Звонаря давешнего там не было.
Той же ночью я прошел горами в Красное Дерево.
Макар и Манук После смерти Геворга Чауша его отряд остался на мое попечение. Мало было воинов наших, но все закаленные в боях верные парни.
Добравшись до Красного Дерева, до лесочка кленового, я первым делом распорядился спрятать жену и сына Геворга Чауша в монастыре св. Карапета.
Вскоре мы узнали про приказ наместника Багеша и управляющего Муша объявить по всей стране розыск. В приказе было сказано: если кто посмеет спрятать семью преступника, будь то целое село, монастырь или церковь, – все без различия подвергнутся уничтожению.
А еще через два дня пришел к нам архимандрит Хесу. Я глазам своим не поверил – святой отец плакал. Он просил забрать из монастыря семью Геворга Чауша. «Правильно ли из-за одной женщины и ребенка подвергать опасности целый монастырь и село?» – сказал старый священник.
Что делать? Надо было спасать Егинэ и Вардгеса любой ценой. Собрались мы все, стали совещаться.
Артонка Джндо предложил переправить Егинэ и Вардгеса в Хут к курду Гасимбеку и его жене. Хасано и Аладин Мисак проводят их. Хутский бек, можно сказать, названый брат Геворга, он сам себя так называл еще совсем недавно.
Фетара Ахо и Град Тадэ предложили отвезти Егинэ к архимандриту Мкртычу, родному ее дяде. А один из фидаи сказал: «Кто совершил этот позорный обряд, кто обвенчал их, тот пусть и отвечает теперь за их жизнь», – и предложил поручить дело спасения Егинэ Фетара Мануку и отцу Степаносу.
Спаханац Макар, опустив голову, молча перебирал четки. Рядом с ним сидели шеникец Манук, Борода Каро и Чоло.
Я прочел на лице дядюшки Макара: «Верно, что я был против женитьбы Геворга, я взбунтовался против него и понес за это наказание, но жена Геворга моя дочь, свет моих очей Ехсо. Геворг – половина моей души. Теперь, когда Геворга нет, его честь – моя честь, его наследник – мой наследник. И если Макар не поможет Егинэ, значит, нет у Макара совести».
И поднялся с земли спаханский исполин, надел на себя оружие, опустил тяжелую руку на мое плечо и сказал:
– Я пойду спасать Егинэ и малого Вардгеса. Отведу их в Сасун. Живой вернусь – честь нации спас, значит; а умру – не велика потеря. Дед Макар стар уже. Одна у меня только просьба будет: положите меня рядом с Геворгом, если что.
Следом поднялся шеникец Манук.
– Я Макара одного не пущу, и я с ним пойду. Фетара Ахо и гелиец Пето тоже поднялись на ноги. И мушец Тигран присоединился к ним. Ахо поглядел на небо – ничего хорошего небо не предвещало.
Расцеловались, попрощались мы со своими товарищами. Дядюшка Макар так с нами прощался, словно никогда больше не должен был увидеть нас. Фетара Манук тоже был печален. Он затянул свою знаменитую «Беривани».
Макар с ребятами поднимались по горной тропинке, а мы стоя глядели им вслед. Вдруг шеникец Манук бегом вернулся и как закричит:
– Чоло, Чоло, не оставь моих деток сиротами!
Чоло не выдержал, заплакал, как малое дитя.
Через день Ахо и гелиец Пето вернулись. И Пето рассказал:
«Спаханский Макар отправил шеникца Манука в монастырь за женой Геворга Чауша и мальцом, а сам с ребятами прошел Куртык-гору и на рассвете вышел к Фетаре. И вдруг видим – идет шеникец Манук, ведет Егинэ и малого Вардгеса на руках несет. Дядюшка Макар обрадовался и говорит: «День в Фетаре проведем, отдохнем, а ночью отправимся в путь». Только он это сказал, а Ахо нам говорит: «Это что за черная полоска на горе, овцы это или же козы?» Но не овцы это были и не козы. Что же тогда? Послали мы одного крестьянина, чтоб поближе подошел, посмотрел, в чем там дело. Крестьянин вернулся и говорит: «Не овцы и не козы, османское войско это, ищут жену Геворга Чауша и ребенка, а еще тех фидаи, которые увели их из монастыря».
