современного молодежного покроя. Он сыпал шуточками, всячески демонстрировал подруге свое внимание и под любым предлогом целовал то в щеку, то в губы, а то и обнимал за талию, что, по всей видимости, ее смущало. Она была гораздо моложе Саломона — милая и на самом деле весьма привлекательная: на фарфоровом личике сияли большие и очень выразительные глаза. И ноги у нее действительно были красивые. Итак, она почти не скрывала раздражения, когда мой друг льнул к ней. Она неплохо говорила по-английски, но надо сказать, ее выдержка и природная добросердечность подвергались серьезному испытанию, потому что Толмач слишком бурно демонстрировал свои нежные чувства. А он словно ничего не замечал. Сперва мы отправились в бар «Кабуките» в Синдзуки. В этом районе было полно кабаре, секс-шопов, ресторанов, дискотек и массажных салонов, сновали толпы людей. Отовсюду неслась оглушительная музыка, вокруг сияли огни — целые воздушные кущи афиш, вывесок и рекламы. У меня даже слегка закружилась голова. Потом мы ужинали в более спокойном месте, в Ниси Адзабу, где я впервые попробовал японские блюда и теплое терпкое саке. К концу вечера я укрепился во мнении, что отношения между Саломоном и Мицуко отнюдь не такие безоблачные, как их представлял Толмач в своих письмах. Но я старался успокоить себя: все дело, конечно, в том, что Мицуко привыкла проявлять свои чувства куда сдержанней и еще не успела свыкнуться с необузданным средиземноморским темпераментом Саломона, которому не терпелось продемонстрировать всему миру обуревавшие его эмоции. Ничего, это дело времени.
|
|
|
|
Мицуко первой заговорила о скверной девчонке — где-то в середине ужина вдруг самым естественным тоном спросила, не хочу ли я, чтобы она позвонила моей приятельнице и сообщила о том, что я в Токио. Я, конечно, попросил ее о таком одолжении. И, если можно, пусть даст ей номер гостиничного телефона. Ведь самому мне лучше не звонить, коль скоро господин, с которым она живет, это, по всей видимости, японский Отелло, а может, даже убийца.
— Это он тебе наговорил? — засмеялась Мицуко. — Какие глупости. Господин Фукуда действительно человек довольно странный, говорят, он занят какими-то темными делами в Африке. Но никогда никто не назвал бы его гангстером, нет, ничего подобного. Он очень ревнив, это правда. Во всяком случае, так утверждает Курико.
— Курико?
— Да, скверная девчонка.
Мицуко произнесла слова «скверная девчонка» по-испански и сама захлопала в ладоши, радуясь своему лингвистическому подвигу. Ах вот оно как, значит, теперь она зовется Курико. Тем же вечером, когда мы прощались, Толмач улучил момент, чтобы перекинуться со мной парой слов наедине. Он спросил, указав на Мицуко:
— Ну как она тебе?
— Очень красивая, Толмач. Так что тебя легко понять. Она прелесть.
— Да, при том что ты видел ее только одетой, — сказал он, подмигнув и хлопнув себя по груди. — Нам с тобой надо бы потолковать поосновательнее, дорогой. Тогда сам увидишь, какие у меня грандиозные планы. Завтра я тебе позвоню. А пока спи, мечтай и воскресни.[86]
Но рано утром позвонил мне вовсе не он, а скверная девчонка. И дала час времени на то, чтобы побриться, принять душ и одеться. Когда я спустился в холл, она уже ждала меня, сидя в кресле. На ней был светлый дождевик, под ним — блузка кирпичного цвета и коричневая юбка. Юбка открывала гладкие и круглые колени и точеные ножки. Скверная девчонка похудела против прежнего, да и глаза смотрели как-то устало. Но никто и никогда не сказал бы, что ей перевалило за сорок. Она выглядела свежей и привлекательной. Издали ее вполне можно было принять за одну из тех хрупких миниатюрных японок, которые безмолвно и плавно двигались по улицам. На лице скверной девчонки вспыхнула радость, когда она меня увидела. Она вскочила и кинулась ко мне в объятия. Потом подставила мне обе щеки, но не отвернула лица и когда я поцеловал ее в губы.
