Один подъехал ближе остальных и снял свой шлем с султаном из черного конского хвоста. Потом отстегнул два ремешка и стянул со своего широкого лица серебряную боевую маску. Всадник оказался на удивление молод. Он носил квадратную бородку, характерную для людей с востока Трех Морей. Наверно, айнон или конриец.
– Я – Крийатес Ирисс, – представился молодой человек. По‑шейски он говорил с сильным акцентом. – А эти благочестивые, но мрачные господа – рыцари Аттремпа и Люди Бивня… Вы не видели тут поблизости никаких беглых преступников?
Ошеломленное молчание. Наконец Найюр спросил:
– А почему вы спрашиваете?
Рыцарь искоса взглянул на своих товарищей, потом подался вперед. Глаза его весело блеснули.
– Потому что я до смерти соскучился по откровенному разговору!
Скюльвенд улыбнулся.
ЧАСТЬ V
Священная война
ГЛАВА 15
МОМЕМН
«Многие осуждали тех, кто присоединился к Священному воинству с корыстными целями, и, несомненно, если эта скромная повесть доберется до их праздных библиотек, они осудят и меня тоже. Что ж, должен признаться, я и впрямь присоединился к Священному воинству с „корыстными“ целями, если это означает, что я присоединился к нему вовсе не ради уничтожения язычников и отвоевания Шайме. Однако в войске было немало таких корыстных, как я, и они, подобно мне, немало способствовали достижению целей Священной войны, честно убив свою долю язычников. Так что в том, что Священная война претерпела крах, нашей вины нет.
Я сказал – «крах»? Вернее было бы сказать «метаморфозу»».
Друз Ахкеймион, «Компендиум Первой Священной войны»
«Вера есть истина страсти. Но поскольку ни одну страсть нельзя назвать более истинной, чем другая, то вера есть истина пустоты».
|
|
Айенсис, «Четвертая аналитика рода человеческого»
Весна, 4111 год Бивня, Момемн
– Помни то, что я тебе говорил, – шепнул Ксинем Ахкеймиону, пока стареющий раб вел их в огромный шатер Пройаса. – Держись официально. Будь осторожен… Он согласился увидеться с тобой только затем, чтобы заставить меня заткнуться, понимаешь? Ахкеймион нахмурился.
– Как все‑таки времена поменялись, а, Ксин?
– Понимаешь, Акка, в детстве ты имел на него слишком большое влияние, оставил слишком глубокий след. Ревностные люди часто путают чистоту с нетерпимостью, особенно когда они еще молоды.
Хотя Ахкеймион подозревал, что дело обстоит куда сложнее, он ответил только:
– Ты снова читал, да?
Они следом за рабом миновали несколько проходов, занавешенных вышитыми тканями, сворачивали налево, направо, снова налево. Несмотря на то что Пройас прибыл несколько недель тому назад, комнаты чиновников, которые они проходили, все еще пребывали в беспорядке, а некоторые ящики стояли наполовину нераспакованными. Ахкеймиона это смущало. Обычно Пройас был аккуратен до мелочности.
– Разброд и шатания, – сказал Ксинем в качестве объяснения. – С самого его приезда… Половину своих людей разогнал цыплят считать.
Ахкеймион вспомнил, что «считать цыплят» – это конрийское выражение, означающее бестолковую возню.
– Что, все настолько плохо?
– Еще хуже, Акка. Он проигрывает в той игре, которую затеял император. И про это ты тоже помни.
– Может, мне стоит подождать пока… пока… – начал было Ахкеймион, но оказалось уже поздно.
|
|
Старый раб остановился у входа в более просторное помещение и торжественно взмахнул рукой так, что стала видна потемневшая подмышка. На лице его читалось: «Входите на свой страх и риск!»
