Сплаваем? – спросил Вовка. – Не‑а…
– А че?
– Холодно, боюсь, ногу сведет.
– Чего вдруг?
– А у папы свело. Он тоже тут на майские полез в воду, так чуть не утонул!
– Ну так то папа! Он же старый. А мы быстренько: туда‑обратно, никто и не узнает.
– А если водоворот? Дядя Коля говорил, бывает такое: закрутит, как все равно водяной на дно потащит.
– Ну ты даешь! В водяных веришь! Ты, может, и в лешего веришь?
– Не в лешего, а в лесовика. Бабушка говорит, что они на Лысой горке собираются.
– Это на какой?
– Ну, как в Березки идти. Она однажды пошла, а на горке как закрутило, завертело!.. И вдруг смотрит: она уже в Березках, рядом с Ужей, повернулась – а деревни нашей нет.
– Ну, это заблудилась! Это с кем не бывает!
Мы помолчали.
– А я знаешь, чего боюсь? – спросил Вовка. – Белой лошади.
– Какой?
– Какой‑какой… Такой! Я ее в тумане видел. Открыл окно – а там все белое, а в белом – она, лошадь. Туда прошла, обратно – медленно, как в кино. И с той поры стала мне сниться. Будто открываю я дверь, а там морда ее, белая. И в меня тычет! Знаешь, как страшно!
– А я монаха боюсь. Черного…
– Откуда здесь монах?
– Не знаю. Однажды я у бабушки заночевал, а у нее дверь на палку закрывается. Ну, вечером она и говорит: сходи‑ка дверь проверь. Я пошел. Иду в темноте, уже к двери подошел и вдруг слышу – вздохнул кто‑то. Я как закричу! А бабушка: что такое? Монаха испугался? Я потом спрашиваю: какого монаха? А она не говорит, мол, пошутила. А я всю ночь не спал. Все мне монах представлялся. Черный. То ли мама про него говорила, то ли видел я его.
– Да где ему тут взяться? – Вовка говорит. – Тут и монастыря нет, одна церковь, а там старушки. И почему «черный»? Он что, негр?
– Да нет, ну весь в черном, и лицо такое – страшное…
– Да, надо тебя от страхов лечить, – сказал Вовка, помолчав.
– А сам‑то? С белой лошадью?
– Ну, у меня одна лошадь, а у тебя вон сколько! Хотя у меня еще один страх есть. В городе! Я боюсь, что эскалатор остановится.
И Вовка рассказал, как у него на глазах девушка упала.
– Быстро‑быстро бежала, и вдруг эскалатор остановился. А она разогналась, не удержалась и… покатилась вниз!
– Так ты не бегай! Стой себе, как все!
– Скучно! И потом, что я – трус, что ли?
– А я в городе в лифте боюсь… – сказал я.
– Застрять, что ли? – засмеялся Вовка.
– Нет. Я боюсь… улететь.
– Куда?
– Наружу. Понимаешь, если в доме восемь этажей, а я нажму на «10», то куда попаду?
– Никуда не попадешь. Раз нет десятого, лифт не поедет.
– А я боюсь: вдруг выскочит! На крышу. Или вниз провалится, если на ноль нажать.
– Ну ты даешь! Ноль – это подвал, я знаю. Я бывал в таких домах. Я тогда в хоре занимался, на 20‑м этаже! Меня мамка записала. Вот тогда я боялся!
– Чего?
– Что вступлю не вовремя. Ну, раньше времени. Там вступление сначала, а потом первый куплет. Я один раз не так сосчитал и запел. Один! Да еще не в ноту!
– И что?
– Дураки… Все как засмеются!
– Да, я тоже на пении боюсь… Вообще на уроках боюсь чего‑нибудь не то сморозить. Хорошо, каникулы скоро…
Мы помолчали. У меня от воспоминаний даже рубашка вспотела – столько всего накатило!
– Знаешь, я еще боюсь, когда гроза, и свет выключают. И я шарю по столу, свечку найти, а тут что‑то живое…
– Кошка, что ли?
– Ну да… Она меня цапнула! Страшно! В темноте!
– Наоборот, хорошо: живое существо!
– Не‑а, кошки они страшные, какие‑то инопланетные… Почему в темноте видят, а я нет? Почему ходят неслышно? И вообще…
– Что вообще?
– Ну, будто знают что‑то. А бабушка говорит, с нечистой силой водятся.
– Сказки все это, не слушай. Кошки – такие же твари, и тоже грозы боятся. Я сам видел, как под шкаф прячутся…
– Ну, не знаю, а только я чуть не умер от страха, когда по столу шарил и на мягкое наткнулся…
– Слушай, а ты умереть боишься?
– Не знаю. Бабушка говорит: у Бога все живы!
– Так то у Бога, а ты где?