— Я тебя очень люблю, — прошептал я. — Спасибо за то, что ты осталась такой юной и прекрасной, чилийка.
— Пошли, вон там автобусная остановка, — сказала она, хватая меня за руку. — Я знаю одно замечательное местечко, где можно спокойно поболтать. В парке. Когда цветет сакура, весь Токио едет туда на пикники, а также чтобы напиться. Там ты сможешь говорить мне какие-нибудь свои глупые красивости.
Она схватила меня за руку, и мы двинулись к автобусной остановке, расположенной в двух или трех кварталах от гостиницы, там мы сели в сверкающий чистотой автобус. И у кондуктора, и у водителя на лице была маска, какие я, к своему удивлению, уже заметил у многих людей на улицах. И вообще Токио по целому ряду примет напоминал больницу. Я вручил скверной девчонке несессер «Вюиттон», но она приняла его без особого восторга. Зато меня самого рассматривала с радостным любопытством. Я тоже оглядел ее с головы до ног.
— А ты превратилась в настоящую японочку. И манерой одеваться, и даже чертами лица, всей повадкой, цветом кожи… С каких это пор тебя зовут Курико?
— Так меня прозвали приятели — уже не помню, кому первому это пришло в голову. Наверное, есть во мне что-то восточное. Ты и сам однажды говорил мне в Париже, разве не помнишь?
— Конечно, помню. Знаешь, а я ведь боялся, что ты подурнела.
— Зато у тебя полно седых волос. И морщинки, вот здесь, под глазами. — Она сжала мою руку повыше локтя, и в глазах у нее сверкнул злой огонек. Потом понизила голос: — А ты хотел бы, чтобы я стала твоей гейшей, пай-мальчик?
— Хотел бы — и этого тоже, разумеется. Но больше всего хочу, чтобы ты стала моей женой. Вот видишь, даже примчался в Токио, чтобы в тысячный раз предложить тебе руку и сердце. И уж теперь-то уговорю тебя, обещаю. Кстати, неужели ты ездишь на автобусе? Разве главарь якудзы не может предоставить в твое распоряжение автомобиль с шофером и телохранителями?
— Он бы этого не сделал, даже если бы мог себе такое позволить, — сказала она, не отпуская моей руки. — Это было бы нескромно, а японцы ненавидят нескромность. Здесь не принято выделяться — ни в чем. Поэтому богатые изображают из себя бедных, а бедные — богатых.
Мы вошли в парк, где было полно народу — служащие пользовались обеденным перерывом, чтобы съесть сэндвич и выпить газировки под деревьями, рядом с газонами и прудами с разноцветными рыбками. Скверная девчонка повела меня в чайный домик, притаившийся в углу парка. Там стояли столики с удобными креслами. Ширмы создавали атмосферу интимности. Как только мы сели, я принялся целовать ее руки, глаза, губы. Потом долго рассматривал, вдыхал ее аромат.
— Ну что, Рикардито, надеюсь, экзамен я выдержала?
— На «отлично». Но выглядишь ты слегка утомленной, японочка. Может, это от волнения — мы ведь с тобой не виделись целых четыре года?
— И от напряжения, в котором я постоянно живу, — добавила она очень серьезно.
— И в каких же злодеяниях ты участвуешь, чтобы так нервничать?
Она посмотрела на меня долгим взглядом и ничего не ответила, потом провела рукой по моим волосам — тем самым ласковым жестом, полулюбовным-полуматеринским, который я так хорошо помнил.
— Сколько седых волос у тебя появилось, — повторила она, разглядывая меня. — Давай-ка выдерну хотя бы несколько! Скоро мне придется называть тебя пай-дедушкой, а не пай-мальчиком.
— Скажи честно, ты и вправду любишь этого Фукуду? Надеюсь, ты живешь с ним только из-за денег. Кто он? Почему у него такая дурная слава? Чем он занимается?
