Признаки отмирания «героической» этики еще отчетливее прослеживаются в «Одиссее». Хотя и здесь герой принадлежит к высшему кругу ахейской знати, отличаясь не сломленной в многолетних испытаниях силой и ловкостью, сплошь да рядом осторожность, скрытность и прямое притворство, немыслимое в Ахилле или Гекторе, оказываются для Одиссея гораздо более ценными свойствами, чем прямолинейная храбрость и всесокрушающая отвага. В отрицательном свете изображены в поэме «богоравные» женихи Пенелопы, нагло разоряющие дом Одиссея; попытка Телемаха обуздать их при помощи народного собрания ни к чему не приводит, и эта длительная безнаказанность обнаглевшей знатной молодежи указывает на далеко зашедшее разложение родовых институтов. Значительно чаще, чем в «Илиаде», говорится в «Одиссее» о рабском труде, хотя в целом рабство носит еще патриархальный характер и ограничивается сферой домашнего обслуживания.
К объективным социальным условиям, в которых действуют гомеровские герои, присоединяется в поэмах не менее важный для эпического автора «божественный» план: события, происходящие вследствие совершенно естественных побуждений и самостоятельных поступков человека, воспринимаются в то же время как предопределенные судьбой или предуказанные богами, главным образом Зевсом. Так, волей Зевса уже в самом начале «Илиады» объясняются многочисленные потери ахейцев, понесенные ими из-за ссоры Ахилла с Агамемноном. Успешное наступление троянцев (кн. XI—XV) становится в дальнейшем возможным не только вследствие отсутствия Ахилла, но опять же по
321
желанию Зевса. Гектор терпит поражение в единоборстве с Ахиллом как потому, что имеет дело с самым могучим ахейским героем, так и потому, что перед их сражением Зевс определил на своих весах волю судьбы: чаша с жребием Гектора опустилась вниз («к Аиду»), и это служит указанием, что участь его решена («Илиада», XXII, 209—213).
Из подобных фактов (перечень их можно продолжить) иногда делают вывод о «связанности», «скованности» героев эпоса чуждой им, непознаваемой силой — судьбой или божественной волей. Между тем гомеровский человек отнюдь не ощущает судьбы как чего-то враждебного, противоположного ему самому: понятие «мойра», переводимое у нас словом «судьба», обозначает не больше, чем «долю», выделенную в жизни каждому человеку, появившемуся на свет и вынужденному рано или поздно его покинуть. При этом осознание неизбежности смерти как естественного закона не обрекает гомеровских героев на бездействие; напротив, поведение их отличается максимальной активностью и полнотой жизненных проявлений, делающих их образы столь привлекательными. Что же касается эпических представлений о судьбе и богах, то они соответствуют уровню развития общественных отношений родового строя, при котором человек воспринимает себя в неразрывном единстве с окружающей его природой и действующими в ней стихийными силами.
Важнее подчеркнуть другое: гомеровскому мировоззрению еще совершенно чуждо представление о богах как высшей силе, призванной судить и карать человека за преступления против нравственности. Гомеровские боги отличаются от человека только бессмертием и физической силой, в отношениях же между собой и с людьми руководствуются отнюдь не требованиями справедливости, а личными симпатиями и антипатиями. Гнев бога, оскорбленного похвальбой или неповиновением смертного, опасен, но в остальном срок жизни человека на земле, предопределенный безучастной судьбой, не зависит от его поведения. Только в более поздней «Одиссее» наблюдаются зародыши религиозно-этической проблематики: боги, хотя и не вмешиваются непосредственно в судьбу спутников Одиссея или женихов Пенелопы, стараются все же предостеречь их от позорных, нечестивых поступков, а гибель женихов расценивается в поэме отчасти как божественная кара за нарушение ими древнего закона гостеприимства и оскорбление домашнего очага Одиссея.
