– Вы видите, – продолжал он, – что все здесь безмолвно, сумерки сгущаются и землю озаряет лишь встающий месяц?
– Да.
– Вы знаете, что от вас до Заморны четыре мили и на две мили вокруг нет ни одного дома?
– Да.
– Так вы понимаете, что здесь, в сумерках и тишине, мы с вами одни?
– Да.
– Доверились бы вы в такой ситуации человеку, который вам неприятен?
– Нет.
– Так я вам приятен?
– Да.
– Насколько?
Последовала пауза – долгая пауза. Сэр Уильям не торопил ее с ответом, просто сидел тихо, тихо смотрел на мисс Гастингс и ждал. Наконец она проговорила чуть слышно:
– Скажите прежде, сэр Уильям Перси, насколько я приятна вам.
– В данную минуту – более, чем любая женщина на земле.
– В таком случае, – прозвучал искренний ответ, – я вас боготворю – и этого не изменит даже смерть.
– Тогда, Элизабет, – продолжал сэр Уильям, – выслушайте мой последний вопрос и не пугайтесь. Я поступлю как джентльмен, каким бы ни было ваше решение. Вы только что сказали, что все знатные люди – повесы. Я знатный человек. Станете ли вы моей любовницей?
– Нет.
– Вы сказали, что боготворите меня.
– Да, всем сердцем. Но я не стану вашей любовницей, потому что тогда бы я себя возненавидела.
– То есть, – ответил баронет, – вы боитесь людского порицания.
– Да. Людское порицание ужасно, и особенно я боюсь уронить себя в глазах трех человек: отца, Генри и мистера Уорнера. Я лучше умру, чем заслужу их презрение. Сейчас я втайне ликую, что даже без их опеки ни словом, ни поступком не дала оснований в чем‑нибудь меня заподозрить. Отец и мистер Уорнер называют меня упрямой и обидчивой, но оба гордятся тем, как я живу, строго держась границ добродетели. Генри, хоть и сам не святой, застрелится, если узнает, что его сестра усугубила бесчестье, которое он навлек на имя Гастингсов!
– Так вы ничем не готовы для меня пожертвовать? – ответил сэр Уильям. – Моя совершенная любовь и доверие не заменят вам благосклонности света? Вам неприятно беседовать со мною, сидеть рядышком, как сейчас, позволить мне держать вашу руку?
Слезы выступили в глазах мисс Гастингс.
– Я не смею вам ответить, – проговорила она, – ибо боюсь того, что могу сказать. Я так же не могу не любить вас, как месяц не может угаснуть. Я была бы счастлива стать вашей служанкой. Но любовницей! Это невозможно.
– Элизабет, – сказал сэр Уильям, глядя на мисс Гастингс и кладя руку ей на плечо. – Элизабет, глаза вас выдают. Они говорят на языке очень пылкого, очень страстного сердца. Они сознаются, что вы не только любите, но и жить не можете без меня. Покоритесь же собственной натуре! Позвольте мне здесь и сейчас назвать вас своей!
Мисс Гастингс молчала, но сдаваться не собиралась – просто мучительная борьба между страстью и отвращением от всякой тени бесчестья на время лишила ее языка.
Сэр Уильям думал, что почти одержал верх.
– Одно слово, – сказал он. – Одна улыбка – мне будет этого довольно. Тебя бьет дрожь. Положи голову мне на плечо. Подними лицо к лунному свету. Взгляни на меня – только раз.
Она подняла голову. Ее глаза в лунном свете блестели от влаги. Баронет, приняв слезы за признак слабеющей решимости, попытался осушить их поцелуями. Мисс Гастингс выскользнула из его объятий, как призрак.
– Если я останусь хоть на мгновение, то бог весть что наговорю или сделаю, – промолвила она. – Прощайте, сэр Уильям. Умоляю вас за мною не следовать. Ночь светла; я не боюсь никого, кроме самой себя. Через час я буду в Заморне. Прощайте… думаю, навсегда.
