И они гнали, не останавливаясь ни днем, ни ночью, пока пол‑Ангрии не осталось позади и на горизонте не замаячили Морейские холмы. Граф не пытался сохранять инкогнито, и, разумеется, его узнавали в каждом трактире, где лошади получали овес и воду, а форейторы – бутылку мадеры. В Заморне начались приготовления к побитию камнями, но раньше чем мистер Эдвард Перси успел вывести народ с фабрики и вооружить булыжниками, объект сыновнего внимания уже был в миле от города и мчал через Хартфордские леса в смерче дорожной пыли. В прочих городах и селениях экс‑президента встречали так же тепло. В Ислингтоне дохлая кошка с проворством живой влетела, разбив стекло, в окно его кареты. В Грантли свист и улюлюканье превзошли громкостью мартовский кошачий концерт, а в Риво национальный кумир получил такое приношение грязью, что она покрыла дверцы кареты целиком, словно дополнительный слой лака. Радовали графа или огорчали эти мелкие знаки всенародной любви, сказать трудно, поскольку цвет его лица оставался так же неизменен, как цвет платья, а черты хранили ту же невозмутимость, что часы с репетиром, которые их сиятельство держал в руке и часто подносил к глазам.
Казалось бы, приятно после утомительного путешествия въехать наконец в спокойствие и тишину. Раскаленные мостовые, дым и грязь промышленных городов в самый разгар лета должны придать особую прелесть контраста зеленому лесистому краю, где все представляется таким далеким, свежим, уединенным. Однако судя по тому, что Джас Бритвер, эсквайр, наблюдал в лице лорда Нортенгерленда и что лорд Нортенгерленд мог бы сказать о выражении Джаса Бритвера, ни один из этих высокочтимых джентльменов не приметил особой перемены, когда на исходе дня их карета, оставив позади сутолоку городов, въехала в безмолвие Хоксклифа, где слышались только шелест деревьев и журчание ручейков. Близость человеческого жилья всегда ощущается загодя. Первозданная свежесть природы исчезает, как и ее буйство. Посему довольно скоро проселок сделался ровным и гладким, лес – менее густым, а в просветах между деревьями все чаще проглядывали далекие холмы.
|
|
Наконец карета выкатила на широкий тракт, такой же утоптанный и белый, как тот, что ведет из Заморны в Адрианополь. Впрочем, та дорога кажется бесконечной, эта же ярдов через сто нырнула под арку ворот. В зубчатых башенках справа и слева от них располагались сторожки; выбежавший привратник быстро распахнул тяжелые железные створки. Когда лошади замедлили бег, прежде чем устремиться под арку, до слуха седоков донеслось тявканье собак где‑то неподалеку, а огромный ньюфаундленд, лежавший на пороге сторожки, встал и приветствовал гостей басовитым лаем. За воротами леса уже не было; только небольшие купы деревьев и величественные отдельно стоящие исполины составляли огромный запущенный парк, зеленым ковром взбиравшийся на южный склон длинного отрога Сиднемов. Сам хребет вставал вдали, одетый мглистыми лесами; еще дальше расстояние и летнее небо окрашивали их в густой оттенок лилового. Ближе к середине парка стоял Хоксклиф‑Холл, красивый, но совсем не такой грандиозный, как пристало столь обширному поместью. Он явно не заслуживал звания дворца или замка; обычная усадьба, величественная в своем уединении и радующая глаз на фоне солнечного зеленого парка. Олени, стадо великолепных коров и табун молодых необъезженных лошадей делили между собою эти владения.
|
|
Когда карета остановилась перед крыльцом, Нортенгерленд спрятал в карман часы, стрелка которых указывала на «шесть», и, как только опустили подножку и открыли дверцу, тихо вошел в дом. Он миновал половину вестибюля, не обратившись ни к кому из слуг, но тут дворецкий, подойдя с поклоном, спросил, куда его проводить. Нортенгерленд замер на месте.
– Судя по всему, я ошибся домом, – заметил он. – Это не Хоксклиф.