Иллюстрация:
Полифем, ослепляемый спутниками Одиссея
Черепок кратера VII в. до н. э. Аргос. Музей
Относительная неразвитость общественных отношений порождает еще одну форму божественного вмешательства в поведение героев: с его помощью объясняется внутреннее состояние человека. Так, в известной сцене из первой книги «Илиады» Ахилл, раздраженный нападками Агамемнона, готов уже броситься на него с обнаженным мечом, как вдруг спустившаяся с Олимпа и видимая только одному Ахиллу Афина хватает его сзади за кудри и передает ему желание богов: он может как угодно бранить Агамемнона, но поединка между ахейскими героями не желают сочувствующие им боги. Легко понять смысл этого эпизода и без вмешательства Афины: разгневанный Ахилл в последнюю минуту видит, каковы могут быть последствия его поступка, и, смиряя себя, опускает меч в ножны. Однако эпическому певцу еще недоступно изображение такого сложного психического акта, каким является борьба между аффектом и рассудком; в эпосе нет еще даже понятия, обозначающего совокупность психических свойств и проявлений индивида («души») как единое целое. Больше того, психические свойства нередко трактуются как нечто отдельное от человека, существующее в нем самостоятельно и потому открытое для воздействия внешних сил, в частности богов, которые могут «вложить» в «дух» человека отвагу, мужество, желание, а могут «погубить», «повредить», «изъять» у него разум. Воздействие богов на человека есть, таким образом, не что иное, как передача через внешнее внутреннего состояния героя: Гомер не изображает аффект как психический акт, он стремится объяснить его внешним,
322
чаще всего божественным вмешательством.
С этой особенностью художественного мышления эпического автора связано и преобладание в передаче психического состояния человека внешней симптоматики: при волнении или страхе у гомеровского героя дрожат и слабеют ноги, стучат зубы, прерывается голос, дыбом вздымаются волосы, бледнеет лицо и т. д. Тонкая наблюдательность Гомера в изображении внешних проявлений чувств облегчает читателю восприятие характеристики героя. Исторически подобная ограниченность художественных возможностей эпоса вполне объяснима: хотя в эпоху позднего родового строя уже начинается выделение личности из первобытного коллектива, ее обособление еще не достигло того уровня, когда внутренний мир человека мог бы представлять самостоятельный интерес для эстетического сознания. Эта особенность является, однако, источником высокой и своеобразной художественной ценности эпоса древних греков.
«Обаяние, которым обладает для нас их искусство, не находится в противоречии с той неразвитой общественной ступенью, на которой оно выросло, — писал Маркс. — Наоборот, оно является ее результатом и неразрывно связано с тем, что незрелые общественные условия, при которых оно возникло, и только и могло возникнуть, никогда не могут повториться снова» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 12, с. 737—738).
Осознание возможностей отдельной личности, хотя она и принадлежит к родовому коллективу, послужило в эпосе основой для образов, прекрасных в цельности своей натуры и ясности жизнеотношения, но в то же время не лишенных индивидуальных черт: всех вождей характеризует чувство долга, отвага, храбрость, но тому же Ахиллу особенно присущ бурный темперамент, несгибаемая прямота и честность; Аяксу — воинская стойкость, краткость в речи и надежность в деле; Агамемнону — тщеславная гордость; Одиссею — неторопливость в решениях, осторожность и хитрость. Из двух гомеровских стариков, патриархов многочисленного рода, троянский царь Приам обрисован с искренним сочувствием к его тяжелой судьбе, ахейский же вития Нестор — не без легкой иронии в отношении его многословных назиданий и советов. В гомеровских поэмах перед читателем проходит целая галерея женских образов: глубоко преданная Гектору и с печалью предвидящая свою скорбную долю Андромаха; теряющая одного за другим сыновей несчастная Гекуба; честно ожидающая давно пропавшего мужа Пенелопа и юная царевна Навсикая, втайне мечтающая о браке с человеком, подобным Одиссею. Хотя все эти персонажи восходят к традиционным фольклорным типам, каждый из них отличается не только особой судьбой, но и определенными душевными качествами, если даже Гомер и не ищет индивидуального психологического своеобразия или тем более персональных внешних признаков (все герои в момент боя или наивысшего напряжения душевных сил подобны богам, все девушки и молодые женщины — богиням).
В последующие периоды, когда греческая литература научится изображать людей и в динамике их трагических страстей, и с большим вниманием к их внутреннему миру, она в то же время утратит ту непосредственность и цельность, которая составляет непреходящую ценность гомеровских поэм и в огромной степени объясняет их общечеловеческое значение.
Художественная специфика «Илиады» и «Одиссеи» создается сочетанием целого ряда приемов, типичных для устной героической поэзии и составляющих в своей совокупности своеобразный эпический стиль гомеровских поэм.