— Слишком много вопросов сразу, Рикардито. Лучше сначала скажи мне что-нибудь в духе телесериалов. Вот уже много лет я ни от кого ничего подобного не слышала.
Я заговорил очень тихо, глядя ей в глаза и время от времени целуя руку, которую держал в своих ладонях.
— Я еще не потерял надежды, японочка. Даже если я кажусь тебе последним идиотом, все равно буду добиваться своего, буду добиваться, чтобы ты согласилась вернуться ко мне. Мы будем жить в Париже, а не нравится Париж — где пожелаешь. Я ведь переводчик и могу работать в любой части земного шара. Клянусь, что сделаю тебя счастливой, японочка. Прошло столько лет… У тебя должны были рассеяться последние сомнения… Я очень тебя люблю и сделаю все, чтобы ты была со мной, чтобы ты осталась со мной. Тебе нравятся гангстеры? Тогда я стану налетчиком, грабителем, мошенником, наркоторговцем — кем твоей душеньке угодно. Четыре года я не имел от тебя вестей и вот сейчас с трудом нахожу слова и плохо соображаю от волнения только потому, что чувствую тебя рядом.
— Недурно, — засмеялась она, потом нагнулась ко мне и поцеловала в губы — быстро, словно птичка клюнула.
Она по-японски сделала заказ, но официантка плохо ее поняла и пару раз переспросила. Когда принесли чай и печенье, она налила мне чаю и только после этого ответила на вопрос.
— Я не знаю, что меня связывает с Фукудой, не знаю, любовь это или нет. Но никогда в жизни я не попадала в такую зависимость, как сейчас. Если сказать правду, он может делать со мной все, что ему заблагорассудится.
Она произнесла это без радости и упоения, с какими Толмач описывал нахлынувшее на него внезапно чувство. В ее голосе звучали скорее тревога и даже оторопь: неужели и с ней могло случиться нечто подобное? Ведь она всегда считала себя неуязвимой для таких слабостей. В ее глазах цвета темного меда промелькнула легкая грусть.
— Раз он может делать с тобой все, что ему заблагорассудится, значит, ты наконец-то влюбилась. Надеюсь, этот Фукуда заставил тебя страдать так же, как по твоей милости, снежная королева, столько лет страдал я…
Она схватила меня за руку и принялась царапать.
— Никакая это не любовь, слышишь? Побожиться готова. Уж не знаю, как такое называется, но только не любовью. Скорее это болезнь, или извращение, или прихоть. Вот что такое для меня Фукуда.
История, которую я услышал, вполне могла быть правдивой, хотя наверняка о многом скверная девчонка умолчала, многое смягчила и кое-что приукрасила. Я уже давно отучился верить ее словам, с первого дня нашего знакомства в ее рассказах было больше лжи, чем правды. И думаю, в нынешний период своей жизни новоявленная Курико и сама не слишком четко разграничивала реальный мир, в котором живет, и мир, в котором будто бы живет. Как я и предполагал, с Фукудой она познакомилась несколько лет назад, когда, как обычно, путешествовала по восточным странам с мистером Дэвидом Ричардсоном, который вел дела и с японцами тоже. Однажды Фукуда сказал ей следующее: достойно сожаления, что такая женщина, как Вы, наделенная столь сильным характером и хорошо знающая свет, довольствуется ролью супруги мистера Ричардсона, хотя и сама вполне могла бы сделать карьеру в мире бизнеса. Его слова накрепко засели у нее в голове. Когда муж узнал о нерасторгнутом браке с Робером Арну, она, почувствовав, как почва уходит у нее из-под ног, позвонила Фукуде, рассказала все, что с ней случилось, и попросилась работать под его началом, заранее согласившись на любые условия. Японец прислал билет на самолет Лондон — Токио.
— Помнишь, ты позвонила мне из парижского аэропорта, чтобы попрощаться? Ты направлялась к нему?
Она кивнула.
— Да, только звонила я из лондонского аэропорта.
