Но теперь они стояли на пороге империи, земли, где со скюльвендов заживо сдирают кожу. Прежде, пока они приближались к Хетантам, Найюр просто боялся, что Келлхус его убьет. Теперь, зная, что само его присутствие вот‑вот станет смертельной угрозой, он был в этом уверен. Келлхус еще утром заметил в нем решимость – и в его словах, и в осторожных взглядах. Если Найюр урс Скиоата не сможет воспользоваться сыном, чтобы убить отца, он убьет сына.
Даже несмотря на то, что он знал: это невозможно.
«Так много мучений».
Ненависть, подавляющая в своем масштабе и мощи, достаточно сильная для того, чтобы уничтожить бесчисленное количество людей, чтобы уничтожить себя или даже самое истину. Мощнейшее орудие.
– Что ты хочешь услышать? – спросил Келлхус. – Что теперь, когда мы добрались до империи, ты мне больше не нужен? Что теперь, когда ты мне больше не нужен, я намерен тебя убить? В конце концов, пройти через империю в обществе скюльвенда невозможно!
– Ты сам все сказал, дунианин. Еще тогда, когда лежал скованный у меня в якше. Для таких, как ты, нет ничего, кроме вашей миссии.
Какая проницательность! Ненависть, да, но сочетающаяся с почти сверхъестественным хитроумием. Найюр урс Скиоата опасен… Зачем ему, Келлхусу, терпеть его общество?
Затем, что Найюр все еще знает мир лучше него. И, что еще важнее, он знает войну. Он взращен ради войны.
«Он еще может мне пригодиться».
Если все пути паломников на Шайме перекрыты, у Келлхуса не остается выбора – нужно присоединиться к Священному воинству. Однако перспектива участия в войне ставила проблему практически неразрешимую. Он провел немало часов в вероятностном трансе, пытаясь рассчитать модели развития войны, однако ему недоставало знания принципов. Переменных слишком много, и все они слишком ненадежны. Война… Какие обстоятельства могут быть капризнее? И опаснее?
«Этот ли путь избрал ты для меня, отец? Это тоже твое испытание?»
– И какова же моя миссия, скюльвенд?
– Убийство. Ты должен убить своего отца.
– А как ты думаешь, какой силой обладает мой отец, дунианин, обладающий всеми теми же дарами, что и я, теперь, проведя тридцать лет среди людей, рожденных в миру?
Скюльвенд был ошеломлен.
– Я не подумал…
– А я подумал. Ты думаешь, что ты мне больше не нужен? Что мне не нужен кровавый Найюр урс Скиоата?
Укротитель коней и мужей? Человек, способный зарубить троих в три мгновения ока? Человек, который неуязвим для моих приемов, а следовательно, и для приемов моего отца? Кто бы ни был мой отец, скюльвенд, он наверняка могуществен. Слишком могуществен для того, чтобы его можно было убить в одиночку.
Келлхус слышал, как колотится сердце Найюра у него в груди, видел его мысли, блуждающие у него в глазах, чувствовал оцепенение, разлившееся по его конечностям. Как ни странно, Найюр умоляюще оглянулся на Серве – та задрожала от ужаса.
– Ты говоришь это, чтобы меня обмануть, – пробормотал Найюр. – Чтобы усыпить бдительность…
Снова эта стена недоверия, тупого и упрямого.
«Придется ему показать».
Келлхус выхватил меч и ринулся вперед.
Скюльвенд отреагировал мгновенно, хотя несколько деревянно, словно его рефлексы были притуплены растерянностью. Он легко отразил первый удар, однако от следующего отскочил назад. Келлхус видел, как с каждой новой атакой гнев Найюра полыхает все ярче, ощущал, как ярость пробуждается и охватывает его тело. Вскоре скюльвенд уже парировал удары с молниеносной быстротой и с такой силой, что кости трещали. Келлхус только раз видел, как скюльвендские мальчишки упражняются в багаратте, «машущем пути», скюльвендской технике фехтования. Тогда она показались ему чересчур замысловатой, перегруженной сомнительными приемчиками.