– Не знаю…
Как попасть в будущее
Дядя Коля любит поговорить. Вообще порассуждать. Он, например, считает, что жизнь человека на Земле – это только стартовая площадка, ну вроде первого класса. А за ней будет другая, на другой земле. Потом третья, четвертая и так – до бесконечности! У меня даже дух захватило, когда я это узнал! Я вообще‑то догадывался, что я всегда буду, что не могу я вот просто так взять и исчезнуть. Я только не знал, где эта жизнь будет. «В иных сферах!» – сказал дядя Коля загадочно. И я сразу вспомнил бабушкину присказку: «У Господа Бога обителей много». Мол, не волнуйтесь, всем места хватит.
А вот попасть в это будущее – непросто, говорит дядя Коля. Надо вроде как экзамен пройти, сдать зачет за прожитую жизнь.
– А если не сдашь? – спрашиваю я.
– А таких в будущее не берут. Там ведь у дверей Петр стоит, ключарь. Он строгий! Просто так не пропустит, переэкзаменовку устроит.
– А что спрашивают?
– Ну, во‑первых, многих ли ты обрадовал или, к примеру, больше огорчил? А во‑вторых: готов ли в первом встречном брата увидеть, так чтобы обнять его, по душам поговорить?
Вечером я спросил у папы, может ли он с первым встречным заговорить.
– Нет, – буркнул папа, не отрываясь от газеты.
– А почему?
– Потому что! О чем мне с ним говорить?
– Да хоть о чем! О рыбалке, о футболе…
– Для этого мне не нужен первый встречный… – отмахнулся папа.
– Значит, ты не попадешь в будущее! – вздохнул я. – Дядя Коля сказал, что туда непросто попасть…
Папа засмеялся: – Ну, значит, останемся в настоящем.
Потом он сложил газету и спросил: – А твой дядя Коля – он что, специалист по будущему?
– Да нет… Просто он знакомый Петра…
– Какого Петра?
– Который ключарь, у дверей будущего стоит.
– Насколько я помню, – сказал папа, – Петр – это апостол, ученик Христа. И стоит он с ключами у дверей рая. Так ты говоришь, дядя Коля с ним знаком?
Тут я немного растерялся, потому что выходила какая‑то ерунда.
– Может, я не так понял… Просто он спросил: «Ты ведь знаешь, что ключарь Петр стоит у дверей будущего и всем вопросы задает?» Вот я и решил, что это дяди Колин знакомый…
– Ну, теперь картина прояснилась, – сказал папа с облегчением. – Видимо, речь идет о будущей жизни. Так, ну и какие же вопросы задает этот… Петр?
– Он спрашивает: многих ли обрадовал? Готов ли первого встречного обнять? У кого все в порядке, он пропускает в будущее, а у кого нет – становятся слева, в длинную очередь.
Папа оживился:
– Ого! И там очереди? За чем же, позвольте узнать?
– Не знаю… для осмысления, может.
… Я уже засыпал, когда вернулась мама из города.
– … И зачем‑то я должен в каждом встречном брата увидеть да еще и по душам с ним поговорить! – шептал папа. А мама ему: – Ну, так и что? С любым можно общий язык найти!
– Не понимаю! – папа возмущенно. – А если это бандит? Алкаш?
– Тем более, если с ним заговорить по‑человечески, он успокоится, вся его агрессия уйдет.
– Ты живешь в мире иллюзий! – обреченно сказал папа.
Я слушал их и не знал, кто прав. Но почему‑то очень жалел папу.
А дядя Коля, тот совсем не удивился: – Я так и думал, – говорит, – что женщина скорее в будущее попадет, она от природы более общительная… Хотя тут есть и отрицательный момент…
После этого он надолго замолчал, точно обдумывал что‑то очень важное.
– Видать, змей потому к ней и обратился, что она доверчивая, Адам бы его не послушал… Правильно твой папа говорит: чего с незнакомыми разговаривать? А женщина… она другая, ей все знать надо: где, чего, почем…
– Это вы про кого?
– Это я про Еву, праматерь нашу. Она ведь в разговор с нечистым вступила, она яблоком соблазнилась!..
… На небе уже давно зажглись звезды, а дядя Коля все рассказывал мне про Адама и Еву, про их прекрасную жизнь в раю и тяжелую – на земле.
– А они‑то в будущее попадут? – спросил я.
– Вот это большой вопрос! Им, пожалуй, труднее всех будет! Особенно Еве…
… Ночью мне приснился сон: бабушка подводит меня к иконе. Икона старая, закопченная, а в центре ее – сияние. Там человек, весь в светлом, помогает подняться седобородому старцу и пожилой женщине. Я понимаю, что человек этот – Спаситель, а старые люди – Адам и Ева. «Значит, все хорошо, – думаю я во сне, – значит, все попадут в будущее, а первыми будут старики…»
Талант
Терпеть не могу, когда при мне кого‑нибудь хвалят! А те еще нос задирают. У меня настроение на весь день портится и вообще… … Домой идти не хотелось, и я свернул на речку. Дядя Коля сидел один – Тузик уже третий день болел, и его держали дома.
– Ты чего смурной? – спросил дядя Коля.
– Да так…
– Ты не такай, а отвечай толком! Что стряслось?
Ну я и рассказал, как Анна Григорьевна похвалила Перцева: у него, говорит, по математике – определенный талант!
