По соседству с лавкой Епифана находится мастерская, где делают восковые свечи. Оттуда доносится благоухание воска, и Кукше чудится, будто он в родных Домовичах Погрузившись в воспоминания, он не замечает, что на него смотрит Димитрий. Наемник давно уже обнаружил у Немого странную черту — иногда Немой работает, явно не сознавая этого. По выражению его лица видно, что он где-то за тридевять земель отсюда, а здесь только его руки, выполняющие привычную работу. До сих пор руки не подводили раба, но вечно так продолжаться не может, когда-нибудь он обязательно допустит оплошность. Особенно если этому помочь. Димитрий наливает в макальню чересчур сильно остывшего сала и замирает в ожидании.
Да, Кукша сейчас не здесь, он за околицей родной деревни у костра, сложенного из ольховых и березовых дров, он помогает бортникам, добытчикам лесного меда, среди которых и его отец. Бортники сваливают в котел опорожненные соты, растапливают их и выливают воск в особые низкие посудины. Когда он остывает, его выколачивают из посудин, и получаются круги воска, за которые хорошо платят заезжие купцы Надо заботиться, чтобы воск в котел попадал чистый и не пригорал — пригоревший стоит в несколько раз дешевле
Кукша не замечает, что за ним внимательно следит Димитрий, не замечает, что сало в макальне слишком холодное и пристает к свечам комками. Он спокойно окунает свечи в макальню и вешает их на подставку, батожок за батожком.
В Домовичах никто никогда не спрашивал купцов, куда поедет домовичский воск. Кому какое дело? А здесь в мастерской восковых свечей Кукша часто видит точно такие же круги, как те, что отливают в Домовичах. Кто знает, может быть, они оттуда и привезены?
|
|
На подставке все больше неровных свечей. Димитрий напрягся, как кошка, выслеживающая мышь. Близок час его торжества! Проклятый раб заплатит ему за все!
Кукша меж тем начинает обрезать готовые свечи о горячий лист меди. Запах воска будит тоску о доме и порождает мысли о побеге. Но куда бежать? Ведь он даже не знает, в какой стороне его родина. Судя по царьградскому солнцу, можно догадываться, что она лежит на полночь от Царьграда. Впрочем, даже если бы он и знал туда дорогу, все равно у него ничего не вышло бы, ведь, как говорил Антиох, на всех дорогах полно стражников. Нет, о побеге нечего и думать. Недаром его здесь никто не стережет.
— Где были твои глаза, скотина? — вдруг слышит Кукша. Голос Димитрия исполнен негодования. Как же, ведь на подставке полно некрасивых свечей, за которые хозяин его не похвалит!
От неожиданности Кукша вздрагивает, батожок, покрытый застывшим салом, выскальзывает у него из рук, свечи падают на горячую медь и мгновенно оплавляются почти наполовину. Кукша проворно поднимает уроненный батожок, но поздно — полтора десятка свечей пропали.
Димитрий тут как тут. Он вырывает у Кукши из рук батожок, переводит гневный взгляд с испорченных свечей на Кукшу. Его душит справедливый гнев, он размахивается и бьет Кукшу по лицу связкой горячих оплавленных свечей. Кукша не успевает защититься, удар обжигает ему щеку, левую щеку.
Если верить Антиоху, Кукша должен теперь подставить правую. Но на это он все-таки не способен, он готов сделать многое из того, что велит распятый бог, только не это. Наверно, сейчас он навсегда лишится его помощи, и не видать ему родины как своих ушей. Что поделаешь, значит, не судьба!
|
|
Кукша выхватывает из котла медный черпак на длинной деревянной ручке. Димитрий испуганно следит за его действиями. Кукше плевать, что перед ним, рабом, свободный, полноправный гражданин Византийской империи. Хоть бы это был хозяин Епифан или даже сам царь, все равно бы он получил свое! Димитрий закрывает голову, и удар приходится на руки. Удар столь силен, что Димитрий со стоном валится наземь.
Кукше не известно, что делают в Царьграде с рабами, поднимающими руку на свободного. Антиох ему про это ничего не рассказывал. Но если бы Кукша взглянул сейчас на Антиоха, он увидел бы ужас в глазах старого раба, увидел бы, что Антиоха бьет дрожь, что старик пытается что-то сказать и не может. По всему этому Кукша мог бы заключить, что ему нечего ждать пощады. Однако он ничего не видит. Ноздри у него раздуваются, как у загнанного коня. Пощады он, впрочем, и не ждет. Помешкав мгновение, он швыряет черпак и бросается на улицу в пеструю шумную толпу,
Глава пятая
РЯБОЙ
Уже много дней Кукша бродит по городу, не решаясь ни с кем заговорить и не отвечая, если к нему обращаются. Ночует он то в нише какого-нибудь здания, то в углу крытого портика вместе с городскими оборванцами или бродячими псами, которые увеличивают собой несметные толпы царьградских нищих. Он предпочитает улицы, расположенные подальше от храма святой Софии, там лавка Епифана, там он скорее наткнется на кого-нибудь, кто его знает. Но и вдали от святой Софии ему постоянно мерещится, будто кто-то посмотрел на него чересчур внимательно.
|
|
На узких царьградских улицах тесно стоят двух— и трехэтажные дома. Стремясь выгадать место, их строят так, что этажи выступают один над другим и повсюду над улицей нависают закрытые балконы с непременными боковыми окнами. На подоконниках стоят вазы с цветами, из-за цветов целыми днями на улицу глазеют любопытные. Кукшу пугают эти праздные взгляды, ему все чудится, что из окон глядят неспроста.