Но в сочетании с силой то было универсальное оружие. Удвоенной мощи взмахи Найюра едва не сбили его с ног. Келлхус отступил, симулируя усталость, создавая ложную уверенность в близкой победе.
Он услышал, как Серве кричит:
– Убей его, Келлхус! Убей!
Варвар крякнул и удвоил натиск. Келлхус отражал град сокрушительных ударов, изображая отчаяние. Он протянул руку, схватил Найюра за правое запястье, дернул на себя. Найюр каким‑то немыслимым образом сумел поднять свободную руку, словно бы сквозь правую руку Келлхуса. И уперся ладонью в лицо Келлхусу.
Келлхус отшатнулся назад, дважды пнул Найюра по ребрам. Перекинулся через голову, опершись на руки, и без груда снова очутился в боевой стойке.
Он почувствовал на губах свою собственную кровь. «Как?»
Скюльвенд споткнулся, хватаясь за бок.
Келлхус понял, что неправильно оценил его рефлексы – и не только их.
Он отшвырнул меч и подошел к Найюру. Варвар взревел, сделал выпад, ударил. Келлхус смотрел, как острие клинка описало дугу, вспыхнувшую на солнце, на фоне скал и несущихся мимо облаков. Он поймал его в ладони, точно муху или лицо любимой. Вывернул клинок, выдернув рукоять из руки Найюра. Подшагнул ближе и ударил его в лицо. А когда скюльвенд подался назад, сделал подсечку и сбил его с ног.
Однако Найюр, вместо того чтобы отползать за пределы досягаемости, перекатился на ноги и бросился на него. Келлхус отклонился назад, поймал скюльвенд а за шею и за пояс сзади и пихнул его в направлении, противоположном тому, откуда он двигался, ближе к краю утеса. Когда Найюр попытался подняться, Келлхус отпихнул его еще дальше.
Новые удары, пока скюльвенд не стал походить скорее на бешеного зверя, чем на человека, – он судорожно хватал воздух ртом, размахивал руками, наказанными бесчувственностью. Келлхус ударил его еще раз, сильно, и варвар обмяк, приложившись головой о край утеса.
Келлхус поднял его, свесил варвара за край скалы, одной рукой удерживая его над далекой землей империи. Ветер развевал над бездной угольно‑черные волосы скюльвенда.
– Ну, бросай же! – прохрипел Найюр сквозь сопли и слюни. Его ноги болтались над пропастью.
«Сколько ненависти!»
– Но я сказал правду, Найюр. Ты мне нужен.
Глаза скюльвенда в ужасе округлились. «Отпусти! – говорило его лицо. – Там, внизу, покой!»
И Келлхус понял, что снова неправильно оценил скюльвенда. Он думал, что Найюр неуязвим для травмы физического насилия, а это было не так. Келлхус избил его, как муж бьет жену или отец ребенка. Этот миг останется с ним навсегда, в воспоминаниях и невольных жестах. Еще одно унижение в общую кучу…
Келлхус вытащил Найюра на безопасное место и оставил лежать. Еще один промах.
Серве сидела под брюхом своей лошади и рыдала – не потому, что Келлхус спас скюльвенда, а потому, что он его не убил.
– Иглита сун тамата! – причитала она на своем родном языке. – Иглита сун таматеа‑а!
«Если бы ты меня любил…»
– Ты мне веришь? – спросил Келлхус у скюльвенда. Тот посмотрел на него в тупом ошеломлении, как будто растерявшийся от того, что больше не испытывает гнева. Потом, пошатываясь, поднялся на ноги.
– Заткнись! – приказал он Серве, хотя сам не мог отвести глаз от Келлхуса.
Серве продолжала причитать, обращаясь к Келлхусу. Найюр перевел взгляд с Келлхуса на свою добычу. Он подошел к ней и молча закатил оплеуху.
– Заткнись, я сказал!
– Ты мне веришь? – снова спросил Келлхус.
Серве всхлипывала, стараясь сдержать рыдания.