– Ну так и что? Талант – он ведь от Бога. Вовка тут при чем?
Во мне все прямо вспыхивает:
– Почему Перцеву – талант, а мне нет?
– Да не кипятись ты, дурья башка, – успокаивает меня дядя Коля. – То дар математический, а у тебя – какой‑нибудь еще. Каждому человеку талант даден, даже твари любой. Вон Тузик – какой нюх имеет! А терпение? Ведь бывает, по целому дню ждет меня, поскуливает, а приду – ни слова обиды. От радости не знает, в какую щеку лизнуть!
– А у тебя какой талант? – спрашиваю. – Рыбу ловить?
– Я свой талант в землю закопал… – дядя Коля нахмурился и задымил папироской.
– А если откопать?
– Откопает он! – вскинулся дядя Коля. – Поздно! Уже сгнил давно…
«А может, и не сгнил, – думаю. – Может, лежит себе в земле и дядю Колю дожидается?»
Раньше он был мастером по дереву, – «по красному, по белому и по сосне». Дома ставил красивые: с фигурными коньками на крыше, резными ставнями, крыльцом. А потом у них какое‑то несчастье случилось, на стройке, дядя Коля переживал очень, запил и дома больше не строит – не может.
«Интересно, – думаю я, – где он свой талант закопал? И на что он похож? Может, это какой‑нибудь инструмент, ну, без которого никак нельзя?» Я стал перебирать в уме топоры, рубанки… Потом вспомнил стамески. Вот! Про стамески он часто говорил. Только что – не помню…
По дороге домой я заглянул к дяде Коле во двор: в конуре было пусто, в доме – тихо. Я огляделся.
Двор у дяди Коли большой, а места свободного нет: везде какие‑то сараи, пристроечки… Под березой стояла скамейка с резной спинкой – дяди Колина работа. Я сел на нее, закрыл глаза и прислушался. Это мама меня научила: если что потерял, надо закрыть глаза, и тогда внутренний голос подскажет, где искать… И вот перед мной возник небольшой плоский ящик… Я увидел его так ясно, как будто уже держал в руках, как будто это было что‑то знакомое. Я снова прислушался к себе: ящик лежал под землей. Совсем близко. «А что, если под скамейкой?» Я нагнулся и стал шарить руками – земля подавала сигналы…
Вечером я как бы невзначай сказал:
– Пап, а знаешь, дядя Коля свой талант в землю закопал…
– Знаю, – ответил папа, – к сожалению, не он один.
Потом он выглянул в окно, поглядел направо, налево и добавил: – У нас почитай каждый третий свой талант похоронил… А есть и такие, что по два, по три в землю зарыли!
– А если откопать?
– Подобная идея мне в голову не приходила, – сказал папа и как‑то странно посмотрел на меня.
«Отлично! – подумал я. – Значит, я первый!» А что? Разве это справедливо: у кого‑то ни одного таланта, а у других – вон сколько? Да еще в землю прячут! Нет, надо восстановить справедливость: таланты все откопать и всем раздать поровну!
Наконец папа сел смотреть футбол, а я тихо, незаметно оделся и вылез в окно. Телевизор работал вовсю, так что можно было не опасаться. Я схватил лопату, большой папин фонарь и побежал огородами…
Собаки в тот вечер были тихие – не лаяли, на улице я тоже никого не встретил – видно, все болели за наших, которые со шведами играли. Вот и дом дяди Коли. Я осторожно раздвинул висевшие на одном гвозде доски и оказался во дворе. В доме горело только одно окно – на кухне.
«Значит, дядя Коля спит, а тетя Галя сериал смотрит», – решил я и направился к скамейке. Было еще не очень темно, но все равно страшно – ведь я собирался откапывать чужой похороненный талант!
Копать под скамейкой было неудобно – приходилось то и дело нагибаться. К тому же землю я старался откидывать подальше, – чтобы не вызвать подозрений. У меня скоро заныла спина, а руки с непривычки стали гореть, как ошпаренные. Незаметно стемнело, и разом, точно сговорившись, высыпали на небо звезды. Они опускались все ниже и ниже, будто следили за мной. Я стал копать быстрее, и вдруг моя лопата стукнулась обо что‑то твердое и противно заскрипела…
Я посветил фонарем и увидел кусок жести. Неужели нашлось? Я поддел его лопатой и вытащил… тот самый ящик: плоский, прямоугольный! И тут послышались чьи‑то шаги…
Я сиганул под скамейку и затаился: дядя Коля!.. Никогда в жизни не испытывал я такого страха, как в тот вечер. Я прижался к земле и закрыл голову руками.
Дядя Коля сел прямо над моей головой и закурил. У меня защекотало в горле, в носу… Чтобы не чихнуть, я зажал нос двумя пальцами и задышал ртом. И тут как назло у меня заурчало в животе! Я весь покрылся испариной, вдавился поглубже в ямку и зажал живот руками. Я лежал, почти не дыша, и думал только об одном: скорей бы, скорей! А дядя Коля не спешил: покряхтывал, вздыхал, бормотал что‑то неразборчивое… Наконец он затушил папироску и собрался уже уходить, как дверь в доме заскрипела и в полоске света появилась тетя Галя. – Ну, иди, иди к папе, – проговорила она, выпуская Тузика. Я понял, что пропал.