Граф с сомнением оглядел простые стены и дубовые двери впереди, так непохожие на королевскую роскошь Виктория‑сквер. Великолепные оленьи рога, казалось, внушили ему особый ужас. Он попятился, пробормотал что‑то вроде «берлога ангрийского сквайра… какая странная ошибка» и уже начал осторожно отступать к карете, когда Джас Бритвер вмешался:
– Ваше сиятельство приехали по адресу. Это королевская резиденция (презрительный смешок). Но простота сельская, никакого вкуса. Боюсь, я не сумею обеспечить вашему сиятельству должный комфорт.
– Джеймс, – произнес граф после недолгого молчания, – не спросите ли вы у этих людей, где герцог Заморна?
Джеймс повиновался.
– Уехал, – был ответ. – Его светлость обычно весь день вне дома.
– А герцогиня?
– Вышла, но должна скоро вернуться.
– Проводите меня в комнаты, – сказал граф. Его отвели в библиотеку, где он не оглядываясь сел спиной к окну, лицом к огромной карте, занимающей половину стены. Больше в комнате ничего не было, кроме книг, нескольких стульев, конторки и письменного стола, заваленного памфлетами и бумагами: ни бюстов, ни картин, ни изящных безделушек, обычно украшающих библиотеку знатной особы. Рядом со стулом лежал том ин‑кварто. Нортенгерленд открыл его легким движением ноги. Ему предстала иллюстрация с яркими перьями, крашеной шерстью и другими искусственными мушками для рыбалки. Второго, с виду еще более легкого движения хватило, чтобы книга отлетела на другой конец комнаты и упала перед рядом корешков на самой нижней полке. На каждом из них золотым буквами было оттиснуто: «Сельскохозяйственный журнал».
|
|
Когда Нортенгерленд устал сидеть, он принялся расхаживать по комнате. Взгляд его привлекла раскрытая книжица на столе, и он машинально начал ее листать, но тут же отдернул пальцы, словно обжегшись: то был справочник огородника. На том же столе лежали два аккуратно перевязанных пакета с этикетками: «Краснозерная пшеница от генерала Торнтона» и «Овес от Говарда». Граф все еще смотрел на эти пакеты, зачарованный, как если бы они были глазами василиска, когда снаружи за окном прошла тень. Вскоре отворилась входная дверь. Граф различил несколько коротких слов, затем – тихие приближающиеся шаги.
Это была герцогиня. Она с жаром подошла к отцу, и ему пришлось нагнуться, чтобы поцеловать ее в подставленную щеку.
– Я думал, это ферма, – произнес граф после того, как внимательно изучил ее лицо. – Надеюсь, Мэри, ты не доишь коров?
Дочь только улыбнулась его ехидному замечанию, но ничего не ответила.
– Давно вы здесь? – спросила она. – Меня должны были позвать сразу. Я всего лишь прогуливалась по аллее.
– На заднем дворе, ты имеешь в виду? – заметил граф. – Полагаю, Мэри, вы называете это выгоном (указывая на парк), а тот сарай, в котором мы сейчас находимся, – мызой? У тебя есть своя комната, или ты ешь овсянку на кухне, с пахарями и молочницами?
Герцогиня, все еще улыбаясь, убрала возмутительные пакеты в ящик стола.
– В здешних краях можно найти гостиницу? – продолжал ее отец. – Если да, то я поселюсь там. Ты ведь знаешь, что я не могу есть яичницу с жареным салом, и хотя не сомневаюсь, что на кухне у вас очень уютно, но там наверняка пахнет конюшней – ее ведь делают поближе ко входу, потому что, когда фермер возвращается с ярмарки под мухой, ему удобнее сгружать мешки прямо перед домом.
– Не надо, – произнесла герцогиня с легкой досадой. Она по‑прежнему держала отцовские руки в своих и теперь потянула с его мизинца перстень.
– Что у него получается лучше – гарцевать на лошади или гонять коров? – продолжал неумолимый Нортенгерленд. – Он сам режет скотину или покупает мясо на ярмарке? Он кормит свиней, Мэри?