Тут было прохладнее и темнее. Курильницы наполняли помещение ароматом душистого дерева. Вокруг центрального очага разбросаны ковры, так что пол превратился в уютное нагромождение айнонских пиктограмм и стилизованных сцен из конрийских легенд. С противоположной стороны смотрел на них принц, восседающий среди подушек. Ахкеймион немедленно упал на колени и поклонился. Он мельком увидел струйку дыма, поднимающуюся от отлетевшего из очага уголька.
– Встань, адепт, – велел Пройас. – Сядь на подушку у моего очага. Я не стану требовать, чтобы ты целовал мне колено.
На наследном принце Конрии была только льняная юбочка, расшитая гербами его династии и страны. Лицо его обрамляла коротко подстриженная бородка – такие сейчас носила вся знатная молодежь Конрии. Лицо у него было каменное, как будто он изо всех сил сдерживал себя, чтобы не выносить суждения заранее. Большие глаза смотрели враждебно, но без ненависти.
«Я не стану требовать, чтобы ты целовал мне колено…» Не особо многообещающее начало.
Ахкеймион перевел дыхание.
– Мой принц, вы оказали мне неслыханную честь, даровав мне эту аудиенцию.
– Быть может, большую, чем тебе кажется, Ахкеймион. Еще никогда в жизни вокруг меня не вертелось столько людей, требующих, чтобы я их выслушал.
– И все по поводу Священной войны?
– А по какому же еще?
Ахкеймион внутренне поежился. Он понял, что не знает, как начать.
|
|
– Это правда, что вы совершаете рейды по всей долине?
– И за ее пределами тоже. Ахкеймион, если ты собираешься критиковать мою тактику, настоятельно советую: не делай этого.
– Мой принц, что колдун может знать о тактике?
– Как по мне, так чересчур много. Но, с другой стороны, нынче все и каждый считают себя великими специалистами по части тактики. Верно, маршал?
Ксинем виновато взглянул на Ахкеймиона.
– Ваша тактика безупречна, Пройас. Меня больше беспокоит вопрос о несоблюдении приличий…
– Ну, а что нам жрать прикажете? Молитвенные коврики?
– Император затворил свои амбары, только когда вы и прочие Великие Имена взялись за грабеж.
– Да ведь то, что он нам давал, – это жалкие крохи, Ксин! Ровно столько, чтобы солдаты не подняли бунта. Ровно столько, чтобы управлять нами! И ни зернышка больше.
– И тем не менее грабить айнрити… Пройас насупился и замахал руками.
– Довольно, довольно! Ты всегда так отвечаешь, когда я это говорю, снова и снова. Я уж лучше Ахкеймиона послушаю! Понял, Ксин? Вот до чего ты меня довел!
По серьезному взгляду Ксинема Ахкеймион понял, что Пройас отнюдь не шутит.
«Так переменился… Что же с ним случилось?» Но едва подумав об этом, Ахкеймион тут же нашел ответ. Пройасу, как и всем людям, стремящимся к высокой цели, приходилось то и дело изменять своим принципам, и он страдал от этого. Ни одного триумфа без угрызений совести. Ни одной передышки без осады. Компромисс за компромиссом, и вот уже вся жизнь кажется сплошным поражением. Этот недуг был хорошо знаком всем адептам Завета.
– Ахкеймион… – окликнул Пройас, видя, что адепт молчит. – У меня тут целый кочевой народ, который надо кормить, целая армия разбойников, которых надо приструнить, и император, которого надо перехитрить. Так что давай забудем про тонкости джнана. Просто скажи, чего ты хотел.
На лице Пройаса боролись ожидание и раздражение. По всей видимости, ему действительно хотелось повидать своего бывшего наставника, однако он не желал этого хотеть. «Это была ошибка».
Он невольно втянул в себя воздух.
– Я хотел бы знать, помнит ли еще мой принц то, чему я учил его много лет тому назад.
– Боюсь, эти воспоминания – единственная причина, почему ты здесь.
Ахкеймион кивнул.
– Помнит ли он, что такое просчитывать варианты развития событий?
Раздражение взяло верх.
– Это в смысле продумывать, «что будет, если»?
– Да, мой принц.