А Тузик неспешно потрусил к скамейке и, не добежав до нее, злобно зарычал.
– Ну, будет тебе! Что, папу не узнал? – дядя Коля потрепал его по ушам. Однако Тузик увернулся и по‑пластунски пополз в мою сторону…
Я приложил палец к губам: мол, тсс, это я! Но вышло только хуже, потому что Тузик узнал меня, залился радостным лаем и, схватив зубами за рукав куртки, потащил на себя.
Через минуту я стоял перед дядей Колей, весь перепачканный, а Тузик прыгал вокруг меня, виляя хвостом и норовя лизнуть в щеку.
– Ты что тут делаешь? – спросил озадаченный дядя Коля.
– Я… я твой талант откапывал…
Дядя Коля закашлялся. Он кашлял так долго и так громко, что я даже испугался.
– Ну и что, – спросил он сквозь слезы, – откопал?
– Вот! – и я протянул ему свою находку.
– Ба! – проговорил он, разглядывая аккуратный прямоугольный ящичек. – Да это никак… Ну‑ка, посвети фонарем!
Он щелкнул замочком, раскрыл ящик и даже крякнул от изумления.
– Мать честная! Стамески!..
Вы бы видели дядю Колю! Он радовался как ребенок: доставал стамески из ящика, светил на них фонарем, прищелкивал языком и все приговаривал: «Мать честная, мои стамески!»
А потом рассказал, как лет пять назад потратил всю свою получку на этот набор – «импортный, с деревянными ручками!» И уже подходя к дому, вспомнил, что у тети Гали день рождения, а он ей даже цветочка не принес. Он представил, что она наговорит ему, когда узнает об этой покупке (40 рублей по тем временам – деньги большие!) и, не заходя в дом, закопал его под березой – тогда еще скамейки тут не было.
– Гале‑то я сказал, что деньги у меня украли. Соврал, значит. Ну, она поругалась и утихла. Потом все думал: вот сегодня откопаю, вот завтра, а тут эта неприятность случилась, я запил и, видать, забыл…
– Значится, ты мой талант откопал? – закончил он свой рассказ. – Дурачок, я ведь фигурально выразился, в том смысле, что способность свою загубил, пропил…
И дядя Коля рассказал мне старинную байку о талантах, от которой, мол, и пошло это выражение «закопать талант в землю».
– Ну, понял теперь, что талант – не деньги, не инструмент? Талант – это, брат, способность! Бог его даром дает, от всей души, а мы не ценим: мое – что хочу, то и ворочу! Ан нет! Ты потрудись над ним, развей, тогда и толк будет!
Назавтра все уже знали о моих приключениях. Когда проходил мимо, смеялись: – Заходи, может, и у нас чего откопаешь!
В школе даже прозвище дали: «талантокопатель». Мне не жалко, пусть смеются. Зато у бабушки полочка для икон появилась. А вчера тетя Света похвасталась, что дядя Коля ей колыбельку мастерит, для внука.
Интересно, а у меня какой талант?
Лебедь
Мой лебедь живет на озере. Каждое утро я приношу ему корочку хлеба, лебедь хватает ее своим шершавым клювом и мочит в воде. Я смотрю на него, на его отражение в озере и забываю обо всем на свете. Мне кажется, что никого больше нет: только он и я. И эта корочка хлеба. Когда он хватает ее, то немножко царапает мой палец. Но мне не больно, просто он так здоровается. Он же не виноват, что у него клюв жесткий и шершавый, точно пластмассовый. Лебедь узнает меня издали. Только я появлюсь на берегу, как он потихоньку плывет в мою сторону. Но делает вид, что меня не замечает: поворачивает свою длинную шею направо, налево – будто обозревает окрестности. А я тоже стою себе – как будто погулять вышел. Потом я присаживаюсь на самом краешке и протягиваю ему корочку. Лебедь кланяется, опускает клюв в воду и подплывает ко мне. Такой у нас ритуал. Потом он хватает меня клювом за ботинок – мол, привет, чего давно не приходил? А я говорю: да так, разные дела были. Но вот же, пришел! И корочку принес, не забыл.
Еще лебедь очень любит траву. Я стараюсь нарвать ему подлиннее и посочнее. – Ну, поешь травки! – говорю я и протягиваю ему зеленый пучок. Лебедь подплывает, вытягивает свою гибкую, как шнур, шею и выхватывает из моих рук добрую половину. Но сразу не ест: опускает в воду, полощет и только потом заглатывает.
Лебедь уже привык ко мне и поэтому совсем не стесняется. Он, например, может показать мне свою лапу и спрятать ее под крыло. «Смотри, – будто говорит он, – я могу плавать и с одной лапой, а вторая пока отдыхает».
