Когда Карагодов прочитал письмо, Ланговой спросил его:
– Ну, покажите, где у вас гуси летят?
И старый фенолог, молча одобрив вопрос, разобравшись в истыканной булавками карте России, ткнул пальцем в маленький городок в Таврии, на юге степной Украины.
Это было первое письмо о весне – от бойцов и командиров Седьмой петроградской бригады.
Грачи прилетели пятого марта. Было пасмурно и тепло, и спустя два дня, когда Карагодов выбрался в поле, в овражках побежали, зажурчали под снегом талые воды.
Проваливаясь в рыхлом снегу, Карагодов вышел к знакомой лесной опушке, где в треугольнике между соснами стоял молоденький клен. Из насечки, сделанной в январе, выступила прозрачная капля: клен уже гнал соки вверх, к еще голым ветвям. Опершись рукой о светло‑серый гладкий ствол, Карагодов прислушался: в высоте пел жаворонок.
Первый бюллетень весны был сдан наутро. Он пошел по рукам сотрудников. Что‑то было трогательное в коротеньком и сухом сообщении Карагодова о теплом дожде, скворцах и мухах.
В помещении было по‑зимнему сумрачно и еще холоднее, чем зимой, потому что стены промерзли и теперь отдавали холод. Но странное возбуждение охватило газетчиков. Чему они радовались? Они разбежались, как обычно, с утра и на целый день: кто на Васильевский остров, где во дворах академии занимался «всеобуч», кто на Николаевский вокзал – провожать курсантов. Но, возвратясь в редакцию, каждый подбрасывал дрова в печку и говорил Карагодову что‑то смешное или торжественное, заранее придуманное – там, в городе, тревожном и по‑зимнему озабоченном.
Рачков в тужурке, истертой до стального блеска, подошел к фенологу и сдавленным голосом, но так, чтобы до всех дошло, спросил, как пишется «иван‑да‑марья».
|
|
Через три дня вышел второй бюллетень. Не подсчитать, сколько раз за это время проглядывало солнце и снова начиналась метель. И все же весна брала свое. И когда однажды Карагодов отправился за город в коляске с Ланговым, по обочинам дороги из города уже тянулись на поля жители окраин с лопатами и граблями, тарахтели полковые двуколки.
Рабочие петроградских заводов, пришедшие к Пулковским высотам на воскресник, мотали на каток колючую проволоку, мальчишки собирали в кучу обоймы, осколки снарядов, военное снаряжение, оставшееся под снегом после боев.
Ланговой привязал лошадь к осине и пошел к рабочим. Оглядывая в бинокль горизонт, Карагодов видел и дальние сады Александровки, и царскосельские парки, и под холмом пробитую снарядами белую колокольню Пулковской церкви. Здесь осенью прошлого года шли в атаку рабочие батальоны, сводные отряды моряков, курсанты ВЧК, стрелковые полки.
Теперь далеко на юг, куда‑то в «Житомирском направлении», ушла война; там со штыками наперевес бежали, может быть, те же самые люди, которые здесь воевали. А на Пулковских холмах теперь было тихо, были слышны вдали звонкие голоса мальчишек: они нашли офицерский погон. В камнях пулеметного гнезда прыгали снегири. В воронках было полно воды. Вешние воды, журча, бежали в обвалившихся окопах, и, проходя по брустверам, Карагодов вслушивался в эту весеннюю песенку. Солнце пригревало ему плечо и щеку. Хлюпали набравшие воды штиблеты.
Карагодов шел и все подмечал вокруг; торжество так и выпирало из его поджарой фигуры. Иногда он приседал на корточки, заметив крысу, выползшую из темной щели землянки; иногда задирал голову к вершине холма.
|
|
Снег еще остался в тени ложбинок, в мокрых кустах прыгали клесты. Карагодов нагнулся, чтобы подобрать гранату, – клесты сорвались с веток.
– Тащите к нам в кучу, Дмитрий Николаевич! – крикнул Ланговой. Он издали наблюдал за Карагодовым.
– Ищи – не сказывай, нашел – не показывай, – сказала какая‑то старуха в черном платочке, тоже бродившая по холму.
Видно, всем было хорошо бродить по земле в этот день.
Ланговой подошел к Карагодову; они присели на крышу землянки.
– Весна, – сказал Карагодов.
– А я вам что говорю… – ответил Ланговой.