«Столько горя».
– Я тебе верю, – сказал Найюр и внезапно отвел взгляд. Вместо этого он уставился на Серве.
Келлхус уже знал, что он именно это и ответит, но одно дело – знать, другое – услышать признание.
Однако когда скюльвенд снова посмотрел на него, в его глазах горела все та же прежняя ярость, ярость почти физически ощутимая. Келлхус и раньше об этом подумывал, но теперь он знал совершенно точно: этот скюльвенд сумасшедший.
– Я верю, что ты думаешь, будто я нужен тебе, дунианин. Пока что.
– Что ты имеешь в виду? – спросил Келлхус, искренне озадаченный. «Он делается все более странным и непредсказуемым».
– Ты планируешь присоединиться к этому Священному воинству. Использовать его, чтобы вместе с ним прийти в Шайме.
– Другого пути я не вижу.
– Но что бы ты там ни говорил о том, как я тебе нужен, – продолжал Найюр, – ты забываешь, что я в глазах айнрити язычник, ничем не лучше тех фаним, которых они надеются уничтожить.
– Тогда ты больше не язычник.
– А кто же, обращенный, что ли? – недоверчиво хмыкнул Найюр.
– Нет. Человек, пробудившийся от варварства. Человек, выживший в битве при Кийуте, который утратил веру в обычаи своих сородичей. Помни: айнрити, как и все народы, именно себя считают избранными, вершиной того, какими надлежит быть правильным людям. Лжи, которая льстит этому представлению, почти всегда верят.
Келлхус видел, что обширность его знания пугает скюльвенда. Этот человек пытался укрепить свое положение, ничего не говоря ему о Трех Морях. Келлхус проследил выводы, которые заставили скюльвенда нахмуриться, увидел, как тот взглянул на Серве… Однако их ждало много более насущных дел.
– Нансурцам нет дела до этих баек, – возразил Найюр. – Им достаточно будет шрамов на моих руках.
Келлхус не понимал, откуда такое сопротивление. Не ужели этот человек не хочет найти и убить Моэнгхуса?
«Возможно ли, чтобы он до сих пор оставался для меня загадкой?»
Келлхус кивнул, но кивнул таким образом, словно, принимая возражение, тут же его отметал.
– Серве говорит, в империи собираются народы со всех Трех Морей. Мы присоединимся к ним и не станем иметь дела с нансурцами.
– Может быть… – медленно ответил Найюр. – Если сумеем незамеченными добраться до Момемна.
Но тут же покачал головой.
– Нет. Скюльвенды не бродят по империи просто так. Один мой вид вызовет слишком много вопросов, слишком много ненависти. Ты просто не представляешь, дунианин, как они нас презирают и ненавидят.
Да, это отчаяние, сомнений быть не может. Келлхус осознал, что какая‑то часть этого человека утратила надежду отыскать Моэнгхуса. Как он мог этого не заметить?
Но куда важнее был вопрос, правду ли говорит скюльвенд. Быть может, пересечь империю в обществе Найюра действительно невозможно? Если так, то придется…
Нет. Все зависит от того, насколько ты владеешь обстоятельствами. Он не просто присоединится к Священному воинству – он захватит его, станет управлять им, как своим орудием. Но как и с любым новым оружием, тут требуются наставления, обучение. И шанс найти другого человека, обладающего таким же опытом и прозорливостью, как Найюр урс Скиоата, практически равны нулю. «Его называют самым свирепым из людей…»
Этот человек знает слишком много – но Келлхус знает недостаточно, по крайней мере пока. Сколь бы опасен ни был путь через империю, дело стоит того, чтобы его предпринять. Если трудности окажутся непреодолимы, еще не поздно будет все переиначить.
– Если тебя спросят, – ответил Келлхус, – расскажи про битву при Кийуте. Те немногие утемоты, что пережиги битву с Икуреем Конфасом, уничтожены соседями. Ты – последний из своего племени. Обездоленный человек, изгнанный из своей страны горем и несчастьями.
– А ты кем будешь, дунианин?