Один раз мы с ним чуть не поссорились. Дело было так: я протянул ему траву, а он как‑то неловко хватанул меня за палец и больно поцарапал. Я разозлился и брызнул на него водой: мол, ты – мне, я – тебе. Видели бы вы, как он обиделся! Отплыл метра на три, сердито смотрел в мою сторону и потом весь день не брал у меня травы из рук. Значит, с моим лебедем так нельзя. Показал мне свое достоинство, да и вообще дал понять, что это глупая шутка. А потом вынул свою лапу из‑под крыла и поплыл от меня прочь, держа ее на весу. Со стороны это выглядело забавно, как будто он весло сушил. Я даже крикнул: «Суши весла!» Лебедь отплыл еще дальше. В общем, он со мной раздружился всерьез: стал уток гонять, шипеть и всячески показывать, как он мной недоволен.
А видели бы вы, как смешно он ходит по земле. Сразу видно, что это не его стихия! Лапы у него короткие, а сам он тяжелый, с длинной шеей, вот и идет вперевалочку, точно гусь. Наверное, потому и не любит выходить из воды – чтобы не быть смешным. Зато в воде – настоящий рыцарь! Горделивый, с царственной осанкой и такой белый!.. Днем я все знаю про своего лебедя, а что с ним случается ночью – для меня большая загадка. То мне кажется, что он превращается в рыцаря и опускается в подводное царство, где живут такие же лебеди‑рыцари: белые и черные. Каждый из них охраняет озеро или пруд, и потому на головах у них короны, и все они в рыцарском звании.
То я думаю, что он улетает на небо по невидимой лунной дорожке, а утром возвращается на озеро белым‑белым, точно в молоке искупался.
Осенью мой лебедь улетит в страну Белых Лебедей, и я стану ждать его. Ведь он вернется когда‑нибудь, правда?…
Райская жизнь
По весне, когда червяков еще нет, дядя Коля ловит на живца. – Щука – она карася любит. Привлекает он ее! А еще на ротана хорошо идет! В прошлом годе я на него щуку поймал, так на три кило потянула. Помнишь?
– Помню. Тебя же в газете печатали.
– Ну! А нынче что‑то мелкая…
Мне не терпелось поговорить с дядей Колей, а он словно не замечал этого. Все талдычил про своего карасика, про терпеливость – «она для рыбака самое важное»! Наконец сам спросил:
– Куда твоя мамка‑то ездила?
– В Архангельское. С тетей Ритой. Прямо, говорит, как в раю побывала! А чего они в этом раю нашли? Не понимаю! Вот и бабушка, чуть что – сразу: смотри, в рай не попадешь! А чего там особенного?
Дядя Коля аж присвистнул: – Эк тебя! С чего бы это?
– А с того. Что почитал я Библию с картинками этого, Доре…
– Ну? – дядя Коля опять. – И что?
– А то. Что совсем я в этом рае разочаровался. В раю‑то хорошо должно быть, а им там плохо!
– Это кому же?
– Известно кому, Адаму с Евой. На первой картинке они посреди рая стоят. Кругом них звери незлобивые, цветы, деревья, все хорошо вроде, только без одежды они совсем, и жилища никакого не видно. А если зима? Ну, это ладно… Потом уже этот змей появляется, это в раю‑то! Обвился вокруг дерева, как у себя дома, и давай Еве разные слова нашептывать. А на другой картинке Ева уже с яблоком и Адаму его протягивает, мол, попробуй, вкусное. А на следующей, где Бог спрашивает: «Адам, где ты?» – они уже испуганные такие, прикрываются листьями, плачут. И все, выгоняют их, и у входа – ангел с огненным мечом. Мол, вход воспрещен.
– Ну? – дядя Коля опять.
– А то и ну: что это за райская жизнь, если там так страшно? Если их за здорово живешь выгнали! Я понимаю еще, если б они все яблоки обобрали, а то одно только и взяли‑то! И потом: первый раз не считается, на первый раз прощается!
– Эк ты разошелся! Прям… Смотри, смотри – никак клюет! – зашептал дядя Коля. Он привстал и начал поваживать удочкой.
– Нет, показалось. Так что ты про рай‑то говорил?
– А то, что никакое это не лучшее место, а наоборот, очень даже страшное, полное опасностей. Место, где им плохо, стыдно стало.
Тут дядя Коля даже крякнул: – Вот это ты верно сказал: место, где им стыдно стало! А где это место, знаешь?
– Где‑где… Там где‑нибудь! – И я показал наверх.
– А вот тут ошибочка вышла! Не там оно, а здесь, – и он так громко стукнул себя в грудь, что там даже что‑то звякнуло.
Мы помолчали. Картинки Доре стали как‑то блекнуть и уходить в сторону. Я вдруг понял, что меня обманули, рассказали как‑то не так и показали что‑то не то…
– Не клюет, – констатировал дядя Коля. – Надо было на карасика…
Потом он задымил. И дымил долго, будто вспоминал что‑то.
– А слыхал ты про такого поэта, Омар Хайям называется?