Герцогиня надула губки.
– Хотел бы я видеть, как он приезжает под вечер, таща на веревке выторгованного в Грантли бычка. Разумеется, пьяный до положения риз, ведь рядиться пришлось долго: по рукам ударили только после шестнадцатой стопки разведенного виски. Само собой, бычок норовом под стать новому хозяину. И, уж конечно, твой достойнейший муженек пару раз упал с лошади, вывозился в грязи, подрался на ярмарке, так что сейчас выглядит еще краше, чем этот болван Артур О’Коннор в сходных обстоятельствах.
– Тише, папа! – взмолилась герцогиня. – Не говорите так! Я слышу его шаги. Пожалуйста…
Она не успела закончить просьбу, потому что дверь открылась и вошел его светлость. Вместе с ним вошли несколько собак. Вся компания, равно безразличная к тому, есть ли в комнате кто‑либо еще, направилась к столу, и герцог принялся перерывать ящики в поисках мотка жил, из которых намеревался сделать леску. Собаки тем временем лизали ему лицо и обнюхивали корзину, оставленную хозяином на полу.
– Хватит, Юнона, – сказал Заморна, обращаясь к пойнтеру, чьи проявления любви мешали ему в поисках, затем выпрямился и крикнул в коридор: – Уильям, скажи Хоумсу, что я не нашел лески. Наверное, она у него в сторожке. Сегодня мне уже не нужно, а завтра пусть первым делом ее принесет!
– Хорошо, милорд, – отозвался грубый голос снаружи.
Герцог задвинул ящики.
– Минуточку, – сказал он себе. – Чуть не забыл.
Он быстро вышел из комнаты.
– Уильям!
– Да, ваша светлость.
– Передай Хоумсу, что на реке кто‑то браконьерствует. Я сегодня выудил только три форели. Скажи ему, что он ленивый старый пес и, пока я в отъезде, ни за чем не смотрит. Я этого так не оставлю. Я прослежу, чтобы закон соблюдался, или кое‑кому будет худо.
Герцог твердым шагом пересек вестибюль и уже менее решительно вступил в библиотеку. Теперь у него было время обратить внимание, что там, помимо собак, есть кто‑то еще. Первой он заметил жену.
– Вы гуляли, Мэри?
– Да.
– Поздновато, вы не находите? Вам не следует гулять после заката.
– Было очень тепло.
– Да, погода отличная.
И герцог, стянув перчатки, принялся разбирать длинное удилище.
Покуда он сосредоточенно отцеплял крючок от лески, Нортенгерленд выступил из ниши, где до сих пор стоял. Заморна, услышав движение, обернулся. С минуту он пристально глядел на тестя, явно изумленный его неожиданным появлением. Ни тот ни другой не сочли нужным поздороваться. Заморна смотрел во все глаза, Нортенгерленд – с холодным равнодушием. Герцог поворотился спиной, закончил разбирать удочку, повесил ее и корзину на крюк, снял широкополую соломенную шляпу, которая до сего мгновения украшала его голову, и, усевшись в кресло у стола, нашел наконец время спросить:
– Когда прибыл граф?
– Я не посмотрела на часы, – последовал ответ. – Ах да, вспомнила, все‑таки посмотрела. Было шесть.
– Хм. Вы ели? Мы здесь обедаем рано: редко позже трех.
– Джеймс дал мне в карете сухарик. И хорошо, потому что, как я уже объяснил миссис Уэллсли, я не могу есть овсянку и яичницу на сале.
– Паштеты с омлетами вы тоже есть не можете, – вполголоса пробормотал герцог, – и вообще никакой человеческой еды. – Затем продолжал громче: – Скажите на милость, вам велели отправиться в путешествие для поправки здоровья?
– Куда, к рыботорговцу и коновалу? О нет, от тухлой селедки меня мутит. Я приехал по делу. А нельзя ли куда‑нибудь убрать вонючую кильку?
(Указывая на корзину и поднося к носу надушенный батистовый платок.)
