Обстоятельства рождения тоже придавали ей éclat.[56]Нортенгерленд был в парижском обществе кем‑то вроде короля, и сторонники отца чествовали юную Каролину как принцессу. На французский манер ее именовали восходящей путеводной звездой их фракции. Дюпены, Баррасы и Бернадотты объявили мисс Вернон новой планетой на республиканском небосводе. Они понимали, каким украшением для темной революционной клики станет столь юная и умная особа, поэтому читатель не удивится, если я скажу, что мисс Вернон приняла их чествования, прониклась их идеями и всей душой отдалась политике фракции, называвшей ее отца вождем.
Ее парижская карьера вскоре обрела характер триумфа. После того как мисс Вернон раз или два с большим пылом засвидетельствовала любовь к республике и презрение к монархии, парижские jeunes gens[57]провозгласили ее своей королевой и богиней. Каролине недоставало опыта, чтобы раскусить свое новое окружение; впрочем, она догадывалась, что некоторые из сынов молодой Франции, обступавших ее диван на балах и набивавшихся в ее театральную ложу, – откровенные mauvais sujets.[58]Они и впрямь сильно отличались от вежливых, беспрестанно скалящихся мартышек – представителей старого режима. На лицах этих молодых людей лежала печать распутства – куда более грубого и откровенного, чем в любой другой столице цивилизованной Европы. Мисс Вернон – которая была довольно свободна в своих перемещениях, поскольку отец ее почти не ограничивал, слепо доверяя уж не знаю какому сдерживающему принципу в сердце или рассудке дочери, – так вот, мисс Вернон довольно часто оказывалась в обществе этих молодых людей на концертах и вечерних приемах. Еще она свела знакомство с неким господином, который испорченностью дал бы фору худшим из jeunes gens. Он, впрочем, был не француз, а соотечественник ее отца, друг его первой юности. Я говорю о Гекторе Монморанси, эсквайре.
Каролина впервые встретилась с мистером Монморанси на вечернем приеме в особняке сэра Джона Денара, где собралась вся клика Нортенгерленда. Как обычно, мисс Вернон была окружена самыми молодыми и красивыми мужчинами в зале и, как всегда, страстно витийствовала о политике своей партии; всякий раз, повернув голову, она замечала немолодого плотного господина с очень неприятным, язвительным выражением лица, который стоял, скрестив руки на груди, и смотрел на нее пристально. Каролина услышала, как он по‑французски спрашивает сэра Джона Денара, «кто, черт возьми, cette jolie petite fille a cheveux noirs?»,[59]но ответных слов не разобрала – они были произнесены шепотом. Довольно скоро кто‑то облокотился на спинку ее стула. Каролина подняла глаза и увидела склонившегося над нею мистера Монморанси.
– Моя юная госпожа! – сказал он. – Я долго смотрел на вас и гадал, что же в ваших чертах так напоминает мне о прошлом. Теперь, узнав ваше имя, я вижу причину. Насколько я понимаю, вы дочь Нортенгерленда и Луизы. Хм, вы делаете им честь! Я восхищен; в вас есть что‑то от Августы. Полагаю, отец тоже вами горд. Вы на верном пути; вкруг вас роятся молодые люди. Найдете ли вы в себе силы на минутку покинуть их общество, опереться на мой локоть и немного пройтись по залу?
Мистер Монморанси подал руку в манере, принятой у западных джентльменов. Мисс Вернон встала; как ни странно, он ей понравился. В его бесцеремонной галантности было что‑то подкупающее. Завладев мисс Вернон, досточтимый Гектор заговорил смело и доверительно. Он еще раз упомянул многочисленность ее поклонников, сделал два‑три комплимента ее красоте, попытался оценить твердость ее нравственных принципов и, скоро убедившись, что она не француженка и не прожженная кокетка, посему его намеки не достигают цели, а двусмысленности остаются не поняты, сменил тему и начал задавать вопросы об ее образовании: где она воспитывалась и как преуспевала в мире.
