Елена Григорьева
Скажи мне, кто твой друг, и другие рассказы
Виктор Ерофеев представляет писателя –
Елена Григорьева
Скажи мне, кто твой друг и другие рассказы
Скажи мне, кто твой друг…
После уроков ко мне подбежал Вовка: – Скажи мне, кто твой друг?
– Зачем?
– Ну скажи!
– Ты.
– Ха! Значит, ты – это я!
– Почему это? – не понял я.
– А потому что! Один великий человек придумал: «Скажи мне кто твой друг, и я скажу, кто ты!» Значит, ты – это я!
«Так, значит… Ага…» Я сначала растерялся, а потом тоже спросил:
– А ты скажи, кто твой друг?
Вовка опешил, а потом выпалил: – Ты!
– Значит, ты – это я! – победно заключил я.
После этого мы уставились друга на друга, как два барана. Сначала я разозлился: я – это я, а не Вовка! Во‑первых, он старше меня на целых два класса, во‑вторых, у него уши оттопыренные, в‑третьих – он картавый, а в‑четвертых… И тут я увидел Вовку, как никогда раньше не видел: его глаза, волосы, маленький шрам над бровью и эти уши его… все такое знакомое, родное. «А что, если я не только я, но и немножко Вовка? Даже словечки его наизусть знаю… Не зря же папа говорит: думай своим умом, а не Вовкиным! Может, оттого, что мы все время вместе, я стал похож на него?»
Я снова посмотрел на Вовку и почувствовал, как он плавно перетекает в меня: его глаза – мои, его волосы – мои, его шрам – мой… Между нами открылся какой‑то невидимый шлюз. Я прямо животом чувствовал, как в меня идет волна от Вовки, а потом от меня – к нему. «Интересно, а он чувствует это?» И тут кто‑то крикнул: – Вовка, пошли!
Он привычно боднул меня головой в живот и сказал:
– Да ладно, не бери в голову!
А я уже взял. Я не мог успокоиться: «А что, если бы Вовка весь в меня перетек? Неужели бы я стал Вовкой?» «Нет, – рассудил я, – с кем бы я тогда дружил? Значит, должен быть Вовка, и должен быть я!» И я подумал: «А может, этот „великий“ совсем не то хотел сказать?»
И я побежал на речку, на наше любимое место. На берегу было пусто, только у воды сидел дядя Коля‑рыбак. Рядом с ним лежал Тузик и пристально смотрел на поплавок. Я пристроился рядышком:
– Дядя Коля, а что это значит: скажи мне, кто твой друг и я скажу, кто ты?
– А то и значит, – почему‑то сердито ответил дядя Коля, – что не водись с плохими товарищами, сам такой станешь!
– А я и не вожусь
– Ну и молодец!
Дядя Коля закурил.
– Друг – он соответствовать должен. Вон Тузик. Лежит себе смирно, сопереживает. А другой бы на его месте всю рыбу мне распугал! Твой‑то смирный?
– Смирный, – соврал я. Потому что не хотел подводить Вовку. На самом деле он ни минуты на месте не сидит!
– И чтобы не заискивал перед сильными, не выклянчивал чего получше, – тянул свое дядя Коля. – Вон Тузик: он себе цену знает, не станет перед каждой псиной хвостом вилять, определят – кто достоин, кто – нет. Твой‑то как: хвостом не виляет?
– Не виляет, – ответил я и не соврал, потому что Вовка никогда ни перед кем не заискивал. Он всегда был сам по себе, независимый.
– Это хорошо, – продолжал дядя Коля. – И чтобы не помыкал: принеси то, се… сбегай туда, сюда!.. Если помыкает, значит, верх взять хочет. Твой‑то не помыкает?
– Не помыкает, – сказал я, – даже помогает! Когда мамы нет, он меня к себе зовет и картошку жарит!
– Жарит он! – опять сердито сказал дядя Коля. – Сегодня жарит, а завтра скажет: «Я тебя кормил, теперь ты меня»! Может, выгоду ищет: ты – мне, я – тебе… А друг – он на верность проверяется! Вон Тузик: ты попробуй его хоть котлетой примани – не пойдет.