– Элизабет! – воскликнул сэр Уильям.
Еще миг она медлила, не в силах уйти. Темное облачко закрыло месяц. Через две минуты он выглянул снова.
Сэр Уильям посмотрел туда, где только что стояла мисс Гастингс. Ее не было. Скрипнули воротца. Сэр Уильям яростно чертыхнулся, однако за нею не пошел. Там, где она его оставила, он и просидел до утра, недвижный, как старый тис, распростерший темные ветки над головой. Наверное, сэр Уильям провел ночь в мире и безмятежности – церковь, могилы и деревья были тихи как смерть, и лишь надгробие леди Розамунды возглашало в свете луны: «Воскресну!»
Глава 5
А теперь, читатель, позволь пригласить тебя в библиотеку, где сидит рослый мужчина; на столе перед ним письменный прибор, в руке гусиное перо. За спиной у рослого мужчины стоит низенький, держа зеленый портфель с бумагами, которые он по одной подает сидящему на подпись. Сцена немая. Она длится так долго, что вам уже кажется, будто актеры – куклы. Они напоминают те безгласные аллегории, которые Толковник показывал Христианину, или старые голландские полотна с призраками, играющими в кости или кегли через сто лет после своей смерти. Наконец тишину нарушает вздох, вырвавшийся из широкой груди рослого.
– Сдается мне, – говорит он, – ваш портфель бездонный.
– Терпение, отвечает низенький. – Просто некоторые слишком быстро устают. Велика ли забота – поставить подпись?
– Другое перо, – требует рослый, отбрасывая то, что у него в руке.
– Если все время менять перья, мы никогда не закончим, – ворчит низенький. – Ваша светлость не может писать этим?
– Глядите сами, – следует ответ. От какого‑то особо залихватского росчерка перо расщепилось пополам.
– Аккуратнее надо писать, – замечает низенький, подавая тем не менее новое перо.
Пантомима возобновляется. Через некоторое время ее однообразную монотонность нарушает тихий стук в дверь.
– Войдите, – говорит рослый.
– Очень не ко времени, – бормочет низенький.
Дверь отворилась. Вошедшая дама прикрыла ее за собой и почти бесшумно двинулась по мягкому ковру. Она высока и степенна. На ней шляпка с черными перьями и откинутой назад вуалью.
– Доброе утро, – проговорила дама, кладя руку на стол.
– Доброе утро, – ответил рослый джентльмен, подписывающий бумаги, и на этом разговор окончился. Тот, что с зеленым портфелем, отвесил раздраженный, но, безусловно, почтительный поклон, дама в ответ процедила неразборчивое приветствие. Минуту она стояла у стола, рассеянно следя за движениями пера, затем отошла к камину и некоторое время перебирала монеты и раковины на полке, а также изучала три бронзовых бюста, поставленных там для украшения. Наконец она развязала ленты шляпки, сняла с плеч боа, бросила его вместе с шалью на козетку у камина, села и застыла в полной неподвижности.
Все когда‑нибудь завершается; вот и зеленый портфель наконец опустел.
– Я дал вашей светлости последнюю бумагу, – сказал мистер Уорнер, когда его повелитель с обреченным терпением обернулся, ожидая еще и еще документов.
– Хвала Богу милостивому, – торжественно проговорил король.
Мистер Уорнер, который сегодня был в прескверном состоянии духа, не снизошел до ответа, лишь демонстративно запер портфель, надел перчатки и, сухо поклонившись, вымолвил:
– Желаю вашему величеству приятно провести время.
Засим последовал еще один молчаливый поклон даме, и премьер Ангрии наконец попятился к выходу.
Когда дверь за ним затворилась, герцог закинул ногу на ногу, положил локоть на спинку кресла и полуобернулся к величавой посетительнице.