Мисс Вернон была сама открытость. Она с удовольствием болтала про мать и учителей, про Ангрию и Хоксклиф, но и словом не упомянула опекуна. Мистер Монморанси спросил, знает ли она герцога Заморну. Каролина ответила, что да, немного. На это мистер Монморанси предположил, что герцог иногда ей пишет. Она сказала: «Нет, никогда». Мистер Монморанси выразил удивление. При этом он так пристально вглядывался в ее лицо, словно оно молитва Господня, записанная на кружке размером с шестипенсовик, однако же ничего особенного не увидел, кроме гладкой смуглой кожи и темных глаз, устремленных на ковер. Тогда мистер Монморанси невзначай обронил, что «герцог кое в чем ведет себя очень неблаговидно». Мисс Вернон спросила, в чем именно.
– По отношению к женщинам, – грубо бросил мистер Монморанси.
– Вот как? – только и сказала Каролина.
Она испытала такое сильное потрясение, что с минуту не понимала, где находится. Это было невероятно странное, совершенно новое ощущение: слышать, как беззастенчиво обсуждают характер ее опекуна. Слова, брошенные мистером Монморанси, и то, как небрежно они были произнесены, перевернули представления Каролины о мире. Она продолжала идти по залу, но на миг совершенно позабыла, что за люди вокруг и чем они заняты.
– Вы прежде этого не слышали? – спросил мистер Монморанси после продолжительной паузы, в течение которой без слов подпевал наигрывавшей на арфе даме.
– Нет.
– И не догадывались? Разве его светлость не выглядит дерзким хлыщом?
– Нет, совсем напротив.
– Вот как? Неужто он корчит из себя святошу?
– Он всегда очень серьезен и строг.
– Он вам нравится?
– Нет… да… нет… не очень.
– Странно. Нескольким юным дамам он нравился, даже слишком. Вы ведь видели мисс Лори, коли жили в Хоксклифе?
– Да.
– Она его любовница.
– Вот как? – повторила мисс Вернон после столь же долгого ошеломленного молчания.
– Герцогине это не слишком‑то по душе, – продолжал Монморанси. – Вы ведь знаете, что она ваша единокровная сестра?
– Да.
– Впрочем, она понимала, чего ждать, когда выходила замуж, ибо в бытность свою маркизом Доуро его светлость числился первым из витропольских волокит.
Мисс Каролина слушала молча и, несмотря на ужас и замешательство, хотела слушать еще. Такого рода откровения о человеке, которого мы хорошо знаем внешне, но, оказывается, совершенно не знаем изнутри, всегда вызывают жгучий интерес. Чувства, которые испытывала юная леди, были не то чтобы совсем неприятными – скорее новыми, поразительными и волнующими. Ей открылась бездонная пучина и неведомые прежде рифы. Больше мистер Монморанси ничего не сказал, предоставив мисс Вернон самостоятельно обдумывать услышанное.
С какой целью он завел этот разговор, сказать трудно. Монморанси воздержался от грубых выпадов в адрес Заморны и не стал его чернить, что мог бы сделать без труда: он ограничился тем, что приведено выше. Насколько его слова запали в душу слушательницы, сказать не берусь, но полагаю, что глубоко, поскольку она не говорила на эту тему ни с кем другим и не обращалась к мистеру Монморанси за дальнейшими сведениями, однако же заглянула в газеты и журналы и прочла каждую строчку, посвященную Заморне или Доуро. Довольно скоро, оставаясь в пяти сотнях миль от человека, чей характер исследовала, мисс Вернон выяснила о нем все, что знали другие, и увидела его в истинном свете: не философа и апостола, а… Впрочем, не буду пересказывать читателям то, о чем они без меня знают или хотя бы догадываются. Заморна перестал быть для нее абстрактным принципом; она обнаружила, что он человек, порочный, как все люди (возможно, мне следовало сказать «порочнее других»), со страстями, которые порою берут в нем верх над рассудком, с наклонностями, которые он не всегда может перебороть, с чувствами, которые трогает красота, с дурными свойствами, которые просыпаются, когда ему перечат. Теперь он был для нее не «стоик в лесах, что не ведает слез», а… Впрочем, не будем утруждать себя догадками.
