Начиная писать о летчике Василии Максимовиче Федоренко, я невольно вспомнил: по характеру он схож с Долоховым из «Войны и мира» Льва Толстого. Долохов, переодевшись в форму французского офицера, едет в расположение неприятеля. Видя, что его подозревают, он не спешит уезжать из стана врагов: спокойно говорит с французскими офицерами, как бы наслаждаясь опасностью. Что-то было общее у нашего Федоренко с этой чертой толстовского Долохова. Если уж воевать, так воевать жестоко, и смело смотреть в глаза врагу. Тот и другой искали подвигов. Оба сознательно ставили себя лицом к лицу с опасностью, хотя не всегда в этом была необходимость. Но была в их характерах и существенная разница. Долохов-дворянин стремился к подвигу больше из личного тщеславия, Федоренко-коммунист, советский летчик, шел на подвиг во имя свободы и процветания своей Родины.
В полк большинство летчиков были призваны из запаса. Получив богатый летный опыт в Гражданском воздушном флоте, они считали себя асами, особенно в ночных полетах и в сложных метеорологических условиях. Некоторые из них на кадровых военных летчиков смотрели свысока, считали, что те могут хорошо козырять, а не летать. Федоренко принимал это близко к сердцу: он был кадровым офицером, участником второй войны. И он доказывал на деле, что кадровый военный летчик подготовлен не хуже бывших летчиков Гражданского флота. Под новый, 1943 год на самолете В. М. Федоренко вышел ресурс моторам — предписанное заводом количество часов работы в воздухе. Запасных моторов в полку не оказалось. Экипажу Федоренко пришлось лететь в Куйбышев.
Сменив в авиационных мастерских моторы и погрузив в самолет два запасных, для другого самолета, 27 декабря Федоренко взлетел с Куйбышевского аэродрома. Не пролетел он и 20 километров, не успел даже набрать достаточную высоту, как загорелся левый мотор. Его тут же выключили. На одном моторе груженый самолет с трудом держался в воздухе. Надо было немедленно садиться. А куда? Федоренко взглянул на [164] землю. Внизу проносились Жигулевские горы. На одной из них летчик заметил плоскую, покрытую снегом вершину. Раздумывать было некогда. Федоренко мгновенно принял решение посадить самолет на гору...
К концу дня автомашина войсковой части с инженерами вышла к месту посадки самолета, но проехать ей туда не удалось. Тогда инженеры попросили в местном колхозе лошадь. Попытка добраться до самолета в санях закончилась тем же. Кругом были крутые склоны. Только на второй день утром инженеры в сопровождении колхозников взобрались на вершину горы по узкой тропинке. Самолет стоял уже готовый к взлету. Экипаж отремонтировал загоревшийся в воздухе мотор и установил причину аварии: заедало иглы карбюратора — заводской дефект...
Инженеры говорили, что о взлете нечего и думать. Они предложили самолет разобрать и снять его с горы по частям. Но Федоренко решил взлетать. Пять дней колхозники и летчики готовили взлетную полосу. И Федоренко взлетел. Взлетел без экипажа и без груза, с 300 литрами бензина, и благополучно приземлился на Куйбышевском аэродроме.
Гризодубова и ее помощники сочли вынужденную посадку Федоренко обычным случаем. От похвалы летчика воздержались. Конечно, в создавшейся обстановке действия Федоренко были не безрассудством, а проявлением расчетливой смелости. Он спас и самолет и экипаж. Но...
В. М. Федоренко прибыл к нам из полка ночных бомбардировщиков, где судил его трибунал за поломку самолета вторым пилотом. В характеристике говорилось, что второй летчик из экипажа Федоренко жаловался, будто он уже может управлять самолетом не хуже командира корабля, а ему долго не дают летать самостоятельно. Ночью, когда экипаж, получив боевое издание, вырулил на старт для взлета, Федоренко приказал второму летчику взлетать, а сам, вместо того чтобы контролировать действия подчиненного, ушел в фюзеляж самолета. Второй летчик, хвастун по натуре, со взлетом не справился, зацепил винтами за землю и упал на границе аэродрома. Бортмеханик своевременно выключил зажигание и предотвратил пожар. Самолет был разбит, экипаж отделался синяками. Командир корабля [165] Федоренко получил два года условно с отбытием наказания в действующей части.
И еще говорилось в характеристике, что Федоренко как летчик отлично владеет техникой пилотирования, смел и настойчив, но имеет склонность к безрассудным поступкам...
Прошлая, довоенная биография Федоренко была безупречной. Уронгенец Воронежской области, до армии жил в Златоусте, окончил ФЗУ, работал на металлургическом заводе сталеваром 7-го разряда. В ВВС пришел по комсомольской путевке. В 1939 году участвовал в войне с белофиннами.