– Не‑а…
– А мамка твоя знает, читала мне наизусть. Так вот, он писал: ад и рай не на небе, это, мол, думают разные ханжи. Ад и рай, он говорит, это две половины души!
И снова задымил: – Ты вдумайся: две половины души! У каждого – у тебя, у меня, здесь вот, в самой середке: и ад, и рай, все вместе.
– Ага! – сказал я с сомнением. – И змей тоже здесь?
– А как же! Он хитрый, змей этот! Это ж, образно говоря, червь сомнения! Он так и норовит древо райское подточить, подначить на что нехорошее. А душа – она ведь как Ева, женского рода, легко на обман идет. И в раю‑то Ева первая соблазнилась, а потом и Адама за собой повлекла. Не захотели, значит, жить по‑хорошему, вот и лишились рая.
– Тебя послушать, так выходит, они сами себя из рая выгнали?
– Вот! В точку попал! Пока чисто живешь, никого не обманываешь, в раю пребываешь. А чуть где не по совести – соврал, обманул, – так тебе сразу плохо. Какой уж тут рай! Белого свету не взвидишь! Помнишь, когда ты Вовку оговорил? Ну, что это он небольшой взрывчик устроил? Как тебе плохо было: сам не свой ходил, от всех прятался, пока не признался.
… Картинки Доре снова появились передо мной. Они выстроились в ряд, одна за другой, но теперь я увидел их будто заново. Будто вся эта история произошла не когда‑то давно, а здесь, со мной!
Я думал про Адама и Еву, про себя, про Вовку, которого я подставил, и внутри у меня что‑то переворачивалось.
– Ты Библию‑то снаружи читаешь, глазами, – говорил дядя Коля, – а ее надо изнутри, сердцем. Тогда и смысл уловишь…
Он долго еще говорил про Библию, что не для каждого ума она, про каких‑то там ловцов человеков… потом насаживал колюшку, проверял поплавок… А у меня перед глазами стояла картинка: испуганные Адам и Ева в кустах и голос с неба: «Адам, где ты?…»
Мобильник
Когда мама рассказывала мне про Отелло, я еще не понимал, что такое ревность. А теперь знаю. Ревность – это когда только об одном и думаешь: как бы его уничтожить! Если вам неинтересно, можете дальше не читать, а кто хочет – слушайте. Все знают, что мы с Вовкой друзья, хоть он и старше меня на два класса. Мне с ним всегда хорошо, даже молчать вместе. А тут он совсем про меня забыл. Будто меня и нет вовсе, будто я пустое место. И все из‑за мобильника! Он только о нем и говорит! Мол, гляди, чего в нем есть: и музыка, и часы, и игры всякие! Он с ним и в школу, и во двор, и спит с ним. Даже в туалет берет – как будто президент какой, а ему министры названивают. Короче, я стал вынашивать план мести: или похитить мобильник и закопать в укромном месте, или поджечь, чтобы уже наверняка. Потому что терпеть этого издевательства я больше не мог.
На берегу дяди Коли не было, и я побрел к нему домой. Он теперь все время в своем сарайчике сидит и что‑нибудь мастерит.
– Гляди, какой я корень нашел! На что похож? – спросил он, когда я вошел.
– Не знаю, – буркнул я.
– А ты приглядись получше. Ведь это русалка – вышла из воды, легла на берегу и волосы свои сушит…
– Может, и русалка, может, и сушит, – сказал я сердито.
– Да ты чего – не в себе, что ли?
– Я‑то в себе, а вот Вовка… – и я рассказал о мобильнике, который меня с ним разлучил.
Дядя Коля внимательно выслушал мои мстительные планы и покачал головой:
– Да ты, брат, кипишь, как чайник! Так и до беды недалеко.
– До какой?
– А такой: видел, как чайник кипит? Сначала бульканье, потом пар выходит… А дальше что? А дальше, если не выключить, он сгорает.
– Ну и что? – разозлился я. – Я‑то тут при чем?
– А при том! Что сгоришь, как тот чайник. Если не выключить вовремя…
И дядя Коля начал рассказывать мне страшные истории: как люди заживо сгорали, если ими завладевала какая‑нибудь порочная идея вроде мести или ревности. Просто сидели перед телевизором – и сгорали.
– Причем, что интересно, одежда оставалась целехонька! А людей как не бывало – одни угольки.
– Ты бери пример с дельфинов, – сказал дядя Коля, – эти всегда улыбаются. Я сам видел, в дельфинарии. И чего с ними только ни делают: выпрыгивать заставляют, рыбу на лету хватать, а они все одно – улыбаются во весь рот! И ведь в неволе живут, могли бы озлобиться, так нет же: улыбаются! А ты мстить надумал…
– Что же мне, улыбаться как дураку? Он на меня ноль внимания, а я улыбайся? Ну уж нет! – я даже вскочил. – Сам улыбайся, если хочешь, а я его мобильник подожгу!