Старик Макар, который думал день в Фетаре провести и передохнуть, надел трехи и встал. Он приказал мне с тремя ребятами залечь возле Торчащего Камня у Амре Гяли, а сам решил продвигаться вперед по склону. Шеникцу Мануку он велел двигаться следом. Надо было без выстрелов пройти сквозь войско.
– А как же быть с Егинэ? – спросил шеникец Манук.
– Сынок, аскяров много, а судьба у меня, видать, черная, – сказал дядюшка Макар. – Мы Егинэ с мальцом с собой взять не можем. Парня отдай первой попавшейся армянке, даст бог, спасется ребенок, а Егинэ не должна живой достаться врагу, нельзя допустить надругательства. Убей ее и догоняй нас.
Мы с Фетара Ахо были уже возле Торчащего Камня и вдруг видим, враг открыл огонь – взял в кольцо Макара с Мануком. Стали мы сверху стрелять, а окруженные ребята – снизу. Расчистился маленький кусок, и дядюшка Макар с Мануком добрались до нас. Враг был внизу, у подножья, а мы все – на вершине Амре.
Но верно сказал князь Макар – судьба у него была черная. От монастыря св. Ована подошло свежее войско и перекрыло все подходы к Амре. Мы вынуждены были отойти по единственной свободной тропе.
Быстро мы шли, а Макар старый, ноги уже не держат. Дошли мы до шалаша одного знакомого курда, взяли у него хлеба и пошли дальше. Макар, видим, совсем выбился из сил. Взяли у того же курда осла, посадили на осла Макара. Надо было одолеть Чанчик-гору – тогда бы мы вышли к Шенику.
Макар ослабел, даже с осла падал, он попросил нас пристрелить его, а самим подумать о своем спасении. Но у кого рука поднимется на дядюшку Макара? Сняли мы с него оружие, сняли патронташ, думали – легче ему станет. Но нет. А враг быстро догонял нас, уже в нескольких шагах был. Первая пуля достала спаханского князя. От раны Макар разгорячился, поднялся с земли и пошел – с нашей помощью, правда… Уж не помню как, но добрались мы до вершины Шеника.
Внизу лежала долина Семи Ложек, а чуть подальше начинались раздольные луга Мркемозана, Хошканский старейшина курдов Рзго-ага должен был быть где-то неподалеку. Рзго был старым знакомым спаханского князя. Макар попросил оставить его в летнем доме Рзго, а самим идти дальше, пока войско нас не настигло.
Шеникец Манук не согласился оставить раненого Макара у курдов. «Я дал слово умереть с тобою, дед», – сказал Манук и остался с Макаром.
А мы пошли дальше. Я издали уже увидел, как пошел Манук к палатке старейшины, чтобы распорядиться насчет Макара. Вдруг один из курдов Халил-аги, находившийся тут же, в ярости опустил топор на шеникца Манука. Манук не растерялся. Выхватил ружье, двух-трех курдов уложил наповал, еще нескольких ранил, а сам, раненный в руку, побежал в сторону Шеника, родного своего села. Макар остался один. Курды Халила набросились на раненого, к тому же безоружного старика, и прикончили его топорами и кинжалами.
Манук бежал вниз, к Шенику, и стрелял, призывая на помощь односельчан, но село было окружено войском, подошедшим из Семала. И шеникцы, поднявшись на свои кровли, беспомощно смотрели на земляка своего Манука. И тогда гайдук в гневе разбил о камни винтовку и, вспрыгнув на скалу, под которой зияла пропасть, выстрелил себе в лоб и упал, как орел, в бездну.
Один турецкий офицер, увидев эту героическую и красивую смерть, воскликнул: «Жаль, джигит, что тебя армянка родила!»
Отстреливаясь, мы дошли до ущелья Ласточек – это возле самого Семала. Мы были спасены. Но не было больше с нами дядюшки Макара и шеникца Манука…» …Когда гелиец Пето закончил свой рассказ, нам всем показалось, что мы слышали сказку о какой-то легендарной битве, случившейся давным-давно с неведомыми богатырями.