Таков был Федоренко, когда в апреле 1942 года появился в кабинете Гризодубовой. Валентина Степановна, выслушав прошлую историю летчика, сказала ему:
— После всего, что с вами случилось, мы обязаны присмотреться к вам, прежде чем уравнять в доверии с другими летчиками. Верю, лично вы — отличный летчик. Но нам хочется, чтобы подчиненные были в первую очередь уравновешенными людьми. Договоримся так: за смелость в бою мы будем вас поощрять, за безрассудство — наказывать.
Федоренко вышел от Гризодубовой с каплями пота на лице...
К Василию Федоренко мы присмотрелись быстро и как-то сразу полюбили его в полку. Нам понравился его открытый взгляд, бесхитростный рассказ о себе и обо всем, что видел. Он был высок ростом, подвижен, но не суетлив, энергичен и деловит. Мне такие люди нравятся. Василий Максимович вскоре проникся ко мне доверием, стал обращаться не только по службе, но и за советами по личным, житейским делам. Я, как мог, помогал ему чувствовать себя равноправным среди сильных летчиков.
За лето и осень 1942 года Василий Максимович совершил десятки боевых вылетов, в том числе и к партизанам. Командование поощряло его сдержанно, особых похвал не выказывало. Вот почему посадка и взлет Федоренко в Жигулях были отнесены к обыкновенным случаям.
Забегая чуть вперед, скажу: через месяц после отчаянно смелой посадки на неисправном самолете на [166] гору Василий Максимович снова заставил говорить о себе как о человеке, склонном к боевым приключениям. Правда, он их не искал, но обстоятельства толкали его к приключениям.
В январе 1943 года битва на Волге подходила к развязке. Красная Армия добивала окруженные гитлеровские войска, развивала наступление на запад. В интересах Юго-Западного фронта в тылу врага действовали части 2-го гвардейского танкового корпуса. Горючее и боеприпасы доставляли танкистам летчики нашего полка. Десять самолетов днем вылетали с аэродромов Калач и Ленинск, сбрасывали груз на парашютах. Приходилось и садиться на аэродромах, занятых танкистами.
В один из таких полетов экипаж В. М. Федоренко должен был доставить боеприпасы танкистам с посадкой на бывшем фашистском аэродроме. Но прилетел он туда на несколько минут раньше, чем танкисты успели занять аэродром. Федоренко произвел посадку. Летевшие за ним два самолета тоже сели. И только на земле Василий Максимович увидел, что аэродром еще в руках противника. К счастью, наземная и противовоздушная оборона отсутствовали: солдаты этих подразделений разбежались при подходе советских танков. Фашистские летчики и техники, находившиеся на аэродроме, при появлении наших самолетов, поспешили в укрытия.
Федоренко увидел, что допустил опасную поспешность, но, оказавшись в острой боевой ситуации, оценил обстановку правильно. Он приказал своим стрелкам открыть огонь по стоянкам фашистских самолетов, а сам стал заруливать самолет для взлета. Под огнем приближающихся к аэродрому советских танков и пулеметных установок наших самолетов фашисты не сразу осмелились вылезти из укрытий и взяться за оружие. Этот-то момент и использовал Федоренко для безопасного взлета. Пока гитлеровцы пришли в себя, отчаянный летчик успел выпустить впереди себя два других самолета и взлетел сам. Через несколько минут на аэродром ворвались советские танки. Исправные, но стоящие без горючего, самолеты противника вместе с обслуживающим персоналом были захвачены танкистами. Федоренко посадил машину второй раз и сдал груз по назначению. [167]
Второй раз храбрый летчик стоял перед командиром и объяснял, что он вовсе не виновен в медлительности танкистов, не захвативших к его прилету аэродром.
При подготовке к боевому вылету Федоренко упорно добивался получить самое сложное и ответственное задание. Если другие летчики при первом полете не садились на незнакомые площадки, а изучали их расположение во время выброски груза с парашютами, то Федоренко садился с первого раза и всегда удачно. 10 августа 1943 года он первым сел на площадку Погонное, в 30 километрах от Нежина, вывез оттуда раненых. На второй день он первым произвел посадку на площадку Кукшин, тоже в районе Нежина. 15 августа повторно сел в Погонное.
После этого о Федоренко заговорили в полку как о самом храбром летчике. Все были довольны настойчивостью Василия Максимовича.
Летом 1943 года Федоренко летал к А. Н. Сабурову на партизанский аэродром Дуброва, доставлял партизанам Украины взрывчатку для крушения поездов и взрыва мостов. 10 июня А. Н. Сабуров сказал Василию Максимовичу:
— Сегодня на Большую землю полетит с тобой комиссар Захар Антонович Богатырь. Понял? Доверяем тебе партизанского Богатыря.