– Знаешь, Ахкеймион, ребенком я уставал от твоих игр. А теперь, когда я взрослый, у меня просто нет на это времени.
– Это не игра.
– Ах, вот как? Тогда почему ты именно здесь, и нигде больше, а, Ахкеймион? Какое дело Завету до Священной войны?
В этом‑то и был весь вопрос. Когда борешься с неосязаемым, неизбежно возникают сложности. Любая миссия, не имеющая конкретной цели, или та, цель которой превратилась в абстракцию, непременно рано или поздно принимает свои средства за цель, свою собственную борьбу – за то, ради чего она борется. Ахкеймион осознал, что Завет здесь затем, чтобы понять, следует ли ему быть здесь. И это было настолько важно, насколько вообще может быть важна миссия Завета, поскольку теперь все миссии Завета свелись именно к этому. Но этого он Пройасу сказать не мог. Нет, ему придется сделать то, что делает каждый посланец Завета: населить неведомое древними угрозами и засеять будущее былыми катастрофами. Мир и так уже был ужасен, Завет же сделался школой торговцев страхом.
– Какое дело? Наше дело – узнать истину.
– Ага, значит, ты собрался читать мне наставления не о вероятностях, а об истине… Боюсь, эти дни миновали безвозвратно, Друз Ахкеймион.
«А когда‑то ты называл меня Акка!»
– Нет. Дни моих наставлений действительно миновали. Теперь, как мне кажется, самое большее, на что я способен, – это напоминать людям то, что они знали раньше.
– Раньше я утверждал, будто знаю много всего, но теперь мне нет до этого дела. Говори конкретнее.
– Я просто хотел вам напомнить, мой принц, что, когда мы наиболее уверены в чем‑то, наиболее велика вероятность ошибиться.
Пройас угрожающе улыбнулся.
– Ага… Ты, значит, решил бросить вызов моей вере.
– Нет, не бросить вызов – лишь слегка умерить ваш пыл.
– Умерить, значит. Ты хочешь, чтобы я сызнова принялся задавать вопросы, обдумывать пугающие «вероятности». И что же это за пугающие вероятности? Скажи мне, будь любезен!
Теперь принц не скрывал иронии, и она больно ранила.
– Скажи мне, Ахкеймион, насколько я нынче глуп?
В этот момент Ахкеймион осознал, до какой степени немощен теперь Завет. Они сделались не просто нелепыми – избитыми, привычными и нудными. Можно ли заставить, чтобы тебе поверили, когда находишься в такой пропасти?
– Возможно, Священная война – не то, чем она кажется, – сказал Ахкеймион.
– Ах, не то, чем она кажется! – воскликнул Пройас, изображая изумление – упрек наставнику, который совершил непоправимый промах. – Для императора Священная война – извращенный способ восстановить свою империю. Для некоторых моих соратников это корыстное орудие богатства и славы. Для Элеазара и Багряных Шпилей это средство для достижения некой таинственной цели. А для некоторых других просто дешевый способ искупить безрассудно потраченную жизнь. Так значит, Священная война – не то, чем кажется? Не было такой ночи, Ахкеймион, когда я не молился, чтобы ты оказался прав!
Наследный принц подался вперед и налил себе чашу вина. Ни Ахкеймиону, ни Ксинему он вина не предложил.
– Но молитв недостаточно, верно? – продолжал Пройас. – Что‑то непременно случается, какое‑нибудь предательство или мелкая подлость, и сердце мое восклицает: «Да тьфу на них всех! Будь они прокляты!» И знаешь, Ахкеймион, именно вероятность спасает меня, не дает мне бросить все это. «А что, если?» – спрашиваю я себя. Что, если эта Священная война на самом деле божественна, является благом сама по себе?
На этих последних словах у него перехватило дыхание, как будто никакого дыхания не хватало, чтобы их произнести. «Что, если…»
– Неужели так трудно – верить? Неужели это настолько невозможно – чтобы, невзирая на людей и на их скотские устремления, одна‑единственная вещь, Священная война, была благой сама по себе? Если это невозможно, Ахкеймион, если в моей жизни так же мало смысла, как и в твоей…
– Нет, – ответил Ахкеймион, не в силах сдержать собственный гнев, – в этом нет ничего невозможного.