В тот же вечер, когда она прилетела в Токио, Фукуда сделал ее своей любовницей. На первых порах они жили порознь и только через пару лет поселились под одной крышей. До этого она обитала в пансионе, размещаясь в крошечной комнатке — «меньше, чем каморка моей филиппинской служанки в Ньюмаркете» — со встроенной кухней. Если бы ей не приходилось столько ездить, выполняя поручения Фукуды, ее доконали бы приступы клаустрофобии и одиночество. Да, она была любовницей Фукуды — но лишь одной из многих его любовниц. Японец никогда не скрывал, что спит с разными женщинами. Время от времени он оставлял ее на ночь у себя, а потом мог не давать о себе знать несколько недель. В такие периоды их отношения были в буквальном смысле слова деловыми: отношениями патрона и служащей. В чем заключались «поручения» господина Фукуды? Наркотики, контрабанда бриллиантов, картин, оружия, деньги? Подчас она и сама толком этого не знала. Увозила и привозила то, что он давал, — чемоданы, пакеты, сумки или портфели. И к счастью, — она постучала по деревянному столу, — до сих пор ей удавалось благополучно проходить через таможни, пересекать границы и не попасть на заметку к полицейским. Путешествуя таким образом по Азии и Африке, она на своей шкуре узнала, что такое панический страх. Но, с другой стороны, никогда раньше не жила такой напряженной, такой насыщенной жизнью, и каждая поездка дарила ей ощущение, что жизнь — чудесное приключение. «Теперь у меня все по-другому, и Ньюмаркет по сравнению с этим — медленная смерть в окружении лошадей!» Проработав на Фукуду два года, она получила от шефа, довольного ее успехами, своего рода награду: «Ты заслужила право жить со мной под одной крышей».
— Все кончится тем, что тебя зарежут, убьют или на долгие годы упекут в самую кошмарную тюрьму, — сказал я. — Ты сошла с ума? Если все, что ты рассказываешь, правда, безрассудство твое не знает предела. Когда тебя засекут на контрабанде наркотиков или на чем-нибудь похуже, думаешь, этот бандит о тебе позаботится?
— Нет, конечно! Он и сам меня об этом предупреждал, — перебила она. — Он, по крайней мере, со мной очень откровенен… Если тебя схватят — выкручивайся как можешь. Я тебя не знаю и никогда не знал. Понятно? Меня это не касается.
— Сразу видно, что он тебя любит.
— Меня? Нет. Он никого не любит, тут мы с ним похожи. Но у него характер сильнее, и вообще он сильнее меня.
Мы сидели вместе уже больше часа. Начало смеркаться. Я не знал, что еще ей сказать. И совсем пал духом. Впервые мне казалось, что она душой и телом принадлежит какому-то мужчине. Итак, улетучились последние надежды: скверная девчонка никогда не будет твоей, несмышленыш.
— Что-то ты взгрустнул, — улыбнулась она. — Из-за моих откровений? Но ты единственный человек, кому я могу довериться и рассказать такие вещи. А мне очень нужно было кому-то открыться. Но, наверное, напрасно я это сделала. Давай так: я тебя поцелую — и ты меня простишь.
— Мне больно узнать, что впервые в жизни ты кого-то по-настоящему полюбила, и этот кто-то — не я.
— Да нет, это не любовь, — повторила она, мотнув головой. — Все куда сложнее… Скорее это болезнь, я ведь уже говорила. Болезнь, которая помогает мне почувствовать себя живой, полезной, активной. Да только не счастливой. В меня словно бес вселился. Не смейся, я не шучу, иногда я чувствую, что одержима Фукудой.
— Если ты так его боишься, значит, не рискнешь лечь со мной в постель. А ведь я примчался в Токио, чтобы ты сводила меня в «Шато Мэгуру».
Рассказывая о своей жизни с Фукудой, она сохраняла очень серьезный вид, но услышав мою просьбу, широко распахнула глаза и закатилась веселым смехом.