— Понял, товарищ генерал, — ответил Федоренко.
— И еще, — добавил Сабуров, — обратно комиссар будет возвращаться с кинооператорами. Так ты уж их аккуратней...
Выполнив это задание, Василий Максимович два раза побывал у С. А. Ковпака. Продолжая полеты в тыл врага, Федоренко каждый раз просил разрешения на посадку у партизан.
23 августа Василий Максимович получил задание выбросить груз на новую площадку — Моровская Гута, в 40 километрах от Чернигова. Перед вылетом он подошел ко мне.
— А что, если я посмотрю площадку и она окажется хорошей? Можно сесть? — спросил он и тут же убеждал: — Ведь командир отряда Таранущенко просил с посадкой.
Я не стал огорчать отказом, который прозвучал бы как недоверие, и ответил: [168]
— Смотрите, если будет уверенность в благополучном исходе, садитесь, но дайте знать об этом по радио.
На мое решение Гризодубова укоризненно промолчала: видимо, стремление Федоренко к посадкам на не изученных еще площадках она не одобряла...
Ночь перевалила на вторую половину. Летчики донесли по радио о выполнении задания. Донес и Федоренко: «Иду на посадку Моровская Гута». Домой он в ту ночь не вернулся. Причин задержки летчиков у партизан в августе, когда ночи стали длиннее, было меньше. Я чувствовал себя виноватым: лучше бы не разрешать ему садиться. День прошел в напрасных волнениях. Ночью Василий Максимович вернулся первым, привез 15 раненых партизан и 10 детей.
— Зачем оставались на дневку? — спросили его.
— Помогал партизанам устроить площадку для посадки, — просто сказал Федоренко. — На ней оказалась большая трава.
Ответ вполне удовлетворил командование.
Прошла неделя. На площадку Моровская Гута слетал Степан Запыленов. К тому времени он был уже заместителем командира полка, но летал не меньше любого рядового летчика. После завтрака Запыленов остался со мной за столом и. улыбаясь (что делал он редко, когда речь шла о серьезном деле), заговорил:
— Знаете, что наш храбрец наделал в Моровской Гуте?
— Хорошую площадку сделал.
— Площадка сама собой. Федоренко среди бела дни ездил на партизанской автомашине в Чернигов.
— Не может быть? — От неожиданности я даже рот раскрыл. — Что он, с ума сошел?
Мы обсудили все последствия федоренковского безрассудства и решили, прежде чем доложить Гризодубовой, поговорить с самим Василием Максимовичем. Знали об этом случае не мы одни, по аэродрому поползли слухи... Федоренко не стал играть в прятки и ждать, когда его вызовут к начальству, а сам пришел в штаб. К концу дня я заканчивал подготовку боевою задания на предстоящую ночь. В это время и зашел ко мне Федоренко, спросил, можно ли поговорить сейчас с командиром полка. Гризодубовой в штабе не было. [169]
— Что у вас, Василий Максимович? — спросил я.
— Дело, Александр Михайлович. Кажется, я малость переборщил.
Мы были уверены, что Федоренко придет к нам, когда почувствует надобность в нашем совете.
— Вот что, Василий Максимович, я знаю, зачем вы пришли. Совершили глупость и хотите, чтобы я помог из нее выпутаться. Нечего сказать, хорошо вы использовали мое разрешение на посадку в Гуте. Расскажите все, как было. И не пытайтесь водить меня за нос! — сказал я недовольным тоном.
— Зачем же? Я не выкручиваться пришел, — ответил Федоренко, — а исповедоваться. — И он стал рассказывать: — Приземлился хорошо, а взлететь не решился: опасно, трава на площадке такая высокая, что можно винтами задеть. Остались на дневку. Отдохнув часа два, я вышел из землянки и увидел легковую машину «оппель адмирал». Точно такая же, как у Валентины Степановны. Спросил, чья. Один партизан ответил: «Недавно на дороге поймали подвыпивших эсэсовцев. Их, за ненадобностью, отправили к праотцам, а машину пригнали в отряд. Вот и стоит — бензина нет». Я послал партизана разбудить борттехника, а когда тот подошел, сказал ему, чтобы заправил ихнего «оппеля» бензином и маслом. За завтраком мне пришла в голову мысль: съездить в оккупированный фашистами Чернигов. Начал расспрашивать партизан, как дорога в Чернигов. Говорят, хорошая: шоссе, 40 километров. Нашелся и шофер, который согласился ехать. Правда, партизаны сначала не верили, думали, шучу. Дали мне фуражку, новую, с эсэсовского офицера. Шофер переоделся в форму немецкого солдата. Кожанку я снимать не стал, только погоны отстегнул и положил в карман. В таком виде двинулись в путь. Проехав по проселку километров двенадцать, выехали на шоссе. Тут я было задумался. Ведь в Чернигове полно гитлеровцев, много оккупационных учреждений и запасных частей, город охраняется как следует. Но и возвращаться в отряд неохота. Партизаны могут подумать, что летчик труса сыграл...
