– Если султана действительно сбросили с тахты, а тахту сломали, – заметил я, – все перечисленные тобой люди должны были оказаться под обломками, а не на помосте, где место одним героям. Что еще сказал паша?
– Салех-паша выпил за армян-фидаи и так закончил свою речь: «Яшасын эрмени фидайлар! Яшасын хуриат!»* Тут все закричали «ура», громко так кричали, кто как мог.
____________________
* «Да здравствуют армянские фидаи! Да здравствует свобода!» (турецк.).
____________________
– А Гасимбек, тот, кто убил Джндо, тоже на помосте был?
– Громче всех он кричал.
– Еще что было?
– А то, что архимандрит Хесу расцеловался с Салехом-пашой.
– Значит, и Хесу там был?
– Он пришел позже и стоял между Мехмедом-эфенди и Гасимбеком. Когда Салех-паша сказал: «Теперь между турком и армянином нет разницы, все мы равны перед законом, все мы братья», – они с Хесу обнялись и расцеловались.
– Фадэ, – сказал я, – ты мудрый человек, скажи, чем все это кончится?
– Да все этой же лопатой моей. Царь, священник, кум, сват, ружье, пушка – все на кончике этой лопаты сидят. Вода шумит, лопата звенит – вот вам и жизнь, – сказал Фадэ.
Он стоял спиной ко мне. Задрав голову, он смотрел на родные горы. Вдали на солнечном склоне Хтанской горы поблескивало озерцо – это было маленькое ячменное поле Фадэ. С шумом сбегали с гор ручейки, как белые козлята, спрыгивающие со скал. Те самые ручейки, которые не раз вводил в берега поливальщик Фадэ. Попадая в тень, они мгновенно чернели и начинали походить на диких черных козлов, а потом, попав снова на свет, алели, освещенные солнечными лучами, и становились похожими на красных сказочных коз.
Взгляд Фадэ скользнул к серому зданию каземата, построенного на его поле.
– Завтра этого здания здесь не будет, – торжествующе сказал Фадэ.
– И ты веришь, что все арсеналы уничтожат?
– Этой же ночью султанское войско должно покинуть Сасун.
– Если снесут каземат, что посеешь на этом поле?
– Репу. Все ручьи сюда пущу, чтобы отшибить дух пороха. А потом все поле засею репой.
– А что, тюрьмы тоже, сказали, снесут?
– Не будет отныне в этой стране ни тюрем, ни войска, ни казематов. Все фидаи, объявленные вне закона, с сегодняшнего дня свободные люди. Арестантов выпускают на волю.
– Ты сам, своими глазами видел это?
– На городской площади, примыкающей к мушской тюрьме, судья-турок прочел имена политических заключенных и через узкую дверь вывел всех на площадь.
– Ты кого-нибудь узнал? Кто первым вышел?
– Первым был Тер-Поторик.
– Дальше?
– Вторым карнинский Согомон шел, седой весь; затем – семалец Кятип Манук.
– Еще?
– Дальше шли авранский Арам, Цронац Мушик, Бдэ Мисак и Мамиконян Зорик из Архи, этот на сто один год был заключен. Зорик из бус красивую феску для сына тюремщика связал, на феске мечеть и минарет, и молла молится, «аллах» говорит. Зорик, когда из тюрьмы выходил, протянул тюремщику и говорит: «От архинского Зорика, на память».
– А ты что делал на этой площади?
– Вах, как это что делал? Да разве же можно такой вопрос задавать тому, кто эту лопату в руках держит? Позвали мусор с площади собрать.
И, поправив лопату на плече, гордо зашагал к Талворику поливальщик Фадэ. Пошел сажать на месте каземата репу…
Выпущенные из тюрьмы заключенные разошлись по домам. Были отпущены также многие крестьяне, обвиненные в содействии гайдукам.