Келлхус провел немало часов, борясь с этим вопросом.
– А я буду причиной того, почему ты присоединился к Священному воинству. Я буду князем, которого ты повстречал по пути на юг через свои утраченные земли. Князем с другого конца мира, которому приснился Шайме. Люди Трех Морей об Атритау практически ничего не знают, слышали только, что он пережил их мифический Армагеддон. Мы явимся к ним из тьмы, скюльвенд. Мы будем теми, за кого себя выдадим.
– Князем… – недоверчиво повторил Найюр. – Откуда?
– Князем Атритау, которого ты встретил, блуждая по северным пустошам.
Найюр теперь понял и даже оценил проложенный для него путь, но Келлхус знал, что в душе у скюльвенда все еще бушуют сомнения. Много ли способен вынести этот человек ради того, чтобы увидеть, как будет отомщена смерть его отца?
Вождь утемотов вытер губы и нос голым предплечьем. Сплюнул кровью.
– Князь пустоты, – сказал он.
В утреннем свете Келлхус смотрел, как скюльвенд подъехал к шесту. На шесте торчал череп, все еще обтянутый кожей и обрамленный клочьями черных, похожих на шерсть волос. Скюльвендских волос. На некотором расстоянии от него торчали другие шесты – другие скюльвендские головы, расставленные через промежутки, предписанные математиками Конфаса. На каждую милю по столько‑то скюльвендских голов.
Келлхус развернулся в седле к Серве, которая смотрела на него вопросительно.
– Если нас найдут, его убьют, – сказала она. – Он что не понимает?
Ее тон говорил: «Он нам не нужен, любовь моя. Ты можешь его убить». Келлхус видел сценарии, проносящиеся перед ее глазами. Пронзительный крик, который она готовила много дней, предназначенный для их первой же встреч с нансурскими дозорами.
– Ты не должна предавать нас, Серве, – сказал Келлхус, как сказал бы нимбриканский отец, обращаясь к дочери.
Красивое личико вытянулось, ошеломленное.
– Тебя я бы не предала ни за что на свете, Келлхус! Если хочешь знать…
– Я знаю: ты не понимаешь, что связывает меня с этим скюльвендом. Тебе этого не понять. Знай только, что если ты предашь его, ты предашь и меня тоже.
– Келлхус, я… – Ошеломление превратилось в обиду, в слезы.
– Ты должна мириться с ним, Серве.
Она отвернулась, чтобы не видеть его ужасных глаз, и расплакалась.
– Ради тебя? – с горечью бросила она.
– Я – только обещание.
– Обещание? – переспросила она. – Чье обещание? Однако тут вернулся Найюр. Он обогнул их и подъехал к вьючным лошадям. Увидев, что Серве плачет, он криво усмехнулся.
– Запомни этот момент, женщина! – сказал он на шейском. – Он будет твоей единственной мерой этого человека.
И хрипло расхохотался.
Он наклонился, сидя на коне, и принялся рыться в од ном из мешков. Вытащил грязную шерстяную рубаху, раз делся до пояса и натянул ее. Рубаха не скрывала его варварского происхождения, зато, по крайней мере, маскировала шрамы. Нансурцы не оставили бы без внимания эти свидетельства доблести.
Степняк указал на длинный ряд шестов. Они следовали очертаниям холмов. Одни покосились, другие стояли прямо. Шесты уходили к горизонту, вдаль от Хетант. Их мрачные ноши смотрели прочь, в сторону далекого моря. Неусыпный дозор мертвецов.
– Это дорога в Момемн, – сказал он и сплюнул в истоптанную траву.
ГЛАВА 14
КИРАНЕЙСКАЯ РАВНИНА
«Иные говорят, будто люди постоянно борются с миром, но я скажу: они вечно бегут от него. Что такое все труды людские, как не укрытие, которое вскоре будет найдено какой‑то катастрофой. Жизнь есть бесконечное бегство от охотника, которого мы зовем миром».