На полу автомашины лежало два автомата, у меня в кармане пистолет, у шофера четыре гранаты, — продолжал Федоренко. — Увидев контрольный пост при [170] въезде в город, я сказал шоферу, чтобы он сбавил скорость, но ехал увереннее и ни в коем случае не останавливался. Регулировщик показывал «дубинкой» остановиться. Я высунул в окно голову в эсэсовской фуражке и, грозя кулаком, строго посмотрел на солдата. Он опустил «дубинку», козырнул мне. Так мы оказались в городе. Проехали по центральной улице, остановились у рынка. Я вышел из машины, посмотрел, чем торгуют, зашел в ларек, купил сигарет (денег мне дал шофер, который предусмотрительно взял их у командира). Все это у нас заняло минут пятнадцать — двадцать, и мы двинулись обратно. Выезжая из города, я думал: «Хоть бы регулировщик на КП не сменился». Его я считал уже «знакомым». К счастью, там стоял тот же солдат. Увидев мое лицо, снова опустил «дубинку» и козырнул. К обеду мы были уже в отряде, а ночью я вылетел домой. Вот и все, — закончил Федоренко. Помолчал немного и добавил: — Боюсь, узнает об этом большое начальство, влетит мне...
В тот же вечер мы с Запыленовым рассказали все Гризодубовой и попросили не наказывать сильно «безумца». Валентина Степановна вызвала Федоренко и долго говорила ему о бессмысленности его поступка, о том, где храбрость может быть похвальной, а где она становится вредной и для дела, и для самого героя.
Поступок отчаянно храброго летчика одним казался слишком рискованным и едва ли нужным, другие не видели в нем ничего необычного. Возможно, по этим мотивам и не стали строго наказывать Федоренко. Только отстранили от дальнейших полетов к партизанам.
Василий Максимович стал летать на боевые задания, бомбить вражеские цели, и вскоре показал себя истинным героем. Мне кажется, тут он просто нашел себя. В каждый полет он старался взять в самолет бомб больше, чем его товарищи. На один из крупных вражеских объектов экипаж Федоренко совершил три вылета в одну ночь. Командующий авиации дальнего действия наградил летчика именными золотыми часами, а членов его экипажа — серебряными. На груди летчика отчаянной храбрости появились боевые ордена. Федоренко назначили командиром эскадрильи. Храбрости его завидовали не только подчиненные, но и летчики других подразделений. [171]
Фотограф просится в бой
Техник-лейтенант Михаил Александрович Станкеев был беспартийным, скромным и трудолюбивым офицером. Небольшого роста, голубоглазый. Глядя на него, никто бы не подумал, что в душе этого человека таится такая сила любви к Родине и ненависть к врагам, которой хватило бы на совершение изумительного подвига. Но мог ли совершить подвиг не летающий в бой техник по фотооборудованию, в прошлом простой фотограф из Андреаполя, что в Калининской области.
В середине 1943 года Станкеев пришел ко мне поговорить по личному делу. Я приготовился выслушать просьбу об отпуске. Семья Станкеева — жена Евдокия Федоровна, сын Вова, пяти лет, и мать Прасковья Ефимовна — жила несколько месяцев на временно оккупированной территории в Андреапольском районе. На днях Станкеев получил известие от жены, что все живы. И ему, конечно, хочется поскорей увидеться с семьей.
Но я ошибся. Техник по фото завел разговор совсем на другую тему: он жаловался, что война движется к концу и может случиться так, что ему впоследствии нечего будет сказать детям и внукам, как он воевал.
— Поэтому, — закончил он, — разрешите мне летать в составе экипажа, занимающегося разведкой, в том числе фотографированием тыловых объектов противника.
Для меня это была не новая песня. С такой просьбой он обращался уже несколько раз — и к командиру полка, и к замполиту, и ко мне. И всякий раз, получив короткий отказ: «Вам летать не положено», молча уходил и занимался своим делом. А дело у него было важное, исполнял он его с большой любовью и знанием, так что нашлось бы чего рассказать когда-то и внукам, и правнукам. Ведь он готовил аппаратуру к фотографированию цели ночью и очень оперативно давал командованию дешифрированные снимки аэрофоторазведки.