Пробыв в Париже четыре месяца, мисс Вернон как будто бы прискучила тамошним обществом. Она попросила отца отправить ее домой, разумея под этим Витрополь. Как ни странно, просьба смутила графа. Поначалу он только отмахивался. Каролина отказалась посещать званые вечера и оперу; сидела вечерами с отцом, играла ему, пела. Нортенгерленд успел искренне привязаться к дочери; в конце концов он нехотя сдался на беспрестанные мольбы, частенько сопровождавшиеся слезами. Впрочем, его упрямство, даже сломленное, оставалось таким же сильным. Он слышать не желал о Витрополе, явно не хотел, чтобы Каролина туда ехала, и огорчался, что она затворилась в доме и не принимает приглашений. Сторонний наблюдатель заподозрил бы, что его сиятельство слегка повредился в уме: он прекрасно знал круг, в котором вращалась дочь, знал развращенность парижских нравов и холодную распущенность, ставшую здесь всеобщей. И все же граф и словом не предостерег Каролину, не выразил и малейшей озабоченности, пока она не объявила о своем желании покинуть здешнюю тлетворную атмосферу, и лишь тогда принялся возражать и хмуриться, словно она ищет новых искушений, а не бежит от них. Впрочем, несмотря на кажущийся парадокс, у Нортенгерленда, вероятно, были для такого поведения вполне основательные резоны. Он хорошо знал материал, с которым имеет дело, и рассудил – говоря его собственным словами, – что в качестве примадонны парижского салона Каролина подвержена опасностям менее, чем в уединенном домике средь ангрийских лесов.
Однако Нортенгерленд не мог устоять перед нежными мольбами и печальным взглядом. Мисс Вернон ненавидела Париж и мечтала о Витрополе; она своего добилась. Однажды вечером, пожелав отцу доброй ночи, она услышала от него, что может дать распоряжения об отъезде когда пожелает. Через несколько дней пакетбот с графом и его домочадцами на борту уже пересекал пролив.
Глава 2
С самого прибытия в Витрополь Нортенгерленд выказывал странную обеспокоенность. Ему явно не хотелось, чтобы дочь оставалась здесь. Он все время был как на иголках. Пока ее присутствие в Эллрингтон‑Хаусе никому не мешало, поскольку графиня находилась в Ангрии; с возращением Зенобии Каролине предстояло покинуть особняк. Однако графа тревожили и другие мысли, не высказываемые вслух и неведомые его дочери.
У мистера Перси есть свой особенный способ выражать недовольство. От него редко можно услышать укоризненное слово, порицание или даже приказ. Все это сквозит во взглядах и движениях, внятных лишь посвященным. Мисс Вернон видела перемену в отце, но не понимала ее причины. Когда перед прогулкой она подходила к нему в шляпке, очень милая и элегантная, если верить зеркалу, он не проявлял обычной спокойной радости, а замечал, что день сегодня пасмурный, или холодный, или ветреный, или еще почему‑нибудь неподходящий для гулянья. Когда она после чая заглядывала в его гостиную и говорила, что проведет с ним вечер, он не улыбался и не удостаивал ее ласковым словом, просто сидел равнодушно. Его дочь Мэри болезненно ощутила бы эту сухость и замкнулась в оскорбленном молчании, но Каролина не обладала такой чуткостью души. Вместо того чтобы отнести отцовское недовольство к себе и приписать перемену в нем каким‑то своим поступкам или упущениям, она думала, будто он болен, или хандрит, или у него что‑то не ладится в делах. Ей было невдомек, что отец на нее сердит, и потому она ласково обнимала его за шею и целовала. И хотя граф принимал поцелуи с безразличием статуи, Каролина, вместо того чтобы молча удалиться, начинала щебетать, чтобы его развлечь, а не преуспев в этом, садилась за рояль, когда же он просил ее перестать, смеялась и говорила, что он такой же капризный, как маменька; затем, поскольку и это не помогало, тихонько устраивалась с книжкой у его ног. Так она и сидела однажды вечером, когда мистер Перси после долгого‑предолгого молчания произнес:
– Ты не устала от Витрополя, Каролина?