Жалобная ярость в глазах Пройаса затухла, размякла от чувства вины.
– Извини, бывший наставник. Я не хотел… Он прервался, чтобы глотнуть еще вина.
– Быть может, сейчас не самое подходящее время, чтобы трепаться о твоих вероятностях, Ахкеймион. Боюсь, Господь испытывает меня.
– Почему? Что случилось?
О Пройас взглянул на Ксинема. Взгляд был озабоченный. – Произошло убийство невинных людей, – сказал он. – Галеотские отряды под началом Коифуса Саубона вырезали жителей целой деревни близ Пасны.
Ахкеймион вспомнил, что Пасна – это небольшой городок милях в сорока вверх по реке Фай, славящийся своими оливковыми рощами.
– Майтанет знает об этом?
Пройас скривился.
– Узнает.
И внезапно Ахкеймион все понял.
– Ты поступаешь вопреки его приказу. Майтанет запретил подобные вылазки!
Ахкеймион с трудом скрывал свое ликование. Если Пройас решился поступить наперекор своему шрайе…
– Мне не нравится, как ты себя ведешь! – отрезал Пройас – Какое тебе дело…
Тут он осекся, как будто его тоже вдруг осенило.
– Это и есть та вероятность, которую ты предлагаешь мне рассмотреть? – осведомился он. В голосе его звучали изумление и гнев. – Что Майтанет… – Он внезапно угрюмо расхохотался. – Что Майтанет в сговоре с Консультом?
– Всего лишь вероятность, как я уже сказал, – ответил Ахкеймион ровным тоном.
– Ахкеймион, я не стану тебя оскорблять. Мне известна миссия Завета. Мне известны одинокие кошмары твоих ночей. Вы все живете внутри тех мифов, которые мы позабыли еще в детстве. Как можно не уважать такое? Однако не путай те разногласия, которые могли возникнуть у меня с Майтанетом, и почтение и преданность, которые я питаю к Святейшему Шрайе. То, что ты говоришь – «вероятность», которую ты мне предлагаешь рассмотреть, – это богохульство. Понимаешь?
– Понимаю. Более чем.
– Есть ли у тебя что‑то большее? Что‑то помимо твоих кошмаров?
У Ахкеймиона было что‑то большее, потому что у него было нечто меньшее. У него был Инрау. Он облизнул губы.
– В Сумне убит наш агент… – он сглотнул, – мой агент.
– Приставленный, несомненно, шпионить за Майтанетом…
Пройас вздохнул, печально покачал головой, как бы заставляя себя произнести жестокие слова.
– Скажи мне, Ахкеймион, какая кара назначена соглядатаям в Тысяче Храмов?
Колдун моргнул.
– Смерть.
– И что? – взорвался Пройас. – И с этим ты явился ко мне? Одного из твоих шпионов казнили – за шпионаж! – и из‑за этого ты заподозрил, будто Майтанет – величайший шрайя за много поколений! – в сговоре с Консультом? Только на этом основании? Поверь мне, адепт, если с агентом Завета что‑то случается, это вовсе не означает…
– Дело не только в этом! – возразил Ахкеймион.
– Ну‑ка, ну‑ка! А в чем еще? Какой‑нибудь пьяница нашептал тебе какую‑то жуткую байку?
– В тот день в Сумне, когда я видел, как ты целовал колено Майтанета…
– Слушай, вот про это не надо, ладно? Ты просто не понимаешь, насколько неуместно…
– Он увидел меня, Пройас! Он узнал во мне колдуна!
Пройас умолк – но ненадолго.
– И ты думаешь, я этого не знаю? Я там был, Акка! Ну да, он, как и другие великие шрайи, обладает даром видеть Немногих. И что с того?