Малолюдные улицы и переулки кажутся Кукше более безопасными, но, чтобы раздобыть еды, он вынужден толкаться на самых шумных улицах и площадях. Он никогда не попрошайничал и не крал, поэтому, несмотря на голод, ему не приходит на ум попросить или украсть. Он подбирает выброшенные торговцами гнилые плоды или овощи, и это его единственная пища.
Когда Кукша проходит мимо пекарен или хлебных лавок, голову ему кружит горячий хлебный дух. Из харчевен доносится нестерпимый запах жареного мяса. Зеленные лавки завалены соблазнительными плодами. Прямо под открытым небом торговцы жарят рыбу — пищу царьградских бедняков.
Кукша останавливается посмотреть, как жарят рыбу, все равно спешить ему некуда. На большой сковороде кипит оливковое масло, в него, издавая страшное шипение, шлепаются свежие голубоватые рыбины. Когда они подрумянятся с одного бока, торговец с небрежной ловкостью переворачивает их на другой.
По улице, шатаясь и петляя, идет пьяный. Когда он проходит мимо торговца рыбой, его вдруг неудержимо влечет на таганок. Торговец не успевает оттолкнуть пьяницу, сковорола опрокидывается, и несколько рыб падают на землю.
Торговец накидывается на пьяницу с кулаками. Между ними завязывается драка. Возле дерущихся сразу собирается толпа любителей даровых развлечений. Зрители хохочут, дают советы, подбадривая то одну, то другую сторону — словом, получают от зрелища полное удовольствие.
Кукша глядит на золотисто-коричневую рыбину, лежащую на земле. Сердце в груди у него колотится так, что он слышит его удары. Ему и невдомек, что за ним наблюдает здоровенный детина с рябым лицом.
«Раз она извалялась в земле, ее уже никто не купит, значит, все равно она пропащая», — думает Кукша, но никак не может решиться взять рыбу. «Ну, бери, бери, — понукает он себя, — ведь драка кончится, и тогда будет поздно».
Кукша воровато озирается по сторонам, Рябой делает вид, будто поглощен дракой. Убедившись, что на него никто не смотрит, Кукша нагибается, хватает рыбу и пускается бежать. Вскоре он сворачивает в узенький крытый переулок, настолько темный, что даже днем его освещают фонари, в которых горят масляные плошки. Кукша забивается под деревянную лестницу, идущую снаружи дома, и набрасывается на еду. Вдруг он слышит, как рядом с ним кто-то произносит:
— Хорошо ли поджарилась рыбка, дружок?
Перед Кукшей, загораживая ему дорогу к бегству, опускается на корточки огромный человек. В тусклом свете Кукша разглядел большое рябое лицо, косматую бороду и густые черные брови. Судя по одежде, этот человек — нищий, один из бесчисленного множества нищих, наводняющих Царьград.
— Дай-ка ее сюда!
Рябой протягивает руку к рыбе. Кукша невольно прячет рыбу за спину, Рябой со вздохом опускает руку Кукша видит на его лице улыбку.
— Нехорошо поступаешь, — укоризненно говорит Рябой. — Украл у меня рыбину и не отдаешь,
— Я не крал, — выдавливает из себя Кукша. Это первые слова, которые он произнес с тех пор, как убежал из мастерской.
— Где же ты ее взял?
— Нашел.
— Где нашел?
— На земле.
— А как она там очутилась?
— Упала.
— А почему упала?
— Прохожий повалил таганок.
— Верно. А зачем он его повалил?
— Он пьяный.
— Вот это ты врешь, — склабится Рябой. — Он не пьяней тебя, он твой сообщник. Он только притворился пьяным Я видел, как вы с ним сговаривались, что он опрокинет сковороду и затеет драку, а ты тем временем украдешь рыбу.
Эта ложь поражает Кукшу, он не находится, что возразить, и изумленно таращит глаза на Рябого.
— Отдавай рыбу или я кликну стражников!
При упоминании о стражниках Кукша съеживается. Он протягивает рыбу Рябому. Пусть берет, пусть подавится, только бы поскорее уходил своей дорогой.
— Вот так-то лучше! — замечает Рябой, беря рыбу.