В тот же день орда султанских воинов, рота за ротой, покинула Сасун. Только они скрылись из виду, гелийские крестьяне за одну ночь снесли здание каземата. В груды обломков были превращены казармы в Семале и в Ишхандзоре. Вихрем слетел с горы поливальщик Фадэ и вместе с земляками своими талворикцами давай крушить каземат в Верхнем селе – расчистили поле, все камни до последнего скинули в ущелье и пустили на поле воду. Омыла, очистила затвердевшую землю вода. Лопата перелопатила освобожденную землю; вспахали ее, провели борозды, а через несколько дней из-за пазухи земли показался вечный вестник весны – зеленый росточек.
Я со своими фидаи приближался в это время к селу Татрак.
Смерть лачканского Артина Повыше Татрака в ущелье еще одно село есть. Сидит под зеленой скалой, притаилось, на челе – поле красного проса и поле гороха. Входя в село, мы увидели старика. Он направлялся к нам.
– У нас в доме больной фидаи лежит, – сказал мне старик.
– Кто? – спросил я.
– Не знаю, но только худо ему очень. Просил принести ружье.
Пошли мы со стариком. Аладин Мисак осторожности ради стал в дверях, а я вошел в дом.
Он лежал в хлеву, под головой его была подушка, укрыт он был старым одеялом, из-под которого выглядывала нога в прохудившемся носке. Рядом лежал мешок, на мешке – старые, ссохшиеся трехи.
Я узнал его сразу. Это был лачканский Артин.
Увидев меня, он отвернулся, словно застыдившись, что нарушил обет фидаи.
Фидаи и постель – слыханное ли дело?
Гайдукам полагался саван, но сасунцы никогда не брали его. Сасунец предпочитал умереть на поле брани и почитал за благо быть похороненным в горах без савана и даже без священника. А тут…
Я мог тут же наказать этого гайдука и одной пулей спасти его честь. Но как, как тут выстрелишь?! Ведь это мой товарищ, двадцать лет бок о бок сражались мы.
Артин был из самых старых солдат. Храбрый, отчаянный сасунец, он участвовал в битвах при Кураве, Шеник-Семале, Лачкане, Гомере. Лицом он напоминал тигра и дрался как тигр, особенно с той поры, как шеникец Манук отдал ему свой маузер. Спор между ними длился месяцами, наконец шеникец Манук уступил ему свой «смит-и-вессон», а сам стал обладателем его прекрасной винтовки. Один только месяц лачканский Артин лишен был права носить оружие – когда он восстал против Геворга Чауша вместе со спаханским князем Макаром.
Когда султана объявили вне власти, Артин с товарищами решил водрузить знамя свободы на вершине Андока. Но им не удалось дойти до цели, они добрались только до Чесночного Камня. Я смотрел и не верил глазам: человек, не знавший подушки, всю жизнь проведший в боях, лежал беспомощный в неприглядном сельском домишке, вернее – в хлеву, откуда не было видно ни Мушской долины, ни Сасунских гор.
– Я болен, Махлуто, а ружье мое не при мне. Человека вот за ружьем отправил. Неужели я заслужил такое? Убей меня, Махлуто. Я должен умереть от пули. И, знаешь, несколъ-ко раз выстрели, будто бы бой. – Вдруг он оживился, что-то вспомнив. Даже присел в постели. – Ты помнишь, Махлуто?
– Что?
– Ту песню, которую мы пели?
– Помню, как же, – сказал я, лишь бы успокоить его.
– Ну так спой вместе со мной.
И лачканский Артин тихим голосом затянул старую песню фидаи, отбивая такт рукой: «Вот град пошел…» И снова: «Вот град по-шел… Всех за-щи-тит… хра-брый мсти-тель фи-даи…»
Он устал, видимо, и следующие слова пропел совсем тихо, почти неслышным голосом.
Мы пели вместе, глядя друг на друга. Он схватил меня за руку и хотел было приподняться, еще что-то вспомнил, видно.
– Помнишь, как мы поднимались на гору Пшпуш и встретили курдов? Перестрелка началась, и твое ружье скатилось в овраг. Град Тадэ вместо тебя спустился в ущелье и принес твое ружье, честь гайдука cпac.
Этот случай вовсе не со мной произошел, а с кем-то другим, но он продолжал вспоминать бессвязно и все говорил: «А помнишь?..»