Пока мы разговаривали, похолодало. Откуда‑то налетел ветер и стал гнать волну.
– Кончилась моя рыбалка! – сказал дядя Коля. – Ишь, как речку‑то зарябило! Ты глянь: вот одна волна, за ней другая. А теперь смотри внимательно – где одна? Где другая? И не разберешь. В одну слились. А почему?
Я не знал
– Потому что обе к берегу шли! Вы‑то как с другом: к одному берегу идете или в разных направлениях?
– К одному! – уверенно сказал я.
И мне так хорошо стало! Оттого что мы с Вовкой – одна волна…
Сколько жизней живет человек
Вовка сказал, что каждый человек – это космос, и проживает не одну, а несколько жизней. Он говорил, что мы вышли из воды, а потом приспосабливались. Были растениями, птицами… Я вообще‑то Вовке верю, он зря болтать не станет, но вот понять этого не могу. Мне‑то казалось, что я – это я и никем другим не был и не буду. Однако Вовкины слова не давали мне покоя. Я пошел на речку, лег на траву и закрыл глаза. Мне так лучше думается. Как будто земля подсказывает.
Не мог же я быть бабочкой? – думал я. – Такой маленькой, однодневкой. Что это за жизнь? С цветка на цветок, а к вечеру умирает. С другой стороны, я ведь за ней наблюдаю, все про нее знаю. Как она появляется из куколки, а до того гусеницей была. Значит, я как бы проживаю ее жизнь. Выходит, что во мне, в моей голове, живет бабочка! А наш Филя? Разве он не живет во мне? Я его помню маленьким щеночком, когда он едва ходил, а лаял так смешно, как котенок. А потом он стал убегать, а однажды потерялся… Выходит, и он во мне живет? Ведь я все про его жизнь знаю! С самого начала! И как он болел, и мама ему уколы делала.
А мама с папой? Разве они не живут во мне? Я даже знаю, как мама родилась, мне бабушка рассказывала: прямо в телеге! До роддома не доехали! А папа за вишнями к соседям лазил, а учился на одни пятерки, не то, что я. И я почувствовал, что и папа и мама – это как бы я: раз я все про них знаю, значит, живу не только своей жизнью, но и их тоже!
Я так обрадовался, когда это понял, что даже вспотел! Это же надо всем рассказать! Этого же никто не знает!
Я открыл глаза и увидел небо. Закрыл – а оно все равно со мной… Выходит, и небо, и солнце, и вот эта ласточка на проводах – это все во мне, в моей жизни! И папа, и мама, и бабушка, и Вовка – вон сколько во мне жизней!..
И я побежал домой и, пока бежал, вспоминал всех людей, которых знаю. И все истории, которые мне рассказывали. И про Гагарина, и про солдата, и еще раньше, хижину дяди Тома, и Филипка, и индейца в лодке, и Тутанхамона, и старичка на иконке, который на камне стоял…
Я даже остановился передохнуть, потому что почувствовал, что уже не вмещаю всех этих людей – черных и белых, старых и молодых… В груди у меня гулко билось сердце, одно на всех, и мне показалось, что его слышно далеко‑далеко! Даже в космосе…
Почему я родился
С дядей Колей мне хорошо, спокойно. Во‑первых, он всегда свободен. Во‑вторых, любит поговорить, а в‑третьих – никогда не ругает. Я только удивляюсь: почему у него детей нет? Я даже спросил его об этом, мол, почему вы с тетей Галей одни, а он сказал: – Не нашел понимания с супругой. Да ты и сам знаешь…
Мы помолчали. Тихо было, ни ветерка… Поплавок стоял неподвижно как вкопанный. Изредка только трясогузка пролетывала над водой – хвостик мочила.
– Дети так просто не родятся, – начал рассуждать дядя Коля. – У супругов понимание должно быть. А где один другого понимает, там единение. А где единение, там и дети…
– А как же я тогда родился? – спрашиваю. – У папы с мамой никакого понимания нет!
– Ну, это одному Богу известно! – вздохнул дядя Коля.