– А что стало с Егинэ и младенцем, ведь Макар собирался отвезти их в Сасун? – спросил я.
– Ну да, шеникец Манук привел их из монастыря, чтобы Макар отвел в Сасун. Но я же рассказал, как все получилось. Шеникец Манук отдал ребенка какой-то старухе, а мушец Тигран, переодевшись женщиной, повел Ехсо в Мушскую долину.
В медвежьей берлоге Прятаться в пещерах стало опасно. В глубине леса я нашел замечательное укрытие. То была медвежья берлога. Я уже три месяца не брился. Волосы мои спутались с бородой, всем обликом своим я походил на медведя еще более, чем сам хозяин леса.
Наклонился я, заглянул в берлогу. Большой серый зверь, положив голову на лапы, спокойно дремал в глубине берлоги. Он поднял голову и увидел меня. И был поединок между мною и этим зверем. Я убил медведя, и, вытащив его тушу из берлоги, подвесил на дерево. Потом набрал листьев и травы и, выделав медвежью шкуру, постелил ее в берлоге.
И вот я лежу в своей новой обители на мягкой медвежьей подстилке и все думаю, ломаю голову – что же стало, думаю, с Егинэ и Вардгесом, с женою и сыном Геворга Чауша? После гибели спахакского Макара и шеникца Манука я перед богом отвечаю за их жизнь.
Прошла неделя, другая – мушец Тигран не показывался. Тысяча разных догадок возникла у меня. Может, думаю, их нашли и убили по дороге, может, арестовали и препроводили в Багеш, а может, Тиграм убил Егинэ и теперь не смеет показаться мне на глаза?
И вот однажды, под вечер дело было, перед моим пристанищем возник мужчина в женском платье, на руках младенец, рядом Егинэ, жена Геворга Чауша.
Мужчиной в женском платье оказался Тигран. В женском платке, повязанном на манер мушских женщин, под самым носом, он и в самом деле был похож на женщину, не отличишь. У него был крайне усталый вид.
Я знал, что Тигран способен на самые неожиданные поступки, и все же увиденное мною превосходило все прежние его выходки.
Я развел огонь, и мы вместе поужинали остатками медвежатины. А потом мушец Тигран рассказал:
«По приказу дядюшки Макара шеникец Манук отдал младенца Вардгеса одной фетарской старухе. Но Егинэ села рядом и не уходит, не может расстаться с ребенком. Я тяну Егинэ за руку: пошли, мол. А фетарская старуха ей: не ходи, Егинэ, тебя убьют. Егинэ встала на колени передо мной и говорит: Тигран, или ты умрешь, или спасешь жену Геворга и его ребенка. А убьешь меня, вся нация будет считать убийцей матери». Ужасное было положение. Я знал, что все дороги перекрыты, что надежды на спасение нет. И я подумал: ладно, будь что будет! Оделся женщиной, взял Егинэ и Вардгеса, пошел к Мушу. Потому еще женщиной оделся, чтобы свои же не убили, увидев гайдука рядом с женщиной.
Пошли мы прямо через султанское войско. И смех, и грех. Опустил я голову и иду. Вдруг чувствую – конец уса высунулся из-под платка. Какой-то аскяр хотел схватить меня за руку, а тут откуда ни возьмись – Мехмед-эфенди. Как закричит на аскяра: «Не видишь, что ли, странница с ребенком!» Аскяр убрал руки, и мы благополучно выбрались из окружения». …Только Егинэ с ребенком прилегла на шкуру, перед нашей берлогой послышались шаги. Я схватил ружье и высунул голову из берлоги:
– В чем дело? – спросил я по-турецки.
– Тут женщина не проходила с ребенком?
– Нет, здесь одни медведицы живут, да и тех уж нет. С кем имею честь разговаривать?
– Мехмед-эфенди я, не узнаете, а рядом со мною Мхе-Чауш стоит, – прозвучал ответ. – Наконец мы вас нашли. До того уж вам туго пришлось, что в медвежью берлогу спрятались. Прячьтесь не прячьтесь, мы вас и из-под земли достанем, ни одного фидаи в живых не оставим.
