Писано в 1904—1905 г. Записная тетрадь в лист, в переплете. 2 глава

Жизнь проходила очень размеренно и правильно. Вставали рано. Сейчас же после кофе Скрябин недолго прогуливался по саду, затем шел работать до обеда; после обеда — отдых, иногда про­гулка и снова работа. Вечером, после ужина, он обыкновенно читал, отдыхал за беседой. Так прошло все лето, до самого отъезда Скрябиных в Москву, в средних числах августа.

Он работал в каком-то восторгов. Казалось иногда, что все­лилась в него высшая воля, заставляющая его напрячь все егосилы, и он с радостью ей повинуется; часто приходилось чутьлине насильно отрывать его от стола, чтобы он погулял хоть не­много. Тогда он оправдывался: «Нужно торопиться, времени мало, не успею кончить до осени». Это чувство срочности, это опасение 111 опоздать к назначенному ведь им же самим сроку, точно сроки этот имел какое-то особенное значение, — вот единственное,чтотревожило его тогда и нарушало его радостное настроение.

Газеты мы читали не каждый день, ибо за ними приходилось ходить самим на станцию, и читали мы их не особенно внимательно; Скрябин же, погруженный всецело в свое дело, конечно, нисколько не интересовался политикой. Война поэтому разразилась для нас всех совершенно неожиданно. Известие о ней потрясло, по-видимому, Скрябина; в первое мгновение он как бы даже растерялся. Однако, значения этих событий тогда еще не представлялисебе, не отдавал себе в них ясного отчета и Скрябин. В противном случае, если бы он предвидел будущее и понял ясно, è что означала эта война, какие размеры она примет, он впал бы в отчаяние: ведь это была гибель всего его дела. Теперь, напротив, он склонен был отнестись к начавшейся войне, как к временному кризису, который способен был даже обновить ду­ховную жизнь народов, хотя и разоряя их материально. Позднее, как известно, он еще более укрепился на этой точке зрения, рассматривая столкновения народов, как видимое выражение некоего духовного сдвига, совершающегося в иной сфере бытия. Во всяком случае, в те июльские дни он почти немедленно вернулся к своей работе; войною он продолжал очень интересоваться, волно­вался при чтении первых известий, но все это словно проделывал лишь одной стороной своего существа. У нас создавалось такое впечатление, что он исполняет какую-то повинность, какую-то обязанность, отдавая небольшую часть своего времени событиям дня, чтобы затем о них вовсе позабыть. Приносили газеты; он спускался с своего балкона; мы их читали громко, комментиро­вали, затем он уходил к себе наверх и больше ничем другим не интересовался, кроме своей работы. И так до следующего дня. В этом не было с его стороны никакого усилия; напротив, усилие он делал, по-видимому, для того, чтобы отойти от работы. Позднее, мне кажется, по мере того как явственнее обозначался грандиозный размер событий, они глубже и сильнее захватили его, и склонен был он им придать большее значение. Но в то лето ничто не могло затронуть его; все скользило по по­верхности.

В комнате, служившей гостиной, стояло пианино, но оночень 112 редко подходил к нему и за все лето не нашел даже времени прокорректировать присланные ему оттиски нескольких мелких фортепианных вещей опуса 74-го, и с трудом я уговорил его сыграть мне их, хотя прелюдию вторую этого опуса он очень любил. Если он изредка садился за фортепиано, то играл исклю­чительно отдельные фразы из эскизов к Предварительному Действу.

Все время свое он отдавал, таким образом, поэтическому творчеству, когда же читал, то исключительно поэтов. Читал он по своей привычке очень медленно, внимательно, строку за строкой, останавливаясь чуть ли не над всяким заинтересовавшим его выражением. С собою он привез из Москвы «Cor Ardens» Вячеслава Иванова, которое он перечитывал постоянно; затем Бальмонта — «Зеленый Вертоград», одно из любимых его произведений. В одну из поездок своих в Москву я купил ему по его просьбе полное собрание сочинений Тютчева и Шульговского — «Теория и практика поэтического творчества». Тютчева, которого он знал до того недостаточно, он сразу полюбил. Шульговского же он только пробежал и в дальнейшем почти вовсе им не воспользовался; он вообще очень не любил учебников, предпо­читая всегда учиться на произведениях искусства. В недостаточ­ности же своей поэтической техники он ясно отдавал себе отчет: постоянно он тогда повторял: «Единственное, что меня беспокоит, это текст. В музыке я чувствую себя владыкой; тут я спокоен: сделаю, что хочу. Но мне нужно вполне овладеть техникой стиха. Я не могу допустить, чтобы текст был ниже музыки, я не хочу, чтобы на стихи мои смотрели, как на произведение музыканта, решившегося сам написать текст к своей музыке».