– Сегодня этот коротышка чертовски брюзглив, – с улыбкой сказал он. Дама выдавила что‑то невнятно‑утвердительное и осталась сидеть, глядя в окно напротив. Герцог, протянув руку, вытащил из‑под груды книг и бумаг огромный фолиант.
– Полагаю, вы уже видели новые карты? – спросил он, раскрывая толстый переплет. – Это гордость моей жизни, они так великолепно точны.
Дама поднялась, подошла к столу и, нагнувшись над плечом герцога, стала смотреть, как он переворачивает страницы.
– Их составили лучшие военные картографы Ангрии, – продолжал его светлость.
– Наверное, они хороши, – заметила дама.
– Хороши! Они великолепны, превосходны! – воскликнул монарх. – И качество гравюр выше всяких похвал. Гляньте вот сюда и сюда – какая четкость.
И он принялся водить унизанным перстнями пальцем по горным хребтам, рекам и границам необитаемых земель.
– Очень четко, – согласилась дама.
– А главное, точно, – добавил ее собеседник. – Никаких измышлений, никаких романтических выдумок. На эти карты можно положиться. Ручаюсь, если бы картографы посмели дать волю фантазии, Энара задушил бы их собственными руками. Возьмите стул, Зенобия, и я покажу вам все, с моими карандашными пометками.
Зенобия придвинула стул, села, положила руки на стол, склонила голову и приготовилась смотреть.
– Сперва снимите шляпку, – сказал его величество. – Тень от перьев падает на бумагу – так вы ничего не разглядите.
Она молча сняла шляпку и бросила ее на пол. Начался процесс демонстрации карт и объяснения того, что на них изображено. Другими словами, его величество сделался невыносимо нуден. Зенобия внимала с образцовым терпением, тем более примечательным, что венценосный лектор, как все законченные педанты, требовал от слушательницы полнейшей собранности: то и дело задавал вопросы, дабы убедиться, что она поняла каждое его слово, и негодовал, если ответ был недостаточно быстрым или точным.
– Зенобия, надо было лучше слушать. Я все подробно объяснил пять минут назад.
– Просто повторите еще раз.
И его величество тем же неспешным менторским тоном изложил все по второму разу. Примерно через четверть часа Зенобия вновь допустила промах. Ее просьба что‑то объяснить подействовала на августейшего наставника как электрический разряд. Он отбросил карандаш, возвел очи горе, развернулся вместе с креслом к камину и уведомил Зенобию, что «коли она не понимает этого, то игра окончена». Затем его величество схватил кочергу, яростно разворошил и без того жарко пылающие уголья и продолжил:
– Чтоб мне провалиться, если я понимаю, что у вас сегодня с головой. Вы никогда не соображали так туго – никогда. Я битый час растолковываю вам лучшую систему тактики, по которой когда‑либо велась война в джунглях, дьявол их побери, и доказываю как дважды два, что если мне только перестанут мешать, то отсюда до Алжира и духа негритосского не останется, а теперь вы задаете вопрос, из которого ясно, что вы поняли меньше нерожденного младенца.
– Что ж, Заморна, – сказала графиня, – вы же знаете, что такого рода абстрактные рассуждения не сильная моя сторона. Вы всегда говорили, что я не способна сделать логический вывод.
– Да, знаю. Математика и логика для вас смятение и хаос. Но это уже из рук вон, как говорят в Ангрии. Знаете, Зенобия, если бы я так же подробно объяснил все моему Фредерику, а он бы внезапно огорошил меня таким вопросом, клянусь Богом, я бы его выпорол.
– Другой раз буду внимательнее, – пообещала графиня. – Но, правду говоря, Заморна, мои мысли во время ваших объяснений были заняты другим. Я глубоко несчастна.
– Тогда другое дело! – воскликнул герцог. – Что же вы сразу не сказали? А что стряслось?
– Перси меня измучил. Нам придется разъехаться.
– Как, неужто он все еще чудит?
– Хуже прежнего. Чувствую, он не успокоится, пока не выкинет чего‑нибудь в высшей степени outré. [41]
– Полно вам, Зенобия, вы все видите в черном свете. Приободритесь. Что такого он отмочил?