Характернейшая особенность эпического сказания — обстоятельность, неторопливость повествования. Как заметил в свое время Гёте в одном из писем к Шиллеру, «основное свойство эпического произведения заключается в том, что оно постоянно то движется вперед, то возвращается назад...» Примеры этому встречаются на каждом шагу. Агамемнон, вняв обманчивому сну, решает произвести испытание своего войска и созывает народное собрание, на котором он выступает первым, держа в руках свой царственный скипетр; и поэт, прежде чем перейти к речи царя, считает нужным сообщить, кто изготовил этот скипетр и как он попал к Атриду («Илиада», II, 102—108). Еще нагляднее применение эпической ретардации в XIX книге «Одиссеи». Приступая к омовению ног Одиссея, Евриклея узнает своего господина, скрывающегося под видом нищего, по шраму на колене. Современный читатель ожидал бы здесь бурного излияния чувств старой няньки, в эпической же поэме разворачивается обстоятельный рассказ о происхождении этого шрама: как в юности Одиссей отправился в гости к деду, пошел вместе с родными на охоту и был ранен в колено клыком кабана; автор не забывает сообщить также, что Одиссей вернулся домой с подарками. Только поведав во всех подробностях историю, занимающую свыше семидесяти стихов, поэт возвращается к состоянию Евриклеи:
Эту-то рану узнала старушка, ощупав руками
Ногу; отдернула руку она в изумленье; упала
В таз, опустившись, нога; от удара ее зазвенела
Медь, покачнулся водою наполненный таз, пролилася
На пол вода. И веселье и горе проникли старушку.
(XIX, 467—471. Перевод В. Жуковского)
323
Добавим, что вся история шрама оформляется специальным приемом «рамочной композиции», широко употребляемым в эпосе: эпизод начинается и кончается примерно одинаковыми словами, и этим подчеркивается обособленность данного отрезка повествования, представляющего для сказителя самостоятельный интерес. Иногда подобные отступления разрастаются до целой вереницы самостоятельных картин. Так, непосредственное отношение к сюжету «Илиады» имеет только самый факт изготовления новых доспехов для Ахилла, эпический же поэт с любовью описывает и мастерскую Гефеста, и его беседу с Фетидой, и самый щит, на котором изображены небесные созвездия и омывающий землю океан, война и суд, свадьба и жатва, вспашка поля и сбор винограда, и т. д.
К ретардирующей технике эпоса относятся также многочисленные и подробные описания вооружения героев, приготовления пищи, снаряжения корабля и т. п. При этом если Парис готовится к поединку с Менелаем («Илиада», III, 328—338) в сравнительно спокойной обстановке перемирия, то вооружение Патрокла происходит в крайне напряженный момент, когда троянцам уже удалось поджечь один из ахейских кораблей, а сам Ахилл торопит своего друга в бой; это не мешает, однако, поэту не только повторить почти слово в слово традиционное описание процесса вооружения героя, но и напомнить историю копья Ахилла, которое Патрокл из-за его тяжести вовсе не берет с собой (XVI, 130—154).
От традиционно одинаковых формул, стихов и целых эпизодов следует отличать повторения, цель которых — еще раз напомнить слушателю определенную ситуацию. Так, Одиссей повторяет перед Ахиллом мирные предложения Агамемнона (кн. IX, 122—157, ср. 264—299); Патрокл обращается к Ахиллу с просьбой отпустить его в бой почти в тех же словах, как это посоветовал ему Нестор (XI, 793—802, ср. XVI, 36—45). Подсчитано, что всего в обеих поэмах повторяются 9253 стиха, т. е. третья часть их общего объема.