Однако он и не думает уходить. Он счищает землю с рыбы, а потом неторопливо ест, выплевывая кости к Кукшиным ногам. При этом он поглядывает на Кукшу. Наконец он спрашивает:
— Ты кто?
Кукша молчит, глядя в землю.
— Молчишь? — говорит Рябой. — То-то! А я знаю, кто ты.
У Кукши сжимается сердце, он напрягается, словно ожидая удара.
— Да, знаю, — продолжает Рябой. Он умолкает, глядя в упор на Кукшу, и вдруг выпаливает: — Ты беглый раб!
«Погиб!» — думает Кукша. В голове молнией вспыхивает мысль — оттолкнуть Рябого и бежать. Так он и делает. Но он слишком ослаб за время голодных скитаний по Царьграду. Рябой вцепляется в него мертвой хваткой. Кукша скоро понимает, что ему не вырваться из рук этого здоровенного оборванца, он готов заплакать от мучительного чувства бессилия. Его вдруг охватила такая слабость, что даже начало клонить в сон.
Убедившись, что Кукша оставил попытки вырваться, Рябой выпускает его из рук и толкает на прежнее место. Словно в полудреме, Кукша вяло думает, что Рябой сейчас кликнет стражу и его, Кукшу, потащат в темницу. Там его забьют в колодки, как рассказывал Антиох, будут долго мучить, а потом казнят. Конечно, казнят. Ведь он не просто убежал — он ударил свободного!
Неужели где-то на свете есть деревня Домовичи, в которой постоянно слышен шум порога, в которой есть матушка, чья одежда пахнет коровьим молоком, навозом и дымом, и нет стражников, колодок и темниц?
Однако Рябой не спешит звать стражу. Он доволен, что его догадка подтвердилась, с торжеством в голосе он сообщает Кукше:
— Я даже понял, откуда ты родом, по твоей белобрысой морде. А когда услышал, как ты говоришь, у меня и сомнений не осталось.
Рябой поднимает рыбий хвост, безнадежно извалявшийся в земле, и, повертев, кидает его на колени Кукше.
— На, ешь! Радуйся, что я сегодня добрый!
Кукша обгладывает рыбий хвост и тщетно пытается сообразить, что надо от него Рябому? Если он не собирается сдавать Кукшу страже, то почему не уходит? А Рябой ковыряет в зубах и, словно подслушав Кукшины мысли, говорит:
— Надо бы тебя сдать страже. Да уж больно я сегодня добрый. Сам не знаю, что на меня нашло.
У Кукши отлегло от сердца. Рябой меж тем продолжает:
— Предлагаю тебе хорошее дело — быть моим рабом. Согласен?
Кукша молчит.
— Если станешь мне служить, я не донесу на тебя. А нет — донесу. Так станешь?
Кукша поспешно кивает.
— Пойдем, — говорит Рябой, поднимаясь. — Отныне я твой господин. Только не вздумай убежать. Убежишь — плохо твое дело. Я все равно тебя найду и тогда уж обязательно сдам стражникам. А будешь меня слушаться, тебе же лучше. Как тебя зовут?
— Немой, — отвечает Кукша.
Кукшин ответ развеселил Рябого.
— Хорошее имя! — говорит он. — Надо бы лучше, да некуда! Отныне ты и на самом деле будешь немой. Значит, заруби себе на носу: ты немой. Так оно надежнее. Ты слишком прост, у тебя ничего не стоит выведать, кто ты и откуда. Говорить будешь, только когда я разрешу, понял?
Кукша кивает.
— Вот так, — одобрительно говорит Рябой. — Если видишь, что к тебе кто-то обращается, мычи. Знаешь, как мычат немые?
И Рябой показывает: глухо мычит и разводит руками.
— Повтори, — велит он Кукше.
Кукша повторяет, и Рябой остается доволен. Теперь Кукша его раб.
Поистине счастливый город Царьград! Здесь даже нищий может в один прекрасный день обзавестись рабом!
Глава шестая
АНДРЕЙ БЛАЖЕННЫЙ
По улицам трусцой бежит человек, время от времени подпрыгивая, как делают дети. Губы его шевелятся, он улыбается каким-то своим мыслям. Трудно сказать, молод он или стар. Волос и бороды он не стрижет и, как видно, нечасто моется. Из-за грязи не разобрать, седой он или белокурый. Одежда его состоит из ветхой тряпки, болтающейся на чреслах. Необыкновенная худоба его открыта взорам прохожих. Это Андрей Блаженный.
Навстречу ему важно шествует богатый горожанин в желтой шелковой хламиде. У него холеная иссиня-черная борода. Пальцы его сверкают дорогими перстнями, в калите [21], подвешенной к поясу, звякают монеты. Горожанин надменно оглядывает прохожих, он не устает упиваться сознанием своего превосходства. Заметив богача, Андрей останавливается, глаза его загораются весельем, точно он увидел что-то очень смешное.