Вдали, по сбегавшему к деревне черному полю, шел за сохой крестьянин. Грачи летели за ним.
– А вы знаете, когда она началась?
– Весна?
– Да… И не улыбайтесь, все равно не знаете. И я не знаю. Только вы в марте заметили – по грачам, а я в январе… В январе поздно вечером пришел ко мне Рачков и показал маленькую корреспонденцию. Из Барнаула сообщали, что там свирепые морозы и что каппелевские офицеры бегут в Монголию и увозят с собой в санях обледенелые трупы своих товарищей. И я тогда сказал Рачкову: «Вот это в календарь природы, Карагодову». Он вам не передал?
– Вы лучше мне не говорите об этом, – сказал Карагодов, разглядывая в бинокль пахаря и грачей на белом облачке; и вдруг, отставив бинокль от глаз, он строго добавил: – Птиц распугали по всей планете. Фронты, канонада! Дожди – и те маршрут изменили! Рыбу поглушили в прудах! Крыс развели в окопах! Волки в уезде!
|
|
Ланговой усмехнулся, припомнив, как в прошлом году он сам видел на Охте: дети собирали грибы прямо на улице.
– Вы не о том, профессор… – Ланговой тронул сапогом куль с землей, гнилая рогожка поползла, и земля посыпалась из куля. – Недавно я видел новые карты, на них напечатано: «РСФСР», и буква «Ф» приходится – знаете где? – на Енисее. Меня это поразило. Огромная земля! Как можно поработать на ней! И как еще поработаем! Сколько вам лет, Дмитрий Николаевич?
– Доживу, – ответил Карагодов. – Весна дружная…
По Неве шел ладожский лед; в Суражском уезде потянули вальдшнепы; в Десне, под Черниговом, нерестились щуки; ночью над Балтикой сверкали зарницы, и моряки на кораблях вглядывались в даль – шел дождь; конные разведчики в кубанских плавнях слышали ночью, как погромыхивало в тучах; утро было ясное, тихое и очень теплое; в Бежице выгнали исхудалый скот в поле, начали боронить; в Малой Вишере уже два дня шла пахота. Весна наступала по всей стране, сеяла теплый дождь над вскрывшимися прудами и засевала первым зерном вспаханные поля.
А на окраинах догорала война. Советские войска вступили в Мурманск, Екатеринодар. На границе с Финляндией устанавливались государственные столбы; в солнечные дни весело работалось саперам, и светло‑желтая пыль цветущих берез летела над их головами и опускалась в воду.
Повсюду на равнинах, на брустверах забытых окопов цвели простенькие цветы – одуванчики и кашка, и все поднимались и поднимались несметные травы южных степей, шли к морям широкие воды равнинных рек. На Туркестанском фронте в темную ночь Анненков уводил в Синьцзян сотни своих лейб‑атаманцев. Седьмого мая на берегу Черного моря, в районе Сочи, сдались остатки армии Деникина; там было пятьдесят тысяч измученных людей; они складывали прямо на песок у моря винтовки, шашки и тесаки и вереницами шли к красноармейским походным кухням хлебать полковые щи.
Жаворонки пели над крестьянскими полями, и все дальше на север летели белые лебеди. В садах зеленели живые изгороди боярышника, а там наконец тронулись в рост и хвойные леса.
1938
НУРМУРАД САРЫХАНОВ
КНИГА [71]
По заданию института литературы я собирал старые книги. Судьба забросила меня в глубь Кара‑Кумов, в скотоводческий аул, расположенный в небольшой впадине среди песков.
Жители аула, как водится, поинтересовались: откуда и зачем прибыл гость? Я сообщил о цели своего приезда. Председатель колхоза, у которого я остановился, сказал мне, что у его соседа, Вельмурат‑ага, есть именно такая книга, какая мне нужна.
– Это редкая вещь! – сказал председатель. – Вельмурат‑ага бережет ее как зеницу ока. Он не раз говорил, что такая книга должна храниться только в золотом сундуке…
Я отправился к владельцу книги. Он оказался дома. Это был пожилой мужчина с красивой бородой, закрывающей всю грудь.
Он посмотрел на меня испытующим, зорким взглядом, взглядом степного охотника, но обошелся довольно приветливо.
– Садись, добрый юноша, поближе к очагу, – ласково сказал он и сразу же стал задавать вопросы: – Откуда пожаловал ко мне?