Ахкеймион был ошарашен. Он не нашелся, что ответить.
– И что с того? – повторил Пройас. – Это означает лишь, что он в отличие от тебя избрал путь праведности, не так ли?
– Но…
– Что – «но»?
– Сны… Они так усилились в последнее время.
– А‑а, снова о кошмарах…
– Что‑то происходит, Пройас. Я это знаю. Я чувствую!
Пройас фыркнул.
– Вот мы и дошли до главной помехи, верно, Ахкеймион?
Ахкеймион мог лишь растерянно смотреть на него. Было что‑то еще, что‑то, о чем он позабыл… И когда он успел сделаться таким старым дураком?
– Помехи? – выдавил он. – Какие помехи?
– Разницы между тем, что ты знаешь, и тем, что чувствуешь. Между знанием и верой.
Пройас схватил свою чашу и осушил ее залпом, словно наказывая вино.
– Знаешь, я помню, как спросил тебя про Бога, много лет тому назад. Помнишь, что ты ответил?
Ахкеймион покачал головой.
– «Я слышал немало слухов о нем, – ответил ты, – но сам я с этим человеком никогда не встречался». Помнишь? Помнишь, как я прыгал и смеялся?
Ахкеймион кивнул и слабо улыбнулся.
– Ты повторял это в течение нескольких недель. Твоя мать была в ярости. Меня бы тогда прогнали, если бы не Ксин…
– Этот чертов Ксинем все время тебя защищал, – сказал Пройас, с усмешкой глядя на маршала. – А ты знаешь, что если бы не он, у тебя, пожалуй, и друзей бы не было?
Ахкеймиону вдруг сдавило горло, и он не смог ответить. В глазах защипало, он заморгал.
«Нет! Только не здесь!»
Маршал с принцем уставились на него. Лица у них были одновременно смущенные и озабоченные.
– Как бы то ни было, – продолжал Пройас уже менее уверенно, – я хочу сказать вот что: то, что ты тогда говорил о моем Боге, можно сказать и о твоем Консульте. Все, что тебе известно, – это лишь слухи, Ахкеймион. Вера. Ты на самом деле ничего не знаешь о том, что говоришь.
– Что ты хочешь сказать?
Голос Пройаса сделался тверже.
– Вера есть истина страсти, Ахкеймион, но ни одну страсть нельзя назвать более истинной, чем другая. А это значит, что ты не можешь назвать ни одной вероятности, которую я приму всерьез, ни один из твоих страхов не будет истиннее моего благоговения. У нас просто нет общей основы для разговора.
– Тогда я прошу прощения… И не будем больше говорить об этом! Я не хотел задеть…
– Я знаю, что это уязвит тебя, – перебил его Пройас, – но я вынужден это сказать. Ты нечестивец, Ахкеймион. Нечистый. Само твое присутствие есть преступление против Него. Оскорбление. И как бы я ни любил тебя когда‑то, моего Господа я люблю больше. Гораздо больше.
Ксинем не выдержал.
– Но ведь…
Пройас поднял руку, заставив маршала умолкнуть. Глаза его горели пылким рвением.
– Душа Ксина – это его душа. Пусть делает с ней что хочет. Но от себя, Ахкеймион, я скажу вот что: я больше не желаю тебя видеть. Никогда. Ты понял?
«Нет».
Ахкеймион взглянул сперва на Ксинема, потом снова на Нерсея Пройаса.
«Нет нужды быть таким…»; – Да будет так, – сказал он.
Он резко встал, стараясь стереть с лица обиженную гримасу. Нагревшиеся от очага складки его платья обожгли его там, где коснулись кожи.
– Я прошу лишь об одном, – отрывисто сказал он. – Вы знаете Майтанета. Быть может, вы – единственный, кому он доверяет. Просто спросите его о молодом жреце, Паро Инрау, который спрыгнул с галереи в Хагерне пару месяцев тому назад. Спросите, правда ли это, что Инрау убили его люди. Спросите, было ли им известно, что этот юноша – шпион.