– Ничуть.
– Думаю, тебе пора отсюда уехать, – продолжал граф.
– Уехать, папа? Перед самой зимой?
– Да.
– Я здесь всего три недели, – заметила мисс Вернон.
– В деревне тебе будет ничуть не хуже, – ответствовал ее отец.
– Парламент начинает работу, и открывается сезон, – настаивала она.
– Ты заделалась монархисткой? – спросил граф. – Будешь посещать дебаты и болеть за ту или иную партию?
– Нет, но в город съедутся люди.
– Мне казалось, ты пресытилась парижскими развлечениями?
– Да, но я хочу видеть витропольские.
– Эдем‑Коттедж готов, – сообщил Нортенгерленд.
– Эдем‑Коттедж, папа?
– Да. Дом близ Фидены.
– Ты хочешь отправить меня туда, папа?
– Да.
– Как скоро?
– Завтра или послезавтра, по твоему выбору.
Лицо мисс Вернон приняло выражение, которое трудно описать более приятными эпитетами, чем «кислое и надутое». Она проговорила нарочито медленно и с нажимом:
– Я бы не хотела ехать в Эдем‑Коттедж.
Нортенгерленд промолчал.
– Я всей душой ненавижу север, – продолжала она, – и не люблю шотландцев.
– Селден‑Хаус тоже готов, – сообщил мистер Перси.
– В Селден‑Хаус я не хочу еще больше, – ответила его дочь.
– Тебе придется смириться либо с Фиденой, либо с Землей Росса, – быстро возразил мистер Перси.
– Я питаю к ним одинаково стойкое отвращение, – эти слова она произнесла со сдержанным высокомерием, которое в ее устах звучало почти комично.
Нортенгерленд долготерпелив.
– Выбирай сама, где тебе поселиться, – сказал он. – Но поскольку решено, что в Витрополе ты не останешься, выбирать надо быстро.
– Я предпочла бы остаться в Эллрингтон‑Хаусе, – ответила мадемуазель Вернон.
– Я, кажется, уже говорил, что это неудобно, – промолвил отец.
– Еще хотя бы на месяц, – продолжала она.
– Каролина! – Голос звучал предостерегающе. Глаза Перси блеснули.
– Папа, ты недобрый.
Ответа не последовало.
«Неужто меня отошлют в Фидену?» – прошептала маленькая бунтарка, обращаясь к самой себе.
Брови мистера Перси сошлись к переносице. Он не любил, когда ему возражают.
– Лучше убей меня, чем отправлять на край света, в такое место, где я никого не знаю, кроме старого барсука Денара.
– Тебе не обязательно ехать именно в Фидену, – ответил Перси. – Я сказал, что ты можешь выбрать сама.
– Тогда я буду жить в Пакене, в Ангрии. Там у тебя дом.
– Исключено, – произнес граф.
– Хорошо, тогда я вернусь в Хоксклиф.
– О нет, только не в Хоксклиф. Нечего тебе там делать.
– Тогда я могу поселиться в Адрианополе, в Нортенгерленд‑Хаусе.
– Нет.
– Папа, ты сказал, что я могу выбирать сама, и противоречишь мне во всем.
– Эдем‑Коттедж – самое подходящее место, – прошептал Перси.
– Пожалуйста, ну пожалуйста, разреши мне остаться в Витрополе! – воскликнула мисс Вернон после томительной паузы. – Папочка, ну пожалуйста! Будь добренький и прости меня, если я злюсь. – И она, вскочив, перешла к аргументам слез и поцелуев. Никто, кроме Луизы Вернон или дочери Луизы Вернон, не вздумал бы целовать Нортенгерленда, когда он в таком настроении.