Я ответил.
– А из каких мест родом? Где живет твое племя? Чем занимаешься?
Коротко рассказав свою биографию, я добавил, что послан одним столичным учреждением на поиски древних книг.
– Очень хорошо, юноша! – Старик погладил огромную бороду и опять стал внимательно разглядывать меня. Потом повернулся к жене и приказал: – Подай книгу!
Старуха молча подошла к ковровому чувалу, висевшему на решетчатой стене кибитки, и бережно достала оттуда большую книгу, завернутую в расписной шелковый платок. Она подала ее мужу торжественно, как святыню. Старик еще раз испытующе посмотрел на меня.
– Если ты правильно назвал свою специальность, – сказал он, – то сразу поймешь, какая это вещь.
Толстая и тяжелая книга была переплетена в полинявший ситец со следами пунцовых цветов. Каждая страница содержала около двадцати строк ровной вишнево‑красной арабской вязи. Текст оказался разборчивый – переписчик, видимо, отлично знал свое ремесло. Буквы были уложены, как зерно к зерну. Книга, очевидно, усердно читалась – края листов обтрепаны, на полях темнели следы пальцев.
Я быстро перелистал рукопись, кое‑что успел бегло прочитать. Это было как раз то, из‑за чего люди моей профессии не спят ночей, кочуют из аула в аул, стучатся в тысячи дверей… Можно было пройти еще сотни аулов и кибиток и не встретить такого сборника, какой я сейчас держал в руках. Первое, что я должен был сделать, – по возможности скрыть от собеседника свою радость. Скоро стало ясно, однако, что он хорошо знает цену своему сокровищу. Недаром он сказал: «Каждое слово в этой книге стоит верблюдицы с верблюжонком». Чтобы проверить старика, я начал читать вслух некоторые места из рукописи. Едва я прочитывал несколько строк, старик, подхватывая, читал дальше на память…
– Теперь ты веришь, юноша, что книга эта должна действительно храниться в золотом сундуке? – И он нараспев прочел мне стихотворение, видимо, одно из самых любимых. – Каково, а? – в возбуждении воскликнул он. – Чем больше читаешь, тем сильнее захватывает и опьяняет.
Все это было превосходно, но как все‑таки завладеть рукописью? Было ясно, что старик не продаст ее, тем более что книгу любит и его жена, и большинство жителей аула.
И я, сделав вид, что не очень заинтересован книгой, перевел разговор на другие темы. Я спросил старика: верно ли, будто их аул собирается откочевать на Амударью, чтобы перейти там на земледелие? Старик ответил и опять стал восторгаться книгой. Он гордился тем, что владеет таким сокровищем и, конечно, не думает даже когда‑нибудь расстаться с ним.
Я ушел, решив посоветоваться с председателем колхоза относительно возможных способов приобретения книги.
– Как подойти к этому человеку? – спросил я председателя. – Старик, по‑моему, не только не продаст рукопись, но даже не позволит переписать ее.
– Если тебе так необходима эта книга, сам ищи способ, как достать ее. Тут ничем не поможешь.
Вечером я снова наведался к Вельмурат‑ага. Он опять встретил меня ласково.
– Я уж знаю: кто увидит эту вещь, тот не скоро расстанется со мной. Не ты первый, не ты последний.
Старик подал мне книгу.
– Читай, коли есть охота.
Надо было хотя бы намекнуть на цель моих посещений.
– Вельмурат‑ага! – нерешительно начал я.
– Что?
– Давно у вас эта книга?
– Сорок лет.
– Сорок лет?
– Да, сынок.
– Теперь понятно, почему вы помните некоторые стихи наизусть!
– Не только некоторые, – поправил хозяин, – я помню всю книгу до единого слова. Могу, не глядя, прочитать по порядку все песни, какие есть в книге. Смысл этих песен запечатлен в моем сердце.
– Замечательно! – воскликнул я. – Значит, теперь сама рукопись вам не так уж нужна?
Старик вскинул на меня быстрый и острый взгляд.
Я смутился и, стараясь дышать спокойно, сказал:
– Просите что хотите, но продайте мне эту книгу!
Старик мгновенно преобразился: глаза у него странно расширились, лицо стало напряженным и бледным. Жена его вздрогнула.
Быстро вырвав из моих рук книгу, старик подал ее жене.