Можно было, как раньше, ответить Станкееву коротким отказом: летать тому, кто не числится в боевом расчете экипажа, не положено, и все тут. Но на этот раз я не торопился с ответом: речь шла об экипаже самолета-фотографа [172] или аэрофоторазведчика, за работу которых я отвечал, как начальник штаба. Хорошие снимки привозили — меня хвалили, плохие — ругали. А в то время нам не везло: летчик Борисов привозил плохие снимки. Об этом знал техник по фото Станкеев. Заметив мою нерешительность, он заявил прямо:
— Буду добиваться хороших снимков, и вас ругать перестанут.
— Ну и хитрец же вы, Станкеев, — начал я отчитывать просителя. — Сначала говорили, что вам летать хочется, чтобы лично участвовать в боевых действиях, а сейчас вроде за меня хлопочете! Ладно. Разрешаю летать в составе экипажа разведчика, только тогда, когда самолет летит на задания по фотографированию вражеских объектов. К партизанам летать вам незачем.
— Спасибо, товарищ подполковник, — обрадовался Станкеев и, повеселевший, ушел.
Валентина Степановна одобрила мое решение.
Шло время. Экипаж разведчика каждую ночь вылетал согласно приказу: если полк летел бомбить вражеские объекты, разведчик фотографировал цель до и после бомбометания, чтобы можно было по фотоснимкам определить степень поражения цели; если же к партизанам — самолет шел на разведку погоды и попутно бросал груз на какую-либо партизанскую площадку. С тех пор как стал летать Станкеев, плохих снимков экипаж не привозил. «Наверное, — думал я, — раньше у Борисова не клеилось дело с фотооборудованпем, а как стал летать техник, дело наладилось». Поэтому ограничивать полеты Станкеева мы не стали.
Как-то в конце боевой ночи, мы стояли на старте, ожидали посадку последнего самолета-разведчика. Борисов имел задание: сфотографировать вражескую цель после поражения ее тяжелыми бомбами. Экипаж донес по радио: «Задание выполнил, цель сфотографировал», а о перелете линии фронта не сообщил. Штурман полка и инженер вели расчет расхода горючего. Все волновались. Наконец расчеты показали, что в воздухе самолет быть не может: горючего в баках нет. Ждать дальше на старте ни к чему. Ушли на КП, с надеждой, что разведчик сел на запасном аэродроме ближе к линии фронта. К полудню никаких донесений не поступило: значит, самолет сбит. [173]
На второй день получили телеграмму: «Самолет сбит, экипаж спасен. Борисов».
— Ну, слава богу, хоть люди живы, — вздохнул я, вручая телеграмму Гризодубовой.
Экипаж прибыл к вечеру. Командир корабля, штурман и остальные члены экипажа по очереди доложили Гризодубовой о случившемся. То, что мы услышали на этот раз, было обычным для войны: самолет Борисова обстреляла зенитная артиллерия противника. От прямого попадания в бензобаки самолет загорелся. Борисов перетянул через линию фронта и дал команду прыгать. У Станкеева парашюта не оказалось. От предложения стрелка прыгать вдвоем на одном парашюте он отказался. Медлить было нельзя, помочь товарищу чем-либо другим невозможно, и он остался в горевшем самолете один.
— Почему же вы допустили полет Станкеева без парашюта? — строго спросила Валентина Степановна командира корабля.
— На земле Станкеев всегда докладывал, что парашют в самолете, а когда подлетали к цели, он заявлял, что летит без парашюта, и требовал лететь над целью смело, иначе снимка не получится, — ответил Борисов. — Так было и на этот раз.
— Приземлились на передовой, — продолжал Борисов, — в расположении наших войск. Самолет упал недалеко в том же районе. Пошли туда собрать и похоронить останки Станкеева. Там увидели расплавленные детали сгоревшего самолета. Останков Станкеева не нашли. «Видимо, он сгорел полностью», — сказал я. Мы постояли, молча, потом собрали несколько раплавленных деталей самолета, закопали их в землю и сделали могильный холмик... Вот и все.
Мы чувствовали себя виноватыми. Ну зачем было разрешать Станкееву летать? Правда, он обещание выполнил: снимки самолет привозил хорошие. Командование было довольно и отметило это в приказе по корпусу. А какой ценой Станкеев понуждал летчика идти прямо на цель, не маневрируя, чтобы получить отличный снимок! Но ведь это нужно было не лично нам, пытались мы успокоить свою совесть и не могли. Как же мы раньше не замечали, какая сила воли таится в этом скромном труженике войны?.. [174]
Прошло около двух недель. Семье М. А. Станкеева послали «похоронную». Экипаж Борисова получил новый самолет и продолжал летать на бомбежки. Место разведчика занял другой, более опытный летчик — Александр Леонидович Недорезов, сибиряк, немногословный офицер, не знающий страха перед любой трудностью. Бортмехаником в экипаже летал сын погибшего летчика Коля Миненков.