Пройас смотрел на него пустым взглядом человека, готового обратиться к ненависти.
– Чего ради я должен это делать, Ахкеймион?
– Ради того, что когда‑то вы меня любили.
И, не говоря более ни слова, Друз Ахкеймион развернулся и вышел, оставив двух знатных айнрити молча сидеть у огня.
На улице сырой ночной воздух вонял тысячами немытых тел. Священное воинство…
«Погибли… – думал Ахкеймион. – Все мои ученики погибли».
– Ты снова недоволен, – сказал Пройас маршалу. – Чем на этот раз? Тактикой или несоблюдением приличий?
– И тем, и другим, – холодно ответил Ксинем.
– Понятно.
– Спроси себя, Пройас, хоть раз отложи в сторону свою писанину и спроси себя начистоту – те чувства, что ты сейчас испытываешь – вот сейчас, в этот момент, – они праведные или злые?
Пройас всерьез задумался.
– Вообще‑то я никаких чувств не испытываю.
В ту ночь Ахкеймиону приснилась Эсменет, гибкая и буйная, а потом Инрау, кричащий из Великой Тьмы: «Они здесь, бывший наставник! Они появились таким образом, что ты и не заметишь!»
Но потом, неизбежно, под этими снами зашевелились иные – древние, седые кошмары, которые всегда вздымали свои жуткие головы, раздвигая ткань меньших, более свежих переживаний. И Ахкеймион очутился на поле Эленеота. Он уносил изрубленное тело великого верховного короля прочь от шума битвы.
Голубые глаза Кельмомаса смотрели умоляюще.
– Оставь меня! – прохрипел седобородый король.
– Нет… Кельмомас, если ты умрешь, значит, все потеряно!
Но верховный король улыбнулся разбитыми губами.
– Видишь ли ты солнце? Видишь, как оно сияет, Сесватха?
– Солнце садится, – ответил Ахкеймион. По его щекам текли слезы.
– Да! Да. Тьма He‑бога – не всеобъемлюща. Боги еще видят нас, дорогой друг. Они далеко, но я слышу, как они скачут в облаках. Они зовут меня, я слышу.
– Ты не можешь умереть, Кельмомас! Ты не должен умирать!
Верховный король покачал головой. Из его глаз, непривычно ласковых, текли слезы.
– Они меня зовут. Они говорят, что мой конец – это еще не конец света. Они говорят, теперь эта ноша – твоя. Твоя, Сесватха.
– Нет… – прошептал Ахкеймион.
– Солнце! Ты видишь солнце? Чувствуешь, как оно греет щеки? Какие открытия таятся в самых простых вещах. Я вижу! Я так отчетливо вижу, каким я был злобным, упрямым глупцом… И как я был несправедлив к тебе – к тебе в первую очередь. Ты ведь простишь старика? Простишь старого дурня?
– Мне нечего прощать, Кельмомас. Ты многое потерял, много страдал…
– Мой сын… Как ты думаешь, он здесь, Сесватха? Как ты думаешь, приветствует ли он меня как своего отца?
– Да… Как своего отца и как своего короля.
– Я тебе когда‑нибудь рассказывал, – спросил Кельмомас голосом, хриплым от отцовского тщеславия, – что мой сын некогда пробрался в глубочайшие подземелья Голготтерата?
– Рассказывал. – Ахкеймион улыбнулся сквозь слезы. – Рассказывал, и не раз, старый друг.
– Как мне его не хватает, Сесватха! Как мне хочется еще раз очутиться рядом с ним!
Старый король некоторое время плакал. Потом глаза его расширились.
– Я его вижу, вижу так отчетливо! Он оседлал солнце и едет рядом с нами! Скачет через сердца моего народа, пробуждает в них восторг и ярость!
– Тс‑с… Побереги силы, мой король. Сейчас придут лекари.
– Он говорит… говорит такие приятные вещи. Он утешает меня. Он говорит, что один из моих потомков вернется, Сесватха, – что Анасуримбор вернется…
Тело старика сотрясла дрожь, так, что он брызнул слюной сквозь стиснутые зубы.