— Дай мне что-нибудь! — просит Андрей.
— У меня ничего нет, дурачок, — отвечает горожанин.
— Сразу видать, — говорит Андрей, — что ты тот самый булыжный камень, который не пролезает в игольные уши.
— Что ты там бормочешь, безумный? Да есть ли вообще такие уши, в которые можно пролезть?
— Узки и прискорбны уши, — продолжает Андрей, — ведущие в царство небесное, а ты больно толст и тучен. Иного осла так навьючат, что бедняге не пройти по узкой улочке.
— Хоть ты и убогий, — кисло улыбается горожанин, — а лаешь не хуже доброго пса.
— Дай убогому златицу [22], — просит Андрей.
— Нет у меня златицы.
— Тогда дай медницу [23]или хлеба кусок.
— Я тебе сказал: ничего у меня нет! — огрызается горожанин. — На всех не напасешься. Вы только и знаете, раз богатый, значит, давай. А знали бы вы, сколько мы, богатые, совершаем всяких добрых дел! Кто жертвует на храмы, на приюты?
Горожанин приосанивается и становится еще более важным, а взгляд Андрея грустнеет.
— Множество пчел в улье, — говорит он, — но одни входят, другие выходят, так же и муравьи. А море, от всей Поднебесной принимая и пожирая реки, не насыщается. Разинул пасть свою змей великий, и никто не может наполнить чрево его снедью, а глотку золотом.
— Болтаешь ты невесть что, — говорит богач, — одно понятно, что наглости в тебе не по убожеству твоему!
— Привыкла земля, — продолжает Андрей, — все отдавать богатым, этим лакомым обжорам, кумиролюбцам и сребролюбцам. Но как море и змей не бывают сыты, точно так и богатые!
Последние слова Андрей говорит уже в спину уходящего богача, который сообразил, что ему нет никакой пользы от бессмысленных речей юродивого. И Андрей пускается дальше, бормоча что-то о бездушных камнях и страшном нелицемерном судии.
Оказавшись в шумной сутолоке одной из самых людных улиц, Андрей прикидывается пьяным, натыкается на прохожих, выкрикивает бессмыслицы. Люди толкают его, бьют по шее, плюют ему в лицо, колотят палками по голове, а он на все отвечает дурацким смехом.
На другой улице на Андрея набрасывается толпа мальчишек, они валят юродивого, привязывают к его ноге веревку и, впрягшись в нее, волокут Андрея по земле. Остальные пинают его ногами и кричат:
— Бешеный, бешеный!
Кто-то раздобыл горшок сажи, и все с хохотом мажут его лицо юродивого. Прохожие останавливаются и с интересом следят за мальчишеской забавой. А мальчишки волокут Андрея дальше. На хлебном торгу они бросают его и отправляются поискать себе какого-нибудь нового развлечения. Юродивый поднимается с земли, и завсегдатаи хлебного торга видят на его измазанном лице кроткую улыбку. Кое-кто окликает его:
— Как поживаешь, Блаженный?
— Что-то давно тебя не видать!
— Вконец ты отощал, того гляди, ребра кожу прорвут!
Некоторые сердобольные люди дают ему оболы [24], другие — хлеба или овощей, третьи — жареной рыбы или сыру: на хлебном торгу продается всякая снедь. Андрей принимает подаяния и идет к ближайшей харчевне. Там он все до крошки раздает таким же нищим, как он сам.
Двое хорошо одетых юношей стоят неподалеку, наблюдая за Андреем. Один из них, судя по одежде, служит в царской гвардии. Он дергает товарища за рукав.
— Нам пора идти, милый Афанасий, — говорит гвардеец. — Не забывай, что мы торопимся.
— Сейчас, сейчас, дорогой Патрокл, — отмахивается Афанасий. Он так растроган незлобивостью и кротостью юродивого, что у него увлажнился взор. — Нет, ты только вдумайся, — восклицает он, — самый жалкий из всех отверженных — и он же самый щедрый! Он отдает все, что имеет!
Афанасий снимает с себя плащ и подходит к юродивому:
— На, добрый человек, прикрой свою наготу.
Юродивый смотрит на него проницательным взглядом, надевает плащ и вприпрыжку пускается прочь, что-то выкрикивая и улыбаясь бессмысленной улыбкой.
Он прибегает на шумную рыночную площадь, каким в Царьграде несть числа. Торговцы, покупатели и праздношатающийся люд встречают юродивого насмешками и глумливыми приветствиями. Огромный рябой оборванец, увидев на юродивом плащ, склабится и подходит к нему. Следом за оборванцем плетется белоголовый отрок.
— Да ты, никак, с обновой! — говорит оборванец, не спуская глаз с плаща. — Ну-ка дай пощупать! Товар что надо, ничего не скажешь. Где взял? Украл небось?