Экьянн, «Изречения», VIII, 111
Весна, 4111 год Бивня, Нансурская империя
Щебет одинокого лесного жаворонка звенел в лесной тишине, точно ария под аккомпанемент шума ветра в кронах. «Час обеда, – подумала она. – После полудня птицы всегда засыпают».
Глаза Серве открылись, и впервые за долгое время она почувствовала себя спокойно.
Грудь Келлхуса у нее под щекой вздымалась и опадала в ритм ровному дыханию спящего. Она и прежде пыталась подлезть к нему на кошму, однако он каждый раз сопротивлялся – видимо, чтобы не раздражать скюльвенда. Но сегодня утром, после того, как они всю ночь напролет ехали в темноте, он наконец сдался. И теперь она наслаждалась близостью его сильного тела, сонным ощущением убежища, предоставляемого его рукой. «Келлхус, знаешь ли ты, как я тебя люблю?»
Она еще никогда не знала такого мужчины. Мужчины, который понимал бы ее и все‑таки любил.
Она рассеянно обвела взглядом крону огромной ивы, под которой они расположились. Ветви выгибались на фоне других, более высоких ветвей, раздвигались, точно женские ноги, и снова сходились, прикрытые широкими юбками листвы, которая шуршала и колыхалась под солнечным ветром. Серве чувствовала душу огромного дерева, сонную, печальную и бесконечно мудрую, повидавшую бессчетное число солнц.
Тут Серве услыхала плеск.
Скюльвенд, сняв рубаху, присел на корточки у воды, неловко зачерпывал воду левой рукой и промывал рану на правом предплечье. Девушка наблюдала за ним сквозь ресницы, делая вид, что спит. По его широкой спине змеились причудливые шрамы, вторая летопись в дополнение к тем шрамам, что покрывали его руки.
Лес приутих, словно чувствуя ее взгляд. Лесную тишь подчеркивало суровое величие деревьев. Даже одинокая птаха умолкла, уступив место плеску воды.
Серве не боялась скюльвенда – быть может, впервые за все это время. Она подумала, что сейчас он выглядит одиноким, даже задумчивым. Вот он опустил голову и принялся полоскать свои длинные черные волосы. Ровная поверхность реки плавно катилась мимо, неся веточки и пушинки. У дальнего берега расходились круги от бегущей по воде водомерки.
И тут она увидела на том берегу мальчишку.
Поначалу она заметила только его лицо, полускрытое мшистым буреломом. Потом разглядела тонкие руки и ноги, такие же неподвижные, как скрывающие их ветви.
«Есть ли у тебя мать?» – сонно подумала Серве, но когда сообразила, что мальчишка наблюдает за скюльвендом, ее внезапно охватил ужас.
«Уходи! Беги отсюда!»
– Степняк! – негромко окликнул Келлхус.
Застигнутый врасплох, скюльвенд резко обернулся на зов.
– Тус’афаро то грингмут т’ягга, – сказал Келлхус.
Серве почувствовала, как ее макушки коснулась его кивнувшая голова.
Скюльвенд проследил направление его взгляда, вгляделся в тенистый противоположный берег. Какой‑то миг мальчишка и скюльвенд молча смотрели в глаза друг другу.
– Поди сюда, мальчик, – окликнул Найюр через реку. – Поди сюда, покажу чего‑то.
Мальчишка заколебался. Видно было, что ему и страшно, и любопытно.
«Нет! Тебе надо бежать! Беги!»
– Иди сюда, – повторил Найюр, маня его рукой. – Мы тебе ничего плохого не сделаем.
Мальчишка вышел из‑за груды валежника, настороженный, неуверенный…
– Беги! – взвизгнула Серве.
Мальчишка сиганул в лес, только спина сверкнула белым на фоне густой зелени.
– Шлюха сраная! – рявкнул Найюр и понесся вброд через реку, выхватив кинжал.
Келлхус сорвался с места одновременно с ним: перекатился на ноги и помчался за скюльвендом.
– Келлхус! – крикнула она вслед, глядя, как тот исчезает за деревьями на той стороне. – Не дай ему его убить!