Традиционный характер носят постоянные эпитеты, прилагаемые либо к целой группе людей, либо к определенным богам и героям: все вожди — «божественные», «вскормленные богами», ахейцы — «прекраснопоножные», троянские женщины — «волочащие одежды»; Зевс — «молниевержец», «тучегонитель», Аполлон — «сребролукий», «далекоразящий»; Агамемнон — «пастырь народов», «владыка мужей», Ахилл — «быстроногий», Одиссей — «многохитрый». Особенно разнообразны и многочисленны украшающие эпитеты, которыми наделяется море: темно-синее, черное, темно-красное (по цвету морских волн в разное время дня и ночи), широкое, безграничное, многошумное, рыбообильное, многомедное (т. е. носящее на себе корабли с вооруженными воинами) и т. д. — всего в поэмах насчитывается 46 эпитетов моря. Украшающие эпитеты тесно прикреплены к определяемому предмету и не зависят от ситуации, в которой этот предмет появляется. Так, естественно, что Ахилл назван «быстроногим», когда он стремительно мчится по полю битвы; но эпитет «быстроногий» прилагается к нему и в первой книге «Илиады», когда Ахилл выступает в народном собрании. Впрочем, постоянные эпитеты в «Илиаде» почти никогда не противоречат установившейся характеристике персонажа. Иначе — в «Одиссее», где эпитеты нередко сохраняются как традиционный прием, хотя они и противоречат истинным свойствам человека: женихи Пенелопы, несмотря на их бесчинства, все еще «мужественные» и «отважные». Эгисф, соблазнивший жену Агамемнона и убивший его самого при возвращении, назван «безупречным», ибо таков обычный эпитет «царей».
Одним из самых замечательных признаков гомеровского эпического стиля являются обильные, часто пространные и почти всегда складывающиеся в законченную картину сравнения. Своим происхождением они обязаны исконно фольклорному параллелизму («...и упал он в снег, словно сосенка, словно сосенка во сыром бору...»), но нередко приобретают в повествовании самостоятельное значение, наслаиваясь одно на другое. Наиболее наглядный пример — описание боя за тело Патрокла («Илиада», XVII, 735—759), где фактическая сторона дела укладывается в несколько строк: ахейцы отступают, унося тело Патрокла, но троянцы теснят их, и оба Аякса ведут тяжелый бой; перед натиском Гектора и Энея ахейские юноши в панике разбегаются. Каждому из моментов описываемого боя в поэме соответствует сравнение, превращающее краткое сообщение в развернутую картину.
Бой позади несущих тело —
Бурный, подобно как огнь, устремленный на град человеков:
Вспыхнувши вдруг, пожирает он все; рассыпаются зданья
В страшном пожаре, который шумит, раздуваемый ветром.
Усилия несущих тело:
Те ж, как яремные мески, одетые крепкою силой,
Тянут с высокой горы, по дороге жестокобугристой
Брус корабельный иль мачту огромную; рьяные вместе
324
Страждут они от труда и от пота, вперед поспешая, —
С рвеньем таким аргивяне Патрокла несли.
Аяксы отражают бой:
...как холм — разъяренные воды,
Лесом поросший, чрез целое поле протяжно лежащий;
Он и могучие реки с свирепостью волн их, встречая,
Держит и, весь их напор отражая, в долины другие
Гонит, его же не в силах могучие реки расторгнуть...
Ахейцы не выдерживают натиска Гектора и Энея:
И, как туча скворцов или галок испуганных мчится
С криками ужаса, если увидят сходящего сверху
Ястреба, страшную смерть наносящего мелким пернатым, —
Так пред Энеем и Гектором юноши рати ахейской
С воплем ужасным бежали...
(Перевод Н. Гнедича)
Как видим, поэт не удовлетворяется указанием на объект сравнения (бой, как огонь; Аяксы, как холм), но, назвав его, делает центром картины из жизни природы или окружающего быта. Наряду с описаниями природы в сравнениях имеются зарисовки современных поэту социальных отношений, чуждые основному содержанию «Илиады». В «Одиссее» сравнений гораздо меньше и они беднее: описания бури на море, чудесного сада Кирки, как и скромного ужина в хижине свинопаса, органически укладываются в само авторское повествование или рассказ его героя.
Еще один своеобразный прием эпического стиля получил в науке название «закона хронологической несовместимости» — действия, происходящие одновременно, изображаются как последовательные. В конце XI книги «Илиады» Патрокл торопится увидеть Ахилла и сообщить ему о тяжелом положении ахейцев, но приходит к нему только в начале XVI книги, так как XII—XV книги заняты последовательным изложением событий, происходивших одновременно. В конце XIII книги «Одиссеи» Афина, встретив героя на Итаке, направляет его к Евмею, а сама улетает в Лакедемон, где в это время находится Телемах; поскольку XIV книга посвящена пребыванию Одиссея у Евмея и завершается тем, что оба героя ложатся спать, то и Афина появляется в Лакедемоне только на утро следующего дня (кн. XV), т. е. по истечении времени, необходимого для осуществления одновременного действия. Эти особенности эпического стиля объясняются психологией слушателя, которому трудно уследить за течением событий в синхронном разрезе, так как нет возможности перелистать заново уже прочитанные главы. Да и поэту удобнее вести рассказ последовательно, не заставляя держать в памяти различные линии повествования.