– А помнишь Кятина Манука? Помнишъ, ночью буря была, а гамидовцы все полегли, перестреляли мы их. Помнишь, как мы Медовую речку переплыли, лошади в пене были. Торчащий Камень помнишь? – Вдруг он засмеялся. – А старосту Татара помнишь? Из Верхнего квартала, тот, что змееныша в карман слепому Сло положил, старейшине Хианка… «Сул-тан хо-тел всех нас по-бить… прос-нись, сыно-чек, пора тебе в бой…»
Артин стал свистеть и прищелкивать пальцами. Я понял, что он ждет старика с ружьем.
– Все, никто нас не тронет больше. Кончилось это, – сказал я. – Конституция. Вставай.
Он повеселел. -…я на эту конституцию. Скажи ребятам, пусть не сдают Оружие. Севкарского Сако помнишь?.. Позапрошлой зимой мы с Чоло и Гале были у Гасимбека в Хутских горах. Гале умер. Махлуто, продолжай, ты же с нами был.
– Да что вспоминать, настало время для радости, – подбодрил я его.
– Казармы все еще стоят в Сасуне?
– Нет, – сказал я. – Снесли уже. Фадэ засадил поле репой.
– На Андоке знамя есть?
– Нет, но будет. Вставай.
– Да что же они в эту стужу пустились в дорогу… Бедные ишхандзорцы… Это не Мурад сидит на Чесночном Камне?..
Он уже бредил.
Я вышел из хлева. Через некоторое время послышались выстрелы. Старик, значит, принес ему ружье, и лачканский Артин испустил дух под звуки выстрелов – будто бы на поле боя.
Выстрелили в воздух и мы с Аладином Мисаком, оповестив мир о кончине храброго гайдука.
Так умер старый солдат Геворга Чауша, герой-фидаи, сасунец с лицом тигра.
Ализрнанский Муко После объявления хуриата Франк-Мосо, как сказал, сложил оружие и вернулся домой. Он стал писцом в своем селе и быстро разбогател. В селе его стали звать Мосо-ага. Но через три года он спалил свой дом и, взяв оружие, ушел в горы. Бамбку Мело тоже недолго прожил в Хасгюхе. Он продал свое оружие и отбыл в Америку.
И ализрнанский Муко поначалу вернулся было в село, в родной Ализрнан, но косурские курды, узнав, что Муко вернулся, предложили ему службу при ружье и лошади. Муко принял их предложение и пошел к косурским курдам из хаснанского аширетства вооруженным слугой.
И поскольку была объявлена свобода, по селам и городам свободно пошли гулять песни и устные рассказы о храбрых фидаи, сражавшихся против султана. В рассказе про героическую битву в Сулухе особую роль отводили ализрнанскому Муко.
Вот как рассказывал об этой битве Цахик Амбарцум:
«Для того чтобы рассказывать о храбрецах Муша, нужно на семь дней запастись едой, водой и табаком, сесть в доме, закрыть дверь и ердык. Я буду рассказывать, а вы слушать.
В Сулухской битве светлой памяти Геворг Чауш и ализрнанский Муко бились рядом. Мутасариф сказал Бинбаши:
– Бинбаши, наши сборщики налогов принесли весть, что Геворг Чауш со своими ребятами до Сулуха дошел. Собери-ка свое войско да ступай в Хоперское поле.
Бинбаши ответил:
– Мутасариф, я этой ночью сон видел – лежал я, убитый, на Хоперском поле. Лучше не посылай меня против Геворга Чауша.
– Но у тебя – тысяча, а у Геворга десять-пятнадцать человек всего.
– Все равно, если я пойду, один из нас будет убит.
– Убит будет Геворг. Стягивай свое войско на Хоперское поле.
И стянул Скопец Бинбаши свое войско на Хоперское поле.
А Скопец Бинбаши и Геворг друг другу как братья были, тайный союз между ними был.
Геворг поднимает бинокль к глазам и видит: едет Скопец Бинбаши на скакуне, а все поле до Сулуха черным-черно от султанского войска.
– Нелюдь! – кричит Геворг. – Что же ты вышел против меня, что с тобой сегодня случилось? Ведь ты другом мне был! – И на глаза Геворга слеза набежала.