Но тут внезапный ужас ошеломил ее: неизъяснимая уверенность, что и Келлхус тоже хочет убить мальчишку!
«Ты должна мириться с ним, Серве».
Еще размякшая после сна, она кое‑как поднялась на ноги и бросилась в темную воду. Ее босые ноги скользили по слизистым камням, но она легла на воду и одним толчком почти достигла противоположного берега. А потом она вскочила, промокнув насквозь в холодной воде, и побежала по речной гальке сквозь прибрежный кустарник в лесной сумрак, испещренный солнечными зайчиками.
Она неслась, как дикий зверь, по слежавшейся палой листве, перепрыгивала через папоротники и упавшие сучья, следуя за их стремительными тенями все глубже в чащу. Ноги казались невесомыми, легкие – бездонными. Она была дыхание и бешеная скорость, ничего более.
– Бас’тушри! – слышалось под пологом леса. – Бас’тушри!
Это скюльвенд окликал Келлхуса. Но откуда?
Она ухватилась за ствол молодого ясеня и остановилась. Огляделась, услыхала дальний треск – кто‑то ломился через подлесок, – но ничего не увидела. В первый раз за много недель она осталась одна.
Она знала: они убьют мальчишку, если поймают, чтобы тот никому не смог рассказать, что видел их. Они едут через империю тайно, вынужденные скрываться из‑за шрамов, которыми исполосованы руки скюльвенда. И тут до Серве дошло, что ей‑то скрываться незачем! Империя – ее страна или хотя бы страна, куда продал ее отец…
«Я у себя дома. Мне незачем его терпеть».
Она выпустила ствол деревца и с невидящим взглядом и зудящим сердцем пошла под прямым углом к тому направлению, в котором бежала сначала. Некоторое время она так шла. Один раз сквозь шелест листвы до нее донеслись отдаленные крики. «Я у себя дома», – думала она. Однако потом нахлынули мысли о Келлхусе, странно смешивавшиеся с образами жестокого скюльвенда. Глаза Келлхуса, когда она говорила, сощуренные сочувственно или со сдерживаемой улыбкой. Возбуждение, которое ее охватывало, когда он брал ее за руку, как будто это невинное прикосновение сулило нечто немыслимо прекрасное. И то, что он говорил – слова, которые проникали в самую глубину ее души, – превращало ее убогую жизнь в идеал захватывающей красоты.
«Келлхус меня любит. Он первый, кто полюбил меня».
И Серве трясущимися руками ощупывала свой живот под мокрой одеждой.
Ее начала бить дрожь. Прочие женщины, которых мунуаты захватили вместе с ней, видимо, уже мертвы. Ей было их не жалко. Какая‑то мелкая и злобная часть ее души даже радовалась тому, что жены Гаунов, эти бабы, которые придушили ее ребенка, ее синенького ребеночка, теперь все умерли. Но она знала: в империи, где бы она ни очутилась, все равно повсюду ее ждут все те же жены Гаунов.
Серве всегда остро сознавала, как она красива, и, пока она жила среди своих соплеменников‑нимбриканцев, ей казалось, будто эта красота – великий дар богов, залог того, что ее будущий супруг будет владельцем многих голов скота. Но тут, в империи, эта красота сулила лишь то, что она будет любимой наложницей, которую станут презирать и ненавидеть законные жены какого‑нибудь Патридома, наложницей, обреченной рожать синеньких детей.
Пока что ее живот был плоским, но она чувствовала, что он там. У нее будет ребенок.
Серве представила себе, как разъярится скюльвенд, но тем не менее думала: «Это ребенок Келлхуса. Наш ребенок».
Она повернулась и пошла обратно.
Вскоре Серве сообразила, что заблудилась. Ей снова стало страшно. Она посмотрела на белое пятно солнца, сияющее сквозь плотные кроны, пытаясь определить, где тут север. Но она все равно не помнила, откуда пришла.
«Где ты? – подумала она, боясь окликнуть вслух. – Келлхус! Найди меня, пожалуйста!»