– Ну, подожжешь, а мать ему новый купит. Ты, брат, не в том направлении думаешь, не на то энергию свою тратишь. Ведь, если подумать, что такое мобильный телефон? Это быстрая связь на большом расстоянии! Вот до чего человечество додумалось! К примеру, заблудился твой Вовка в лесу, не знает, куда идти. Все, думает, пропал! А тут – мобильник! Он звонит 02: помогите, говорит, заблудился! И его находят! А не было бы мобильника, погиб бы твой Вовка с голоду или от волков. А ты говоришь!..
Дядя Коля взял стамеску и начал обтесывать свою русалку.
– Ишь, как корень‑то изогнулся! Прям талия, а тут будто рука… Вот, к примеру, дельфины, – продолжал он, – им мобильники не нужны. А почему? Потому что у них слуховой аппарат почище твоей мобильной связи! На таких расстояниях звуки улавливает! И что интересно: не все, а только сигналы о помощи.
Дядя Коля продолжал что‑то говорить, а во мне будто что‑то звякнуло: вот же оно! Надо мне стать как дельфин! Ну, в смысле, таким же чутким! И я представил, как это здорово: я стою посреди улицы и ловлю сигналы о помощи. Без всяких мобильников!
И я побежал на улицу, остановился на полдороге и стал прислушиваться… Где‑то далеко гудели машины, ветер посвистывал, а рядом со мной, в траве, громко стрекотали кузнечики. «Нет, так ничего не поймаешь, никакого сигнала», – решил я и взобрался на небольшой пригорок. С него было видно далеко‑далеко, до самого горизонта. Земля казалась плоской, как блюдце, а небо накрывало его большой голубой чашкой. Я закрыл глаза и раскинул руки…
Сначала ничего не было, а потом на меня со всех сторон понеслись волны… Они были разные – горячие и холодные, нежные и царапающие, и каждая что‑то говорила, сигналила: «Эге‑гей, сюда! Скорей!», «Беда, беда, скорей сюда!» Меня раскачивало, как антенну на крыше, меня прямо разрывало на части! Я не понимал, куда бежать, кого спасать. И вдруг меня потянуло вперед, точно толкнуло. Я помчался изо всех сил, потому что чувствовал, что это сигнал о помощи, что кому‑то я очень, очень нужен. Я бежал и бежал, пока не уткнулся… в какую‑то незнакомую девчонку. Она стояла на обочине дороги, раскинув руки и подпрыгивая на одной ножке.
– Ты чего, – удивился я, – тоже сигналы ловишь?
– Какие сигналы? Я голосую! Мне помощь нужна! Скорая!
Я посмотрел, как она стояла, руки в стороны, и сказал:
– Голосуют одной, а ты двумя.
– Это я для равновесия, видишь, что с ногой? – и она показала на разбитую в кровь коленку. Рядом в траве валялся велосипед.
– Упала, что ли?
– Ну! Ногу подвернула. А мне на станцию надо! Срочно!
У меня бешено заколотилось сердце: «Вот же оно, сработало!» Чтобы не выдать себя, я нагнулся, сорвал подорожник и дал его девчонке. – Садись сзади, подвезу, – сказал я. Она обхватила меня руками, и мы поехали.
– Слышь, а ты про какие сигналы говорил? – спросила она.
Я сильнее надавил на педали. «А что, может, рассказать?»
Переходящий старик
Моя мама часто рассказывает о своем детстве, о том, как они бегали с мальчишками во дворе, играли в румбу и казаков‑разбойников, но я все равно не могу представить ее девочкой. По‑моему она все это выдумывает. Если бы мама была девочкой, она не говорила бы мне: не бегай! Не ходи! Не заплывай! А папа не сидел бы с газетой по вечерам, а разыскивал клад или алмазы в горах. Да и вообще, это же ясно как белый день, что мама родилась мамой, а папа – папой! Однажды мама рассказала мне про таинственного старика, «похитителя детей». … Он появился у них во дворе как‑то неожиданно: вышел из подворотни – в плаще, в шляпе и – в бабочке. «Мы все решили, что он – бывший артист, – говорила мама. – У него были усы – рыжие такие, пушистые, похожие на кисточки для бритья… Нам казалось, что они приклеенные, и все время хотелось их потрогать, но мы боялись. Мы вообще его боялись, как будто это был пришелец из другого времени или того хуже – переодетый похититель детей».
Я живо представил этого старика, как он поправляет приклеенные усы, смотрит направо, налево и выбирает себе жертву.
«Обычно он приходил днем. Становился где‑нибудь в сторонке, смотрел, как мы играем, и улыбался, – рассказывала мама. – Потом вынимал из кармана конфетки – липкие такие леденцы в фантиках, и подзывал: – Нате, поешьте! – Но мы с визгом убегали. Кто‑то пустил слух, что конфеты отравленные, а старик ищет себе жертву, чтобы уволочь в комнату и там с ней расправиться. Что конкретно он сделает, никто не знал, но все подозревали что‑то нехорошее».