Прицелился Геворг в Скопца, да промахнулся.
Ализрнанский Муко и говорит:
– Господин Геворг, разреши мне.
– Стреляй, разрешаю.
Муко выстрелил, скопец с лошади и скатился. Помощник Скопца саблю выхватил, забрался на лошадь Бинбаши и кричит своим – вперед, мол.
Султанское войско не слушает его, поворачивает назад и наутек. А трубач ихний хочет дуделку свою ко рту поднести, да тут Муко снова стреляет, и пуля его трубача того насквозь прошибает, трубач падает мертвый, и в это время, в эту минуту, Геворг кричит: «Микаэл, меня убили!» Муко обнимает Геворга, стаскивает его с кровли, сам идет обратно и до вечера один держит бой против турок. А в руках – один маузер и одно ружье. А как стемнело, ализрнанский Муко с ребятами взяли Геворга на Хоперское поле, уложили там на траве, расцеловались с ним, «прощай» сказали и ушли».
– А где теперь ализрнанский Муко?
– Слугой у курдов стал.
– Такой человек пошел в слуги? – удивились люди и пошли разыскивать Муко.
Дошла эта история и до мутасарифа, и он в свой черед послал людей, найти Муко и привести к нему.
Нашли Муко люди мутасарифа – в простой одежде, слугой у косурских курдов был, – привели его в Муш. Мутасариф ему говорит:
– Весь мир о твоей удали песни поет, а ты слугой к курдам нанялся?
– Что делать, эфенди, у каждого своя судьба, – ответил Муко. – Дживаншаху сказали: «Жить тебе долго, но мук твоих много будет». Моя жизнь вроде этого.
– Ты храбрый человек, а храброму достойная служба нужна. Давай сделаю тебя полицейским, живи среди людей, честь честью, – сказал мутасариф. – Оружие тебе нужно – получишь оружие, конь нужен – коня дам.
И оставил ализрнанский Муко службу у курдов, сменил одежду, казенное оружие и лошадь получил, сделался полицейским.
Прошло несколько месяцев, и видит Муко – грязное это дело, недостойное честного фидаи. Пришел к мутасарифу и говорит:
– Не хочу больше у тебя работать.
– Почему это? – удивился мутасариф.
– Не могу, эфенди, кусок в горло не лезет. Лучше я в батраки наймусь, с людьми все же буду.
И сдал Муко коня и оружие мутасарифу, а сам ушел в родное село, стал снова землю пахать.
А в один прекрасный день покинул Муко и родной Хасгюх – вышел на дорогу с прутом в руках, пошел, погоняя впереди себя буйвола. На полдороге повстречался ему крестьянин из Хута, тот в Алваринч шел по делу и тоже в руках прут держал.
– Эй, братец, – говорит ему Муко, – давай-ка мы с тобой прутьями поменяемся. Не отказывай, брат. Кто знает, может случиться, я тебе понадоблюсь.
– Я в Хуте, ты в Муше, небось не увидимся больше.
– Э, неисповедимы пути господни, вдруг да увидимся. Хутец сказал:
– Да об чем речь-то, тебе прут этот нужен – бери.
Поменялись прутьями. Ализрнанский Муко пошел в Хасгюх. Хутец в Алваринч пошел.
Алваринчский староста приходился хутду племянником. Хутец рассказал старосте: дескать, так и так, встретил я чудного человека, давай, сказал, поменяемся прутьями, может, сказал, и я тебе когда понадоблюсь.
Староста говорит: «Ей-богу, дядюшка, ализрнанский Муко тебе повстречался, не иначе».
Узнал про все это мутасариф и велел с ализрнанского Муко подать изыскать.
Сборщик налогов Хачатур-эфенди со своими заптиями приходит в Хасгюх – турки Алнфернан это село зовут..
– Который тут Муко? – спрашивает.
– В чем дело, эфенди, я Муко.
– Ты должен государству три золотых, даю тебе сроку три дня.
– Хоть три года дай, где мне три золотых взять? – говорит Муко.
Хачатур-эфенди приказывает одному из заптиев побить плетьми непослушного крестьянина. Но заптий отказывается поднять плетку на Муко.
