«Прости меня, Инрау», – подумал он, отводя глаза от имени любимого ученика.
Потом поразмыслил над словом «Консулы», нацарапанным – куда более торопливо, как ему теперь показалось, – отдельно в правом верхнем углу и все еще остающимся в стороне от тонкой сети связей, соединявшей все прочие имена. В неверном свете свечи казалось, будто это слово колеблется на фоне бледного, покрытого точками листка, как будто оно было слишком жутким, чтобы писать его чернилами.
Ахкеймион опустил перо в рожок и аккуратно написал под ненавистным словом:
АНАСУРИМБОР КЕЛЛХУС
Найюр брел неуверенной походкой человека, который сам не знает, куда идет. Дорожка, по которой он шел, вилась между отдельных лагерей, объятых крепким сном. Тут и там еще догорали костры, их поддерживали люди, как правило, пьяные, которые что‑то бормотали себе под нос. Со всех сторон накатывали запахи, особенно резкие и неприятные в прохладном сухом воздухе: навоз, тухлое мясо, жирный дым – какой‑то дурак развел костер из сырых дров.
Его мысли были заняты недавней беседой с Пройасом. Чтобы скрепить свой план, как обойти императора, принц призвал на совет пятерых конрийских палатинов, вставших под знамена Бивня. Надменные люди, ведущие надменные речи. Даже самые воинственные из палатинов, такие как Гайдекки или Ингиабан, высказывались скорее затем, чтобы настоять на своем, чем затем, чтобы разрешить проблему. Наблюдая за ними, Найюр осознал, что все они играют в ту же игру, что и дунианин, только в более ребяческом варианте. Моэнгхус и Келлхус научили его, что слова можно использовать как раскрытую ладонь, а можно и как кулак: либо затем, чтобы обнять, либо затем, чтобы подчинить. И почему‑то эти айнрити, которым, казалось бы, было особенно нечего выигрывать или терять в игре друг с другом, все как один говорили со сжатыми кулаками: хвастливые обещания, фальшивые уступки, похвалы в насмешку, оскорбления под маской лести – и бесконечный поток язвительных инсинуаций.
|
|
И все это называлось «джнан». Знак высокой касты и высокой культуры.
Найюр терпел этот фарс, как мог, но эти люди оплели своими сетями и его тоже – теперь казалось, что это было неизбежно.
– Скажи мне, скюльвенд, – осведомился лорд Гайдекки, раскрасневшийся от выпивки и от дерзости, – эти твои шрамы, что они отражают: человека или меру человека?
– Что ты имеешь в виду?
Палатин Анплеи усмехнулся.
– Ну, я бы предположил, что если бы ты убил, скажем, присутствующего здесь лорда Ганьяму, он бы заслуживал как минимум двух шрамов. А если бы ты убил меня…
Он обвел взглядом остальных, вскинув брови и опустив губы, как бы обращаясь к их ученому мнению.
– Сколько? Двадцать шрамов? Тридцать?
– Сдается мне, – заметил Пройас, – что скюльвендские мечи – великие уравнители.
Лорд Имрота преувеличенно расхохотался в ответ на это.
– Свазонды, – ответил Найюр Гайдекки, – считают врагов, а не дураков.
Он бесстрастно посмотрел в глаза изумленному палатину, потом сплюнул в огонь.
Однако запугать Гайдекки было не так‑то просто.
– И кто же я для тебя? – спросил он напрямик. – Дурак или враг?
В этот момент Найюр осознал еще одну трудность, поджидающую его в грядущие месяцы. Опасности и лишения войны – пустяк: он переносил их всю свою жизнь. Неприятная необходимость постоянно общаться с Келлхусом была трудностью иного порядка, но и к этому он притерпелся и мог снести это во имя ненависти. А вот день за днем принимать участие в этих мелких бабьих разборках айнрити – на это он не рассчитывал. Сколько же еще придется ему претерпеть ради того, чтобы наконец отомстить?
|
|
По счастью, Пройас ловко избавил его от необходимости отвечать Гайдекки, объявив совет оконченным. Найюру стало противно слушать их прощальную пикировку, и он просто вышел из шатра в ночь.