— Да ведь ты только что сюда приехал, откуда же тебе известно про «Шато Мэгуру»?
— От моего друга, переводчика Саломона Толедано, он с некоторых пор сам себя называет Толмач из «Шато Мэгуру». — Я взял ее руку и поцеловал. — Ну так как, хватит у тебя пороху, скверная девчонка?
Она глянула на часы и немного помолчала, над чем-то раздумывая, что-то просчитывая. Потом с решительным видом попросила официантку вызвать нам такси.
— У меня совсем мало времени, — сказала она. — Но ты сидишь с видом побитой собаки… На тебя больно смотреть. Ладно, поехали, хотя я здорово рискую, потакая твоим капризам.
Дом свиданий «Шато Мэгуру» представлял собой здание, выстроенное в виде лабиринта с множеством коридоров и темных лестниц, которые вели в номера, где имелись сауны, джакузи, кровати с водяными матрасами, зеркала на стенах и на потолке, радио и телевизоры, а рядом на полках — строй кассет с порнофильмами, фантазии на любые вкусы, но с явным перегибом в садомазохизм. В маленькой витрине — презервативы и вибраторы разных размеров и с разными насадками: от петушиного гребня до хохолка из перьев, а также богатая коллекция всего, что нужно для садомазохистских забав: хлысты, маски, наручники и цепи. Так же, как на улицах, в парке или автобусе, здесь царила безупречная, почти больничная чистота. Когда я вошел в комнату, у меня возникло ощущение, будто я нахожусь в лаборатории или на космической станции. Честно говоря, мне трудно было понять восторг Саломона Толедано, который называл садом наслаждений эти технически оснащенные спальни, похожие на секс-шопы.
Когда я начал раздевать Курико, когда прикоснулся к шелковистой коже и вдохнул ее аромат, я уже не мог, как ни старался, сдержаться. Тоска, от которой у меня сжималось сердце с той минуты, как она рассказала о своей полной зависимости от Фукуды, вдруг выплеснулась наружу. Я разрыдался. Она дала мне выплакаться, не проронив ни слова. Постепенно я справился с нервами и пробормотал какие-то извинения. Она снова погладила меня по волосам.
— Мы пришли сюда не для того, чтобы грустить, — сказала она. — Лучше скажи, что любишь меня, дурачок.
Мы разделись, и я убедился, что она и на самом деле сильно похудела. Ребра выпирали и спереди и на спине, а маленький шрам на животе будто бы растянулся. Но фигура осталась прелестной, груди — крепкими. Я медленно и долго целовал все ее тело. Нежный аромат, исходивший от кожи, словно просачивался изнутри. Я шептал слова любви. Мне уже было на все наплевать. Даже на то, что ее околдовал этот японец. Только пугала мысль, что из-за темных дел, в которые он ее втянул, она угодит в какую-нибудь африканскую тюрьму или погибнет от пули. Но я готов был весь мир перевернуть, чтобы спасти ее. Потому что с каждым днем любил скверную девчонку все больше и больше. И буду любить вечно, даже если она станет изменять мне с тысячью японцев, потому что она самая нежная и самая прекрасная женщина на свете: моя королева, моя принцесса, моя мучительница, моя обманщица, моя японочка, моя единственная любовь. Курико закрыла лицо локтем и молчала, она вроде бы даже перестала меня слушать, полностью отдавшись своему наслаждению.
— А теперь сделай то, что мне нравится, пай-мальчик, — приказала она наконец, раздвинув ноги и притягивая мою голову к низу своего живота.
Целовать ее вульву, впитывать влагу и словно на вкус пробовать тонкий аромат, исходивший из лона, — все это дарило мне такое же счастье, как и прежде. На несколько бесконечных минут я забыл и про Фукуду, и про тысячу и одно приключение, о которых она мне рассказала. Меня накрыло волной умиротворяющего и лихорадочного восторга, я глотал сладкие соки, сочившиеся из нее. Я почувствовал, что она содрогнулась, и овладел ею — как всегда с трудом, вопреки ее жалобным стонам и попыткам вырваться. Я был сильно возбужден, но мне удалось до предела растянуть падение в бездонную пропасть. Наконец я изверг семя. И долго не отпускал ее, прижимая к себе крепко-крепко. Гладил, покусывал дивной формы ушки, волосы, целовал, просил прощения за то, что финал случился слишком быстро.