– Александр будто сам не свой, – ответила графиня. – Каждый вечер приходит в красный салон и, не говоря мне ни слова, садится за орган. Он часами играет самозабвенно, ничего не видя и не слыша, затем снимает руки с клавиатуры, закрывает ими лицо и сидит молча. Если я задаю вопрос, говорит «не знаю» или «понятия не имею». Никакими силами его нельзя втянуть в разговор. Наконец он встает, звонит в колокольчик, требует шляпу и уезжает бог весть куда. Насколько я понимаю, он часто бывает у леди Джорджианы Гревиль, леди Сент‑Джеймс и даже у этой ничтожной пигалицы, мисс Делф. Мне надоело терпеть. Даю вам слово, Заморна, если он в ближайшее время не исправится, я уеду на Запад.
– Нет, Зенобия, – ответил его светлость. – Послушайте моего совета: не предпринимайте никаких заметных действий, ничего, что вызовет шумиху, – вы только подтолкнете его на какую‑нибудь катастрофическую выходку. К тому же вы прекрасно знаете, что вернетесь по первому его зову. Откажитесь с ним видеться, замкнитесь в своих покоях и дайте понять, что туда ему вход заказан, закройте глаза, и пусть вытворяет, что вздумается. Очень скоро его запал иссякнет.
– Что?! – воскликнула графиня. – Позволить ему ездить по женщинам, тратить всю свою любовь на Гревиль и Лаланд – к слову, эта грязная французская кокотка примчалась из Парижа, поселилась в отеле «Демар» и не упускает своего, пока есть такая возможность, – а я должна кротко молчать? Нет, Август, вы слишком многого от меня хотите; вы знаете, что мое терпение не беспредельно.
– Тогда надавайте ему пощечин, Зенобия, он их заслужил. Пригласите всех его дам на обед, угостите на славу, не пожалейте вина, а потом всыпьте им всем по дюжине горячих. Я охотно составлю вам компанию. Думаю, вдвоем мы легко справимся с десятком. Раз‑два…
– Было бы славно, – отвечала графиня, разом смеясь и плача. – Некоторым из них я бы с удовольствием всыпала плетей, особенно Лаланд и Делф. Поймите, Август, мне очень больно, что я так его люблю, а он на меня даже не смотрит и расточает всю страсть на этих продажных тварей.
– Да, мужчины – мерзкие животные, – согласился Заморна. – Это факт, который я не стану отрицать. И ваш Александр – очаровательный образчик худшей разновидности мужского племени. И все же, Зенобия, вы наверняка делаете из мухи слона. Возможно, его перед вами оклеветали. Знаете, не такая уж редкость, что дамы ревнуют без всяких оснований. Я говорю с полным знанием дела, и, поскольку мы с вами оба жертвы супружеского разлада, выслушайте и вы меня – быть может, мы взаимно друг друга утешим.
– Ой, Заморна, – перебила герцогиня, – сейчас вы по обыкновению обратите все в шутку.
– О нет, я всего лишь хотел рассказать, как глубоко опечален той ледяной дистанцией, на которой держит меня ее светлость герцогиня, и той непонятной холодностью, каковой в последние две недели отмечено ее со мною обхождение. Каждый день я думаю, что попрошу разъяснений, но что‑то заставляет меня положиться на естественный ход событий и сделать вид, будто я ничуть не обеспокоен. В итоге она плачет – да, буквально проливает слезы – и смотрит так, словно сердце у нее разрывается, а я, пред небом клянусь, решительно не понимаю, в чем дело.
Графиня покачала головой.
– Вы Нафанаил, в котором нет лукавства, это всем известно, – сказала она. – Впрочем, вижу, мои огорчения представляются вам пустяковыми, а я как дурочка ничего не могу с собой поделать и продолжаю вам жаловаться.