– Немедленно убери на место! – строго сказал он. И, опять подняв на меня глаза, тихо заговорил: – Добрый юноша, разве мы с женой не говорили тебе, что книга эта не выйдет из наших рук? Еще раз, как гостю, от души скажу, не проси книгу. Если бы я даже и согласился отдать ее тебе, все равно жена бы не отдала. А если бы и отдала жена, аул не отдал бы ни за какие блага. Даже во время голода, когда в доме сухой лепешки не было, нам ни на минуту не приходило в голову продать книгу. Кроме того, ты ведь не знаешь, как она досталась нам.
Помолчав несколько минут, старик тихо, как бы про себя, заговорил снова:
– Может быть, рассказать тебе, как я приобрел эту книгу? До сих пор я никому не говорил об этом. Кроме меня и моей жены, почти никто не знает эту историю.
– Расскажите, пожалуйста, Вельмурат‑ага! – горячо воскликнул я, не скрывая своего интереса.
Вельмурат‑ага ударил ладонью по кошме, поднял глаза и решительно сказал:
– Слушай, юноша!..
– Мне шестьдесят пять лет. Нынешней осенью исполнилось сорок лет, как я владею этой книгой. Тот год, когда я приобрел ее, назывался годом холода. Я, как и все годы, был тогда пастухом и, конечно, понятия не имел о том, что такое книги, только слышал о них. А дело было так. Обзавелся я семьей, кибиткой, потом купил верблюдицу. Поскольку стал я в ряд с людьми, решил запасти зерна на зиму и собрался с этой целью ехать в Аркач. Нагрузил шерсти, нажег угля из саксаула и поехал. Знакомых в Аркаче не было, и я остановился у человека, который купил у меня шерсть и уголь. Это был богатый человек. Я остался у него ночевать. К вечеру в дом стал собираться народ: старые и молодые мужчины из того аула. Я сразу отличил среди всех прочих одного человека – он был одет нарядно, борода у него была лопатой, а лицо красное и жирное. Люди, обращаясь к нему, говорили: «господин мулла».
Вот кто‑то из гостей и попросил его: «Почтенный мулла, сделайте милость, почитайте нам».
Люди подали ему эту книгу. Мулла упрямился. «Ах, неразумные! – ворчал он. – Книга эта написана безумным шахиром,[72]поправшим святую веру. Он набрался где‑то суетных мыслей и через свою книгу проповедует злобу и порок. Я лучше прочту вам другое». И он вытащил из‑под халата свою рукопись.
Но люди оказались упрямее муллы. Кто‑то посулил ему подарок, и он уступил. Он читал до полуночи, потом до утра. А я слушал и слушал… Меня изумляла книга, я был вне себя, я долго не мог понять, что со мной происходит. Сидит человек, смотрит на бумагу и как бы рассказывает о своей жизни, а когда я напрягаю внимание и слух, получается, что он рассказывает обо мне самом. А какие душевные и попятные слова! Раньше я и не подозревал, что книга имеет такую разительную силу, что она может так мудро говорить о жизни и заставляет как‑то по‑новому понимать и переживать ее. И я подумал – вот как ты сегодня: наверно, нет на свете таких денег, чтобы купить эту вещь, подобные вещи, должно быть, вовсе не продаются. Душа моя загорелась, и я твердо решил: если у книги есть цена и если она будет мне под силу, то я обязательно куплю ее.
Утром, как только увидел хозяина, сразу спросил его: «Какова цена той книги, которую читал мулла?»
Он почему‑то посмеялся и ответил: «Цены определенной нет. Книга – не женский платок и не мешок с углями. Ее нельзя так легко оценить». – «А все‑таки сколько? Назовите цену!»
Хозяин опять засмеялся и, переглянувшись с гостем, бывшим в комнате, сказал: «Цена книги – верблюд, притом хороший верблюд».
Может быть, он шутил, но я поверил и обрадовался. Не колеблясь, я решил отдать свою верблюдицу, на которой приехал в Аркач.
«Моя верблюдица – прекрасная матка, притом стельная. Берите ее, а мне отдайте книгу». – «Что ж, оставляй матку, забирай книгу и отправляйся с богом», – сказал мне хозяин.