На ходу он смотрел по сторонам. Ярко светила полная луна, и бока ползущих по небу туч были залиты серебром. Найюр, охваченный какой‑то странной меланхолией, поднял голову и посмотрел на звезды. Скюльвендским детям рассказывают, что небо – это огромный якш, усеянный бесчисленными дырами. Найюр вспомнил, как отец однажды показал на небо. «Видишь, Найю? – сказал он. – Видишь тысячу тысяч огней, которые смотрят сквозь шкуру ночи? Вот откуда мы знаем, что за пределами этого мира горят иные, более яркие солнца. Вот откуда мы знаем, что когда на свете ночь, на самом деле день, а когда на свете день, то на самом деле ночь. Вот откуда мы знаем, Найю, что мир на самом деле не более чем ложь».
Для скюльвендов звезды были напоминанием: истинен только Народ.
Найюр остановился. Пыль под его сандалиями по‑прежнему хранила жар солнца. Сквозь окружающую его тьму, казалось, шипела тишина.
Что он делает здесь? Среди айнритских псов. Среди людей, которые выцарапывают дух на пергаменте и пищу из грязи. Среди людей, которые продают свои души в рабство.
|
|
Среди скота.
Что же он делает?
Найюр поднес руки к голове, провел большими пальцами по векам. Надавил.
И тут он услышал голос дунианина, плывущий сквозь тьму.
Зажмурившись, Найюр снова ощутил себя подростком, стоящим посреди утемотского стойбища и подслушивающим разговор Моэнгхуса со своей матерью.
Он увидел окровавленное лицо Баннута – Найюр душил его, но старик скорее ухмылялся, чем кривился.
«Плакса!»
Найюр провел ногтями по своей шевелюре и пошел дальше. Сквозь ряды темных палаток он разглядел костер дунианина. Разглядел и бородатого адепта, Друза Ахкеймиона, который сидел, подавшись вперед, ловя каждое слово дунианина. Потом он увидел и Келлхуса с Серве, ярко озаренных пламенем костра на фоне окружающей тьмы. Серве спала, положив голову на колени дунианину.
Найюр нашел место за телегой, откуда все было видно и слышно. Присел и застыл неподвижно.
Найюр рассчитывал обдумать все, что говорит дунианин, надеясь подтвердить любое из своих бесчисленных подозрений. Однако быстро осознал, что Келлхус играет с этим колдуном так же, как играл со всеми остальными: бьет его сжатыми кулаками, загоняет его душу на пути, которые сам для него проложил. Нет, разумеется, со стороны это все выглядело совершенно иначе. По сравнению с болтовней Пройаса и его палатинов то, что Келлхус говорил адепту, обладало щемящей серьезностью. Однако все это была игра, где сами истины становились всего лишь фишками, где за каждой открытой ладонью таился кулак.
Как можно определить подлинные намерения такого человека?
Найюру вдруг пришло в голову, что, возможно, монахи‑дуниане еще более бесчеловечны, чем он думал. А что, если такие понятия, как истина и смысл, вообще не имеют для них смысла? Что, если все, что они делают, – просто движения, словно у некой рептилии, ползущей от одних обстоятельств к другим, пожирающей одну душу за другой просто ради того, чтобы пожрать? От этой мысли у него волосы на голове зашевелились.
Они говорят, будто изучают Логос, Кратчайший Путь. Но куда ведет этот их Кратчайший Путь?
На адепта Найюру было наплевать, но вид Серве, которая спала, положив голову на колени Келлхусу, наполнил его несвойственным ему ужасом, как будто девушка мирно покоилась в объятиях какой‑то злобной змеи. В его мыслях пронеслось сразу несколько вариантов действий: подобраться в глухой ночи, похитить ее и скрыться; схватить ее, посмотреть ей в глаза так, чтобы достать до донышка ее души, и объяснить, кто такой Келлхус на самом деле…
Но потом все эти мысли уступили место ярости.