– Что ж, – заметил его светлость. – Я плачусь вам, и вы меня не жалеете, так что мы квиты. Вот что, Зенобия, выбросьте печальные мысли из головы. Сейчас по моим часам ровно три. Я без устали трудился все утро, и мне пора отдохнуть час‑другой. Наденьте амазонку и шляпу, а я пока велю оседлать пару охотничьих лошадок. Поскачем галопом по Олнвикской дороге, как в старые времена, голова к голове.
Графиня встала, вытерла слезы и невольно улыбнулась.
– Вечное мальчишество! – сказала ома. – Вы не умеете долго унывать, Август.
– Вы тоже. Через полчаса, глотнув сельского воздуха, вы отбросите все свои печали и будете думать лишь о том, как обогнать меня на рыси или на кентере. Однако теперь наши шансы не равны, Зенобия, не то что прежде. При всей своей великолепной пышности вы куда легче меня.
– Ладно, – проговорила Зенобия, – так и быть. Мои сборы много времени не займут. Вы намерены кататься до обеда?
– Именно так. У нас всего два с половиной часа, так что поспешите. Погода отличная, яркое солнце и свежий ветерок. О, а это кто там за окном? Зенобия, идите сюда. Гляньте.
Зенобия подошла к окну, перед которым стоял его светлость. По дороге внизу ехали две миниатюрные фигурки на крошечных косматых пони. За ними следовал рослый лакей в великолепной алой ливрее, на лоснящемся вороном жеребце. На юных наездниках были синие платьица[42]и колпачки с кисточками. Оба сидели прямо, как стрела, и взирали по сторонам с поистине аристократической важностью.
– Неплохо держатся в седле, а? – И герцог широко улыбнулся, показывая белые зубы.
– Да, замечательно, – ответила графиня. – А пони с виду норовистые. Вы вовремя начали обучать их верховой езде.
– Всего полгода назад. У них неплохо получается. Только гляньте на Фредерика. Дьявол! Ах ты негодник! Взял и хлестнул пони со всей силы.
Один из шетлендских пони заартачился, и всадник – тоненький белокурый мальчик лет четырех или пяти, – стиснув зубы, с размаху вытянул того хлыстом по голове. Пони вскинулся, и, не вмешайся грум, мальчику пришлось бы крепко с ним повоевать. Как только слуга успокоил ретивого скакуна, оба наездника перешли в легкий галоп и, промчавшись через Виктория‑сквер, въехали в Фиденский парк.
– Вот едет надежда Ангрии, – со смехом сказал Заморна. – Сейчас он был в точности свой дед. Розга по нему плачет.
Глава 6
Теперь, когда наступил вечер, когда слуги задергивают занавески и подбрасывают уголь в камины, я представлю читателю домашнюю сцену в Уэллсли‑Хаусе, очень невинную и трогательную. День еще не совсем угас, поскольку зима, как вы помните, прошла, а в погожие дни после заката небо долго остается светлым. Впрочем, сумерки сгустились настолько, что огонь в камине уже не кажется прозрачным и в комнате, которую я вам сейчас предлагаю вообразить, его алые отблески куда заметнее бледного света из окна.
Не думайте, будто вам предстанет безмятежно мирная сцена. Напротив, в комнате шумно и весело. Точнее, в одной ей половине царит спокойствие, в другой – хаос. По некоему молчаливому приказу ничто суетное не смеет приблизиться к области каминного ковра и полки. Сбоку от камина стоит софа с малиновой обивкой; ее дальний конец упирается в окно, за которым в сумерках смутно темнеют кусты сада, а над ними всходящий месяц озаряет теплым светом ясную, холодную синь. Бледный лунный отблеск лежит на высоком челе джентльмена, который расположился на софе и флегматично смотрит в пространство, не разговаривая ни с одной живой душой.