Вот всегда так, все на Бога сваливают! И бабушка тоже говорит: «Это одному Богу ведомо, Он все видит!»
Я уже знаю, что Бог не сидит на облаке. Мне дядя Коля объяснил, что Бог – невидимый, но вездесущий, во все проникает. Но если Он такой… если все знает, почему молчит? Почему не отвечает? Папа говорит, что Бог – это не древний оракул, который выдает ответы на все вопросы. Папа считает, что Бог – это такая большая идея, из которой все произошло. А бабушка обижается: «Какая же это идея, когда я об Нем плачу? Когда Его на кресте распяли?»
Папа говорит: «Мама, вы о Нем хлопочете, как о близком родственнике, а ведь Бога пока еще никто не видел. Это некая отвлеченная идея!»
Я не спорю, я только чувствую, что правда где‑то посерединке, и что Бог как‑то участвует в моей жизни. Но как?
Вечером я спросил у Вовки:
– Слушай, а ты почему родился? Ну, вот не было тебя – и вдруг родился?
Он засмеялся.
– Почему? Да потому им скучно вдвоем стало, вот они меня и родили.
– А потом что? Почему твой папка от вас ушел?
Вовка опять засмеялся:
– А потому что ему скучно с нами стало, вот он и ушел. – И добавил: – Туда, где повеселее.
В тот раз мы недолго гуляли, потому что я заспешил домой. Я испугался: а вдруг мой папа тоже заскучает и уйдет от нас?
Когда я прибежал, папа делал маме массаж.
– И ведь знаешь, что тебе нельзя нагибаться, а все равно за свое… – ворчал он.
– Ну как же, – оправдывалась мама, – ведь ребенку свежее надо, своя клубничка, своими руками…
– А на базаре что, не своими руками? Такими же самыми! И чтоб больше я эту клубничку в огороде не видел!
«Опять они ссорятся! – подумал я. – Никакого взаимопонимания! Всегда у них так: папе нравится в магазине покупать, а мама любит свое, с огородика. Она тайком от папы все сажает и окучивает, пока он спит. Один раз ее так прихватило, что вызывали „скорую“, делали маме какую‑то блокаду. Она потом неделю на работу не ходила, а папа сердился: „Что, я вам на клубнику не заработаю? Что, надо последнее здоровье тут гробить?!“»
Потом я вспомнил, как недавно они ссорились из‑за меня. Мама сказала, что папа совсем мной не занимается, не воспитывает. «Вот Виктор из второй квартиры с сыном и в круиз ездил, и в секцию его записал, а наш бегает, как сирота казанская!» Папа тогда сказал: «Мной тоже никто не занимался – и ничего, вырос».
«Может, это я во всем виноват? Ну что они ссорятся? Может, раньше у них понимание было?»
Всю ночь я не спал, ворочался. Все думал: что сделать, чтобы папа от нас не ушел? Потом вспомнил про «сироту казанскую» и совсем расстроился. «А что, если я подкидыш?» У меня давно такое подозрение возникало! Утром я даже не стал их спрашивать, почему они меня родили. Еще скажут, что я – не их, что меня из детдома взяли.
После школы я снова пошел на речку.
– Дядя Коля, а может, я сирота? Может, от меня скрывают?
– Ты что! Вот придумал! – Дядя Коля даже рассердился. – Я же помню, как твоя мама тебя носила, ну, беременная тобой… И как рожала знаю. Да ты и похож на нее, на Людку‑то, – одно лицо!
Я успокоился. Да я и сам знал, что я мамин. У меня даже родинки в тех местах, где у нее. А походка – папина. Я только не знаю, зачем я родился. Ведь у них на меня никогда времени нет: папа – газеты читает, мама – по телефону. Я вроде как лишний.
– Ты вот спрашиваешь: почему тебя родили? – рассуждал дядя Коля. – Мол, понимания нет, взгляды разные. Потому и родили, чтобы ты их понимал, любил. А как же?