Наконец, неотъемлемым признаком древнегреческого эпоса является традиционный размер стиха — гексаметр, состоящий из шести дактилических стоп, причем во всех стопах, кроме пятой, дактиль (— U U) свободно заменяется спондеем (— —). Чередование дактилей и спондеев вместе с различными вариантами цезур придает гомеровскому стиху ритмическое многообразие и богатство интонаций, в то время как постоянные формулы, укладывающиеся в целую стихотворную строку или занимающие твердо зафиксированное место в ее начале или конце, делают гексаметр одним из носителей эпической традиции.
При всем обилии приемов, характерных для традиционного эпического стиля, в «Илиаде» и «Одиссее» несомненно стремление к строгому композиционному единству и четко продуманной организации материала. Еще Аристотель заметил, что, в отличие от других авторов эпических поэм, Гомер «благодаря ли искусству или природному таланту... не представил всего, что случилось с героем... но он сложил свою «Одиссею», а равно и «Илиаду», вокруг одного действия...» («Поэтика», гл. 8).
В самом деле, для «Илиады» поэт взял из всей истории Троянской войны лишь один эпизод («гнев Ахилла»), хотя и включил в его разработку описания, которые были бы уместнее в поэме о начале военных действий (каталог кораблей во второй книге, перечень ахейских полководцев в третьей). Действие поэмы охватывает 50 дней, но из них почти три четверти заполнено событиями, о которых автор только упоминает, так как они составляют не более чем экспозицию и заключение основного сюжета: девять дней свирепствует мор в ахейском стане, на двенадцатый день после ссоры вождей боги возвращаются на Олимп из далекого края эфиопов, и Фетида получает возможность обратиться к Зевсу; соответственно только на двенадцатый день после гибели Гектора Приам отправляется в стан Ахилла за телом сына, после чего троянцы еще девять дней оплакивают погибшего и готовятся к его погребению. Добавим к этому, что равное число дней, симметрично обрамляющих основное ядро поэмы (9 + 12 = = 12 + 9), умещается в первой и последней книгах «Илиады»; первая из них содержит завязку (гнев Ахилла), а вторая — развязку (выдача тела Гектора).
К середине того срока, в который укладывается действие всей поэмы, т. е. к ночи с 25-го на 26-й день, приурочено посольство к Ахиллу (кн. IX) — явный признак сознательного стремления
325
автора к симметричному расположению событий, еще более усиленному «удвоением мотивов». Так, по обе стороны от книги IX симметрично расположены единоборство Менелая с Парисом и Ахилла с Гектором, сопровождаемые «смотром со стены» (III, 121—244; XXII, 405—515); но если первый поединок ничего не решает и предшествующее ему обозрение ахейского войска с троянской стены выдержано в спокойных описательных тонах, то второй поединок кончается гибелью Гектора и следующий за тем эпизод изображает глубокое отчаянье его родителей и супруги. К числу «удвоенных мотивов» относятся также два свидания Ахилла с Фетидой (в кн. I и XVIII), два крупных поединка Гектора (с Аяксом — в кн. VII, с Ахиллом — в кн. XXII), вмешательство Геры (в кн. VIII и XIV) и т. д.
Следует, наконец, отметить предельную насыщенность центрального раздела поэмы: восемь книг (с XI по XVIII включительно), больше пяти с половиной тысяч стихов, изображают события всего лишь одних суток. За это время успевают отличиться в бою и получить ранения Агамемнон, Одиссей и Диомед; троянцы подступают к ахейским кораблям и Патрокл уходит в бой, чтобы пасть от руки Гектора; Гефест изготовляет новые доспехи для Ахилла. Следующие четыре книги (XIX—XXII) снова охватывают множество событий, происходящих в течение одного дня: от примирения Ахилла с Агамемноном до гибели Гектора, включая сюда битву богов на берегу Ксанфа. Таким образом, эпическая неторопливость повествования сочетается в «Илиаде» с умелой и продуманной концентрацией материала, придающей поэме сюжетную завершенность.