Что за трусливые, заячьи мыслишки? Вечно он сбивается с пути, вечно бродит без дороги, путями слабых. Вечно предает!
Серве нахмурилась и пошевелилась, словно ей приснилось что‑то неприятное. Келлхус рассеянно погладил ее по щеке. Найюр, не в силах отвернуться, стиснул кулаки.
«Она – ничто!»
Адепт вскоре ушел. Найюр смотрел, как Келлхус увел Серве в их шатер. Разбуженная, она была совсем как маленькая девочка: на ногах не стоит, головка клонится набок, губы капризно надуты… Такая невинная!
И похоже, что беременная.
Через некоторое время дунианин снова вышел наружу. Он подошел к костру и принялся тушить его, разбивая палкой догорающие головни. Наконец последние языки пламени исчезли, и Келлхус сделался всего лишь смутным силуэтом, очерченным оранжевым свечением углей у его ног. И внезапно дунианин поднял голову.
– Долго ты еще собираешься ждать? – спросил он по‑скюльвендски.
Найюр поднялся на ноги, отряхнул пыль со штанов.
– Я ждал, пока не уйдет колдун. Келлхус кивнул.
– Ну да. Народ ведь колдунов презирает.
Найюр подошел к самому костру, чтобы ощутить резкий жар углей, несмотря на то что дунианин очутился совсем рядом. Хотя вообще‑то с тех пор, как Келлхус держал его над пропастью тогда в горах, Найюр избегал приближаться к нему, испытывая рядом с ним странную физическую робость.
«Меня никто не устрашит!»
– Чего тебе от него надо? – спросил он, сплюнув на уголья.
– Ты же слышал. Наставлений.
– Слышал. Так чего тебе от него надо? Келлхус пожал плечами.
– Ты никогда не задавался вопросом, для чего мой отец призвал меня в Шайме?
– Ты же сказал, что не знаешь. «Это то, что ты сказал».
– Но – в Шайме! – Келлхус посмотрел на него пристально. – Почему именно в Шайме?
– Потому что он там живет.
Дунианин кивнул.
– Вот именно.
Найюр мог только растерянно пялиться на него. Пройас сегодня сказал ему что‑то… Он расспрашивал Пройаса насчет Багряных Шпилей, насчет того, зачем эта школа решила принять участие в Священной войне, и Пройас ответил, как будто удивившись его невежеству: «Ведь Шайме – логово кишаурим!»
Слова вязли во рту, точно тесто.
– Ты думаешь, Моэнгхус – кишаурим?
– Он призвал меня, послав мне сны…
Ну разумеется. Моэнгхус призвал его с помощью колдовства. Колдовства! Он ведь и сам так сказал, когда Келлхус впервые упомянул о снах. Тогда как же он мог упустить эту связь? Среди фаним только кишаурим занимаются колдовством. Моэнгхус просто не мог не быть кишауримом. И он это знал, но…
Найюр нахмурился.
– Ты мне ничего не сказал! Почему?
– Ты не хотел знать.
В чем дело? Быть может, он скрывался от этого знания? Все это время Моэнгхус был не более чем туманной целью путешествия, одновременно смутной и притягательной, как объект какого‑нибудь постыдного плотского желания. И однако он ни разу на самом деле не попытался расспросить о нем Келлхуса! Почему?
«Мне нужно только знать место».
Однако такие мысли – глупость. Ребячество. В великий голод ни от какого пира не отказываются. Так наставляли хранители легенд горячих скюльвендских юношей. Так и сам Найюр наставлял Ксуннурита и прочих вождей перед битвой при Кийуте. И тем не менее теперь, в самое опасное паломничество всей его жизни…
Дунианин наблюдал за ним. На лице его отражалось ожидание, даже грусть. Но Найюр не поддавался: он понимал, что из‑за этого удивительно человечного лица за ним наблюдает нечто не вполне человеческое.