– Вернется, когда наступит конец света.
И блестящие глаза Анасуримбора Кельмомаса II, Белого Владыки Трайсе, верховного короля Куниюрии, сделались тусклыми и неживыми. Вечернее солнце вспыхнуло в последний раз, угасло, и сверкающие бронзовые доспехи норсирайцев потускнели во мраке Не‑бога.
– Наш король! – воскликнул Ахкеймион, обращаясь к угрюмым рыцарям, столпившимся вокруг. – Наш король умер!
Она невольно гадала, насколько приняты такие игры тут, на Кампозейской агоре.
Эсменет стояла к нему спиной, но тем не менее чувствовала его оценивающий взгляд. Она провела пальцами вдоль подвешенного к крыше ларька пучка мяты‑орегано, как бы проверяя, хорошо ли он высушен. Потом наклонилась, зная, что ее белое льняное платье, традиционная хаса, выставит напоказ ее попку и раскроется на боку, продемонстрировав незнакомцу ее голое бедро и правую грудь. Хаса представляла собой не более чем длинный прямоугольный кусок ткани с замысловато расшитым воротом, перехваченный в поясе кожаным ремешком. Обычно такие платья носили в жаркие дни жены свободных людей, но пользовались они популярностью и у проституток – по причинам очевидным.
Однако она теперь не проститутка. Она…
Эсменет теперь и сама не знала, кто она такая.
Кепалорские рабыни‑наложницы Сарцелла, Эритга и Ханса тоже заметили этого человека. Они хихикали над лотком с корицей, делая вид, что выбирают палочки подлиннее. Не в первый раз за этот день Эсменет поймала себя на том, что презирает их, как презирала, бывало, своих товарок в Сумне – особенно тех, что были моложе ее.
«Он смотрит на меня! На меня!»
Это был на редкость красивый мужик: белокурый, при этом чисто выбритый, широкогрудый, в одной лишь голубой льняной юбочке с золотыми кистями, которые липли к его потным бедрам. Судя по татуировкам, покрывавшим его руки, это был какой‑то офицер из эотской гвардии императора. Но Эсменет его совсем не знала.
Они встретились совсем недавно – она была с Эритгой и Хансой, он – с тремя своими товарищами. Ее притиснули к нему в давке. От него пахло апельсиновой кожурой и соленым от пота телом. Он был высокий: ее глаза находились на уровне его ключиц. Было в нем нечто такое, что заставило ее подумать о несокрушимом здоровье. Она подняла голову и, сама не зная почему, улыбнулась ему, застенчиво, но понимающе.
Потом опомнилась, покраснела и, взбудораженная и растерянная, оттащила Эритгу с Хансой в тихий переулок, где не было никого, кроме праздных зевак, прогуливающихся вдоль прилавков с пряностями, заставленных лотками и увешанных гирляндами пахучих трав. Аромат пряностей был куда приятнее вони толпы, но Эсменет обнаружила, что ей не хватает запаха незнакомца.
А теперь его приятели куда‑то делись, а он топтался на солнцепеке неподалеку и пялился на них с бесстыдной откровенностью.
«Не обращай внимания!» – сказала она себе, не в силах, однако, избавиться от воспоминания о том, как его твердый живот прижался к ее телу.
– Вы что делаете? – рявкнула она на рабынь.
– Ничего! – надулась Эритга. Она говорила по‑шейски с сильным акцентом.
Тут все три девушки вздрогнули от треска палки, которой стукнули по прилавку. Старый торговец пряностями, кожа которого, казалось, приобрела цвет его товара, возмущенно смотрел на Эритгу. Он угрожающе помахал палкой, подняв ее к самому полотняному навесу.
– Она же твоя хозяйка! – воскликнул он. Загорелая девушка съежилась. Ханса обняла ее за плечи. Торговец обернулся к Эсменет, приложил ладонь к шее и наклонил голову вправо – жест, которым принято выражать почтение в касте торговцев. И одобрительно улыбнулся ей.