В «Одиссее», действие которой занимает 40 дней, больше половины этого срока уходит на подготовку Одиссея к отплытию и его плавание от острова нимфы Калипсо до страны феаков (V, 228—493). Самые же важные события — от появления Одиссея во дворце до расправы с женихами — также укладываются всего в неполных два дня, хотя и описываются в шести книгах (XVII—XXII).
Примечательно, что избиение женихов — кульминационный эпизод в поэме — подготавливается автором очень умело, исподволь и задолго до его наступления. Еще Одиссей томится в плену в Калипсо, а прибывшая под видом чужеземного гостя на Итаку Афина вселяет в сердце Телемаха надежду на возвращение отца; вскоре Телемах получает аналогичное предсказание от Елены в Спарте. Одиссей появляется в своем доме, когда поведение женихов становится невыносимым для его родных и для верных слуг, и чем глубже отчаяние последних, тем с большей наглостью ведут себя торжествующие в своей безнаказанности женихи. Но вот уже из уст не узнанного ими Одиссея несколько раз вырываются недружелюбные напоминания женихам об ожидающей их судьбе; вот он советует наиболее совестливому из них, Амфиному, отстать, пока не поздно, от остальных и вернуться домой; вот и самих женихов охватывает припадок безумия, предвещающий недоброе, а прорицатель Феоклимен предостерегает их от «быстро подходящей беды»:
Слышен мне стон ваш, слезами обрызганы ваши ланиты.
Стены я вижу в крови; с потолочных бежит перекладин
Кровь; привиденьями, в бездну Эреба бегущими, полны
Сени и двор; и на солнце небесное, вижу я, всходит
Страшная тень...
(XX, 353—357. Перевод В. Жуковского)
Впрочем, уверенность женихов в своей безнаказанности настолько велика, что даже первый выстрел, которым Одиссей сражает Антиноя, самого наглого из них, вызывает у них не страх, а лишь негодование, пока Одиссей не называет себя и не выносит беспощадного приговора:
В сеть неизбежной погибели все, наконец, вы попали.
(XXII, 39. Перевод В. Жуковского)
Подобное нарастание напряжения, проведенное через всю поэму, свидетельствует о незаурядном мастерстве ее автора, творчество которого никак не может быть сведено только к созданию или воспроизведению отдельных героических песен.
Несомненное единство и художественное совершенство гомеровских поэм уже в античности создало их легендарному автору славу в своем роде единственного и непревзойденного поэта. Хотя биография его оставалась малодостоверной (в ее разных вариантах перечисляются, в частности, семь различных городов, споривших за право называться родиной Гомера), в древности не сомневались в существовании подобного поэта и в принадлежности ему по крайней мере «Илиады». Только на исходе XVIII в., в период пробуждения в Западной Европе интенсивного интереса к «духу народа», находящему выражение в его устном творчестве, возник так называемый гомеровский вопрос — первая научно обоснованная попытка рассматривать «Илиаду» как совокупность отдельных героических песен, сведенных воедино неизвестным редактором только в середине VI в. до н. э. («Предисловие к Гомеру» Ф. А. Вольфа,
326
1795 г.). Идеи Вольфа, развитые впоследствии К. Лахманом в «теории малых песен» (1837), в их чистом виде вскоре были отвергнуты, ибо композиционная целостность обеих поэм неоспоримо противоречит предположению о механическом объединении разнородного песенного материала. Особенно активные возражения «песенная теория» вызвала у поэтов и писателей, высоко ценивших художественные достоинства гомеровского эпоса, — Гете, Шиллера, Гнедича, Гоголя, Белинского. Однако выступление Вольфа сыграло огромную роль в дальнейшем исследовании гомеровских поэм, ибо поколебало наивную веру в непосредственность и одноразовость творческого акта, результатом которого они якобы явились.