По лесу внезапно разнесся пронзительный вопль. Мальчик? Неужели они его нашли? Однако она тут же сообразила, что это не мальчик: вопль был мужской.
«Что происходит?»
И тут из‑за холмика по правую руку от нее послышался топот копыт. Это ее ободрило.
«Это он! Увидев, что меня нет, он взял лошадей, чтобы быстрее…»
Но тут из‑за холмика показались двое всадников, и сердце у нее упало. Они скакали вниз по пологому склону, взметая прошлогоднюю листву и комья земли, но, заметив ее, ошеломленно осадили коней, так, что те встали на дыбы.
Она тут же узнала их по доспехам и знакам различия: то были нижние чины кидрухилей, элитной конницы имперской армии. Двое из сыновей Гаунов служили в кидрухилях.
Тот, что помоложе и посмазливее, казалось, напугался не меньше ее самой: он начертал над гривой своего коня старушечий охранительный знак против духов. Однако второй, постарше, ухмыльнулся злорадной пьяной ухмылочкой. Через его лоб и щеку шел уродливый шрам в форме полумесяца.
«Здесь кидрухили? Значит ли это, что их убили?» Она представила себе мальчишку, выглядывающего из‑за черных сучьев. «Жив ли он? Неужели он предупредил?.. Неужели это я во всем виновата?»
Эта мысль парализовала ее еще сильнее, чем страх перед всадниками. Она в ужасе втянула в себя воздух, и голова ее сама собой откинулась назад, точно подставляя горло их мечам. По щекам побежали слезы. «Бежать!» – лихорадочно думала она, однако была не в силах пошевелиться.
– Она с ними, – сказал всадник со шрамом, который все никак не мог совладать со своим взмыленным конем.
– Откуда ты знаешь? – нервно ответил второй.
– С ними, с ними. Такие персики в одиночку по лесу не бродят. Она не наша, это точно, и уж никак не дочка козопаса. Ты только погляди на нее!
Но его спутник и так не сводил глаз с Серве. С ее босых ног, пышных грудей, проступивших под мокрым платьем, но прежде всего – с ее лица. Как будто боялся, что она исчезнет, если отвернуться.
– Так ведь некогда же, – неубедительно возразил он.
– К черту! – бросил первый. – На то, чтобы трахнуть такую красотку, время всегда найдется.
Он с неожиданным изяществом соскочил наземь и вызывающе взглянул на приятеля, словно подначивая его сотворить какую‑то пакость. «Делай как я, – казалось, говорил этот взгляд, – и мы здорово позабавимся!»
Всадник помоложе, устрашившись непонятно чего, последовал за своим более закаленным спутником. Он по‑прежнему не отрывал взгляда от Серве, и его глаза каким‑то образом ухитрялись быть одновременно застенчивыми и распутными.
Они оба возились со своими юбочками из кожи и железа. Тот, что со шрамом, подошел к ней, тот, что помоложе, держался позади с лошадьми. И уже отчаянно теребил свой вялый член.
– Ну, тогда я, может, просто посмотрю… – сказал он странным голосом.
«Их убили, – думала она. – Это я их убила».
– Только смотри, куда сморкаешься, – расхохотался другой. Глаза у него были голодные и совсем не веселые.
«Ты это заслужила».
Человек со шрамом обнажил кинжал, схватил ворот ее шерстяного платья и вспорол его от шеи до живота. Избегая встречаться с ней глазами, он острием кинжала отвел край ткани, обнажив ее правую грудь.
– Ух ты! – воскликнул он.
От него несло луком, гнилыми зубами и горьким вином. Он наконец посмотрел в ее перепуганные глаза и коснулся ладонью ее щеки. Ноготь у него на большом пальце был весь синий – прищемил или отшиб.
– Не трогайте меня! – прошептала Серве сдавленным голосом. Глаза у нее горели, губы дрожали. Безнадежная мольба ребенка, которого мучают другие дети.
– Тсс! – негромко сказал он. И мягко повалил ее на колени.
– Не обижайте меня! – выдавила она сквозь слезы.