— Есть одно средство, чтобы эрекция сохранялась предельно долго, часами, — прошептала она мне на ухо прежним своим насмешливым тоном. — Знаешь какое? Хотя, что ты можешь знать о таких вещах, ангел безгрешный. Это порошок, приготовленный из перемолотых слоновьих бивней и носорожьего рога. Не смейся, никакого колдовства тут нет, а средство и вправду отличное. Я подарю тебе баночку — возьмешь с собой в Париж на память обо мне. В Азии порошок продается за бешеные деньги, честно. Вот ты и будешь вспоминать Курико всякий раз, как окажешься в постели с какой-нибудь француженкой.
Я лежал, уткнувшись носом ей в шею, но тут поднял голову и взглянул в лицо: она была сейчас очень красива — бледная, с голубоватыми кругами под глазами, утомленная наслаждением.
— Это и есть та контрабанда, которой ты занимаешься, мотаясь по Азии и Африке? Порошки, приготовленные из слоновьих бивней и рога носорога для доверчивых болванов? — спросил я и громко расхохотался.
— Да, и это лучший в мире бизнес, уж ты мне поверь, — засмеялась она в ответ, — А благодарить надо экологов, которые добились запрета на отлов слонов, носорогов и еще каких-то животных. Зато теперь эти самые бивни и рога стоят ужас сколько — особенно в далеких странах. Правда, я вожу и кое-что другое, но тебе лучше ничего об этом не знать. Хотя главный бизнес Фукуды — именно порошок. Ой! Мне пора, пай-мальчик.
— Я не собираюсь возвращаться в Париж, — бросил я, глядя, как она голая на цыпочках идет к ванной. — Я останусь в Токио и, если не сумею убить Фукуду, удовольствуюсь ролью твоего верного пса — раз уж ты сама превратилась в послушную собачку этого гангстера.
— Гав-гав, — тявкнула она.
Я вернулся в гостиницу и нашел там записку от Мицуко. Она хотела встретиться со мной наедине — по срочному делу. Не могу ли я позвонить ей рано утром на работу?
Я позвонил, как только проснулся. Подруга Толмача осыпала меня бесконечными японскими формулами вежливости, и сквозь них пробилось приглашение в полдень выпить с ней кофе в баре гостиницы «Хилтон», потому что у нее возникла серьезная проблема. Едва я повесил трубку, как телефон зазвонил снова. Это была Курико. Она рассказала Фукуде, что в Токио приехал ее давнишний перуанский приятель, и главарь якудзы попросил от его имени передать мне приглашение: сегодня вечером мы все вместе, включая Толмача с подругой, сперва выпьем по рюмке у Фукуды дома, а потом отправимся ужинать в самое популярное варьете в Гиндзе. Я решил, что ослышался.
— Кроме того, я сказала, что в ближайшие дни собираюсь показать тебе город. И он вроде бы не против.
— Надо же, какой добрый! Какой любезный! — воскликнул я, вспыхнув от негодования. — Неужели ты просишь разрешения у мужчины? Я тебя не узнаю, скверная девчонка.
— Ты вогнал меня в краску, — пробормотала она, чуть смутившись. — А я думала, ты обрадуешься, узнав, что мы будем видеться каждый день — до самого твоего отъезда из Токио.
— Я ревную. Разве ты не понимаешь? Раньше я не обращал на такие вещи внимания, потому что и ты сама не баловала вниманием своих любовников и мужей. Но этот японец… Он тебе очень даже не безразличен. Ты напрасно призналась, что он может делать с тобой все, что ему угодно. Ты вонзила мне в сердце кинжал, и я буду носить его там до могилы.
Она расхохоталась, словно ее позабавили веселой шуткой.