– Ты вероотступник Мехмед-эфенди, я знаю тебя… – Да, это я, а рядом со мной еще более жестокий кровопийца, знаменитый Мхе-Чауш, – прерывая меня, с особым ударением сказал Мехмед-эфенди, словно бы нагоняя на меня страху, а на самом деле давая понять: кончайте-ка вы, мол, этого Мхе-Чауша, я для этого его сюда привел.
Мхе-Чауш был из хианских курдов. Известный палач Мушской долины, встав во главе банды головорезов, он упорно преследовал фидаи и сейчас во что бы то ни стало хотел найти жену и ребенка Геворга Чауша и тем самым выслужиться перед султаном. Жандармский начальник Мехмед-эфенди изловчился и привел его пряма под гайдукскую мстительную пулю. Какой честный человек не порадовался бы смерти этого чудовища! Один выстрел – и нет Мхе-Чауша. Уничтожать таких извергов – долг и обязанность всех поколений во все времена.
На мой выстрел Мехмед-эфенди и трое вооруженных головорезов кинулись было в берлогу.
– Мхе-Чауш, я трижды за тебя отомщу! – крикнул начальник тайной полиции и, приказав бандитам отойти, один ворвался в берлогу.
По всей стране вероотступник Мехмед-эфенди слыл жестоким и не ведающим человеческих чувств убийцей. Рассказывали, что он один идет в тайники фидаи и убивает всех, кто под руку попадется. Один, дескать, делает дело целого отряда.
Головорезы тут же убрались прочь, унося с собой мертвого Мхе-Чауша и ничуть не сомневаясь, что начальник жандармов перебьет всех спрятавшихся в берлоге фидаи.
Мехмед-эфенди несколько раз выстрелил в воздух; после каждого выстрела он стонал и выкрикивал проклятия, изображая предсмертные стоны убитых. Потом, схватив мушца Тиграна, стал делать вид, что бъет его, но при этом тихонько приговаривал по-армянски: «Бессовестный, слыханное ли дело, чтобы фидаи женщиной вырядился, усы платком прикрыл! Оденься немедля мужчиной и уводи отсюда Егинэ. Насчет младенца я распорядился, его переправят в Ван. Оба мы вынуждены притворяться – ты вон надел женское платье, чего не сделал бы ни один армянский мужчина, а я изменил вере, и это самый великий грех на земле. Но мы с тобою герои, и народ наш, думаю, не плюнет нам в лицо».
Мехмед-эфенди снова начал палить в воздух и, выбравшись из берлоги, давай сердито водить клинком по траве, будто бы кровь вытирает, потом решительно двинулся к поджидавшим у скалы головорезам. Те обступили его.
– Эфенди, нельзя же всех подряд убивать, – сказал один из них. – Все только и говорят о том, какой вы жестокий.
– А сами они не жестокие разве? Только что на ваших глазах убили Мхе-Чауша! А где наш Скопец Бинбаши? – театрально заговорил начальник жандармов. – Гяуры, с одной стороны, салоникские турки – с другой, так и норовят свергнуть султана. Бомбы копят, собирают оружие. Против кого? Против меня и тебя. Вали и мутасариф велели отыскать жену и ребенка гяура и мы их отыщем… Но пойдем-ка отсюда, хватит, – и Мехмед-эфенди поправил на шее белый платок.
– А как быть с Мхе-Чаушем, – оставить здесь или же взять с собой? – спросил перепуганный курд.
– Положите в какую-нибудь яму, он погиб в бою. Курды спихнули тело Мхе-Чауша в ближайший ров, засыпали его землей и пошли следом за начальником жандармов.
Артонк Ах, Геворг Чауш, что же это ты сделал с нами? Зачем ты пил алваринчское вино, зачем совершил тяжкий грех? Как быть мне теперь, скажи? Послать Аладина Мисака с мущцем Тиграном, чтобы как-нибудь переправить Егинэ в Ван, или же попробовать спрятать ее в Артонке?
Артонк в получасе ходьбы от Вардениса. Красивое село Артонк, и ты, Геворг, наверное, не раз бывал здесь. Алваринчский Сейдо с Джндо пойдут сегодня туда.