– Просто объясни, почему ты не разрешаешь мне остаться, папочка, – продолжала она. – Чем я тебя рассердила? Я прошу‑то всего о месяце, даже о двух неделях, чтобы повидаться с друзьями, когда те приедут в Витрополь.
– С какими друзьями?
– Я хотела сказать, с людьми, которых я знаю.
– И каких же людей ты знаешь?
– Ну, всего двух или трех, и я сегодня утром прочла в газете, что они скоро вернутся в город.
– Кто, Каролина?
– Некоторые ангрийцы. Мистер Уорнер, генерал Энара и лорд Каслрей. Вежливость требует подождать и нанести им визит.
– Так не годится, Каролина, – ответил граф.
– Почему не годится? Я просто хочу быть вежливой.
– Тебе незачем быть вежливой, и мы больше не станем об этом говорить. Я прошу тебя уехать в Фидену не позднее чем послезавтра.
Каролина мгновение сидела молча, затем проговорила.
– Итак, я не остаюсь в Витрополе и должна ехать в Эдем‑Коттедж.
– Именно так.
– Очень хорошо, – бросила Каролина. Еще минут пять она сидела в задумчивости, затем встала, зажгла свечу, пожелала отцу доброй ночи и удалилась в спальню. Выходя из комнаты, она нечаянно с размаху ударилась лбом о дверь и набила себе здоровенную шишку, но ничего не сказала и продолжила путь. В комнате свеча выпала из подсвечника и погасла. Однако Каролина не стала ее поднимать и не позвонила, чтобы принесли другую, просто разделась и легла в темноте. Лежа одна в ночи, она принялась плакать. Рыдала мисс Вернон долго – не от горя, а из‑за расстроенных планов и несбывшихся желаний. Уехать из Витрополя сейчас, когда она отдала бы правую руку, чтобы остаться, – нет, это было невыносимо!
Читатель спросит, почему ей это так втемяшилось. Я отвечу прямо, без экивоков. Дело в том, что Каролина хотела увидеться с опекуном. Неделями, почти месяцами, она ощущала смутное желание узреть герцога в свете откровений мистера Монморанси. Она тайно радовалась, что покажется ему, преображенная парижской жизнью, мечтала о его приезде в город; и вот в то самое утро газеты сообщили, что получен приказ готовить Уэллсли‑Хаус к возвращению герцога Заморны со свитой и что благородное семейство ожидается в Витрополе до конца недели. Каролина прочла известие и все утро гуляла в саду за Эллрингтон‑Хаусом, мысленно рисуя первую встречу с мистером Уэллсли: что он скажет, будет ли по его выражению видно, что он нашел ее похорошевшей, пригласит ли он ее в Уэллсли‑Хаус, представит ли герцогине, как та примет младшую сестру, как выглядит, во что будет одета и прочая и прочая. Теперь все планы рухнули, и соответственно мисс Каролина пребывала в ужасном расположении духа: ее душили упрямство, ярость и обида. Ей казалось, что она не снесет разочарования. Нестерпимо было сознавать, что ее лишают стольких удовольствий и спроваживают в тоскливую глушь. Как она будет там жить? Пролежав полночи в терзаниях, Каролина сказала вслух: «Я найду способ это изменить», – повернулась на подушке и уснула.
Минуло два или три дня. Очевидно, мисс Вернон не сумела изменить положение: на второй день ей пришлось покинуть Эллрингтон‑Хаус. Она не плакала и не попрощалась ни с кем, кроме отца, да и тому только пожала руку, воздержавшись от объятий и поцелуев. Герцогу не очень‑то понравились ее поведение и лицо. Не то чтобы он опасался чего‑нибудь трагического, но мисс Вернон не выглядела ни расстроенной, ни взволнованной – скорее решительной. Впрочем, это не помешало ей выказывать свое неудовольствие с заносчивостью леди Луизы, хоть и без материнской взбалмошности. Каролина совершенно не понимала, что ее гнев комичен и действует примерно так же, как если бы белка облила высокомерным презрением ньюфаундленда. Его сиятельство тайком улыбался у дочери за спиной. Однако он почувствовал, что здесь замешано упрямство, и обеспокоился. Впрочем, граф написал сэру Джону Денару письмо с поручением приглядывать за Каролиной, пока та будет в Эдем‑Коттедже, и знал, что сэр Джон не посмеет спустить с нее глаз.