Андрей не отвечает рябому оборванцу. Его заинтересовал отрок. Юродивый делает шаг к нему и кричит:
— Грязь! Грязь! Хозяин твой грязь! Беги грязи, юноша!
С этими словами он кладет на лицо отрока свои грязные руки, и тот брезгливо отшатывается.
— Ну ты руки-то не больно распускай! — говорит оборванец. — Ишь ты, обижать бессловесного!
— Беги грязи, бессловесная скотина! Пастух твой грязнее грязи! — кричит юродивый отроку и трусцой отправляется дальше.
Поздно ночью Андрей Блаженный укладывается спать в углу портика на голых каменных плитах. На одну полу плаща он ложится, другой укрывается. Едва задремав, он чувствует, что с него кто-то стягивает плащ. Андрей приподнимается, чтобы дать возможность вору вытянуть плащ из-под своего тела. Он видит, как на улицу, освещенную луной, выбегает светлоголовый отрок с его плащом в руке и как к нему тотчас подходит огромный человек и забирает плащ. Оба уходят вместе. Андрей тяжко вздыхает и закрывает глаза.
— Хищные патриарший дети, — бормочет он, — заблудшая юная душа!..
Глава седьмая
КАБАК МУСТАФЫ
Оказывается, в царственном городе пет равенства даже среди нищих. Они заполняют форумы и улицы Царьграда, их столько, что вряд ли кто-нибудь решится сосчитать их. Но среди них есть тысяча, а может быть, немного больше или меньше таких, которые находятся под покровительством патриаршего двора. Горожане называют их насмешливо «патриарший дети».
Патриарших детей легко узнать по бычьим загривкам, сытым рожам и багровым от пьянства носам. Они значатся в особых списках, по которым им каждый месяц раздают свинцовые жетоны — тессеры. По этим жетонам патриарший дети получают деньги, хлеб, мясо, бобы, а иногда и одежду. Патриарший дети пользуются безраздельным правом просить милостыню у церкви святой Софии, возле которой находится патриарший двор. Святая София — главная церковь Царьграда и всего христианского мира, поэтому попрошайничество здесь гораздо прибыльнее, чем где бы то ни было.
На паперти этого храма не составляет особенного труда насобирать за день сто оболов, в го время как бедному поденщику редко удается заработать тяжелым трудом более десяти. Не диво, что патриарший дети весьма неохотно принимают в свою среду новых людей и без пощады избивают всякого, кто осмеливается самовольно просить милостыню у святой Софии. Не брезгают они и воровством.
Рябой, новый хозяин Кукши, — один из этих избранных. Пока в святой Софии идет служба и к вратам храма тянется вереница прихожан, Рябой лежит на паперти, изображая расслабленного, он жалобно гнусавит:
— Подайте Христа ради расслабленному!
И голос его сливается с множеством других голосов. Здесь слепые, горбатые, безногие, безрукие, покрытые гнойными язвами и струпьями, бесноватые и расслабленные, настоящие и мнимые, здесь все виды человеческого убожества, какие только встречаются под синим небом этой благословенной страны.
Если поток прихожан иссякает, гнусавый гомон становится тише, начинаются сплетни, игра в кости, вспыхивают перебранки, иногда возникает драка.
Главное время сбора милостыни наступает по окончании службы. Прихожане, просветленные молитвой и ангельским пением церковного хора, густой толпой выходят из храма. Сейчас они особенно щедры, даже самые скупые считают своим долгом расстаться с несколькими лептами [25]. Тут надо только не зевать.
Когда запирают врата величайшего божьего храма Вселенной, Рябой покидает паперть и отправляется в кабак, дабы подкрепиться вином и какой-нибудь едой. В Царьграде несчетное число кабаков и харчевен, но Рябой из всех предпочитает тот, что содержит сарацин Мустафа. Его и Мустафу связывают давние приятельские отношения.
Дом, в котором помещается кабак Мустафы, от старости врос в землю, и можно сказать, что кабак находится в подвале — в него ведут несколько стертых ступеней.
Рябого обдает духотой и винным запахом. Ему приятны и эта духота и винный запах, как, впрочем, и всем посетителям заведения.
Жители ближайших улиц и переулков, большей частью поденщики и нищие, любят бывать у Мустафы. Трудно найти другого столь радушного и любезного хозяина. На смуглом лице его неизменно сияет белозубая улыбка, для каждого у него припасено доброе слово. Он охотно поверяет в долг, если знает, что за должником не пропадет. У Мустафы пришедший чувствует себя не посетителем, а гостем. Словом, хозяин кабака — золото, а не человек. Кабы еще был он не магометанской веры, царство небесное было бы ему обеспечено.
Однако не все придерживаются такого мнения о Мустафе. Некоторые утверждают, будто он занимается скупкой краденого. Другие считают его иродом, отнимающим последний кусок хлеба у голодных детей, бессовестным грабителем, разоряющим семьи бедняков, а иные в глаза называют упырем. Это женщины, несчастные жены пропойц, оставляющих в кабаке свой жалкий заработок. Впрочем, кому какое, дело до мнения женщины!