Хачатур-эфенди сам берет плетку и бьет Муко. Тут вмешивается староста Гаспар, отбирает у сборщика налогов плетку со словами: «Муко не тот человек, чтобы его били».
Ализрнанского Муко бросают в сарай, и дверь за ним запирают.
А в сарае – один буйвол и еще несколько арестованных крестьян.
– Ребята, вы что сидите грустные, давайте подведите буйвола под ердык, – говорит Муко.
Берут буйвола, ставят под ердык. Ализрнанский Муко прыгает на буйвола, хватается за верхние балки и через ердык выбирается на кровлю. Идет к себе домой, берет свое ружье, возвращается и снова становится на кровле. Видит – сидит Хачатур-эфенди возле стены, перебирает четки. Кричит сверху:
– Это ты, Хачатур-эфенди?
– Я, кто же еще.
– По какому такому праву притесняешь народ?
– По государственному праву.
– Раз так, сейчас я тебя по этому самому праву и порешу. – Сказал и спустил курок. Прямо в сердце попал.
– Ох, загубил мою душу… – прошептал Хачатур-эфенди.
– Для этого я и пришел сюда. – И Муко с ружьем в руках через ердык спрыгнул в комнату и увидел – сбились заптии в кучу и от страха под себя наделали.
– Не бойтесь, не трону вас, – сказал Муко, – идите расскажите про все, что было, мутасарифу. А если спросит, где сейчас ализрнанский Муко, скажите – пошел в Цронк.
Сказал и не мешкая направился в Цронк. Пять дней оставался он в Цронке, в доме старосты гостил. Потом видит, не идут за ним, собрался на пятый день уходить и говорит старосте цронкскому:
– Староста, я в Муш пошел, ежели кто спросит. Сказано – сделано. А навстречу ему – десять полицейских. Их главный говорит:
– Братцы, дадим-ка этому дорогу.
А кто-то из заптиев ему на это:
– Он один, а нас десять. Почему это десять должны одному дорогу уступать?
– Да ведь это ализрнанский Муко, – говорит главный. – Тот, что Хачатура-эфенди убил. Вон у него револьвер сбоку висит и ружье в руках.
Десять человек разом расступаются. А Муко спрашивает у главного:
– Вы почему это мне дорогу уступили?
– А потому, что ты ализрнанский Муко.
– Но ведь закон в ваших руках, что же вы меня испугались?
– Мы не тебя испугались, мы пули твоей испугались, – отвечает полицейский.
Муко добрался до дома мутасарифа, когда тот уже укладывался спать. Постучался.
– Кто там? – спрашивает мутасариф.
– Я, эфенди, Муко.
Мутасариф открыл дверь. Муко вошел.
– Откуда в такой поздний час? – спрашивает мутасариф.
– Из Цронка.
– Хачатура почему убил?
– Моей вины тут нет, эфенди. Мы спустились с гор, чтобы спокойно свой хлеб сеять, но, видишь, из-за трех золотых в тюрьму упекают.
– Что ж, правда твоя. С сегодняшнего дня назначаю тебя сборщиком податей вместо Хачатура-эфенди, – сказал мутасариф. – Пойдешь завтра по селам и всех должников отпустишь по домам. В нашей стране люди должны без страха в душе жить, хуриат ведь.
Обрадовался ализрнанский Муко и согласился быть сборщиком налогов. Взял девять заптиев и приступил к делу. Работал он до осени. Всех бедняков из тюрьмы выпустил, а богатеев, наоборот, на их место затолкал. Как-то раз на лошади направлялся в Хасгюх и видит: шесть вооруженных курдов поймали на дороге хутца-армянина (тот в Крдагом направлялся), хотят раздеть, ограбить. Крикнул Муко издали:
– Не бойся, Погос, я здесь. Вот и свиделись мы: ведь я тот человек, с которым ты прутом поменялся.
Муко освободил хутца, а шестерых курдов обезоружил и привел в Хасгюх, сдал властям.
Да, а мутасариф-то, оказывается, решил тайком убить сулухского героя. Один из заптиев узнал про это и тихонечко на ухо Муко шепнул:
– Этой ночью мутасариф собирается тебя убить.