Наблюдение столь пристальное, столь бесстрастное, что его почти можно потрогать руками…
«Ты меня видишь, да? Видишь, как я смотрю на тебя…»
И тут он понял: он не спрашивал Келлхуса о Моэнгхусе потому, что расспросы означают невежество и нужду. А демонстрировать это дунианину – все равно что подставить горло волку. Он понял, что не расспрашивал о Моэнгхусе потому, что знал: Моэнгхус присутствует здесь, в своем сыне.
Но этого, конечно, говорить было нельзя.
Найюр сплюнул.
– Мне мало что известно о магических школах, – сказал он, – но я знаю одно: адепты Завета тайн своего мастерства не раскрывают никому. Если ты хочешь выучиться колдовству, с этим колдуном ты только даром потеряешь время.
Он говорил так, будто о Моэнгхусе не было сказано ни слова. Однако дунианин не стал трудиться изображать удивление и непонимание. Он осознал, что они оба стоят в одном и том же темном месте, во мглистом нигде за доской для бенджуки.
– Я знаю, – ответил Келлхус. – Он сказал мне о Гнозисе.
Найюр пнул ногой пыль, швырнув ее в костер, посмотрел на черный след, протянувшийся через багровеющие угли. И пошел к шатру.
– Тридцать лет, – сказал ему в спину Келлхус. – Моэнгхус тридцать лет прожил среди этих людей. Он должен обладать великой силой – такой, какую ни один из нас не может надеяться превозмочь. Мне нужно не просто колдовство, Найюр. Мне нужен народ. Целый народ.
Найюр остановился, снова взглянул в небо над головой.
– Так что тебе понадобится это Священное воинство, да?
– И твоя помощь, скюльвенд. И твоя помощь тоже. День вместо ночи. Ночь вместо дня. Ложь. Все ложь. Найюр пошел дальше, перешагнул еле видимые в темноте растяжки, нагнулся к занавеске, закрывавшей вход.
И вошел к Серве.
Несколько секунд император мог только сидеть и ошеломленно смотреть на своего старого советника. Несмотря на поздний час, старик все еще был одет в свое угольно‑черное официальное одеяние. Он только что на цыпочках вошел в опочивальню Ксерия, когда рабы готовили императора ко сну.
– Не будешь ли ты столь любезен повторить то, что ты сказал, дорогой Скеаос? Боюсь, я ослышался.
Старик, потупившись, повторил:
– Пройас, по всей видимости, нашел скюльвенда, который уже воевал прежде с язычниками – и более того, нанес им сокрушительное поражение, – и теперь отправил Майтанету весть, что этот человек вполне может заменить Конфаса.
– Мерзавец! Наглый, самонадеянный конрийский пес!
Ксерий взмахнул руками, разметав толпу обступивших его отроков‑рабов. Один мальчишка полетел на мраморный пол, скуля и закрывая лицо руками. Зазвенел оброненный кувшин, вода растеклась по полу. Ксерий перешагнул через раба и поступил вплотную к старому Скеаосу.
– Пройас! Бывал ли на свете другой такой алчный жулик? Коварный негодяй с черной душой!
– Вовек не бывало, о Бог Людей! – поспешно поддакнул Скеаос. – Н‑но вряд ли это помешает нашей божественной цели!
Старый советник старательно не отрывал глаз от пола. Никто не может смотреть в глаза императору. Ксерий подумал, что именно потому он и кажется богом этим глупцам. Что такое бог, как не деспотичная тень, которой нельзя посмотреть в глаза, голос, источник которого нельзя увидеть? Голос ниоткуда.
– Нашей цели, Скеаос?
Гробовое молчание, нарушаемое лишь всхлипываниями мальчишки.
– Д‑да, о Бог Людей. Ведь этот человек – скюльвенд! Скюльвенд, возглавляющий Священное воинство? Вряд ли это более чем просто шутка.
Ксерий тяжело вздохнул. Этот человек прав, не так ли? Для конрийского принца это всего лишь еще один способ досадить ему – так же как эти рейды по селениям вдоль Фая. И тем не менее что‑то продолжало его тревожить… Главный советник держался как‑то странно.