Заканчивая список чтений Скрябина в течение этого периода, упомяну еще Софокла, драмы которого (первый том) появились не задолго перед тем в переводе и со вводными статьями 3елинского.

Очень характерно, что Скрябин не взял с собою ни одной теософской книги, даже столь превозносимую им всегда Блаватскую. Отход его от теософии становился все определеннее.

Черновые эскизы текста Предварительного Действа, относящиеся к этому лету, занимают две тетради: часть той, которую я обозначил выше буквой «Б» и где эскизы к Предварительному 113 Действу чередуются с записями, предназначавшимися раньше для Мистерии, и другую, несколько большего формата, также без обложки, которую я обозначу «В». Писал он одновременно и в той, и в другой тетради, перенося и переписывая отдельные отрывки из одной в другую. Но по сравнению с прошлым, когда он записывал разрозненные стихи и отрывки по мере того как онивнем возникали, работа его сделалась планомерной и упорядоченной: он стал следовать плану своего произведения, идя в общем от начала к концу. Это не мешало ему, конечно, часто забегать вперед, пропуская отдельные, долго не удававшиеся ему эпизоды, или возвращаться назад, к уже записанному, но еще не удовлетворявшему его.

Что касается общего плана произведения, то, как я уже указывал, он был давно готов: ведь это был в сильно сокращенной форме, в миниатюре, план Мистерии — история человеческих рас, как процесс разделения и погружения Духа в материю и обратного возвращения к единству, процесс космической эволюции и инволюции, рассматривавшиеся им, конечно, как процесс исключительно духовный, точнее — психический. В это основное содержание Скрябин не внес никаких изменений, строго следуя той последо­вательности в развитии духовных процессов, которую он уже гораздо ранее постиг в себе путем самоанализа. Его задача со­стояла теперь в том, чтобы выразить интуицию свою в символах. Отсюда этико-лирический характер всего произведения, кото­рое есть одновременно сказание о вселенной и воплощение личных переживаний. Но рассказчиком, повествователем Скрябин не хотел быть: он говорил — «моя лирика должна быть эпосом», а также - «необходимо вскрыть космический смысл каждого личного переживания; история одного чувства, одного стремления есть история вселенной». Скрябин больше всею стремился к конкретности образов и чрезвычайно боялся рассудочности, всегда связанной, по его мнению, с эпосом, так называемой философской поэзии, пред­ставляющей изложение отвлеченных мыслей в стихотворной форме, он не терпел. Желая проверить себя, он постоянно обращался к окружающим с беспокойным вопросом: «Не кажется ли это рассудочным, не представляется ли это простым стихотворным переложением теоретических построений?» Для него, конечно, было ясно, что он творит непосредственно, как художник, исходя 114 от цельного видения, но, сомневаясь моментами в своем овладении стихией словесного творчества, он опасался, что некоторые из его намерений останутся не воплощенными и не дойдут до слушателя. Сравнение некоторых вариантов показывает, как на­стойчиво искал он конкретности выражения, стремясь всегда усилить, подчеркнуть индивидуальный момент, чтобы в нем явить нам общее. Иногда ему это не удавалось, конечно, и я помню, что несколькими эпизодами он был сам не доволен, хотел над ними еще поработать, но не успел. Укажу, например, на образ Богоборца, рассудочность которого он ощущал: «это слишком обще, расплывчато», на хор «умеренных» — «странник, ты истину чувства познай» и др. «Я здесь еще многое изменю, — говорил он; — это еще не отделано».

Со свойственным ему всегда благородным стремлением предо всеми раскрыть свои богатства, он постоянно делился с окру­жающими результатами своих неудач и затруднений, радуясь по-детски удачам и достижениям. Мы следили изо дня в день, таким образом, за ходом его работы над текстом; помню, как доволен он был некоторыми эпизодами: диалогом мужского и женского, хором волн, песней пробуждающихся чувств; как музыкант, он наслаждался самой звучностью этих стихов, которые он повторял постоянно, останавливаясь на особенно певучих словах, подчеркивая отдельные сочетания. Легко заметить, что не­которые эпизоды построены на преобладании в звуковом отношении того или другого сочетания гласных и согласных; этот «принцип оркестровки» как называл его Скрябин, он хотел сначала провести очень cтрого, с его помощью резко отграничивая друг от друга главнейшие периоды. Но затем он признал, что пол­ное осуществление этого принципа может создать впечатление мо­нотонности, и потому, ограничив его применение некоторыми отде­лами поэмы, он работал очень долго и упорно, лишь постепенно, с трудом достигая желаемого. Другие эпизоды, напротив, создались почти сразу. Стихи «семь ангелов в эфирном облаченьи» и т. д. словно внезапно озарили его, он написал их в несколько минут и перенес затем в окончательный текст почти без всяких изменений. Между тем по содержанию своему образ этот — один из самых сложных.