– Это свежая форель, – ответил его зять холодно. – Однако вам как ипохондрику простительны некоторые капризы, и на сей раз я их удовлетворю.
Он позвонил в колокольчик, и корзину тут же унесли.
– Как вам ехалось? – продолжал герцог, разворачивая газету. – Вас встречали охапками цветов и чествовали речами? Или забывали звонить в колокола и выстраивать вдоль улиц оркестры?
– Не помню, – отвечал Нортенгерленд.
– Вот как? Хм! Но, возможно, ваши лошади и форейторы запомнили. Насколько я понимаю, конюшенным отходам Эдвардстона, Заморны, Ислингтона и некоторых других придорожных городов недавно сыскалось своеобразное применение.
Герцогиня подошла к креслу его светлости и, перегнувшись через спинку, словно хотела заглянуть в газету, которую он читал (или делал вид, будто читает), шепнула:
– Пожалуйста, не злите его сегодня, Адриан. Он наверняка устал с дороги.
Герцог только усадил жену рядом с собой и, положив руку ей на плечо, продолжал:
– И где вы теперь, по вашему мнению, наиболее популярны, сударь?
– У горстки цветных воителей под предводительством мистера Квоши, – отвечал Нортенгерленд.
– Надеюсь, ваша популярность и впредь будет ограничена узким кругом этих преданных храбрецов, – заметил его почтительный зять.
– Почему это, Артур? – вопросил граф слегка вызывающим тоном.
– Потому что вы больше не заслуживаете доверия приличных людей.
– А раньше заслуживал?
– Насколько я помню, нет.
– Только доверия таких вертопрахов, как юный щенок Доуро, – ответствовал Нортенгерленд.
– Можете ли вы сейчас собрать где‑нибудь в Ангрии ассамблею или учредить Общество по распространению вольнодумства?
– Могу, если мой дорогой юный друг Артур Уэллсли станет расклеивать пригласительные афиши, как в прежние времена.
– Теперь Артур Уэллсли, вместо того чтобы расклеивать афиши, уничтожил бы вашу лавочку к чертовой матери.
– Да, как все, к чему он прикасается, – произнес Нортенгерленд, изящным выпадом завершая словесный поединок.
Его зятю помешала ответить герцогиня, которая сидела между дуэлянтами, трепеща от страха, что пикировка не ограничится колкостями и перейдет в открытые оскорбления.
– Ладно, – промолвил герцог в ответ на ее немую мольбу. – Я сделаю скидку на то, что сегодня он проехал несколько миль в удобнейшей карете, и оставлю за ним последнее слово. Но завтра я уравняю счет.
– Доброй ночи, Мэри, – сказал граф, резко вставая. Герцогиня пошла проводить отца, а герцог, оставшись один, позвонил, чтобы принесли свечи, и сел писать письма.
Глава 3
Читатель, тебе так и не рассказали, какое дело заставило Нортенгерленда проделать долгий путь из Эллрингтон‑Хауса в Хоксклиф‑Холл. Но ты все узнаешь, если вообразишь, что настало утро, и вместе с графом выйдешь из скромного будуара, где герцогиня сидит за работой у окна, в окружении роз.
Заморна, покончив с завтраком, двинулся к выходу, и граф последовал за ним. По счастью, он успел нагнать зятя, когда тот стоял на крыльце и, опершись на столб, любовался видом собственного парка, переходящего в лес, прежде чем на целый день уехать в поля.
– Куда вы, Артур? – спросил граф.
– Вон в тот лес за рекой.
– Зачем?
– Проследить за пересадкой деревьев.
– Случится ли землетрясение, если вы отложите свое важное дело на несколько минут и выслушаете мое пустяковое?
– Возможно, не случится. Что там у вас?
Нортенгерленд ответил не сразу. Он молчал, то ли смущаясь начать, то ли проверяя, нет ли поблизости посторонних. Дом позади был пуст, парк впереди – росист и безлюден. Они с зятем стояли на крыльце совершенно одни. Никто их не подслушивал.