Ализрнанский Муко вытащил из кармана золотой, подарил заптию и, когда приехали в Муш, пошел прямо к мутасарифу.
– Эфенди, – говорит, – мне отлучиться надо.
– Иди, – отпустил его мутасариф, – но поскорее возвращайся.
У Муко при себе револьвер был и ружье. Он из управления – прямиком в дом к мутасарифу.
– Ханум, – говорит жене мутасарифа, – дай мне оружие мутасарифа, все, какое есть, мы с ним вместе по важному делу уезжаем.
Взял оружие мутасарифа, поднялся на Алваринч, пошел к Канасару. Только его и видели.
Борода и Марта
А что стало с другими гайдуками?
Чоло в пастухи пошел. Град Тадэ убежал с оружием в руках в неизвестном направлении. Говорят, его видели в окрестностях Багеша. Молния Андреас перешел Хлатскую речку и ушел на Немрут, дожидаться лучших дней. Ахо, Манук и Исро тоже сделались беглыми, не согласились сдать оружие. «Не вернемся, – сказали, – пока Сасун не объявят армянской землей».
Беглыми стали также Борода Каро и Орел Пето.
Прилег Каро под могучим дубом и предался размышлениям. Почти пятнадцать лет был он гайдуком. Несколько раз ходил за оружием на Кавказ. Участвовал в многочисленных битвах. Не было в живых старых и новых боевых друзей – Макара, Гале, шеникца Манука, Сейдо, артонского Джндо. Не было самого Геворга Чауша. bот уж год как не было лачканского Артина. Никого почти из старых фидаи не осталось. Да и эти все разбросаны, кто при оружии, а кто, забыв про него, дома сидит; кое-кто, как он, в горах прячется. Неопределенное, непонятное положение, а годы идут. Где искать правду?
И Борода Каро решил жениться. Раз хуриат объявлен, надо действительно сделать Сасун Эрменистаном. Жениться, но на ком?
В Ишхандзоре жила девушка по имени Марта. Двоюродной сестрой Тер-Каджу Адаму приходилась. Давно уже нравилась Бороде, давно уже в мыслях у него было жениться на ней, «Как только сложу оружие, – думал он, – прижму ее к своей груди вместо ружья, заживем славно».
А как же свадьба, как же венчание, как же праздник? Все это, конечно, хорошо, только откуда у гайдука столько времени и средств, чтобы на свадьбе его семь свирелей играло? И прямо из-под дуба направился Борода к Тер-Каджу Адаму в Гели. Вызвал Адама на улицу и говорит:
– У тебя сестра есть, теткина дочь. Красивая девушка.
– Есть, – сказал Адам.
– Где она сейчас?
– В горах, Борода, в Хгере с матерью.
– Ты помоложе меня, Адам, ступай-ка в Хгер да вызнай, где там Марта, в каком доме обретается?
– Так ведь Марта обручена.
– До колыбели дело дошло?
– Нет.
– Что-нибудь еще было?
– Нет.
– Ну, так иди в Хгер и выполни мою просьбу. Адам пошел-пришел и говорит:
– Спит в постели у своей матери.
Тер-Кадж Адам обещал Бороде помочь умыкнуть Марту. Условились, что Адам на следующий день пойдет к своей тетке в гости и останется у них ночевать.
– А как же мне узнать, что ты дома?
– Если увидишь возле двери веник вверх тормашками, значит, я дома, входи смело. А как кашляну – хватай Марту и беги.
На следующий день к вечеру Каро вскочил на коня и помчался в Хгер во всю прыть. Только раз остановился он по дороге. Остановился потому, что увидел великана, да какого! Каро даже дрожь пробрала.
«Видать, нечистая сила поставила его у меня на дороге, чтобы я опоздал», – сказал он про себя.
– Эй, великан, а ну дай мне пройти! – крикнул Каро еще издали и рукой махнул: посторонись, мол. Великан только рассмеялся и говорит:
– Кто ты такой, давай померяемся силами?