На следующее же утро после отъезда мисс Каролины Зенобия, графиня Нортенгерленд, прибыла в Эллрингтон‑Хаус, а несколькими часами позже кортеж из шести экипажей доставил герцога и герцогиню Заморна с чадами и домочадцами в резиденцию на Виктория‑сквер. Мистер Перси еле‑еле успел отослать дочь – еще немного, и было бы поздно.
Глава 3
Однажды, когда герцог Заморна одевался, чтобы отобедать во дворце Ватерлоо с людьми куда более достойными, чем его обычное окружение, мистер Розьер, камердинер, сказал, подавая хозяину парадный фрак:
– Ваша светлость видели письмо на каминной полке?
– Какое письмо? Нет. Откуда оно взялось?
– Я нашел его на столе вашей светлости в библиотеке сразу после нашего возвращения – почти неделю назад – и подумал, что оно от дамы, поэтому отнес сюда, чтобы показать вашей светлости. Оно каким‑то образом завалилось между туалетным столом и стеной, и я только сегодня вновь на него наткнулся.
– Ты болван. Давай его сюда.
Розьер повиновался. Герцог перевернул письмо и осмотрел. Оно было на атласной бумаге, красиво сложено, аккуратно подписано и запечатано оттиском камеи. Его светлость сломал хорошенькую классическую головку, расправил документ и прочел:
«Милорд герцог!
Я вынуждена вам написать, поскольку не имею другого способа сообщить, как все плохо. Не знаю, ожидали ли вы застать меня в Витрополе и думаете ли обо мне вообще, но меня здесь нет. По крайней мере не будет завтра, потому что папа отсылает меня в Эдем‑Коттедж под Фиденой – надо полагать, до конца дней. Я нахожу папину идею очень неразумной, потому что ненавижу этот дом, не хочу туда ехать и не знаю никого из тамошних жителей, кроме безобразного старика по фамилии Денар, которого терпеть не могу. Я всячески отговаривала папу от этого решения, но он столько раз мне отказывал, что молить дальше – только ронять себя. Поэтому я намерена не покориться, а просто исполнить то, чего не могу изменить, хотя и дам папе понять, что нахожу его поведение очень недобрым, как ни жаль мне с ним так обходиться. В Париже он был совсем другим, и мне казалось, у него довольно ума, чтобы не перечить людям и не заставлять их делать то, чего они не хотят.
Буду очень признательна, если ваша светлость навестит папу и попросит его изменить решение. Возможно, стоит добавить, что, если меня будут долго держать в Эдем‑Коттедже, я наверняка совершу какой‑нибудь отчаянный шаг. Не знаю, как я вынесу тамошнюю жизнь, ведь мое сердце в Витрополе. Я составила столько планов, и все они рухнули. Я хотела повидаться с вашей светлостью. Я уехала из Франции, потому что мне надоело жить в стране, куда вы точно не приедете, и меня огорчала мысль, что нас с вашей светлостью разделяет море. Я не объяснила папе, отчего хочу остаться в Витрополе, из боязни, что он сочтет меня дурочкой, поскольку не одобряет моих чувств к вашей светлости.
Спешу закончить письмо, чтобы отослать его в Уэллсли‑Хаус без папиного ведома; тогда вы получите его сразу по приезде. Ваша светлость простит мои ошибки, потому что я не привыкла писать письма, хотя мне уже почти шестнадцать. Знаю, что пишу слишком по‑детски. Я не могу этого исправить, но пусть ваша светлость мне поверит: веду я себя гораздо более по‑взрослому, чем до отъезда в Париж, и словами могу выразить все, что пожелаю, куда лучше, чем на бумаге. Вот, например, это письмо получилось совсем не такое, как я хотела. Я вовсе не собиралась выказывать никаких теплых чувств к вашей светлости; у меня было намерение писать сдержанно и с достоинством – тогда бы вы подумали, что я изменилась, потому что это так и есть: я уже не того мнения о вас, что прежде. Теперь я вспомнила, что хотела повидать вас не по дружбе, а главным образом из желания убедиться, что не уважаю вас, как раньше. Вы, очевидно, многое скрывали, и это плохо о вас говорит.