– Ну так в чем дело? – еще раз спросил Заморна. Он беспечно насвистывал, не выказывая намерения всерьез отнестись к предстоящему разговору.
Когда что‑то занимает наш ум целиком, мы склонны вообразить, что другие люди читают наши мысли. Нортенгерленд бросил на Заморну странный, косой взгляд и проговорил с особенным выражением:
– Я хочу знать, как поживает моя дочь Каролина.
– Была здорова, когда я последний раз ее видел.
Наступила новая пауза. Заморна опять засвистал, но на сей раз с более подчеркнутой беспечностью: задумчивая мелодия, которую он выводил минуту назад, сменилась обрывками бравурных арий.
– Наверное, моя дочь выросла, – продолжал Нортенгерленд.
– Да, здоровые дети всегда растут.
– Вы что‑нибудь знаете о том, как продвигается ее обучение? Она хорошо образованна?
– Я обеспечил ее хорошими наставниками и с их слов могу заключить, что для своих лет она делает неплохие успехи.
– Проявляет ли она какие‑нибудь таланты? Музыкальные способности должны были передаться ей по наследству.
– Мне нравится ее голос, – ответил Заморна. – Играет она тоже неплохо для своих лет.
Нортенгерленд достал записную книжку. Несколько мгновений он в молчании что‑то подсчитывал, потом записал результат оправленным в серебро карандашом, спрятал блокнот в карман и тихо проговорил:
– Каролине пятнадцать.
– Да, у нее ведь день рождения первого или второго июля? – ответил Заморна. – Я удивился, услышав, сколько ей лет. Мне казалось, двенадцать‑тринадцать.
– Так она выглядит совсем маленькой?
– Да нет, вполне себе взрослая. Но в таких случаях время играет с нами дурные шутки. Вроде бы она только вчера была крошкой.
– Время сыграло дурную шутку со мной, – заметил граф, и снова воцарилось молчание. Заморна двинулся вниз по ступеням.
– Что ж, счастливо оставаться, – сказал он, однако тесть последовал за ним.
– Где моя дочь? – спросил Нортенгерленд. – Я хочу ее видеть.
– Никаких затруднений. Можем после обеда съездить. Дотуда не больше трех миль.
– Ее немедленно нужно поселить и собственный дом, – продолжал граф.
– У нее и так собственный дом, – сказал Заморна. – Вместе с матерью.
– Я прикажу подготовить Селден‑Хаус или Эдем‑Холл, – продолжал его сиятельство, не обращая внимания на последнюю фразу. Они с зятем прогуливались по парку почти бок о бок, но теперь Заморна несколько отстал. Соломенная шляпа была надвинута на глаза, так что тесть не мог угадать их выражения.
– Кто будет о ней заботиться? – после нескольких минут молчания полюбопытствовал герцог. – Или вы сами намерены переехать на север либо на юг, в Эдем‑Холл или Селден‑Хаус?
– Возможно.
– А Зенобия согласится жить с девочкой под одной крышей и не шпынять ее с утра до вечера?
– Не знаю. Если они не поладят, Каролину придется выдать замуж. Но вы, кажется, говорили, что она дурнушка?
– Разве? Что ж, вкусы бывают разные, а она пока совсем дитя. Может, еще похорошеет. Подумать о ее замужестве – замечательная мысль! Всецело одобряю. Будь она моя дочь, я бы повременил со свадьбою лет десять, но, вижу, вас обуял очередной каприз – такой же фантастический и дорогостоящий, как все предыдущие. Что до собственного дома – вы ничего в этом не смыслите, не знаете цены деньгам, да и никогда не знали.
– Ей нужен свой дом, слуги, экипаж и содержание, – повторил граф.
– Чушь! – нетерпеливо произнес герцог.
– Я поручил Ститону заняться приготовлениями, – продолжал граф решительно.
– Глупое упрямство! – был ответ. – Вы просчитали расходы?
– Нет, я просто рассудил, как следует поступить.