– Я – Каро, Борода Каро, слыхал? Товарищи мои погибли за свободу, не узнав женской любви. Ты что же, и меня хочешь лишить ее?
Великан молчал и не двигался с места.
– Ох, умереть мне за тебя, с семью именами святой Карапет – вскричал Каро, сошел с лошади, да как подошел к великану, как согнул, связал в сноп, отнес на обочину, поставил там и сам сверху сел.
Исполин, задыхаясь, кричит из-под Бороды:
– Отпусти, помираю!
Усмехнулся Каро, ослабил одну веревку.
– Прошу тебя, отпусти, – взмолился великан.
Каро еще одну веревку ослабил.
– Ты – бог, – сказал великан.
– Остальные не сниму, – сказал Каро и, оставив великана, опутанного веревками, на обочине, продолжил путь.
Еще утренняя звезда не взошла, а Борода Каро был уже в Хгере, где стояли летние дома ишхандзорцев. Лошадь вся в мыле была. Борода ослабил подпругу, потрепал коня по холке и сделал несколько кругов, чтобы остыл конь.
Потом подошел к дому Марты. И видит – веник стоит, как условлено, и дверь приоткрыта.
Марта лежала в постели матери, одна рука под подушкой, другая с кровати свесилась. Ветерок Сасунских гор и блики луны играли на ее волосах, заплетенных в косы.
Мать услышала шаги, подняла голову:
– Кто это?
– Борода Каро я, матушка, – кланяясь с порога, сказал Каро.
– Что делаешь здесь ночной порой?
– За Мартой пришел.
– Рассвета не мог дождаться?
– Не мог, матушка, одним духом примчался. Лошадь еще горячая, на дворе стоит.
– Моя дочка за сына старосты идет. Напрасно явился, гелиец.
– Пусть все старосты со всеми своими сыновьями соберутся – никто не сможет отнять у меня Марты. Всего-то я и хочу на этом свете – одну девушку.
– А чем жену свою думаешь прокормить?
– Горячим своим дыханием.
– Горячим дыханием сыт не будешь. У старосты – богатство, а у тебя в кармане пусто.
– Я сейчас побогаче всех старост, матушка, потому как султана с его тахты спихнули. Я и Марта наполним Сасун нашей любовью и деток народим всем на радость…
– Ну и день же ты выбрал, чокнутый гелиец! Сегодня у нас в гостях сын моей сестры Адам, вон он лежит в углу, и кинжал под подушкой. Ежели встанет, спасения тебе не будет, так и знай.
Тут Адам кашлянул.
– Это он кашляет, слышишь, уходи скорее. У нас для фидаи девушек нет. Скоро в доме старосты семь свирелей на свадьбе моей Марты будут играть, а я плясать буду.
– Если плясать надумала, пляши сейчас, матушка, я Марту твою увез! – сказал Каро и сгреб в охапку девушку, выхватил из постели, только их и видели. – У меня на свадьбу времени нет и денег, чтоб семь свирелей играло! – крикнул он уже со двора, уносясь на коне прочь.
– Адам, парень, Марту увезли, вставай! Эге-гей, люди, эй, талворикцы, вы что спите, спасайте мою Марту, честь девушки идите спасать! – вскричала ишхандзорская мамаша, выскакивая из постели.
И крик поднялся над летними домами Хгера: дескать, фидаи Каро умыкнул ночью невесту старостиного сына.
– Куда поехал, в какую сторону? – размахивая кинжалом, Тер-Кадж Адам бросился к дверям.
– В ту сторону, к Мркемозану, через Кепин…
– Пеший был или же на коне?
– На коне! Девушку в рубашке прямо на седло кинул и умчал!
И встали ишхандзорцы против гелийцев, пошли на них войной.
Упрямые и отчаянные были ишхандзорцы, не дай бог против их воли пойти. Это о них говорили: «Ежели буря на дворе, значит, ишхандзорец собрался в дорогу».
И началась из-за Марты война в Сасунских горах, покатились с вершин камни-валуны, загремели горы и ущелья.
Испугалась Марта, вздумала убежать домой, но Каро начеку был. Он Марту, чтоб не убежала, привязал себе на спину и один-одинешенек, спрятавшись в скалах, отбивался от ишхандзорцев.