До обратного отъезда в Москву Скрябин, однако, не успел 115 закончить всего текста. Ему очень не хотелось возвращаться с дачи, так как он понимал, что в Москве работать будет го­раздо труднее, но погода испортилась, в связи с войною распро­странялись тревожные слухи, все кругом разъезжались... пришлось возвратиться в город. Текст Предварительного Действа был вчерне доведен до «Песни-Пляски падших», первые стихи которой были уже написаны. Записаны были также отрывки последних эпизодов, а именно — слова Смерти, начиная приблизительно со стихов:

Тайным зовам души

Ты внимай и спеши

Погибающим весть

О спасеньи принесть

затем конец, начиная со стихов:

Пробил радостный час

Пробудился ты в нас

Но со значительными пропусками.

В общем, если бы Скрябин продолжал работать в городе столь же энергично, как и на даче, он закончил бы, вероятно, весь текст, хотя бы вчерне, через три или четыре недели. Но условия работы в Москве были совершенно иные, и лишь в конце ноября Скрябину удалось прочесть всю поэму своим друзьям-поэтам — Вячеславу Иванову и Ю.К. Балтрушайтису, мнению которых он придавал большое значение: «Это мой экзамен», шутил он. Отзыв их рассеял его сомнения. Он все же считал, что необходимо многое изменить; отдельные эпизоды не совсем удовлетворяли его.

Вопрос об исполнении Предварительного Действа, однако, усложнился; война продолжалась и трудно было предвидеть, когда она закончится; для Скрябина было вполне очевидно, что исполнение должно быть отложено до конца войны. Тут возник проект (кажется, он исходил от А.Н. Брянчанинова) немедленно издать текст Предварительного Действа вместе с музыкой. Конечно, это был бы компромисс! Ведь Скрябин, несмотря на все свои колебания в этом вопросе, рассматривал свое произведение, как акт мистический и считал, что совершение Предварительного Действа является существенным моментом самого произведения или, 116 точнее, что это последнее существует лишь in actu, вне же свершения можно только говорить о тексте, о музыке, как об отдельных элементах.

Несмотря поэтому на нетерпение свое увидеть, наконец, свой замысел осуществленным, Скрябин не склонен был с этим проектом согласиться.

В течение зимы 1914—1915 гг. Скрябин предполагал заняться музыкой к Предварительному Действу, а также окончательной от­делкой текста. Последний был уже весь переписан им в особую тетрадь в коричневой обложке («Г»). Но так как он продолжал вносить в текст все новые и новые изменения, он решил переписать его еще раз, окончательно. Этот окончательный текст внесен им в толстую тетрадь в черной клеенчатой обложке («Д») но работу эту он не успел довести до конца: смерть прервала ее, когда он дошел лишь до стихов:

Извивно-ползная, змеею я проснулась.

Стихии влажной я, истомная, мила.

Таким образом, вторая половина текста осталась им еще окончательно не редактированной, но именно этой частью он и был менее доволен.

Что касается музыки Предварительного Действа, то ему ничего и не удалось сделать. Большие надежды он возлагал на лето, ко­торое он предполагал провести где-нибудь на Кавказе, в Кисловодске, быть может: он думал заехать туда после предстоящей концертной поездки по Волге. Не осталось даже после Скрябина и эскизов к этой музыке: действительно, то, чем мы те­перь располагаем, лишь намеки, зародыши будущих форм, начатки фраз. К тому же только о некоторых из этих отрывочных музыкальных мыслей мы знаем определенно, что Скрябин дей­ствительно решил ими воспользоваться для Предварительного Дей­ства: среди этого сырого материала он, наверное, произвел бы очень строгий отбор. Остается также вовсе неизвестным, к каким именно моментам действия можно приурочить ту или иную из сохранившихся фраз. Некоторых эскизов, хорошо знакомых его близким, которым он их часто играл, не нашлось вовсе среди его музыкальных рукописей: так, несмотря на все поиски, не могли быть разысканы начальные такты Предварительного 117 Действа, хотя известно, что он их записал. Затерян также мотив торжественного колокольного звона, сочиненный им еще в 1913 г.