На это герцог только фыркнул, и дальше оба джентльмена некоторое время шагали в молчании. Черты Нортенгерленда при всей своей безмятежности выказывали непреклонное упрямство. Заморна мог совладать с выражением лица, но не с глазами: они блестели и стремительно двигались.
– Что ж, – проговорил он несколько минут спустя, – делайте что хотите. Каролина ваша дочь, а не моя. Но вы поступаете странно. По крайней мере, исходя из моих представлений о том, как следует себя вести с юной впечатлительной девушкой.
– Вы вроде бы сказали, что она совсем дитя.
– Я сказал, или хотел сказать, что так к ней отношусь. Сама она наверняка считает себя взрослой. Однако дайте ей отдельный дом, деньги, экипажи, слуг – и вы увидите, что получится.
Нортенгерленд не ответил. Его зять продолжал:
– Вполне в вашем духе, в духе ваших сумасбродных причуд окружить ее французами или итальянцами, если сумеете их найти. Если бы круг, в котором вы вращались на заре юности, существовал до сих пор, вы бы позволили Каролине в нем царить.
– Сможет ли моя дочь стать царицей такого круга? – спросил Нортенгерленд. – Вы сказали, что она дурна собой и не обладает выдающимися талантами.
– Ну вот! – воскликнул его зять. – Ваш вопрос доказывает мою правоту. Сударь, – продолжал он с нажимом, останавливаясь и глядя Нортенгерленду прямо в глаза, – если вы опасаетесь, что Каролине не достанет красоты, чтобы ее начали домогаться, или воображения, чтобы эти домогательства распознать и поощрить, а также решительности и страсти, чтобы зайти на этом пути много дальше, чем следует, то не тревожьтесь: все перечисленное, и даже больше, в ней есть либо появится.
– Оставьте свой менторский тон, – сказал Нортенгерленд, сузив глаза и глядя на герцога в упор. – Вам должно быть известно, что я знаю вашу августейшую особу и не поверю, что передо мною праведник или хотя бы раскаявшийся грешник.
– Я не разыгрываю ни праведность, ни покаяние, – отвечал герцог, – ибо знаю, что вам все про меня известно. Однако я затратил на воспитание мисс Вернон кое‑какие усилия. Она выросла интересной, умной девочкой, и я не хотел бы узнать, что она оказалась дочерью своей матери и я растил любовницу для какого‑нибудь французского афериста. Я изучил характер Каролины – ее не следует искушать. Она беспечна и склонна фантазировать, чувства в ней мешаются со страстями: и те и другие сильны, и она не умеет их осмысливать. Ваше путеводительство совершенно не годится для такой девушки. Вы станете потакать ее прихотям и тем разовьете дурные стороны ее натуры. Как только она поймет, что умильные взгляды и ласковые слова действуют лучше доводов рассудка и здравого убеждения, она станет покупать удовлетворение своих желаний за эту дешевую монету, а желания ее будут так необузданны, как если бы все капризы и самодурство слабого пола сосредоточились в одной маленькой головке.
– Каролина до сих пор жила очень уединенно? – спросил Нортенгерленд, пропуская мимо ушей тираду герцога.
– Не слишком уединенно для ее лет. Здоровой, живой девочке не нужно общество, пока не придет время выдать ее замуж.
– Однако моя дочь будет неотесанной деревенщиной, – произнес граф. – Я хочу вывести ее в свет – для этого нужны манеры.
– В свет! – с досадой повторил Заморна. – Какая блажь! И я вижу, что вы продумываете светскую будущность девочки‑подростка – ее дом, выезд и все такое, – словно это важнейший политический маневр, от которого зависит жизнь половины нации.
– О! – произнес граф с коротким сухим смешком. – Уверяю вас, вы недооцениваете мой интерес к этому вопросу. Ваши политические маневры меня нисколько не заботят. А вот если Каролина окажется красивой и умной женщиной, мне будет приятно. У меня появится новый повод собрать вокруг себя общество, чтобы она стала его хозяйкой и повелительницей.
На это герцог мог только с досадой фыркнуть.