Остаюсь, милорд герцог,
ваша покорная слуга
Каролина Вернон.
P. S. Надеюсь, вы мне напишете. Я буду считать часы и минуты до вашего письма. Если вы ответите сразу, его доставят мне послезавтра. Напишите, пожалуйста! Мне грустно и горько, сердце мое сжимается! Я столько думала о встрече с вами! Но может быть, вам нет до меня никакого дела и вы не помните, как я плакала перед отъездом из Хоксклифа. Впрочем, это совершенно не важно; надеюсь, я отлично проживу, кто бы меня ни забыл. И конечно, у вас хватает других забот, ведь вы король, как ни жаль. Я ненавижу королей. Вы могли бы увенчать себя славой, если бы объявили Ангрию республикой, а себя – протектором. Во Франции республиканские взгляды очень популярны, а вы – нет. Я слышала про вашу светлость много дурного и никогда за вас не вступалась, не знаю почему. Наверное, не хотела показывать, что мы знакомы.
Остаюсь
с уважением,
ваша К. В.».
Дочитав этот глубокий и оригинальный документ, Заморна улыбнулся, на минуту задумался, снова улыбнулся, убрал эпистолу в маленький ящик секретера, запер его на ключ, одернул черный шелковый жилет, поправил галстук, надел фрак, трижды провел рукой по волосам, взял шляпу и новые бледно‑лиловые лайковые перчатки, повернулся перед зеркалом, отступил на шаг, задрал подбородок, оглядел себя с головы до ног во весь свой немалый рост, сошел вниз, влез в дожидавшуюся карету, уселся, скрестив руки на груди, и полетел во дворец Ватерлоо. Там он очень плотно покушал в обществе избранных джентльменов, которое включало его светлость герцога Веллингтона, его светлость герцога Фиденского, досточтимого графа Ричтона, досточтимого лорда Сен‑Клера, генерала Гренвилла и сэра Р. Уивера‑Пелама. Во все время обеда он был слишком занят едой, чтобы совершить что‑нибудь возмутительное, и даже когда скатерть убрали и внесли вино, вел себя вполне сносно, оставаясь тихим и задумчивым. Правда, чуть позже он начал прихлебывать шампанское и колоть грецкие орехи в нагловатой манере, более соответствующей его всегдашнему обычаю. Недолгое время спустя мистер Уэллсли негромко рассмеялся себе под нос, слушая степенную политическую беседу конституционалистов Гренвилла и Сен‑Клера, затем откинулся на стуле, вытянул длинные ноги под столом и зевнул. Благородный отец заметил ему негромко, что если он испытывает столь сильную сонливость, то в доме есть кровати, и большинство гостей нисколько не обидятся, если его светлость будет спать наверху, а не здесь. Заморна, впрочем, не тронулся с места, и до того как всех пригласили в гостиную выпить кофе, неприлично долго подмигивал через стол лорду Ричтону. Когда все наконец встали, он не пошел с остальными в гостиную, но спустился в вестибюль, взял шляпу и, насвистывая, открыл дверь, словно желая проверить, какая там погода. Вечер был и впрямь хорош; герцог, без карсты и слуг, направился домой пешком, засунув руки в карманы штанов и крепко сжимая шиллинг и два медяка.
Он добрался до дома примерно к одиннадцати, трезвый как стеклышко, прошел через садовую калитку на задворках Уэллсли‑Хауса и уже поднимался по лестнице, ведущей в его приватные покои – крадучись, как будто хотел проскользнуть туда незамеченным, – когда чу! – у него за спиной распахнулась дверь. Она вела в гостиную ее светлости герцогини. Напрасно мистер Уэллсли вошел через сад, как вор, крался по вестибюлю бесшумно, словно большой кот, и ступал на цыпочках, точно учитель танцев, поднимаясь по устланной ковром лестнице. Есть люди, чей слух не обманешь, а в тихие ночные часы, когда сидишь один, слышно, как в доме уронят булавку или на улице шелохнется лист.