Ксерий ценил Скеаоса куда выше всех прочих самодовольных и заискивающих советников. Скеаос отличался идеальным соотношением угодливости и ума, почтительности и проницательности. Но в последнее время император почуял в нем гордыню, недопустимое отождествление советов и указаний…
Глядя на тщедушного старика, Ксерий ощутил, как его охватывает спокойствие – спокойствие подозрения.
– Скеаос, слышал ли ты такую пословицу: «Кошка смотрит на человека сверху вниз, собака – снизу вверх, и только свинья осмеливается смотреть человеку прямо в глаза»?
– С‑слышал, о Бог Людей.
– Скеаос, представь, что ты – свинья.
Каким будет лицо этого человека, когда он взглянет в лик бога? Вызывающим? Испуганным? Каким ему вообще следует быть?
Старческое, чисто выбритое лицо медленно повернулось и поднялось, на миг заглянуло в глаза императору – и снова уставилось в пол.
– Дрожишь, Скеаос… – пробормотал Ксерий. – Это хорошо…
Ахкеймион терпеливо сидел у небольшого костерка, на котором готовился завтрак, прихлебывал чай и рассеянно слушал, как Ксинем отдает Ириссу и Динхазу утренние распоряжения. Все эти речи были для него темным лесом.
С тех пор как Ахкеймион побеседовал с Анасуримбором Келлхусом, он впал в глубокую тоску и задумчивость. Как он ни старался, ему не удавалось впихнуть князя Атритау в сколько‑нибудь разумное сообщение. Не менее семи раз подготавливал он Призывные Напевы, чтобы сообщить в Атьерс о своем «открытии». И не менее семи раз запинался на полуслове, обрывая заклинание.
Разумеется, сообщить о нем Завету было необходимо. Услышав о появлении Анасуримбора, Наутцера, Симас и прочие буквально встанут на уши. Ахкеймион был уверен, что Наутцера сразу решит, будто именно Келлхус является вестником исполнения Кельмомасова пророчества, и вот‑вот начнется второй Армагеддон. Разумеется, для себя каждый человек – пуп земли, но люди, подобные Наутцере, считают себя вдобавок еще и пупом своей эпохи. «Раз я живу в это время, – думают они, сами того не замечая, – значит, именно сейчас и должно произойти нечто судьбоносное».
Однако сам Ахкеймион был не из таких. Он привык рассуждать логически, а потому поневоле был скептиком. Библиотеки Атьерса завалены известиями о грядущих роковых событиях, и каждое поколение не менее всех предыдущих уверено, что именно при нем и наступит конец света. Крайне навязчивое заблуждение – и самомнение, как нельзя более достойное презрения.
Приход Анасуримбора Келлхуса просто не может не быть совпадением. И в отсутствие других доказательств логика требует принять именно этот вывод.
Однако же недостающий палец, как говорят айноны, состоял в том, что Ахкеймион не мог надеяться, будто Завет окажется столь же благоразумен, как и он сам. После того как им в течение столетий приходилось довольствоваться жалкими крохами, они впадут в неистовство, почуяв такой жирный кус. У него в голове крутились вопросы, и чем дальше, тем сильнее он боялся ответов на них. Как Наутцера и прочие воспримут его сообщение? Как они поступят? Насколько безоглядно и безжалостно станут они воплощать свои собственные страхи?
«Я отдал им Инрау… Неужели мне придется отдать и Келлхуса тоже?»
Нет. Он говорил им, что будет с Инрау. Он им говорил – а они отказались слушать. Даже его бывший наставник Симас – и тот его предал. Ахкеймион – такой же адепт Завета, как и они. Ему, как и им, снятся Сны Сесватхи. Но он в отличие от Наутцеры и Симаса не забыл о сострадании. Он не настолько глуп. И главное, он в отличие от них знает Анасуримбора Келлхуса!