Я сначала даже не понял, ну, что я их любить должен. «Тормознул», как Вовка говорит, а потом – обрадовался! «Ну конечно, все правильно: маленьких все любят, а взрослым каково? Они выросли, им вроде любви не положено. А ведь им как плохо: ни побегать, ни поиграть, и времени свободного нету. Вот они меня и родили, чтобы я их любил. И как я сам не догадался?»
– А с другой стороны, – продолжал дядя Коля, – будь у вас в семье полный порядок, вы бы все вместе толклись, друг с дружкой занимались. Разве бы ты бы ко мне прибегал? Ни с какой стороны! Вот и думай… Нет, брат, все неспроста, все предусмотрено!
– Кем, кем предусмотрено?
– Да Им же, Им! – и дядя Коля показал пальцем куда‑то наверх. – К примеру, у вас в семье не ладится, зато у них ты в запасе. А у меня – никого, так Господь тебя ко мне и приставил. Чтоб, значит, не скучал.
«И правда, – подумал я, – если бы у нас дома все хорошо было, я бы на речку не бегал. И дядя Коля один сидел…»
И вдруг я увидел, как хорошо все придумано! И какой молодец этот Бог! Не зря Он вездесущий, везде проникает. Оттого и знает, кому где родиться, кого к кому пристроить, чтобы никто не скучал. И чтобы всем любви хватило: и папе, и маме, и дяде Коле…
Почему рисуют маслом?
Мы с Вовкой сидели на речке. Тихо было, как перед грозой. Над лесом повисла большая серая туча и почти совсем загородила солнце. – Слушай, – спросил я Вовку, – а как художник картину рисует? Откуда он ее берет? Из головы?
– «Рисует!» – передразнил меня Вовка. – Рисуют дети вроде тебя. А художники пишут. Кто по памяти, а кто с натуры… Смотрит на речку или вот хоть на тебя и пишет.
– Пишут‑то ручкой, а он ведь кисточкой, – не унимался я. – Значит, рисует.
– А я тебе говорю: пишут! – разозлился Вовка. – Нам на экскурсии говорили, что картины – пишут! А старые мастера предпочитали маслом писать.
Вовка ушел. А я стал думать: почему «маслом»? И каким: сливочным или подсолнечным? «Наверное, сливочным. Все‑таки его видно, оно желтое и выпуклое».
«Хотя, – рассуждал я дальше, – сливочное – оно ведь твердое, его растапливать надо. Значит, подсолнечным – оно жидкое, в банке. Макаешь в него кисточку и пишешь… Правда, оно бесцветное… Но если добавить томатный соус или кетчуп… настоящие краски получатся!»
А потом я подумал: «Почему они вообще‑то маслом писали? Ну, чем‑то съедобным? И меня вдруг как осенило: масло‑то съесть можно! К примеру, не понравилась картина или никто ее покупать не хочет. Старые мастера, они ведь, наверное, на одну пенсию жили, как моя бабушка. А с нее не очень‑то разживешься!»
Я представил, как старые мастера едят сливочное масло с картины, и мне стало как‑то не по себе. Моя бабушка почему‑то считает, что без масла я умру или у меня живот со спиной слипнется. Каждое утро она намазывает мне его на хлеб и дает с собой в школу, а масло это за хлеб вылезает и все пачкает. Если честно, так я его просто ненавижу! Не то что кабачковую икру, которую нам в столовке дают. Я ее намазываю на хлеб и ем, ем…
Нет, я бы на месте старых мастеров писал картины кабачковой икрой! И я представил, как стою перед картиной: в левой руке у меня – блюдце с икрой, в правой – кисточка. А вокруг – старые мастера: «Смотрите‑ка, – говорят, – он пишет кабачковой икрой! А мы‑то, дураки, всю жизнь маслом писали! Все перепачкались!»
И бросают свои банки с маслом, бегут в школьную столовую, выстраиваются в очередь и просят: «Дайте нам кабачковой икры, да побольше!»
… И вдруг кто‑то закричал: «Дождь начинается! Бежим!» И я побежал. И пока бежал, думал: «Дождь‑то всю мою икру смоет! Нет, больно это хлопотно – художником быть. Лучше я писателем буду. Или композитором. Музыку‑то никто не смоет!»