– Адриан! – донеслось снизу, и мистер Уэллсли вынужден был остановиться на середине лестницы.
– Да, Мэри? – спросил он, не оборачиваясь и не выказывая намерения спуститься.
– Куда вы?
– Думаю, что на второй этаж. Разве не похоже?
– Почему вы вошли так тихо?
– А вы хотели бы, чтобы я бил в дверь, как боевой таран, и врывался с топотом кавалерийского эскадрона?
– Что за глупости вы говорите, Адриан. Просто я уверена, что вам нездоровится. Спуститесь и дайте мне на себя посмотреть.
– О небо! Противиться бесполезно. Вот он я.
Он спустился и вслед за герцогиней прошел в комнату, из которой она только что вышла.
– Я весь здесь, как вы находите? – спросил он, поворачиваясь перед женой. – В натуральный размер?
– Да, Адриан, но…
– Что «но»? Полагаю, у меня недостает руки или ноги, или нос сбежал, или зубы взяли отпуск, или волосы на голове поменяли цвет? Посмотрите хорошенько и убедитесь, что ваша худшая половина не стала еще хуже.
– Вы меня вполне устраиваете какой есть, – сказала она. – Но что с вами? Вы точно были во дворце Ватерлоо?
– А где я, по‑вашему, был? Давайте послушаем. На свидании, конечно? Тогда бы я так рано не вернулся, будьте покойны.
– Так вы были только во дворце Ватерлоо?
– Вроде бы да. Не помню, чтобы я заглядывал куда‑нибудь еще.
– А кто еще там был? И почему вы вернулись пешком, а не в карете? Остальные гости ушли вместе в вами?
– У меня болит голова, Мэри.
Это была ложь; она имела целью возбудить жалость и прекратить перекрестный допрос.
– Правда, Адриан? В каком месте?
– Кажется, я сказал, что боль в голове. Значит, не в большом пальце ноги.
– И поэтому вы вернулись так рано?
– Не совсем. Я вспомнил, что должен написать любовное письмо.
Вот это как раз было правдой, однако герцогиня ей не поверила. Все было подстроено так ловко, что истина принималась за шутку, шутка – за истину.
– А сильно болит голова? – продолжала герцогиня.
– Адски.
– Лягте на эту подушку.
– Может быть, я лучше пойду в постель, Мэри?
– Да. И, может быть, я пошлю за сэром Ричардом Уорнером? Вы наверняка простудились.
– Нет‑нет, сегодня не надо, а завтра посмотрим.
– А глаза у вас с виду не тяжелые.
– Зато по ощущению – будто свинцом налиты.
– И как же именно у вас болит голова?
– Ужасно. Раскалывается на части.
– Адриан, вы надо мной смеетесь. Вы только что повернули голову и улыбнулись.
Его светлость улыбнулся, не поворачивая головы. Улыбка стала признанием, что головная боль выдумана. Герцогиня сразу поняла ее смысл. И еще она уловила выражение лица, означающее, что герцог уже не так торопится уйти, как несколько минут назад. Она стояла перед мужем и теперь взяла его за руку. Мэри всегда затмевала красотой своих соперниц: черты у нее были тоньше, кожа – белее, глаза – выразительнее. Ни одна ручка, сжимавшая ладонь герцога, не была так изящная и нежна, как та, что касалась его сейчас. Он часто забывал о превосходстве Мэри над прочими женщинами и предпочитал чары более тусклые. И все же она обладала властью время от времени заново пробуждать в нем сознание своих достоинств, и герцог порою с изумлением открывал, что уже давно держит в руках сокровище, и оно ему стократ милее жемчужин, за которыми он так часто нырял на морское дно.