По крайней мере, немного знает. И, возможно, этого достаточно.
Ахкеймион поставил на землю свою чашку и подался вперед, упершись локтями в колени.
– Ксин, как тебе наш новоприбывший?
– Скюльвенд‑то? Толковый. Кровожадный. И жутко неотесанный. Слова ему поперек не скажи: чуть что – на дыбы…
Он склонил голову набок и добавил:
– Ты только ему не говори, что я тебе это сказал.
Ахкеймион усмехнулся.
– Да нет, я о другом спрашивал. О князе Атритау. Маршал сделался непривычно серьезен.
– Честно? – спросил он, немного поколебавшись. Ахкеймион нахмурился.
– Разумеется!
– Мне кажется, в нем есть что‑то… – Он пожал плечами. – Что‑то эдакое.
– В смысле?
– Ну, в первую очередь мне показалось подозрительным его имя. На самом деле я все хотел тебя спросить…
Ахкеймион вскинул руку.
– Потом, ладно?
Ксинем тяжело вздохнул, покачал головой. У Ахкеймиона почему‑то поползли по спине мурашки.
– На самом деле я не знаю, что и думать, – сказал он наконец.
– Не знаешь или боишься сказать то, что думаешь?
Ксинем взглянул на него исподлобья.
– Вот ты с ним целый вечер провел. Ответь мне: встречал ли ты прежде подобного человека?
– Нет, – признался Ахкеймион.
– А чем он отличается от всех прочих?
– Ну, он… Он лучше. Лучше, чем большинство людей.
– Большинство? Или ты имеешь в виду – чем все остальные люди?
Ахкеймион посмотрел на Ксинема пристально.
– Он тебя пугает.
– Угу. Скюльвенд, кстати, тоже.
– Но по‑другому… Скажи мне, Ксин: как ты думаешь, что из себя представляет Анасуримбор Келлхус?
«Кто он: пророк или пророчество?»
– Он – нечто большее, – уверенно ответил Ксинем. – Нечто большее, чем просто человек.
Воцарилось долгое молчание, нарушаемое только криками какой‑то далекой толпы.
– На самом деле, – начал наконец Ахкеймион, – никто из нас ничего не знает о…
– Что это там такое? – воскликнул Ксинем, глядя куда‑то за спину Ахкеймиону.
Адепт оглянулся назад.
– Где?
На первый взгляд казалось, будто в их сторону валит огромная беспорядочная толпа. Основная масса людей двигалась по узкой дороге, в то время как отдельные группки шли напрямик через лагеря. Люди перлись прямо через костровища, срывали веревки с сохнущим бельем, сворачивали самодельные стулья и жаровни. Ахкеймион увидел даже, как завалился набок чей‑то шатер из‑за того, что несколько человек запутались в растяжках и вырвали колышки.
Однако тут он заметил, что в центре толпы шагают стройные ряды солдат в алых накидках, а посреди их рядов полуголые рабы несут паланкин красного дерева.
– Процессия какая‑то… – сказал Ксинем. – Но кому понадобилось…
Он осекся. Они оба одновременно увидели его: длинный алый стяг, увенчанный айнонской пиктограммой, обозначающей Истину, с изображением свернувшейся кольцом трехглавой змеи. Герб Багряных Шпилей…
Золотое шитье горело на солнце.
– Чего это они свое знамя напоказ выставили? – поинтересовался Ксинем.
Хороший вопрос. Для многих Людей Бивня язычники от колдунов только тем и отличаются, что колдунов жечь удобнее. Так что размахивать своими знаменами посреди лагеря айнрити по меньшей мере неосмотрительно.
Если только не…
– Твоя хора при тебе? – спросил Ахкеймион.
– Ну, ты же знаешь, я ее не ношу, когда…
– Так при тебе или нет?
– В вещах где‑то.
– Достань ее. Быстро!
Ахкеймион понял, что они развернули свой стяг специально для него. У них был выбор: либо взбудоражить толпу, либо застигнуть врасплох адепта Завета. Тот факт, что они предпочли первое, говорил о том, насколько натянутые отношения существовали между их школами.