И вот взглянул я в последний раз на свою верблюдицу, спрятал под халат книгу и зашагал домой. Три дня шел, устал. Прихожу, встречает меня жена, с криком бросается ко мне: «Где наша верблюдица? Что ты сделал с нею?» – «Постой, – говорю ей, – не шуми. Ты должна радоваться, а не плакать. Наша породистая верблюдица дала добрый приплод. – И я вытащил из‑за пазухи книгу. – Вот, говорю, здесь, под ситцевой обложкой, каждое слово стоит дороже самой породистой верблюдицы».
Жена взглянула на книгу, приоткрыла ее, приложила ко лбу, потом провела книгой по лицу, считая ее святой. Она долго стояла, не понимая, радоваться ей или плакать. Чувствую, верблюдица не выходит у нее из головы, – ведь эта верблюдица была опорой и надеждой нашего бедного хозяйства.
Я тут же рассказал жене о том, как мулла читал нам эту книгу, как люди внимали ему и как сам я не мог усидеть на месте. Я припомнил отдельные мысли, которые навсегда врезались в мою память. Вижу, у жены на глазах показались слезы.
«Признайся лучше, – говорит она, – что ты попусту отдал верблюдицу. Рухнули теперь наши надежды…»
И тут вдруг я пожалел, что купил эту книгу. Но что ж было делать? Посоветовали мне сходить к человеку, которого у нас считали мудрецом. Я признался ему, что у меня есть книга, и попросил указать грамотея, который мог бы прочитать ее. Удивленный моими словами, он спросил: «Каким образом она попала к тебе?» – «Купил по дешевке», – ответил я.
Глядя на меня, он улыбнулся, пожал плечами и с состраданием сказал: «Ай, и неразумный же ты парень! Даже если бы даром тебе отдали книгу – какая тебе от нее польза? Кто тебе будет читать ее?»
Чем дальше, тем труднее мне становилось. Жена ворчала день и ночь. Я сходил еще кое к кому за советом, побывал в других аулах, но грамотного человека нигде найти не мог. Люди обычно говорили мне: «Ты же пастух, бедняк из бедняков, а какую затею выдумал!» И я начал сдаваться… Как‑то, вернувшись домой, взял я свое сокровище, положил его на самое дно чувала, а сверху забросал всяким хламом. «Пусть глаза мои не видят тебя, говорю, пусть сердце отдохнет от досады». Так она лежала год, два года, семь лет. А жена все семь лет причитала: «А какая породистая была верблюдица! Стельная была верблюдица! Она бы нам три раза приплод дала. Жили бы мы богато, душа бы не болела у нас!..» А потом вдруг приставать начала: «Как бы нам книгу нашу послушать?»
Однажды сидим мы с ней за чаем, а она и говорит: «Только муллы да ишаны[73]грамотные, только они книги читать умеют. Не отдать ли нам сыночка Муратджана к такому разумному человеку? Возле него он научится и будет нам книгу читать. Вот, например, Акчи‑ишан, он, говорят, большой учености человек… Отдадим ему сына, а сами как‑нибудь и одни управимся в хозяйстве. Лет за пять он, глядишь, научится грамоте».
Меня обрадовали слова жены. Я был готов на все, лишь бы прочитать книгу. Так мы и решили. Взял я мальчишку, – ему тогда лет восемь было, – и повел его к Акши‑ишану.
«Из дальних мест прибыл к вам с нижайшей просьбой, – сказал я Акчи‑ишану. – Не возьметесь ли обучить моего сына грамоте? Пока он будет при вас, то, как полагается, тело его – ваше, кости – мои. Побить его – побейте, дело сделать надо – заставьте. Только научите грамоте».
Ишан обнадежил меня.
«Похвально ты поступил, говорит, что сына привел. Кто вкушал мою соль, тот не остался пустым человеком. Увидишь, что выйдет из твоего сына, если я возьмусь за него. Приходи через четыре года, и ты его не узнаешь».
Поверил я и полетел домой на крыльях радости. Являюсь к жене. «Не тужи, жена. Четыре года потерпим – и увидишь, что будет. Тогда сама скажешь, ошибся ли я с покупкой».
Прошло три с лишним года. Наверно, думаю про себя, Муратджан кое‑чему уже научился. Отправился снова к ишану. И что же я увидел там?