Рябой не скучает у Мустафы. Насытившись, он попивает винцо, наблюдает за тем, что происходит в кабаке, прислушивается к разговорам, запоминает лица. Одни посетители уходят, другие приходят. Есть и такие, что просиживают в кабаке целый день. Вспыхивает перебранка, она быстро перерастает в драку, грохочут падающие лавки, звенит разбитая посуда. Рябой поднимается и помогает Мустафе усмирять буйствующих. Когда Рябой в кабаке, драка угасает быстро — Рябого боятся.
Драка — это чепуха. Рябого интересует другое. Из ближнего угла долетает подозрительный разговор, и Рябой навостряет уши. Какой-то не в меру захмелевший посетитель доверительно сообщает собутыльникам:
— Слыхали, Пьяница-то до чего додумался? Размалюет себе рожу, переоденется и с толпой бездельников слоняется по городу! Напьются и избивают кого ни попадя! И это царь! Слыханное ли дело!
Один из его товарищей, тот, что потрезвее, пробует переменить разговор:
— Говорят, во Фракии опять ничего не уродится. Все как есть сгорело!
Но пьяный не унимается, он перебивает своего товарища:
— Нет, что бы там ни говорили про его отца, но Феофил действительно был царь! Покойник тоже переодевался и ходил по городу, но зачем? Он самолично блюл справедливость, следил, чтобы торговцы не вздували цен, не обманывали бедняков! А этот что?
Ему кажется, что он говорит тихо, но на самом деле он почти кричит. Наиболее трезвый из собутыльников пытается утихомирить не в меру разговорившегося товарища.
— Тише ты! — шипит он и опасливо оглядывается на Рябого.
Рябой делает вид, что поглощен вылавливанием мухи из чаши с вином и не слышит разговора. Ему известен болтливый посетитель, он здешний, из завсегдатаев, его не надо выслеживать, узнавать, где он живет. Нужно лишь запомнить лица собутыльников. Потом Рябой сообщит об участниках предосудительного разговора Мустафе, на котором, как на всех кабатчиках, лежит обязанность осведомлять власти о настроениях среди посетителей.
Во втором часу ночи [26], как велит градской эпарх, управитель Царьграда, Мустафа закрывает заведение. Посетители неохотно покидают подвал, некоторых Рябому приходится подталкивать к выходу. Наконец кабак пустеет, и Мустафа запирает дверь на засов. Он гасит лишние светильники, оставляя один огарок сальной свечи. Рябой рассказывает Мустафе о посетителе, произносившем опасные речи.
— Который? — спрашивает Мустафа. — Рубец на висок? Феофан зовут? Хорошо, дорогой! Он у меня уже есть заметка.
Мустафа давно живет в Царьграде, но чисто говорить по-гречески так и не выучился.
— Кто слушал, запомнил? — продолжает он.
— Уж не без того! — отвечает Рябой и в свою очередь задает вопрос: — А как дела с тем, который болтал, что-де его царственность законопатила в монастырь свою мать и сестер?
— А! — улыбается Мустафа. — Он уже площадь Пелагий [27], дорогой!
Но вот друзья переходят к делам более насущным.
— Что даешь, дорогой? — спрашивает Мустафа.
— Нынче бедновато, — отвечает Рябой и достает из сумы плащ Андрея Блаженного.
Кабатчик долго щупает плащ, подносит поближе к свету.
— Почем хочешь, дорогой?
Рябой набирает в грудь побольше воздуху и говорит, махнув рукой:
— Ладно уж, чего там! Давай два милиарисия [28], чтобы не торговаться, и делу конец!
Мустафа присвистывает и изумленно поднимает брови.
— Два милиарисий за этот старье? Крест на тебе нет!
— Ну, а твоя цена какая? — осторожно спрашивает Рябой. Он не отрываясь глядит на Мустафу.
— Ешь мой кровь, забирай двадцать обол!
— Ишь ты какой добрый! Да за двадцать оболов я лучше сам изношу!
— Износи, дорогой! — улыбается Мустафа.
— Ну уж ладно, — примирительно говорит Рябой, — давай полтора милиарисия, и по рукам!
— Совсем с ума сошел! — восклицает Мустафа. — Получай милиарисий, отдавай плащ! Не хочешь, получай плащ, отдавай милиарисий.
Рябой соглашается на милиарисий, Мустафа снова щупает плащ, протягивает Рябому серебряную монету и весело говорит:
— Баба придет, кричит: Мустафа — упырь! Опять придет кричать, скажу: зачем Мустафа — упырь? Рябой — упырь, Мустафа не упырь!