– Я надеюсь, что она полюбит роскошь, – развивал свою мысль граф, – и она ни в чем не должна нуждаться.
– И какое же содержание вы намерены ей положить? – спросил его зять.
– Для начала десять тысяч в год!
Заморна присвистнул и сунул руки в карманы. После паузы он сказал:
– Я не стану с вами спорить, поскольку в этом вопросе вы просто упрямый осел, не способный воспринимать разумные доводы. Поступайте по‑своему: я не стану ни мешать вам, ни помогать. Заберите свою дочь, отнимите у нее игрушки и дайте вместо них дом и карету, переоденьте ее из детского платьица в кринолин и познакомьте с завсегдатаями Эллрингтон‑Хауса или Эдем‑Холла – нетрудно догадаться, что выйдет. Черт побери! Я не могу спокойно об этом говорить! Я знаю, какая она сейчас: хорошенькая, умная, наивная девочка. И я отлично вижу ее через несколько лет: бездушная распушенная красавица, одна из ваших донн джулий или синьор сесилий. Тьфу! До скорого, сударь. Мы обедаем в три. После обеда я отвезу вас к мисс Вернон.
Его светлость перемахнул через межевую стену и очень быстро зашагал прочь.
Глава 4
Обед подали ровно в три. На резных дубовых панелях и старых картинах большой столовой Хоксклиф‑Холла лежал теплый, приглушенный янтарными шторами эркера свет. Пока один слуга снимал серебряные крышки с двух блюд, второй распахнул двустворчатые двери. В столовую вошел высокий пожилой джентльмен под руку с очень миловидной молодой дамой, а следом – еще один джентльмен. Все трое уселись за стол, и помещение тут же приобрело такой парадный вид, словно здесь собралось целое общество. Так случилось, что оба джентльмена были очень высокие и оба одеты в черное: младший сменил клетчатые куртку и штаны, в которых разгуливал с утра, на панталоны и фрак, какие мог бы носить зажиточный викарий. Молодая дама в декольтированном шелковом платье с короткими рукавами, позволяющем видеть очень белые руки и шею, уже одна способна была придать налет элегантности всей компании; ее пышные волосы были мелко завиты, а на тонких чертах лежала печать аристократического благородства.
За едой почти не разговаривали. Младший джентльмен ел за двоих; старший довольно долго ковырялся ложкой в маленькой серебряной супнице, но так и не проглотил ни кусочка. Дама пила вместе с мужем, когда тот ее приглашал, и за время обеда пропустила три или четыре бокала шампанского. Герцог сидел с мрачным видом, как будто на его плечах лежит тяжкое бремя: не печаль, но забота об очень большом семействе. Герцогиня тихонько поглядывала на мужа из‑под ресниц. Когда слуги убрали скатерть и вышли, она спросила, здоров ли он. Вопрос, казалось бы, совершенно излишний: довольно было взглянуть на пышущее румянцем лицо герцога и послушать его громовой голос. В хорошем настроении он принялся бы подшучивать над ее чрезмерной тревожностью, но сейчас ответил только, что здоров. Она спросила, хочет ли он, чтобы спустились дети. Герцог ответил, что не стоит: сегодня у него не будет на них времени, ему надо уехать на несколько часов.
– Уехать? Зачем?
– Есть одно маленькое дельце.
Лицо герцогини выразило некоторую досаду, но она тут же проглотила раздражение и спросила спокойно:
– Полагаю, ваша светлость вернется к чаю?
– Не знаю, Мэри, не могу обещать наверняка.
– Очень хорошо, тогда я вас не жду.
– Да. Вернусь, как только смогу.