Нет, давай-ка я и Аладина Мисака следом пошлю. Так мы и сделаем, Геворг. В Чхуре находится Артонк, и там живет гордый народ, до того гордый, что когда они абы надевают, то только одну руку продевают; получается, что накидывают абу на себя, и вид у них при этом горделивый такой.
И пустились в путь алваринчский Сейдо и артонкский Джндо, пошли к Чхуру, и аба на Джндо была надета на манер артонкских жителей. А за ними следом поспешил в Артонк певец мой Аладин Мисак.
Была осень 1907 года. С Кавказа в Муш прибыл молодой деятель по имени Завен. Он пришел заключить союз с Нор Меликом – соглашение между армянами и курдами. Местом переговоров назначили Артонк. В один день с алваринчским Сейдо и артонкским Джндо прибыл в Артонк хутский бек со своими слугами, и среди них слуга-армянин, которого прислал ему в свое время Геворг Чауш.
И сели переводчиками алваринчский Сейдо и артонкский Джндо между кавказским Завеном и курдским беком.
Что кавказский Завен ни говорил, Нор Мелик соглашался. И взялся курдский бек с десятью тысячами своих курдов да с помощью армян-повстанцев свергнуть султанскую власть в Муше и поставить там править армян и курдов.
И союз был заключен.
После чего обе стороны, выпив за удачу, обнялись и пожелали благополучного исхода делу.
Когда курд увидел, что Завен и Джндо опьянели, он отпустил их спать.
Радостный, в приподнятом настроении, лег в постель алваринчский Сейдо. А когда они заснули, Нор Мелик позвал своих слуг и велел убить всех троих.
Долго ждал своих товарищей Аладин Мисак. В тревоге ждал, когда товарищи выйдут из дома. В полночь слуга-армянин в слезах выбежал из дому и молча прошел рядом с ним.
И понял Аладин Мисак, что артонский Джндо, алваринчский Сейдо и кавказский Завен убиты. И, прислонившись к стене, песней оплакал смерть товарищей и оплакивал их до самого утра.
«О наивные фидаи, как могли вы довериться хутскому беку? Когда ветер дул вам в спину – вы пришпоривали коней, когда сбоку дул – вы натягивали поводья, когда спереди дул – вы спешивались и поворачивались к ветру спиной, и лошади смиренно следовали за вами. Как же вышло, что вы не поняли, откуда дует ветер. Давно утекла та вода, что под мостом Сулуха бежала. Какая лошадь ступает в свой след? Прошли те дни, когда Нор Мелик был дружен с фидаи и красивая Джемиле лечила в своем доме руку раненого Гале. Тогда хутский бек приходился братом Геворгу Чаушу. А Джемиле называла себя его сестрой. Имя Геворга наводило страх на противников бека, вот и дружил он с гайдуками. Но умер Геворг, и кончилась его власть, как всякая власть кончается, когда нет хозяина.
Хутский бек сказал, что он устроил эту бойню, отомстив за убитого Геворга, но это была ложь, он осквернил память Геворга.
Увы, давно рухнул тот мост, который вы пришли наладить. Один конец моста опирался на коварную грудь мирзабековского рода, а другой – на честное сердце сасунского дома.
Мирзабековский род происходил от прославленного рода Аладина-паши. Коварными были люди этого дома, и Аладин-паша давным-давно проклял своих предателей родичей.
В мирзабековском доме даже родные предавали друг друга. Ведь что рассказывает старая песня о них. Однажды семь братьев пришли в село и хотели поставить своих лошадей в конюшню. Первый брат завел свою лошадь в конюшню, но дверь была низкая и разбила седло, и брат не предупредил остальных. Второй брат потянул лошадь – то же самое случилось с ним, но он тоже не предупредил следом идущих. И с третьим повторилась та же история, и с четвертым… Так все семеро лишились седел. И с тех пор род этот прозвали «Малайхафт» – Коварный Дом Семи Седел, или, по-другому, Род Семи Седел.
О горе, алваринчский Сейдо, и артонкский Джндо, ведь человек из «страны красоток» впервые пришел в Мушскую долину и ничего про здешние дела не знал, но вы-то опытные были, вы-то про все знали, как же вы попали в сети, расставленные Домом Семи Седел?