В дверь стучат: тук, тук, тук-тук-тук, тук, тук, тук-тук-тук… Это условный стук. Рябой идет к двери и отодвигает засов. Входит Кукша. Рябой оттопыривает край Кукшиной сумы, запускает в нее руку, выкладывает на стол шелковый женский покров и мягкие, расшитые золотом сарацинские туфли. Еще он достает из Кукшиной сумы небольшую, туго набитую деньгами мошницу, но ее он на стол не кладет, а сразу прячет. Рябой доволен: его раб не зря провел день.
Видно, что Кукша здесь не в первый раз, он, не спрашиваясь, идет к затухающему очагу, над которым висит лоснящийся от сажи котел. В котле еще слышно ленивое бульканье. Кукша наваливает себе полную глиняную миску густой бобовой похлебки и, обжигаясь, жадно ест.
Рябой не морит Кукшу голодом — не потому, что у него доброе сердце или он хорошо усвоил евангельские поучения о любви к ближнему. Просто его слуге, чтобы исправно служить, необходимы сила и проворство, а от голода, как известно, человек слабеет и становится вялым.
До сих пор Рябой сам занимался воровством, прирабатывая к подаяниям. Теперь у него совсем другая жизнь. Зачем ему воровать? За это могут избить или, еще хуже, бросить в темницу. Теперь для него ворует беглый скифский раб. Дело чистое. Немой, надо думать, не скоро попадется — больше всего на свете он боится угодить в лапы к стражникам. А когда он все-таки попадется, это ничем не грозит Рябому. Какое отношение имеет почтенный царьградский нищий к беглому скифскому рабу? Да мало ли их тут в Царьграде скрывается от своих хозяев и от правосудия!
Раб оказался ловок и сметлив. Пришлось, конечно, дать ему несколько уроков. Иногда Рябой поощряет его намеками: если-де Немой будет стараться приносить побольше добычи, то Рябой со временем позаботится о благоприятных переменах в его судьбе.
Да, воровать Рябому теперь незачем. Он мог бы и не валяться больше на паперти, но на это он не пойдет — шутка ли, каждый день терять сотню оболов! У Рябого есть давняя мечта: накопить достаточно денег, купить возле города усадьбу с домом и виноградником, жениться и зажить уважаемым человеком. Особенно его привлекает мысль завести у себя в саду павлинов. Он считает, что всякий настоящий богач должен держать павлинов. Иногда Рябой, подвыпив, делится своими мечтами с другом кабатчиком, но тот только посмеивается над ним.
Кукша наелся и должен уходить — больше ему здесь делать нечего. Он медлит, его разморило от горячей пищи, и глаза у него слипаются, он с удовольствием прикорнул бы где-нибудь в уголке, но ему не позволяют.
— Где ночует? — спрашивает Мустафа, когда за Кукшей затворяется дверь.
— Это его дело, — отвечает Рябой.
— В свой каморка не пускаешь? — улыбается Мустафа.
— Еще чего? — говорит Рябой. — Я завел себе раба, чтобы он на меня работал, а не для того, чтобы заботиться о его ночлеге.
— Ай-ай-ай! — качает головой Мустафа. — Мудрый башка Рябой. Другой такой мудрый не видал!
— Сегодня мой раб хорошо потрудился, — важно говорит Рябой, — тащи самого лучшего вина, плачу наличными!
На столе появляются вино и закуска.
— Жалко, вам, сарацинам, закон не позволяет пить, — говорит Рябой, — а то бы выпили вместе. Ничего, я все равно выпью за твое здоровье. Слыхал, умер Фома Безносый, старик из нашей братии? Тысячу золотых нашли у него после смерти! Все стражникам досталось! Эх, мне бы эту тысячу — стал бы я на паперти валяться, как же! Я бы купил усадьбу, женился…
— Никогда не купишь, — смеется Мустафа, — всегда скажешь: мало накопил, надо подкопить еще! Как Фома Безносый!
Рябой скрипит зубами. Мустафа не верит ему, ну и ладно, но Рябой ему еще докажет. И это будет скоро, потому теперь у Рябого есть работник. А Мустафа с усмешкой говорит:
— Где хранишь деньги? Храни у Мустафы, надежно будет!
Глава восьмая
В ЦАРЬГРАДСКОЙ БАНЕ
Посещение бани — одно из любимейших развлечений царьградских жителей. Поэтому в городе великое множество общественных бань и, судя по их красоте, на их постройку денег не жалеют. В домах самых богатых царьградцев есть собственные бани, но несмотря на это, они с удовольствием ходят в общественные, хотя там одновременно с ними могут мыться последние бедняки.
Кукша давно мечтает побывать в бане. Он купается иногда в Пропонтиде или Золотом Роге, умывается в Ликосе, ручье, текущем по городу, но в бане он не мылся с тех пор, как покинул Домовичи. Рябой иногда посещает баню, однако раба с собой не берет, считает это баловством и пустой тратой денег. Ведь за Немого надо заплатить целых пять оболов!