Я спросил у мамы, почему они решили, что старик похититель детей? «А вот почему. Однажды мы увидели его с мальчиком лет семи. Старик крепко держал его за руку, а мальчик был такой бледный, худенький… Мы подумали, что это его внук, ждали, когда он выйдет во двор, но так и не дождались. И больше этого мальчика никто не видел. Куда он делся? И почему старик подходил только к нам, детям? А к бабушкам на лавочке – никогда?»
Еще мама сказала, что старик поселился у них в мансарде, но как он туда попадал – непонятно. В подъезд он никогда не входил, а от черного хода ключи были только у дворника. В общем, с этим стариком была связана какая‑то страшная тайна…
Однажды мы с Вовкой сидели на речке. Он рассказывал, что на Алтае есть гора, через которую можно попасть прямо в Индию, в Гималаи.
– Где эти – просвещенные йоги?
– Сам ты «просвещенные йоги»! Просветленные! – сказал Вовка наставительно.
– Ну, пускай… Так мой папа читал, что самые главные из них ушли в пещеры. И сидят там уже много‑много лет, энергию сберегают…
– Вот дураки! – сказал Вовка. – Чего ее сберегать? Ее тратить надо.
– «Дураки!..» Много ты понимаешь! Они же ее не для себя сберегают, а для будущего! Когда жизнь на Земле кончится, они выйдут из своих пещер – и все по новой начнется! Папа говорит – «золотой фонд человечества»!
Я закрыл глаза и представил себе этих йогов, как они сидят в позе лотоса, неподвижные, как изваяния, но красивые и могучие, как в сказке.
И вдруг… я увидел ЕГО. Это был тот самый старик, из маминого детства: плащ, шляпа и усы – только не рыжие, а белые, седые.
– Вовка, – прошептал я, – это же он, похититель детей! Ну, из маминого детства…
– Не ерунди, – оборвал Вовка. – Когда это было? Тот старик давно уже умер, а этот – еще не старый и вполне безобидный.
Старик, и правда, мало смахивал на похитителя. Даже наоборот, казался каким‑то растерянным. Он посмотрел на нас раз, другой, а потом нерешительно подошел:
– Мальчики, вы здешние?
– Ну… И что? – ответил Вовка.
– Вы тут часто бываете?
«Ага! – смекнул я. – Справки наводит!» А Вовка, как ни в чем не бывало: – Да мы тут каждый день. Куда еще ходить‑то? Речка да клуб…
– Ну да, ну да, – заторопился старик. – Куда же еще?…
Он поправил шляпу и заспешил в сторону станции.
Вечером я хотел рассказать маме про «ее» старика, но потом решил: чего зря пугать, еще разволнуется, на речку не пустит… «Надо сначала присмотреться…»
На другой день старик снова пришел. Радостный такой, с пакетом. «Небось, конфетки», – подумал я и говорю Вовке:
– Не бери ничего!
– Вот хорошо, что пришли! А я вам пряничков принес! Угощайтесь!
– Да мы сытые… – начал было я, но Вовка опередил:
– Спасибочки, пряники мы любим. Особенно с начинкой! – Он ткнул меня в бок: мол, так надо.
Мы взяли по прянику. – Что же вы не кушаете? Пряники свежие только из магазина…
– У нас руки грязные, – сказал я.
– Нам вообще‑то пора. У нас тренировка, – соврал Вовка, и мы побежали. У первой же урны Вовка остановился и велел выбросить пряники – «от греха подальше».
Мы молча зашагали домой.
– А вообще‑то мне этого старика жалко, – сказал Вовка. – Какой‑то он не от мира сего, пришибленный, что ли…
– Пришибленный! – передразнил я. – Ты что, не понял? Он нас этими пряниками приманивает! Вроде как купить хочет!
– Замануха, думаешь? – спросил Вовка.
– Замануха, – решительно ответил я, потому что слово понравилось.
Дня через два мы снова его встретили. Он сидел на лавочке и смотрел на тот берег, а как увидел нас, встрепенулся и побежал навстречу:
– Наконец‑то! А я уж не знал, что и думать!
От волнения он даже снял шляпу и стал ею обмахиваться. Потом начал сбивчиво объяснять, что мы ему нужны для одного важного дела и что для этого надо пойти к нему домой, что это недалеко, в первом домике направо от станции, километра два всего.
– Я не пойду! – шепнул я Вовке.
– Да ладно тебе, нас же двое. Не боись!
Вовка пристроился к старику и поманил меня пальцем. Я поплелся следом…
По дороге старик успел рассказать, что поселился у тети Дуси, смотрительницы на путях, что комната у него маленькая, но уютная…
Я слушал вполуха, а сам перебирал варианты побега: «Если дверь запрет, можно в окно, если руки свяжет, у меня ножичек есть… А если в погреб? Надо было хоть записку оставить…» На всякий случай я громко сказал:
– А Вовка у нас вольной борьбой занимается!
Но старик даже бровью не повел…
Наконец пришли. Дом этот я знал: прихожая, две комнатки и сарайчик, где тетя Дуся козу держит. Раньше она овец держала, а теперь ей тяжело, говорит, на них сена не напасешься.
– Вы проходите, проходите, – говорил старик, – сейчас я чай заварю, конфет дам, сахару…