И особенно ты, алваринчекий Сейдо, ты, который день и ночь с ружьем в руках сторожил на Свекольном Носу, ты, который прошел сквозь все битвы и любил повторять: «Еще дашнаков, еще гнчаков в нашей стране не было, а мы уже революционерами были». Как же ты, светлая голова, землепашец честный, дал провести себя Семи Седлам?
Оплакивайте все артонкское горе, оплакивай Варденис, и Азахпюр, и Арагил.
Оплакивайте смерть алваринчского Сейдо, артонкского Джндо и кавказского Завена!»
С этой песнею двинулся из Артонка к Хвнеру Аладин Мисак. Он дошел до прохладного леска, того самого, где каждое утро хутский бек разбивал красный шатер для своей красавицы Джемиле.
Аладин Мисак пел. И занялась заря, встало солнце над леском и над всем белым светом. Но не вышла из своих чертогов красавица курдянка, и верный слуга-армянин не вышел на порог. Из Артонка вернулся Нор Мелик и тем самым оружием, что прислал ему в подарок Геворг Чауш, убил ночью слугу Змнтлика-Саака и жену свою Джемиле. Ах, горе, Геворг Чауш, зачем ты выпил хмельного вина из карасов Алваринча и совершил грех в горах Сасуна!
Сасун-Эрменистан Мы еще сидели в медвежьей берлоге, когда пришла весть, что салоникское войско вошло в Константинополь и власть сменена. И было обращение ко всем армянам-фидаи оставить горы, сдать оружие и вернуться в свои села, заняться мирным трудом.
По указанию Мехмеда-эфенди я отправил Егинэ с мушцем Тиграном в Ван, а сам, взяв оружие и бинокль, с Аладином Мисаком направился в сторону монастыря Аракелоц.
Я был похож на дикаря. Я весь зарос, и кожа моя задубела от ветра и стужи, Аладин Мисак тоже не лучше меня был. На боку его висел мешок с горсткой сухого листа вместо махорки и куском просяного хлеба.
Повыше нас на тропке показались курды. Остановились, поглядели на нас, – наверное, поняли, что гайдуки, – и вдруг закричали хором: «Идите, идите сюда, свобода!» Один из них подошел к нам вплотную и, не обращая внимания на наше оружие и страшный вид, крикнул: «Фидаи свалили султана Гамида с тахты! Сасун Эрменистаном станет, армяне, курды и турки – братья!»
С ближайших сел и дорог слышались отдельные выстрелы. Чем ближе подходили мы к монастырю, тем сильнее делался радостный шум. Неужели это тот самый край, где шли кровопролитные бои между горсткой гайдуков и султанским войском всего лишь несколько лет назад? Мимо часовенки Богородицы под звуки военной музыки текло черное войско, нацепив на штыки белые ленты. К Мушу двигалось. А со склонов Чанчик-горы и Цирнкатара спускались группы сасунцев.
Они тоже спешили в Муш.
Вскоре монастырь и его окрестности обезлюдели. На кладбище монастырском остался одиноко стоять согбенный старичок с палкой в руках. Встав у хачкара Давида Непобедимого, он молча смотрел в огромную зияющую яму у ног. То был настоятель монастыря отец Ованес. Яму эту он вырыл собственноручно. Возле ямы лежал могильный камень с надписью: «Здесь покоится архимандрит Ованес. Аминь». Была высечена дата рождения, дата смерти отсутствовала…
– Святой отец, – сказал я, – неужели эта радость не нашла отклика в вашем сердце? Забудьте про эту яму, ведь над Арменией взошла заря.
– Моя заря – в этой яме, – не поднимая головы, прошептал настоятель монастыря.
Оставив старика возле ямы, мы с Аладином Мисаком поспешили к фидаи. Мы нашли их в лесу возле монастыря св. Карапета. Все они спустились с гор и сидели теперь вразброс на пнях и камнях, поджидали меня. Не было только лачканского Артина.
Я сообщил им, что Султана Гамида свергли и завтра в Муше большой праздник, а мы приглашены участвовать в торжествах и публично должны сложить оружие.