Однажды, когда офицеры штаба ушли на обед, я сидел в комнате один и, увлекшись какими-то делами, едва слышал, как кто-то вошел, кашлянул и заговорил:
— Товарищ подполковник, разрешите доложить. Техник-лейтенант Станкеев прибыл к месту службы.
Подняв голову, я оторопело смотрел на него, вспышкой пронеслась мысль: что же произошло с экипажем в самолете № 19? Пауза затянулась. Я обрадовался и не знал, что говорить. А что-то надо было сказать Станкееву, и я, не подумав, брякнул:
— А ты знаешь, что мы тебя похоронили?
— Знаю. Мне по дороге знакомый старшина встретился.
— Семье письмо или телеграмму послал?
— Послал.
— Ну, тогда все в порядке. — На душе стало легче, будто камень с нее свалился. Я снова вошел в свою колею. — Давай садись и рассказывай, как ты дошел до второй жизни.
Пока я спрашивал его, в штаб вошли офицеры. Они сели и не мешали рассказу «пришедшего с того света».
— Что тут рассказывать? Все просто, — начал Станкеев. — Когда услышал команду прыгать, только тогда дошло до меня, что я без парашюта. Все бросились к двери, стали прыгать. Последними подошли стрелок и командир корабля. Заметив мою беду, они попеременно предлагали связаться чем-либо для совместного прыжка на одном парашюте. Но я не стал подвергать их жизнь опасности. Вижу, пока будем торговаться, погибнем все втроем. Тогда крикнул им: «Прыгайте!», а сам убежал в хвост самолета. Там лежали чехлы от моторов. Я быстро завернулся в них, стал ждать удара. Уцелеть не надеялся, самолет с высоты 3 тысяч метров падал уже [175] беспорядочно. Казалось, бесконечно долго бросало меня в разные стороны и прижимало к стенкам хвостовой части.
Мне представлялась картина, как придет домой, к матери, почтальон, как заплачут мать и жена, узнав о моей смерти. Не знаю, сколько прошло времени, я почувствовал удар, вернее, начало удара, остальное я уже не слышал: потерял сознание. Пришел в себя от жары; открыл глаза, но понять ничего не мог, все кружилось и горело: небо, остатки самолета...
Медленно приходило сознание. Понял, что лежу рядом с огнем, пошевелил ногами — целы, руки тоже слушались, и я пополз в сторону от огня. Постепенно понял, что меня, завернутого в ватный чехол, выбросило из самолета при ударе о землю. К горевшему самолету подошли два солдата. Они увидели меня и полезли в мой карман за документами. Прочитав их, сказали: «Это наш летчик». Сгоряча я отполз, а сказать что-нибудь солдатам уже не мог. Солдаты шли с переднего края в медсанбат. Они положили меня на плащ-палатку и дотащили до места, куда шли сами. Голова сильно кружилась. Врач осмотрел меня. «Сильное сотрясение мозга. Ему нужен абсолютный покой. Он нетранспортабельный», — услышал я и снова забылся. Лежал десять дней. Мне стало легче, голова перестала болеть. А еще через два дня меня выписали...
— Почему же вы летали без парашюта? — спросили Станкеева.
— Не успевал его получать в кладовой. Пока заряжал фотоаппарат, наступало время вылета, так я без парашюта и улетал.
— Не успевал, — улыбнулся я. — Расскажите лучше, как заставили Борисова выдерживать курс над целью.
Станкеев замялся, потом сказал:
— Один раз я действительно забыл парашют. Как сейчас, помню: впереди уже цель видна, в воздухе рвались сотни снарядов. Командир корабля начал сворачивать с курса. Я сразу же понял: снимка не получится, напрасно летали. Вспомнил о парашюте. Если собьют, прыгать не придется. Но летели-то мы не спасаться, а привезти снимки. Подошел к Борисову. Так и так, говорю, идите точно на цель. Собьют — все выпрыгнут. Я без парашюта и то не боюсь. Не знаю, как понял меня [176] командир, но направил самолет нужным курсом. И снимочки мы привезли — всегда бы такие. А потом умышленно забывал парашют, можете наказывать.
Михаил Станкеев служил в полку до конца войны. Как-то парторг полка Б. Н. Дьячков спросил его:
— Почему вы в партию не вступаете?
— Рановато было. Хотел убедиться, что могу защищать Родину так же, как защищают ее коммунисты. Одного желания стать коммунистом мало.
Слова Станкеева не лишены глубокого смысла. Часто на вопрос при приеме в партию: почему вы вступаете — можно услышать ответ: потому, что хочу быть передовым, находиться в первых рядах... И как правило, собрание удовлетворяется таким ответом. А вот может ли этот человек быть передовым? Может ли находиться в первых рядах наступающих? Такие вопросы не всегда ставятся. И напрасно. Я давно член партии, а понял, что хотеть быть коммунистом и быть им по-настоящему, лишь через много лет, в 1941 году. Почему именно в это время? Да потому, что человек испытывается, когда требуется от него уже не только желание, но и умение, а иногда и жизнь. А готовность к этому люди проявляют в трудный для Родины час.