Однажды Кукша, прежде чем отдать очередную добычу Рябому, утаивает из нее пять оболов и кладет их за щеку. Пока они с Рябым подкрепляются, он следит за тем, чтобы не проглотить монету с едой. Утром он отправляется в баню.
Когда он поднимается по широкой мраморной лестнице и переступает порог, сердце у него колотится так, словно он идет на опасную кражу. Возле двери, сидя за маленьким бронзовым столиком, дремлет громадный тучный привратник-эфиоп. Он взимает плату с посетителей, которые вымылись и покидают баню. Когда Кукша проходит мимо него, эфиоп открывает заплывшие салом глазки и снова закрывает их. Здесь помещение для служителей, здесь можно купить мыло, губку, взять простыню, нанять банщика.
Миновав это помещение, Кукша попадает в четырехугольный зал с потолком-куполом, в котором множество крохотных окошек со стеклянными колпачками. Других окон нет, и купол кажется небесным сводом, усеянным крупными южными звездами.
Вдоль стен тянется каменная лавка, чтобы раздеваться. Посередине стоят два изваяния из белого мрамора — одно изображает Эскулапа, греческого бога врачебного искусства, другое — Гигию, его дочь, богиню здоровья. Гигия, красивая сильная девушка, держит в руках чашу и кормит из нее змею. Вокруг богов расположены три мраморных бассейна, в которых можно плавать.
Отсюда две двери ведут в круглое помещение, тоже весьма обширное, хотя и поменьше первого. Здесь в самой середине бьет вверх струя воды, низвергающаяся в круглый мраморный бассейн. По стенам полукруглые ниши, в них над глубокими каменными лоханями бронзовые краны в виде дельфиньих морд для горячей и холодной воды.
Следующее помещение восьмиугольное, его стены состоят из множества арок, часть которых ведет в отдельные комнаты. Здесь намного теплее, чем в предыдущих помещениях, даже, можно сказать, жарко, а посреди зала сделан большой круглый помост из мраморных плит. На нем желающим делают массаж, то есть разминают и растирают. Греки, или ромеи, как они себя называют, придают массажу большое значение.
Отсюда коридор ведет в самый отдаленный зал. Он меньше прочих, и в нем стоят три небольшие купели с горячей водой. Помимо той двери, в которую вошел Кукша, в зале есть еще одна низенькая дверь. Кукша толкает ее и попадает в глухой дворик, своего рода колодец, образованный каменными стенами без окон и дверей. Во дворике валяются метлы, старые медные тазы, рассохшиеся бочки и еще какой-то хлам. В углу стоит длинная ветхая лестница, рядом с нею к стене прислонены два пожарных багра. Тут, на взгляд Кукши, нет ничего интересного, и он возвращается в баню.
Все полы в бане выложены мраморными плитками, но они не холодят ступню. Ясно, что они нагреты, только непонятно как. Кукша не знает, что под баней есть духовая подземная печь, которая постоянно топится, а горячий дым по многочисленным трубам проходит под мраморными плитами пола и внутри стен. Он и нагревает пол, стены, воздух и воду.
Кукша переходит из помещения в помещение, мылится благовонным мылом, трет тело мягкой греческой губкой — благо всюду валяются обмылки и брошенная губка. Он распаривается в горячих купелях, плавает в бассейнах, окружающих, беломраморные изваяния. Бассейнов не зря три — в одном вода теплая, в другом — средняя, а в третьем — ледяная, точно в роднике.
Кукша заходит в восьмиугольное, самое жаркое помещение и наблюдает, как ловкие сильные мужчины, обливаясь потом, разминают и растирают посетителей. Один из массажистов приглашает Кукшу лечь на помост, но Кукша отрицательно качает головой.
Здесь, в восьмиугольном помещении, очень жарко, но все же этой жаре далеко до жары домовичской бани, когда нужны рукавицы, чтобы хлестать себя веником, не обжигая паром руки. Кукша вспоминает запах горелого хлеба, который стоит в бане, когда на раскаленную каменку поддают квасу, и все здешние благовония меркнут перед ним.
Зато здесь, в Царьграде, и горячую, и холодную воду выплевывает начищенная морда морского чудища. А в Домовичах надо натаскать воды в кадку, потом калить камни и кидать в воду, покуда не закипит.
— Поплоше байны у нас в Новгороде против царьградских, — вдруг раздается рядом чей-то голос, словно откликаясь на Кукшины мысли.
— Поплоше, что и говорить, — соглашается другой голос.
Кукша глядит на говорящих, как на выходцев из загробного мира. Перед ним два здоровенных молодых мужика, оба плечистые, оба светловолосые, сероглазые, похожие как братья. А речь их до того родная, что и голоса кажутся знакомыми, хотя он никогда прежде не видывал этих мужиков.
— Добра баенка, — говорит первый, — баенка хоть куда! Однако нашему брату, новгородцу, худо без каменки да без веничка!