Я заметил, что товарищи мои выслушали это сообщение потупившись, каждый словно заглядывал в невидимую разверзшуюся перед ним яму.
– Вы все знаете отца Ованеса, – продолжал я. – Это такой добряк, что поломники обращаются к нему, называя «Святой Аракелоц», будто перед ними сам храм, а не человек. Вчера, когда мы с Аладином Мисаком проходили мимо кладбища Переводчиков, мы увидели отца Ованеса возле большущей ямы. А когда я сказал ему, что над Арменией взошла заря, святой отец ответил, что его заря в этой самой яме. Глядя на ваши мрачные лица, я вспомнил отца Ованеса. Что вы повесили головы? Или перед вами тоже яма? Гляньте, у всех нас одичалый вид, а дикари упрямые бывают. Вопрос поставлен просто – нас зовут спуститься с гор, сложить оружие и вернуться к своим делам. Ремесленник вернется к своему ремеслу, землепашец – к своему плугу.
– Я свое оружие не сложу и из гор не уйду, – заговорил первым Фетара Ахо. – Передо мной нет никакой ямы, но моя заря настанет, когда народ наш армянский свободно вздохнет.
– Мы своей цели достигнем, когда на нашей земле власть будет армянская и мы не будем пленниками всяких беков и ага, – ввернул Франк-Мосо.
– Конституцию приняли, чтобы опять на голове у народа сидеть, – недовольно пробурчал Борода Каро.
– Плевать мне на все! – коротко заключил Чоло. – Без Сейдо на кой мне конституция?
– Ты скажи салоникским правителям, что, пока фидаи жив, он с оружием не расстанется. – Говоривший был Аджи Гево.
– Ах, когда же придет тот день, когда я посею чудесное зерно на полях свободной Армении!! – вздохнул Курава Шмо.
– Никогда не придет этот день, ежели мы оставим оружие, – бросил Каро.
– Сегодня фидаи есть, а завтра он падаль, пожива для ястребов и коршунов. Давайте положим конец этой бродячей жизни, сдадим оружие, пойдем по домам, – предложил ализрнанский Муко.
– Сорок лет продержались фидаи! – Перед ализрнанским Муко встал разгоряченный Молния Андреас.- Мы же дали слово умереть с оружием в руках, как же тебе совесть позволяет говорить такое?!
– Я домой не пойду. Снова хозяйство заводи, то-се, не по мне это… Лучше я в горы подамся. В случае чего, всегда можно пойти к себастийцу Мураду или же к Дяде, на худой конец. – Град Тадэ взял свою кремневку и пошел прочь.
Я спросил Фетара Манука, что он намерен делать. Манук ответил:
– Трудно поверить, чтобы турок позволил в Сасуне или Муше Эрменистан образовать. Недаром говорят: бойся врага, который не дает тебе того, что ты у него просишь, и говорит, что любит тебя. – Ударь его топором в ответ на его ложь. Враг, который не дает тебе того, что ты просишь, и скалит зубы, – такого остерегайся. Враг, который дает тебе то, что ты просишь, – этому верь, этот друг, а не враг.
– Значит, ты не веришь, что что-то изменилось? – спросил я.
Манук в ответ только выругался, как Чоло, и натянул на плечи лохматую абу.
– А если я потребую сдать оружие и вернуться домой?
– Я домой не вернусь, я в этой стране больше не останусь. Пойду в Россию, в «страну красоток». Там меня никто не знает, – сказал Манук.
– А ты, Исро?
– И я…
– Чоло, ты?
– Я в горы пойду, пастухом.
Франк-Мосо сказал:
– Я вернусь в Норшен, к своей Какав. Побуду пока в нашем селе писарем или рассыльным, пока на пятки не наступят.
– А я подамся в Америку, – сказал Бамбку Мело. – А как народу станет худо, вернусь, снова ружье в руки возьму. Жизнь, она не кончилась ведь. Фидаи еще понадобятся.