Помню первые дни войны. 1-й тяжелобомбардировочный авиаполк готовился к боевому вылету. У всех настоящих коммунистов и беспартийных патриотов, а их абсолютное большинство, была бесстрашная решимость к борьбе с фашизмом. Они не боялись предстоящей встречи с врагом, не боялись и смерти при защите Родины, потому что были готовы к этому, и если гибли в бою, то непобежденными.
Так вот и фототехник Михаил Станкеев. Он правильно считал: чтобы стать коммунистом, мало того, чтобы уметь высоко поднимать ногу в парадном строю или уметь зарядить фотоаппарат. Чтобы стать передовым, нужно иметь не только желание стать впереди, но и умение идти вперед, не боясь никаких преград. [177]
Самолет сел без летчика
Экипаж молодого командира корабля Леонида Шуваева состоял из боевых комсомольцев. Задания они выполняли старательно, с огоньком. Им доверяли бомбить фашистские войска и летать на выброску грузов партизанам.
При подготовке к «рельсовой войне» экипаж Шуваева доставлял взрывчатку на партизанские площадки Замхов (в районе Полоцка), Митенька (в районе Могилева) и Старино (под Борисовом). При этих полетах экипаж осваивал вождение самолета в сложных метеорологических условиях, нередко отражал и атаки истребителей. Одним словом, еще несколько десятков боевых вылетов, и экипаж уже считался бы опытным. Но экзамен пришел неожиданно.
Ночью 20 августа 1943 года, возвращаясь с боевого задания, самолет Шуваева попал у линии фронта в зону зенитного огня противника. Небо лизали прожекторы, снаряды рвались вокруг самолета так близко, что осколки градом стучали о металлическую обшивку фюзеляжа. Вскоре внизу показалась линия фронта, освещенная вспышками выстрелов. Когда летчикам Шуваеву и Орапу казалось уже, что все окончится благополучно, самолет потряс сильный взрыв, раздавшийся сзади. Корабль словно затормозило, будто кто-то придержал его за хвост. Радист и борттехник упали, ударились о металлические предметы и поранили себе лица. Самолет потерял управляемость и перешел в крутое пикирование.
Командиру корабля Шуваеву, второму пилоту Орапу и борттехнику Борисову показалось, что они сбиты. Шуваев, как командир корабля, дал экипажу команду покинуть самолет. Первым прыгнул Борисов, за ним радист Селезнев, потом Шуваев и Орап...
В ту ночь благополучно вернулись с задания все самолеты. Последний прилетевший к аэродрому самолет долго не садился. Руководитель полета забеспокоился: в чем дело, почему самолет кружится над аэродромом, не делая попытки сесть? Не ранен ли летчик? Не повреждены ли рули управления? Почему радист молчит, не связывается с командным пунктом? Эти вопросы переходили из уст в уста летчиков, пришедших на старт. [178]
Все знали, что в воздухе самолет Шуваева, и беспокоились за боевых товарищей.
Сделав 14 кругов, самолет, словно надоело ему кружиться, нехотя и неуверенно пошел на снижение. У всех, кто был на старте, создалось впечатление, что самолет садится без летчика: то кверху нос задерет, то клюнет, и так несколько раз, пока не ударился колесами о землю. Шасси не выдержали. Самолет проелозил по земле и замер.
К самолету подъехал на машине майор Запыленов. Штурман корабля младший лейтенант Ковбасюк и стрелок Коноваленко были уже на земле.
— Разрешите доложить, — обратился штурман к Запыленову.
— Где командир корабля? — спросил Запыленов.
— Нет его.
— Убит? А остальные?
— Все они выпрыгнули с парашютами, — ответил Ковбасюк.