Очевидно, Багряные Шпили желали познакомиться с ним. Но зачем?
Разумеется, взбудораженная толпа с каждой минутой густела, однако процессия упрямо продвигалась вперед. Ахкеймион видел куски глины, разбивающиеся в пыль о стенки паланкина. Крики «Гурвикка! Гурвикка!» – уничижительное название колдунов, бытующее у норсирайцев, – сотрясали небо.
Ксинем выбежал из своего шатра, на бегу отдавая приказы рабам. Его доспех болтался у него на плечах – он накинул его второпях, а застегнуть не успел, – в левой руке он сжимал свой меч в ножнах. К нему уже сбегались его люди. Ахкеймион увидел, как со всех сторон десятками собираются остальные. Однако их было ничтожно мало по сравнению с сотнями, а возможно, и тысячами разъяренных людей, которые приближались к их лагерю.
Ксинем со свойственной ему стремительностью проложил себе путь сквозь своих людей и подошел к Ахкеймиону.
– Ты уверен, что это за тобой? – крикнул он, перекрывая рев толпы.
– А зачем еще им выставлять на всеобщее обозрение свой знак? Они нарочно делают это напоказ, чтобы иметь свидетелей. Как ни странно это звучит, я думаю, что они поступают так, чтобы успокоить меня.
Ксинем задумчиво кивнул.
– Они забывают, насколько их ненавидят.
– Это естественно.
Маршал посмотрел на него как‑то странно, потом перевел взгляд на близящуюся толпу, поскреб бороду.
– Сейчас выстрою круговую оборону. Попытаюсь, по крайней мере. Ты оставайся здесь. Чтоб тебя видно было. Когда этот идиот, кто бы он ни был, подойдет к тебе, скажи ему, пусть уберет этот свой знак и сваливает отсюда по‑быстрому. Чем скорей, тем лучше! Понял?
Это задело Ахкеймиона. За все годы, что он знал Крийатеса Ксинема, тот никогда не осмеливался им командовать. Ахкеймион внезапно увидел перед собой не спокойного и доброжелательного Ксинема, а маршала Аттремпа, человека, обремененного большой ответственностью, под чьим началом находится множество людей. Но Ахкеймион понял, что задело его не это. В конце концов, ситуация действительно требовала решительных действий. На самом деле его зацепил гневный тон Ксинема, ведь маршал как будто считал, что Ахкеймион его позорит.
Ахкеймион смотрел, как Ксинем с помощью Динхаза строит солдат узким полукругом вдоль границы лагеря. По другую сторону лагеря находился канал со стоячей водой, и Ксинем использовал его в качестве естественного прикрытия. Рабы суетливо тушили костер, который развели всего несколько минут тому назад. Другие рабы разбежались по проходам между палатками, торопясь затушить все источники открытого пламени, что были в лагере.
Толпа, окружающая Багряных Шпилей, подошла уже почти вплотную.
Солдаты Ксинема встали плечом к плечу. Первые из пришедших столпились напротив них, красные от гнева. Они не рассчитывали встретить сопротивление. Поначалу они бестолково кружили перед заслоном и выкрикивали ругательства на разных языках. Однако когда процессия приблизилась, их стало больше, и они осмелели. Ахкеймион видел, как взлохмаченный туньер уже совсем было пустил в ход кулаки, но товарищи оттащили его назад. Прибывшие отряды сбивались в кучи и пытались силой пробиться сквозь строй. Ксинем отправил туда тех немногих из своих людей, кто еще не стоял в строю, и пока что прорывы удалось предотвратить.
А стяг Багряных Шпилей все продвигался вперед, хотя и рывками. Ахкеймион видел поверх голов мерно вздымающиеся и опускающиеся черные отполированные посохи – как будто там ползла гигантская сороконожка. Потом он разглядел джаврегов, воинов‑рабов Багряных Шпилей, которые с мрачной решимостью прокладывали себе дорогу. Посреди них продвигался загадочный паланкин.