Худощавый пожилой господин с гладким взлысистым лбом, поблескивающим в свете луны, и точеным классическим профилем должен выглядеть очень поэтично, особенно если на нем лазоревый фрак, жилет цвета лепестков примулы и панталоны, которые надо видеть, ибо словами они невыразимы. Для того чтобы эфирный гость выглядел еще более ангельски, рядом имеется и грубый земной контраст: у ног этого небесного существа, этой надмирной мысли, воплощенной в мраморе, копошится человеческое дитя, да, младенец в белом платьице, с круглой мордашкой, неоформившимися чертами и глазенками‑блюдцами цветом чуть чернее смолы. Дитя, очевидно, получило ковер в полную и безраздельную собственность; оно ползает по своей территории, исследуя ее с неутомимым рвением, которое едва ли можно объяснить директивами какого‑либо известного правительства. Снова и снова оно берется крохотными пальчикам за медную каминную решетку, составляющую границу его владений, с явной целью проникнуть в неизведанные области палящего зноя. Всякий раз, как маленькое существо проявляет этот дерзкий дух первооткрывательства, высокий задумчивый джентльмен наклоняется и ласково водворяет землепроходца в отведенные ему пределы, словно белую мышку, вздумавшую сбежать из клетки. Все происходит в полнейшем молчании. И величавое божество, и маленький чертенок, если судить по этой сцене, равно не обладают даром человеческой речи.
Другую половину комнаты оккупировали субъекты разного калибра. Трое мальчишек устроили здесь настоящий кавардак. Стулья и табуретки опрокидываются без всякого уважения к приличиям, а гам стоит как в конуре, где возятся щенки пойнтера. Двое мальчиков бледные, худенькие, со светлыми вьющимися волосами. Третий – пухлый румяный зверек с ямочками на щеках; волосы у него темнее и курчавее. Большие карие глаза – видимо, фамильная черта всех троих. Всю эту кутерьму отчасти сдерживает, отчасти возбуждает представительный мужчина, что сидит посреди гостиной на вращающемся табурете. В ту минуту, о которой идет речь, он выстроил их перед собой полукругом и начал задавать вопросы.
– Фредерик, вы с Эдвардом выучили уроки, прежде чем ехать кататься?
– Да, папа.
– Все?
Пауза.
– Я выучил, а он нет! – объявил Эдвард.
– И почему же он не выучил, сэр?
– Не захотел.
– Не захотел? Как это понимать, Фредерик? Я велел тебе не спускаться вечером в гостиную, пока не сделаешь все уроки.
– Я все сделал, кроме правописания, – произнес ослушник.
– А его почему нет?
– Потому что доктор Кук заставлял меня писать «о», где я хотел «а».
– Замечательная причина, сэр. Надеюсь, следующий раз, как ты заупрямишься, доктор Кук хорошенько тебя выпорет. Знаешь ли ты, сэр, что Соломон говорит о порке?
Ответом на вопрос стало выразительное молчание.
– Жалеешь розгу – портишь дитя, – продолжал заботливый родитель. – И еще позволь тебе сказать, Фредерик: если я еще раз увижу, что ты бьешь пони, как нынче утром, я его отберу, и ты не будешь кататься весь следующий месяц.
– Это нечестно, – заявил Фредерик. – Эдвард в парке своего тоже хлестнул, только сильнее.
– Отлично, джентльмены. Я скажу вашему груму, и завтра вы будете гулять с мисс Клифтон, как маленькие девочки. Ну, Артур, а ты что так на меня смотришь?
– Папа, я хотел тебя попросить. – Розовощекий малыш придвинул скамеечку для ног и с усилием взобрался отцу на колено. Усевшись верхом, он начал: – Я сегодня выучил все уроки.
– Отлично, молодец. И что?
– Можно мне тоже пони?
– Он вчера не читал, и позавчера тоже, – вмешался Эдвард, который, как и брат, был совершенно убит суровым приговором к прогулке с мисс Клифтон.
– А еще он все утро плакал и кричал, что его не взяли кататься, – добавил Фредерик.
Герцог строго покачал головой.