Отец Марты вынужден был обратиться в Константинополь к самому патриарху армянскому. Ему сказали:
«Поймай Бороду и отними свою дочь». Но кто может поймать Бороду? Он то за Чесночной Скалой появляется, то на склонах Андока, то в горах Чанчика, то на Бримо. С ружьем в руках, с Мартой, привязанной за спиной. Вот вам и Борода.
Правительство встало на защиту старосты и чуть не пол-Гели в тюрьму побросало. А толку-то?
Под конец дело поручили мушской церкви.
– Спасите мою дочь, – мать Марты повалилась в ноги архимандриту Хесу.
– Откуда он умыкнул девушку? – спросил святой отец.
– Из постели, со мною в одной постели спала.
– А что же, в доме вашем ни одного мужчины не нашлось?
– Тер-Кадж Адам спал в углу. Пока он встал, пока выхватил нож, фидаи с моей дочкой в горы умчался.
– Я дочь твою вызвал на исповедь. Если скажет:
«Да, я по своей воле убежала с ним», – я бессилен что-либо сделать; если же скажет: «Борода увел меня силою», – я верну под родительский кров девушку. – И отец Хесу отправил ишхандзорскую мамашу домой.
В Талворике село есть, называется Мазра. Боясь, что Марта скажет на исповеди, что ее увели силою, Борода отвел ее к одним знакомым в Мазре. Постучался он к ним и говорит:
– Вот моя невеста, пусть она у вас побудет денька два, а вашу дочку отпустите на один день со мной.
Оставил Каро Марту в этом доме, у знакомых своих, взял хозяйскую дочь за руку и вышел из дому.
Потом вернулся, приоткрыл дверь и говорит:
– Смотрите лучше за Мартой, а не то я вашу дочь уведу вместо нее.
И закрыл за собой дверь.
По дороге он дочку своих знакомых стал учить, чтобы, когда святой отец заговорит с нею, та отвечала бы, будто она Марта и что по своей воле вышла замуж за Каро, что и родители уже согласны, не слушайте, мол, отца с матерью моих, это они так, для виду говорят.
– Все поняла? Вот и хорошо. Пошли, значит, в Муш, – сказал Каро.
– Да ведь поздно, давай где-нибудь заночуем, а утром пойдем, – сказала девушка.
– Нет, ночью же и пойдем.
– Да зачем ночью-то идти, ведь свобода, хуриат.
– Хуриат хуриатом, а я оружия не сложил, и значит – беглый я, вне закона.
И пришли они ночью в Муш, да прямо к архиманд.риту Хесу.
– Я своею волею вышла замуж за Каро, не слушай моих отца с матерью, святой отец, – сказала девушка из Мазры, переступив порог церкви.
– Ахчи, из-за тебя тут целая война поднялась, чуть весь Сасун не спалили! Тебя как звать? – обратился к девушке отец Хесу.
– Марта.
– Каро тебя откуда умыкнул?
– Из постели моей матери.
– Насильно?
– Почему же насильно? А кто же веник в дверях поставил?
– А как же сын старосты?
– Я Каро люблю. Когда на свете есть гайдук, что такое староста?
– Молодец, дочка.
– А как в супружестве жить мирно, знаешь?
– Почему же нет? По широкой дороге рядышком пойдем, узкая попадется тропинка, друг за дружкой пойдем, Каро впереди, а я за ним, толкаться не будем.
– Идите с миром, будь благословен союз ваш! Многие фидаи умерли, не узнав семейного тепла. Пусть хоть этот один будет счастлив.
– Доброй тебе ночи, святой отец, – сказала девушка и вместе с Каро вышла из церкви.
Каро отвел девушку домой, вручил ее родителям, а сам взял свою Марту за руку – и в горы.
Обильная роса рассыпала жемчужины на изумрудную зелень. И пошли Каро с Мартой, ступая по белым лилиям и красной повилике. Перед ними ковром расстилались то синие цветы, то желтые. И пошли они, обнявшись, рука об руку, а когда узкая тропинка попалась, друг за дружкой пошли – впереди Каро, за ним Марта.