— Сейчас у меня нет времени слушать твои глупые красивости. Ладно, я постараюсь сделать так, что ты перестанешь ревновать. У меня приготовлена для тебя королевская программа на весь нынешний день, вот посмотришь…
Мы договорились, что она зайдет за мной в бар «Хилтона» около полудня, и я отправился на встречу с Мицуко. Когда я пришел, та уже ждала меня. Она курила и, судя по всему, сильно нервничала. И сразу же снова начала извиняться за свой звонок, но, сказала она, ей просто не к кому больше обратиться, а «ситуация становится невыносимой», и она не знает, как поступить. Может, я что-нибудь посоветую.
— Ты имеешь в виду ваши отношения с Саломоном? — спросил я, хотя уже догадался, о чем пойдет речь.
— Поначалу я отнеслась к ним как к легкому флирту, — кивнула она, выпуская дым одновременно через рот и нос. — Приятное приключение, мимолетная забава — из тех, что никого ни к чему не обязывают. Но Саломон все воспринимает иначе. Он решил, что это на всю жизнь. И хочет, чтобы мы поженились. А я никогда больше не выйду замуж. Мне уже довелось пережить неудачный брак — с меня хватит… Кроме того, я всерьез занята карьерой. И еще: он доводит меня до бешенства своей настырностью. Как разрубить этот узел? Чтобы сразу…
Мои подозрения подтвердились, но радоваться собственной прозорливости не хотелось. Толмач строил воздушные замки, и разочарование будет слишком жестоким.
— Вы с ним близкие друзья, он тебя очень уважает, вот я и подумала: тебе его судьба не безразлична, ты сумеешь мне помочь.
— Но как и чем я могу тебе помочь, Мицуко?
— Поговори с ним. Объясни. Скажи, что я никогда не выйду за него замуж. Что я не хочу продолжать наши отношения в той форме, в какой хочется ему. Если честно, он мне просто надоел — для меня все это стало мукой смертной. Я занимаю в компании солидную должность, и подобная история может повредить карьере. Поверь, мне стоило большого труда стать тем, кто я есть в «Митцубиси».
Впечатление было такое, что все курильщики Токио вдруг собрались в безликом баре гостиницы «Хилтон». Все вокруг было пропитано запахом табака, в воздухе висели легкие облачка. Почти за каждым столиком говорили по-английски. Здесь было столько же иностранцев, сколько японцев.
— Извини, Мицуко, но я не хочу вмешиваться в такие дела. Это не тот случай, когда требуется участие третьего, тут решать вам двоим. Поговори с ним откровенно, и чем раньше, тем лучше. Потому что Саломон по-настоящему влюбился в тебя. Думаю, никогда в жизни он никого так не любил. И теперь он полон радужных надежд. Но хуже другое: он ведь искренне верит, что ты отвечаешь ему взаимностью.
Я бегло пересказал то, как Толмач отзывался о ней в своих письмах. Мол, после встречи с ней он стал иначе относиться к любви. Известно, что когда-то давно, в Берлине, невеста-полька сбежала от него в разгар свадебных приготовлений. Но мои слова, как я сразу заметил, мало тронули Мицуко, видно, Толмач и в самом деле ее допек.
— Я прекрасно понимаю ту девушку, — произнесла она ледяным тоном. — Твой друг часто бывает… Не знаю, как лучше сказать по-английски… Навязчивым, утомительным… Когда мы проводим время вместе, я нередко чувствую себя так, словно попала в тюрьму. Он не оставляет мне даже узенькой щелочки, чтобы быть собой, чтобы свободно дышать. Кроме того, он постоянно тянет ко мне руки, трогает меня. А ведь я не раз пыталась ему втолковать, что здесь, в Японии, не принято так откровенно выражать свои чувства на публике.
По тону Мицуко я понял, что трещина в их отношениях гораздо глубже, чем она признается. Прилюдные поцелуи и поглаживания, наверное, опротивели ей не меньше приставаний наедине, так что она просто возненавидела Толмача.