– Нехорошо, Артур.
Малыш знал, как выкрутиться. Он не заплакал, только искоса посмотрел на отца хитрым черным глазом и повторил:
– Подари мне пони. Мама сказала, мне уже можно.
– Мама тебя балует, дружок, – ответил Заморна, – потому что у тебя щечки как яблочки, со злодейскими ямочками, а улыбаться и глядеть ты умеешь так, что, судя по моему опыту, едва ли получишь долю в спасительной благодати.
– Пони, пони, – настаивал проситель.
– Ладно, если будешь хорошо себя вести три дня, мы этим займемся.
– Думаю, следующий пони будет для Мэри, – пробормотал Фредерик, с высокомерным презрением глядя сперва на миниатюрное существо на ковре, затем, с недовольством, на Артура. По счастью, отец не слышал этого замечания, не то, возможно, вознаградил бы его приложением руки к сыновним органам слуха. Эдвард, зайдя отцу за спину, выразил свои чувства на более деликатном языке жестов – приставил большой палец к носу и вздохнул, что означало: «Ничего, Фред, пусть Артур получит своего пони. Он все равно в седле не усидит, а уж мы посмеемся, глядя, как он будет падать».
Фредерик, все еще надутый, отошел в безмолвную область у камина и стал смотреть в уголья. Его благородный дед, напротив которого расположился упрямец, ничего не сказал, и лишь в косом взгляде, то и дело устремляемом на будущего наследника ангрийской короны, появился какой‑то блеск. Наконец граф нехотя шевельнулся, словно собираясь заговорить.
– Где твоя матушка? – резко осведомился он, на миг вновь скашивая глаза и тут же отводя их обратно. Бледный худой мальчик поднял голову.
– Что вы сказали, сэр? – спросил он быстрой скороговоркой, которая, судя по всему, была его всегдашней манерой речи.
– Я спросил, где твоя матушка, – строго ответил Нортенгерленд.
– Мама у себя в комнате, сэр.
– А почему она не спустилась?
– Не знаю, сэр.
– Так пойди спроси у отца.
– Что спросить, сэр?
– Болван! – воскликнул Нортенгерленд, досадливо кривясь. – Спроси отца, почему твоя матушка не здесь.
– Хорошо, сэр.
Фредерик мигом унесся в другую часть комнаты.
– Папа, дедушка спрашивает, почему мама не пришла.
– Скажи дедушке, – ответил его светлость, – что я задаю себе тот же самый вопрос и как раз собрался с духом, чтобы выяснить причины in propria persona.[43]
– Как‑как, папа?
– В моем собственном августейшем лице, Фредерик.
Посол вернулся.
– Папа собрался с духом, чтобы пойти и спросить в своем собственном августейшем лице.
Нортенгерленд скривил губы.
– Вы свободны, сэр, – сказал он, кивая Фредерику.
Однако чертенок, как подлинный ангриец, не понял намека. Он остался стоять у камина, демонстрируя раздраженному пращуру правильные черты рода Перси и светло‑каштановые кудри, поблескивающие в свете огня. Заморна подошел ближе, твердыня крепости.
– Фредерик, – сказал он, – отойди в другую часть комнаты.
– А почему, папа? Мэри всегда на ковре у камина, а мы – никогда.
– Кругом марш, – скомандовал герцог. – Делай, что сказали, и не препирайся.
И, взяв субтильного бунтовщика за плечо, он подтолкнул того на насколько ярдов вперед.
– Если вернешься сюда, пока меня нет в комнате, отправишься спать немедленно, – сказал его светлость и, открыв боковую дверь, удалился.