К середине прошлого века среди исследователей древнегреческого эпоса определились два основных направления: унитариев, защищавших единство поэм и их автора (Г. В. Нич — в Германии; позже в России — М. С. Куторга, Ф. Ф. Соколов), и аналитиков, выделявших в поэмах различные по времени возникновения части, причем большинство исследователей этого направления занялось поисками в дошедшем до нас тексте поэм «основного ядра», которое впоследствии дополнялось и расширялось (Г. Германн, Дж. Грот; в России — Ф. Г. Мищенко, С. П. Шестаков, Ф. Ф. Зелинский). Открытие крито-микенской культуры значительно усилило позиции аналитиков, так как показало разновременность исторического материала, отраженного в поэмах, но в своих попытках определить границы и время возникновения отдельных пластов и эпизодов различные исследователи аналитического направления нередко приходили к прямо противоположным выводам. Так, например, одни сторонники «основного ядра» (т. е. постулируемой первоначальной поэмы о «гневе Ахилла») определяли его в полторы тысячи стихов (Э. Бете), другие включали в него книги I, XI—XVIII и XX—XXIV, т. е. примерно три пятых нынешней поэмы (П. Мазон).
В последние десятилетия вопрос о происхождении гомеровских поэм перешел в несколько иную плоскость. Хотя и сейчас нет недостатка в работах аналитического направления (В. Тейлер, П. фон дер Мюлль, Р. Меркельбах, Б. Марцулло, Д. Пейдж) и даже парадоксальных попытках возрождения теории «малых песен» (Г. Яхманн), мало кто из непредвзято мыслящих исследователей может отрицать единство замысла каждой из поэм и целенаправленный отбор художественных средств для его реализации. К тому же ни один современный «унитарий» (например, В. Шадевальдт, Г. Лоример, А. Лески) не отрицает использования в поэмах уже сложившихся элементов героического сказания, и ни один серьезный аналитик не пытается расщеплять их на отдельные стихи, механически склеенные малоопытным составителем.
Спор идет скорее о другом. Исследование гомеровского эпоса в сравнении с устным эпическим творчеством, сохранившимся до наших дней у южнославянских, кавказских и среднеазиатских народов (в его изучении существенная роль принадлежит советским фольклористам), выявило черты настолько значительного сходства между древнегреческим и современным героическим эпосом, что заставило ряд ученых (М. Парри, А. Лорд, И. Нотопулос, Дж. Кирк) постулировать бытование гомеровских поэм вплоть до середины VI в. как произведений целиком «устной поэзии», без всяких следов творческой индивидуальности автора. Следует, однако, признать, что при всей важности и обширности наблюдений, сделанных упомянутыми исследователями, их конечные выводы страдают односторонностью, так как исключают из процесса создания поэм не только очевидное стремление к художественному единству, но и часто столь же несомненное разнообразие в использовании средств устной поэзии (в частности, так называемого «формульного» стиля).
Избегая крайностей охарактеризованных выше направлений, современное состояние «гомеровского вопроса», т. е. наших представлений о создании древнегреческого эпоса, можно свести к следующему.
В основе «Илиады» лежит мифологизированная история микенского периода, ставшая достоянием устного эпоса в послемикенские времена и оформившаяся в героические сказания на древнем эолийском диалекте на рубеже 1 тыс. до н. э. Перенесенный затем в наиболее развитую область древнегреческого мира Ионию и заново рассказанный на ионийском диалекте (с сохранением тех эолийских форм, для которых ионийский не давал равноценной метрической замены) героический эпос продолжал бытовать в виде отдельных устных сказаний до тех пор, пока крупная поэтическая индивидуальность («Гомер») примерно в середине — второй половине VIII в., используя уже существовавшую традицию и стилевые приемы богатырского фольклора, отобрала из обширного эпического репертуара и силой своего художественного таланта сплавила в единое целое материал, необходимый для создания большой поэмы. При этом все большее распространение приобретает мнение об использовании автором «Илиады» письменности, ибо без письменной фиксации невозможно объяснить ту стройную продуманность композиционных средств, о которой речь шла выше. Разумеется, наличие письменного текста не сделало «Илиаду» произведением,
327
предназначенным для читателя, — отдельные куски ее по-прежнему исполнялись рапсодами для слушателей, и эта практика неизбежно приводила к появлению новых вариантов, интерполяций или сокращений первоначального текста. Именно заботой о его сохранении была продиктована деятельность комиссии, которой в середине VI в. до н. э. (при афинском правителе Писистрате) было поручено закрепить литературно весь состав поэмы.