– Америка? А чем хуже наш Хасгюх? Вот послушай, что я тебе расскажу. Один зиланский курд увидел впервые мельницу и спрашивает удивленно: что, мол, это такое? «Это святой», – отвечают курду, в шутку, конечно, говорят, а тому невдомек, поверил, значит. Повалился на колени и давай целовать крутящийся жернов, а потом как закричит: «Этого святого надо почитать издали!» – и кровь с лица вытирает. Смекаешь, к чему рассказываю? Америка твоя – как этот жернов, ее издали лучше любить, – сказал я.
Некоторое время гайдуки молчали. Бамбку Мело смотрел поверх головы Франка-Мосо на верхушку тополя, там сидела сорока. Молния Андреас с острыми, как стрелы, усами, доходящими до самых ушей, мысленно был уже в горах Хлата, а Аджи Гево с потухшей трубкой в руках насвистывал свое «ло-ло». Чоло приводил в порядок походный мешок. Борода Каро и Ахо уговаривали Фетара Исро не сдавать оружие. Фетара Манук сидя рядом с Аладином Мисаком, неотрывно смотрел в одну точку. Айсор Абдело, опершись на кремневку, ждал моих распоряжений. Задумчив был конюх Барсег, в последний раз следивший за тем, чтобы фидаи прикрыли ладонью оговьки папирос. Рядом с ним, насупившись, разбирал ружье Ахчна Ваан.
Все были недовольны, никто не верил в мир.
Но, пожалуй, тяжелее всех было Бриндару. Сколько сухих деревьев ошкурил он, чтобы разжечь бездымный огонь для фидаи, сколько груза перетаскал с места на место, чтобы удостоиться в конце концов права носить оружие и выказать наконец свою храбрость… И что же? Объявили хуриат, и фидаи должны сложить оружие. С каким же лицом Бриндар вернется домой, что скажет землякам, чем похвалится перед ними? Не скажет же он, что все эти годы разжигал огонь в Марникском лесу и ни разу из ружья не выстрелил. И прозвище-то какое – Бриндар, раненый то есть, а на самом деле ни одной раны, ни одного рубца, позор да и только. И он решил податься в Константинополь, поступить куда-нибудь учиться, а уж как сложится после этого жизнь, там видно будет.
Мое положение было самое трудное. Распуская фидаи, я оставался ни с чем.
Мы разбились на три группы.
Ализрнанский Муко, Франк-Мосо и Ахчна Ваан решили сложить оружие и вернуться домой. Бамбку Мело надумал идти в Хасгюх, а оттуда в Америку. Молния Андреас решил податься в Хлат. Аджи Гево ушел в Марникские горы, насвистывая свое «ло-ло».
В нерешительности был Курава Шмо, потом и он ушел в те самые скалы, где нашел редкое зерно, – он решил тайком высевать это зерно и ждать того счастливого дня, когда можно будет засеять им поля освобожденной Армении.
Фетара Ахо, Чоло, Борода Каро и Орел Пето во главе с Фетара Мануком ушли в Сасун, в горы. И Исро с ними ушел.
Каждый пошел искать свою зарю. А я с Аладином Мисаком и остальными гайдуками (с нами были также курд Хасано и айсор Абдело) вместо того чтобы идти в Муш, направился к Татраку.
Саженец репы Возле села, где жила Змо, на дороге, ведущей в Муш, показался мужчина с лопатой на плече. То был Фадэ. Он участвовал в празднике по случаю принятия конституции и в приподнятом настроении возвращался из Муша в Сасун.
– Султана с тахты спихнули, слыхали? – завопил он, увидев нас. – Талворик станет Эрменистаном! Этой же ночью все казематы взорвут к черту! – Фадэ был уверен, что отныне на свете не останется ни одного ружья и он прямо с завтрашнего дня пойдет возделывать дедовское поле.
У Фадэ по-прежнему шапка была сдвинута набекрень, а штаны закатаны до колен.
– Где проходил праздник? – спросил я.
– У мушского хана Аслана-Каплана, перед правительственным домом.
– Кто стоял на помосте?
– Все там были. Салех-паша, Сервет-бей, Мехмед-эфенди, Аджи Феро, Сло Онбаши, Расул-эфенди.
– А кто речь держал?
– Салех-паша.
– Что паша сказал?
– Он сказал, что конституция – для всех и всех согреет в равной степени.