Кто бы это мог быть? Кто из Багряных Шпилей настолько глуп?..
Внезапно джавреги, построившиеся клином, пробились сквозь толпу и оказались лицом к лицу с людьми Ксинема. Последовало небольшое замешательство. Подбежал сам Ксинем, чтобы разрешить недоразумение. За спинами джаврегов колыхался паланкин – его носильщики с трудом удерживали свою ношу под напором толпы. Трехглавая Змея колыхалась на ветру, но стояла неколебимо. Наконец строй людей Ксинема расступился, и джавреги хлынули в лагерь, измученные, избитые и окровавленные. Некоторые даже не могли идти сами, и товарищи вели их под руки. Следом за ними втянулся и паланкин – точно лодка сквозь прорвавшуюся плотину. Ксинем смотрел на все это, точно громом пораженный.
А потом на них дождем посыпалось все, что ни попадя: украденные блюда и винные кубки, куриные кости, камни, даже дохлая кошка – Ахкеймиону пришлось от нее уворачиваться.
Рабы‑носильщики, до которых ничего из этих снарядов не долетело, по крайней мере на первый взгляд, бережно поставили свою ношу на землю, опустившись на колени и уткнувшись лбами в пыль.
Ливень прекратился, и рев толпы мало‑помалу распадался на отдельные выкрики. Ахкеймион поймал себя на том, что затаил дыхание. Командир джаврегов отодвинул в сторону плетеную дверцу паланкина и тотчас же опустился на колени. Из паланкина появилась нога в алой туфле, вслед за ногой выпали вышитые складки великолепного одеяния.
На миг воцарилась гробовая тишина.
То был сам Элеазар. Великий магистр Багряных Шпилей, фактический владыка Верхнего Айнона.
Ахкеймион не верил своим глазам. Великий магистр? Здесь?
Некоторые из тех, кто стоял в толпе, похоже, знали его в лицо. По толпе прокатился нарастающий ропот, который затем снова смолк. До айнрити наконец дошло, что они находятся в присутствии одного из могущественнейших людей в Трех Морях. Лишь шрайя да падираджа обладали большей властью, чем великий магистр Багряных Шпилей. Нечестивец или нет, человек, обладающий подобной властью, поневоле внушал почтение. И в толпе воцарилось почтительное молчание.
Элеазар окинул зевак насмешливым взглядом, потом обернулся к Ахкеймиону. Он был высок и похож на статую, как то часто бывает свойственно худощавым и стройным людям. Шел он точно по канату, ставя одну ногу за другой, руки держал спрятанными в рукава, как принято у восточных магов. Он остановился на расстоянии, предписанном джнаном, и приветствовал Ахкеймиона небольшим поклоном. Ахкеймион заметил, что его седые волосы редеют и сквозь них проглядывает загорелый череп, а сами волосы собраны в замысловатый узел на затылке.
– Вы уж простите, что я явился к вам в таком обществе, – сказал он, пренебрежительно махнув длиннопалой рукой на пялящуюся на них толпу. – Но, боюсь, любое зрелище – для толпы самый сильный наркотик.
– Как и противоречия, – напрямик ответил Ахкеймион. Хотя он был ошеломлен не менее непрошеных зрителей, он не забывал, что Багряные Шпили – не друзья адептам Завета. И не видел причин делать вид, будто это не так.
– И в самом деле. Мне говорили, что вы весьма сведущи в логике Айенсиса. Вы, адепты Завета, весьма лакомые кусочки, знаете ли.
«Айнон!» – с отвращением подумал Ахкеймион.
– Ну, стервятников мы успешно отгоняем прочь, если вы об этом.
Элеазар покачал головой.
– Не льстите себе. Мученикам излишнее самомнение не к лицу. Никогда не было. И не будет.
– А я всегда полагал, что им оно как раз свойственно.
Толпа, окружившая строй солдат, опомнилась и снова загомонила. Ахкеймиону пришлось повысить голос.