Пока техники убирали с летного поля самолет, штурман рассказывал:
—...Когда самолет стал падать, командир подал команду: «Выбрасываться с парашютом». Все бросились к дверям, а у меня парашют был отстегнут и висел на крючке. В спешке я случайно выдернул кольцо, и мой парашют раскрылся в кабине. Стрелок Коноваленко решил помочь мне и прыгать не стал. Но помогать было уже поздно: вот-вот ударимся о землю. Прошло несколько секунд, и мы почувствовали, что самолет вышел из беспорядочного падения и стал нормально лететь. Я немедленно бросился в пилотскую кабину, надеясь увидеть там летчика, но в кабине никого не было. Самолет летел без летчиков. Тогда я знаками позвал стрелка — он парень бывалый, имеет 180 вылетов в тыл врага, а я ведь летел всего третий раз. Коноваленко посмотрел на приборы и сказал: «Управление поставлено на автопилот». Видимо, летчик включил его, перед тем как прыгать. Нам ничего не оставалось, как сесть на пилотские сиденья. Моторы работали хорошо, в том режиме, как оставил их борттехник. Я восстановил ориентировку: летели прямо домой. Посоветовавшись, решили осваивать управление — другого выхода не было. Когда подлетели к своему аэродрому, Коноваленко [179] выключил автопилот и стал действовать рулями. Я подсказывал, чтобы он не терял скорости, а то могли свалиться в штопор. Мы учились управлять до тех пор, пока решили, что готовы к посадке. Жаль, шасси сломали...
В тот же день командир корпуса генерал Нестерцев вручил штурману младшему лейтенанту Ковбасюку и стрелку Коноваленко боевые ордена за сохранение самолета и проявленные при этом мужество и находчивость.
Это был третий орден на груди воздушного стрелка коммуниста Ивана Сергеевича Коноваленко. До войны он был рабочим Смоленского льнокомбината. Прибыл в наш полк весной 1942 года, после окончания школы воздушных стрелков. Сначала летал в составе экипажа старого летчика А. П. Янышевского. Коноваленко учился у своего командира мужеству и стойкости в бою. Вскоре его приняли в партию. Коноваленко не раз дрался с истребителями противника и всякий раз смело отражал их атаки. Осенью 1942 года он был награжден первым боевым орденом.
Летом 1943 года командир эскадрильи Борис Лунц, формируя экипаж только что самостоятельно вылетавшего молодого летчика Леонида Шуваева, включил в него опытного воздушного стрелка Ивана Коноваленко. И командир эскадрильи не ошибся. За полеты к партизанам Коноваленко был награжден медалью «Партизану Отечественной войны» II степени.
Подстать смелому воздушному стрелку оказался и штурман, комсомолец Василий Ковбасюк из села Тиболевка, Винницкой области. Позже он много летал на боевые задания, был награжден несколькими орденами и медалью «Партизану Отечественной войны». После того как Коноваленко и Ковбасюк посадили самолет без летчика, они стали неразлучными друзьями, побратимами. На их долю выпало во время войны много испытаний, а было им всего по 20 лет.
...Летчика Шуваева и трех его подчиненных, покинувших самолет с парашютами, отнесло ветром от линии фронта в сторону расположения наших частей. В тот же день они прибыли на автомашине на свой аэродром и попали в штаб дивизии. Шуваев доложил полковнику Филиппову, что их сбили. [180]
— Где упал самолет? — спросил командир дивизии. — И где остальные члены экипажа?
— Не видел. Не знаю.
Филиппов ничего больше не спрашивал, направив прыгунов к командиру полка.
Шуваев доложил все так же Гризодубовой. Валентина Степановна пригласила его сесть с ней в машину, сама села за баранку. Подъехали к мастерским, где стоял самолет № 15. Около него хлопотали техники и инженер Николай Иванович Милованов. Увидав командира полка в сопровождении Шуваева, инженер от души рассмеялся и не смог доложить.
Гризодубова не упрекнула старого товарища. Она велела Шуваеву посмотреть на номер самолета, затем спросила:
— Так чей же это самолет?
Шуваев побледнел и как бы выдохнул из себя:
— Мой.
— Видите, какой он у вас умный: сам летать умеет.
— Виноват, товарищ командир, — ответил оторопевший Шуваев.
— Виноватых не всегда бьют, но всегда осуждают, — сказала Валентина Степановна.—Николай Иванович, расскажите-ка этому молодому человеку, как его самолет у нас оказался.
— Да случайно зарулил в поисках своего летчика, — ответил инженер, и отечески пожурил Шуваева взглядом, сказав лишь: — Эх, голуба-голуба.
— Судить его надо, — в один голос посыпались советы штабистов из корпуса.
Надо сознаться, и мы, работники штаба полка, были такого же мнения утром, когда наблюдали посадку самолета. Но, когда Гризодубова собрала управление полка, чтобы посоветоваться о судьбе молодого и недостаточно опытного экипажа, мы не нашли обоснований прежнему мнению. На совещании присутствовал начальник штаба дивизии полковник И. И. Бегунов. Кадровый военный, он высказался в духе строгого соблюдения устава.
— Чтобы другим неповадно было паниковать, Шуваева надо отдать под суд, — сказал он, как отрубил, свое мнение Гризодубовой. [181]
— Шуваев совершил проступок не по злому умыслу, — ответила Валентина Степановна. — Он по неопытности неправильно определил в бою состояние своего самолета и покинул его.
— Судили же в<