Герцогиня Заморна была в своих покоях, прекрасных, как творение ювелира, но без огня, и потому при всем своем великолепии холодных и неприветливых. На туалетном столе горела единственная свеча; бледное пламя озаряло герцогиню, сидящую в кресле якобы за чтением. По крайней мере она держала в руках открытую книгу и смотрела на страницы, однако тонкий пальчик не часто их переворачивал. Платье на ней было изящное и царственное; волосы, разделенные на лбу и волнистыми кудрями ниспадающие от висков, мягко оттеняли гладкие скулы и тонкие правильные черты. В ее лице соединились надменность и печаль, однако прежде всего в глаза бросалось его безупречное совершенство. Кто сумел бы вообразить что‑нибудь прекраснее? Кисть Делайла не смогла бы прибавить ей очарования, резец Шантри не нашел бы изъяна, который надо устранить.
Довольно громкий стук в дверь заставил ее светлость встрепенуться. Она отняла голову от точеной руки, на которую опиралась щекой, и словно задумалась на мгновение, прежде чем ответить. За дверью был явно не слуга: те стучат тише и деликатнее. А единственный человек помимо слуг, который имел право сюда войти, всегда пользовался своей привилегией сполна, заявляясь без стука. Покуда она колебалась, звук повторился, на сей раз еще громче и настойчивее.
– Войдите, – произнесла герцогиня высокомерным тоном, в котором слышался упрек дерзости непрошеного гостя.
Дверь отворилась.
– Надеюсь, что поступил правильно, – сказал герцог Заморна, делая шаг вперед и прикрывая ее за собой. – Мне бы не хотелось оскорблять ничьих представлений о деликатности, даже если они немного слишком строги.
– Вероятно, ваша светлость желает со мною поговорить, – ответила герцогиня, откладывая книгу и поднимая глаза с выражением безмятежного внимания.
– Да, только поговорить; клянусь честью, ничего более, в подтверждение чего переставлю стул к самой двери, дабы между мною и вашей светлостью оставалось добрых четыре ярда.
Соответственно он поставил стул спинкой к двери и уселся. Герцогиня опустила взор; видимо, в глаз ей попала соринка, потому что он заблестел влажнее.
– Боюсь, ваша светлость там замерзнет, – проговорила она, и легкая улыбка осветила лицо, по которому катилась непрошеная слеза.
– Замерзну? Да, сегодня лютый мороз, Мэри. Если мне позволено осведомиться, не соблаговолите ли вы объяснить, почему сидите здесь и читаете книгу проповедей, вместо того чтобы спуститься в гостиную и заняться детьми? Фредерик снова докучал деду, а маленькая Мэри весь вечер не дает ему покоя.
– Я спущусь, если вы желаете, – ответила герцогиня. – Однако у меня после обеда немного заболела голова; если бы я сидела в гостиной с невеселым видом, вы бы решили, что я дуюсь.
– Невеселый вид у вас уже недели две, и я к нему привык, так что, вероятно, ничего бы не заметил. Однако если вы объясните мне причину своего невеселья, я буду вам глубоко обязан.
Ее светлость молча взяла книгу и перелистнула страницу.
– Вы прочтете мне проповедь? – спросил его светлость.
Герцогиня отвернулась и смахнула со щеки слезинку.
– Ладно, – сказал Заморна, – я хотел бы и впредь держаться строжайших приличий, но если вы позволите, я придвинусь к вам на ярд‑другой.
– Хорошо, – ответила герцогиня, не отнимая платка от глаз.
Его светлость взял стул.
– Наверное, если я приближусь еще на шаг, вы лишитесь чувств, – сказал он, останавливаясь на полпути между дверью и туалетным столом. Герцогиня, не поворачивая к нему головы, протянула руку. Поощряемый таким образом к смелости, его почтительное величество сдвигался мало‑помалу, пока наконец не водрузил стул рядом с августейшей супругой. Кроме того, он завладел ее рукой и, улыбаясь своей особенной улыбкой, стал ждать продолжения.
– Вы последнее время не бывали в Букет‑Хаусе, ведь так? – спросила ее светлость.
– Вроде нет, а что? Вы подозреваете меня в растущей дружбе с графиней?
– Нет‑нет. Но, Адриан…
Пауза.
– Что, Мэри?