Хотя исполнение Предварительного Действа откладывалось на неопределенное время, однако мысль Скрябина теперь, когда текст был уже закончен, постоянно возвращалась к этому вопросу. В беседах своих с друзьями (эти беседы служили ему часто импульсом к творчеству) он постепенно выяснял подробности совершения Действа. Но все это носило отрывочный характер: неко­торый частности были уже определены, когда более основное и важное не было еще вовсе затронуто. К сожалению, Скрябиным ничего не было зафиксировано, и в тетрадях не найти никаких записей по этому поводу. Мечтал он о постройке специального здания для исполнения Предварительного Действа, однако соглашался, что в крайнем случай можно будет использовать какое-нибудь из существующих зданий, лишь бы только форма его была кругла: «только не цирк!» Все присутствующие, по его мысли, должны были образовать как бы систему концентрических кругов, постепенно сближающихся от центра к периферии; те, что принадлежали к внешним, периферическим кругам, принимали менее деятельное участие в действии, были более зрителями, глав­ными же исполнителями должны были стать участники внутренних, высших кругов. В центре, на вершине всей системы, Скрябин хотел первоначально воздвигнуть алтарь, но впоследствии он склонен был отказаться от этой мысли. Вся эта масса должна была быть постоянно как бы пронизана движениями таким образом, чтобы круги не пребывали замкнутыми и неподвижными, но чтобы между ними происходил беспрестанный обмен: одни участники, увлекаемые шествиями и танцами, поднимаясь и приближаясь к, центру, другие — удаляясь книзу. Пение отдельных исполнителей и хоровое чередовалось с декламацией. Первые слова:

Еще раз волит в вас Предвечный

Приять любови благодать, и т. д.

провозглашал медленно и торжественно мужской голос на фоне тремолирующего таинственного аккорда (эти именно первые такты ныне затеряны).

Предварительное Действо в окончательной своей форме должно было стать произведением искусства синтетического; но, стремясь 118 осуществить синтез искусств, Скрябин, однако, как известно, был противником принципа параллелизма сочетающихся искусств; на отдельные искусства он не смотрел, как на самостоятельные слагаемые всеискусства, но в них видел лишь разрозненные элементы этого единого всеискусства. В Предварительном Действе Скрябин хотел восстановить гармонически синтез трех искусств: музыки, поэзии и танца (включая мимику и пластику) путем сложного контрапунктирования слова, музыкального звука и жеста. Музыка не должна была вовсе следовать за словом или за движением, но слово, действие и звук, сплетаясь в тесном сочетании, образовывали единую сплошную ткань произведения: Предва­рительное Действо — Скрябин высказывал это не раз — не должно быть музыкой+поэзия+танец, но оно является именно созданием единого искусства, в котором лишь анализ вскрывает элементы пластические, поэтические, музыкальные... Если бы мы располагали сейчас всеми этими элементами и наряду с текстом владели рукописью музыки к Предварительному Действу, то последнее все же не существовало бы, как целое.

Однако, мы знаем, что Скрябин работал сначала над сло­вом и только, закончив эту работу, хотел перейти к музыке, чтобы затем установить все подробности исполнения самого акта но мне кажется, что этот видимый, описанный мною здесь путь был лишь кажущийся и что в действительности Скрябин, напротив, шел от целого к частному, от Предварительного Действа, узренного им, как цельный синтетический акт, к его музыкальным и поэтическим элементам.

Б. Шлецер. 119

III

IV

(Либретто для оперы; писано после Первой симфонии, но до 1903 г. В зеленой записной книжечке.)

Зажглись волшебные огни

В саду прекрасном как мечтанье

И слышно пира ликованье

В его мерцающей дали.

Там дивно все. Цветов богатых

Там ослепительный приют,

Там хоры дружные пернатых

Хвалу Создателю поют.

Зефир дыханием ласкает

Листву стыдящихся мимоз,

А запах нежно-страстных роз

К любовной неге призывает.

В струе прохладной и живой

Роскошно бьющего фонтана

Купает луч блестящий свой

С небес смотрящая Диана.

Там звука нежная волна

С волной ласкающего света

Играет, прелести полна,

Волшебной прелести привета.

Но все богатства те лишь фон,

Рисунка дивного достойный.

Царицы юной образ стройный

Венчал собою этот сон.

Она всех смертных упованье,

Она всех подданных кумир;

То в честь ее пред расставаньем

Отец дает веселый пир.

Гостей блестящая толпа

Ее ревниво окружает 123