– Очень хорошо, – повторила Мэри как можно более покладистым тоном: такт подсказывал ей, что сейчас не время для женских капризов. То, что повеселило бы герцога в одном настроении, только разозлило бы его в другом. Она просидела с ними еще несколько минут, отпустила два или три бодрых замечания о погоде и молодых деревьях, которые его светлость недавно высадил перед окном, затем тихо встала из‑за стола. Такое внимание к чувствам супруга и повелителя не осталось без награды: он тоже встал и открыл жене дверь. Кроме того, герцог поднял оброненный ею платок и, возвращая его, глянул особенным взглядом и улыбнулся особенным образом, что было практически равнозначно словам: «Вы сегодня исключительно милы». Миссис Уэллсли сочла, что взгляд и улыбка вполне искупают мелкую обиду, посему удалилась в свою гостиную и, сев за фортепьяно, постаралась разогнать остатки недовольства чувствительными романсами и торжественными религиозными мелодиями, которые лучше веселых песенок подходили ее красивому, меланхолическому голосу.
Она не знала, куда Нортенгерленд и Заморна собрались ехать и чем заняты их мысли, иначе бы не пела совсем. Скорее всего, догадайся герцогиня, как много ее муж и отец думают о маленькой Каролине Вернон, она бы села и заплакала. Наше счастье, что мы не можем заглянуть в сердце своих близких. Как сказал поэт: «Когда неведенье блаженно, безумье знания искать». Если нас греет уверенность, что те, кого мы безраздельно любим, отвечают нам тем же, стоит ли отдергиваться завесу и показывать другой объект их привязанности? Герцогиня Заморна знала, что мисс Вернон существует, но никогда ее не видела. Она полагала, что Нортенгерленд и не вспоминает про дочь; что до Заморны, ей и в голову не приходило мысленно связать его с мисс Вернон.
Покуда миссис Уэллсли напевала про себя «Ужель омрачили печали беспечную юность твою» и сладостные звуки фортепьяно доносились из‑за прикрытых дверей, мистер Уэллсли‑младший и мистер Перси‑старший сидели друг напротив друга набычившись. Им явно не о чем было говорить, но мистер Уэллсли налегал на вино сильнее обыкновенного, а мистер Перси разбавлял и опрокидывал в себя одну стопку бренди за другой. Наконец мистер Уэллсли спросил у мистера Перси, намерен ли тот сегодня оторвать себя от стула. Мистер Перси ответил, что ему хорошо и здесь, но поскольку дело все равно надо когда‑нибудь сделать, можно тронуться прямо сейчас. Мистер Уэллсли сообщил, что не намерен более спорить и мистер Перси волен поступать, как ему заблагорассудится, присовокупив, впрочем, что это прямая дорога в ад и он всем сердцем желает, чтобы мистер Перси уже достиг пункта назначения. Жаль только, что маленькая глупенькая Каролина Вернон составит ему компанию.
– В то время как с вами, – сухо заметил мистер Перси, – ее ждал бы рай. Меня гложет странное подозрение, что девушке безопаснее быть в аду со мною, чем в райских кущах с тобой, дружище Артур.
– Вы не одобряете мой план воспитания мисс Вернон? – произнес его светлость тоном школьного учителя.
– Я предпочел бы иной.
– Вы пьете слишком много бренди, – продолжал августейший ментор.
– А вы – шампанского, – отвечал его друг.
– Тогда нам обоим лучше трогаться, – проговорил герцог. Он встал, позвонил в колокольчик и потребовал лошадей. Оба джентльмена нетвердой походкой сошли с крыльца и забрались на коней; через минуту они, без сопровождения слуг, уже летели во весь опор, словно гонясь за болотным огоньком.
Людские настроения переменчивы: между Нортенгерлендом и Заморной, которые только что были на грани ссоры, воцарилось дружеское согласие. Мелкая размолвка по поводу дальнейшего воспитания мисс Каролины отошла в сторону. Да и сама мисс Каролина, казалось, была забыта. За всю долгую поездку через Хоксклифский лес ее имя не прозвучало ни разу. Они говорили быстро, оживленно, временами со смехом. Я не хочу сказать, что смеялся Нортенгерленд, однако Заморна то и дело разражался хохотом. Они ненадолго вновь стали Эллрингтоном и Доуро. Шампанское ли с бренди произвело эту перемену, гадать не берусь. Впрочем, они были не пьяны, лишь слегка навеселе. Их мысли не путались, просто били ключом.