– Да ни за что на свете! – ответил он, словно бы даже с благоговением.
Скрипнули кожаные ремни. Всадник опустился на одно колено и вонзил кинжал в землю. Он шумно, тяжело дышал.
– Сейен милостивый! – выдохнул он. Казалось, он сам напуган.
Она вздрогнула и съежилась, когда он провел по ее груди трясущейся рукой. Ее тело содрогнулось от первых рыданий.
«Помогите‑помогите‑помогите…»
Одна из лошадей шарахнулась в сторону. Раздался звук, словно кто‑то рубанул топором сырое, прогнившее бревно. Она мельком увидела младшего всадника: его голова болталась на обрубке шеи, из падающего тела хлестала кровь. Потом в поле ее зрения появился скюльвенд: грудь его вздымалась, ноги и руки блестели от пота.
Всадник со шрамом вскрикнул, вскочил на ноги, выхватил меч. Но скюльвенд словно бы и не замечал его. Он искал взглядом Серве.
– Этот пес тебя ранил? – скорее рявкнул, чем спросил он.
Серве замотала головой, судорожно поправляя одежду. Она заметила рукоятку кинжала, торчащую из прошлогодней листвы.
– Слышь, варвар, – поспешно сказал кидрухиль. Меч у него в руке заметно дрожал. – Слышь, я просто не знал, что это твоя баба… Я не знал!
Найюр смотрел на него ледяным взглядом. В том, как были стиснуты его мощные челюсти, читалась какая‑то странная насмешка. Он плюнул на труп его приятеля и усмехнулся по‑волчьи.
Всадник подался в сторону от Серве, словно хотел оказаться подальше от места преступления.
– Н‑ну, к‑короче, друг. З‑забирай коней и езжай. Ага? Б‑бери все…
Серве показалось, будто она взлетела, подплыла к человеку со шрамом, а кинжал появился в его шее сам собой. Всадник суматошно взмахнул руками и сшиб ее наземь.
Она сидела и смотрела, как он рухнул на колени, хватаясь за шею. Потом выбросил руку назад, словно желая смягчить падение, и опрокинулся на бок, оторвав от земли бедра и сгребая в кучу листву ногой. Повернулся к ней лицом, блюя кровью. Глаза у него были круглые и блестящие. Умоляющие… «Г‑г… гы‑ы…»
Скюльвенд подошел, присел на корточки, небрежно выдернул кинжал у него из шеи. Потом встал, по всей видимости не обращая внимания на кровь, которая толчками вырывалась из раны. «Как будто маленький мальчик кончает писать», – отстраненно подумала она. Брызги крови попали скюльвенду на грудь и живот и оттуда потекли вниз, до загорелых колен и лодыжек. Умирающий человек все смотрел на нее между ног скюльвенда, глаза его постепенно стекленели и наполнялись сонным ужасом.
Найюр встал над ней. Широкие плечи, узкие бедра. Длинные, рельефные руки, оплетенные венами и шрамами. Кусок волчьей шкуры, свисающий между потных бедер. На миг ужас перед скюльвендом и ненависть к нему оставили Серве. Он спас ее от унижения, а может, и от смерти.
Однако воспоминания о его жестокости и грубости унять было не так‑то просто. Звериное великолепие его тела сделалось чем‑то жаждущим, сверхъестественно безумным. Он и сам не позволил бы ей забыть. Схватив ее левой рукой за горло, он поднял ее на ноги и прижал к стволу. Правой же он выхватил нож, угрожающе поднес его к лицу Серве, ровно настолько, чтобы она успела увидеть свое искаженное отражение в окровавленном лезвии. Потом прижал острие к ее виску. Кинжал был еще теплый. Она зажмурилась от прикосновения, ощутила, как кровь застучала в ухе.
Скюльвенд смотрел на Серве так пристально, что она всхлипнула. Его глаза! Голубовато‑белые на белом, ледяной взгляд, начисто лишенный малейших проблесков милосердия, сверкающий древней ненавистью его народа…