Еще никогда в жизни она не была такой чистой, такой сытой, так хорошо одетой. Эсменет знала, что, если не считать рук да глаз, она вполне сошла бы за супругу какого‑нибудь знатного господина поскромнее. Сарцелл заваливал ее подарками: одежда, духи, притирания – только украшений не дарил.
Эритга, стараясь не смотреть ей в глаза, повернулась и вышла из‑под навеса, подтверждая то, что Эсменет и без того знала: эта девица не считала себя ее служанкой. Да и Ханса тоже, если уж на то пошло. Поначалу Эсменет думала, что это просто из‑за ревности: по всей видимости, девушки любили Сарцелл а и мечтали, как и все рабыни, стать для своего господина чем‑то большим, чем просто подстилкой. Но Эсменет подозревала, что тут приложил руку и сам Сарцелл. Если у нее и были какие сомнения на этот счет, они окончательно развеялись сегодня утром, когда девицы запретили ей уходить из лагеря одной.
– Эритга! – окликнула Эсменет. – Эритга!
Девица уставилась на нее, уже не скрывая своей ненависти. Она была такая светловолосая, что сейчас, на солнце, казалось, будто у нее вовсе нет бровей.
– Ступайте домой! – приказала Эсменет. – Обе!
Девица хмыкнула и сплюнула в слежавшуюся пыль на мостовой.
Эсменет угрожающе шагнула в ее сторону.
– Уноси свою конопатую задницу домой, рабыня, а не то я тебе…
Снова раздался треск палки. Торговец приправами перегнулся через прилавок и вытянул Эритгу поперек физиономии. Девушка с визгом упала на землю, а торговец все хлестал и хлестал ее палкой, бранясь на незнакомом языке. Ханса схватила Эритгу за руку, и они бросились бежать прочь из переулка, а торговец все орал вслед и размахивал палкой.
– Вот теперь они пойдут домой! – сказал он Эсменет, гордо улыбаясь и облизывая розовым языком провалы между зубов. – Долбаные рабыни! – добавил он и сплюнул через левое плечо.
Но Эсменет могла думать только об одном: «Я теперь одна!»
Она сморгнула слезы, грозившие выступить на глазах.
– Спасибо вам, – сказала она старику. Морщинистое лицо смягчилось.
– Что покупать будете? – вежливо спросил он. – Перчику? Чесночку не желаете? Чеснок у меня очень хороший. Я его зимой храню по‑особому.
Сколько времени прошло с тех пор, как ей по‑настоящему удавалось побыть одной? Да уже несколько месяцев, с тех самых пор, как Сарцелл спас ее от избиения камнями тогда, в деревне. Она содрогнулась. Ей вдруг сделалось ужасно неуютно оттого, что она одна. И она накрыла свою татуировку ладонью правой руки.
С того самого дня, как Сарцелл ее спас, она ни разу не оставалась одна. По‑настоящему. С тех пор как они прибыли в Священное воинство, рядом с ней все время были Эритга и Ханса. Да и самому Сарцеллу как‑то удавалось много времени проводить с нею. На самом деле он был на удивление внимателен, особенно если принять в расчет, какое себялюбие он проявлял во всех прочих случаях. Он баловал ее, несколько раз брал ее с собой сюда, на Кампозейскую агору, водил молиться в Кмираль и провел целый вечер вместе с ней в храме Ксотеи, смеясь, когда она восхищалась его огромным куполом, и слушая ее рассказы о том, как кенейцы построили его в не такой уж далекой древности.
Он даже сводил ее в Дворцовый район и дразнил ее за то, что она глазеет по сторонам, пока они бродили в прохладной тени Андиаминских Высот.
Но он ни на минуту не оставлял ее одну. Почему?
Боялся, что она уйдет искать Ахкеймиона? Этот страх показался ей дурацким.
Она похолодела.
Они следят за Аккой. Они! Надо ему сказать!