Сын целый день работает – и не только грамоте не научился, но от непосильных трудов чуть природного ума не лишился. Он со слезами просит и молит: «Не оставляй меня здесь, отец, забери скорее. Измучил меня ишан работой, уморил голодом. Акчи‑ишан – человек темный, он и понятия не имеет, что такое грамота…» Я рот зажимаю сыну – грешно про ишана такие слова говорить… Муратджан не сдается, еще громче кричит: «Если не возьмешь с собой, отец, убегу, а здесь не останусь!»
Озадачил меня сын. Я совсем расстроился, решил проверить его слова. Заглянул к одному из соседей Акчи‑ишана. Так, мол, и так, объясняю ему. «Как вы полагаете: научит ишан моего сына грамоте или не научит?» Оказалось, что насчет грамоты Мурат‑джан был целиком прав: ишан не умел ни читать, ни писать. Почему же он был сильнее многих образованных мулл? Сила Акчи‑ишана заключалась в могуществе его рода, владевшего какой‑то тайной. Весь аул со страхом произносил имена его предков, никто не смел дурно говорить о них… А что же это была за тайна?
«Однажды сотворилось такое чудо, – рассказывал мне сосед ишана. – Крестьянин украл у предка этого Акчи‑ишана, – тот тоже был ишаном, – вязанку сена. Придя домой, он никак не мог снять вязанку со спины. Позвал сына, и тот ничего не мог сделать. Вор, горюя и раскаиваясь, потащил сено обратно, чтобы оставить его на том месте, где взял. Но и там ничего не вышло. Целую ночь мыкался он с этим грузом по аулу и не знал, как избавиться от несчастья. Надо было идти к хозяину, просить прощения. Пришел и говорит: „Ишан‑ага, я совершил недостойный поступок и вот целую ночь носил свой грех на плечах. Душа моя истерзалась раскаянием. Дай прощение душе, добрый ишан‑ага. Сними сено с моей спины“. Ишан простил вину, послал вора туда, где было украдено сено, и там по его слову плечи вора освободились от ноши. Этот предок Акчи‑ишана был колдуном. Акчи‑ишан тоже могучий колдун. Он действует через соль. Если он подует на соль и совершит наговор, то у бездетных рождаются дети, а больные исцеляются от болезни».
– Услышав все это, – продолжал Вельмурат‑ага, – я не стал раздумывать: мне не требовалось, чтобы Муратджан научился дуть на соль. Взял я его от ишана и отдал в подпаски.
Так проходил месяц за месяцем, год за годом. Весной мы откочевывали на новые пастбища, осенью снова возвращались в эту долину. А книга все лежала в чувале. Иногда, тоскуя, я доставал ее и без пользы тихо перелистывал страницы. Я садился наподобие муллы, держал книгу так же, как и он, прикасался к ней со всех сторон, но у меня ничего не выходило: книга молчала. И только жена опять напоминала: «Как бы мы жили богато, если бы не было этой книги. Был бы у нас теперь целый табун породистых верблюдов…»
– Но вот наступил светлый день, – продолжал Вельмурат‑ага, – в аулы и кочевья пришла советская власть. Явились учителя, принесли с собой книги. В нашем ауле тоже появился учитель, начал собирать детей и взрослых, которые хотели научиться читать. Я с первого дня привязался к нему, рассказал про книгу. Он велел принести ее, подержал день‑другой и возвратил мне.
«Не прогадал, говорит, ты, Вельмурат‑ага: это одна из самых ценнейших туркменских рукописей. Пошли сына в школу ко мне, он научится грамоте. У меня он не будет собирать саксаул и носить воду, батрака мне не надо. Мальчик походит в школу положенный срок, а потом сядет вот здесь и будет читать отцу с матерью эту книгу».
И я отправился в степь, разыскал отары, где Муратджан ходил подпаском, объяснил ему, что снова хочу отдать его учиться. «Когда, говорю, научишься, прочитаешь нам с матерью драгоценную книгу, которую мы столько лет бережем». Муратджан выслушал меня, но идти домой отказался. «Не пойду, говорит, учиться, я муллу с ишаном даже видеть не хочу. Теперь, говорит, в городах и аулах советская власть, и жена Акчи‑ишана больше не заставит меня воду носить». Я ему объяснил, что учитель – не мулла, что его новая власть послала в аул, чтобы обучать народ. Уговорил я Муратджана, и сын наш, помогая матери по дому, незаметно научился читать и писать. Теперь Муратджан заведует животноводческой фермой в соседнем районе.
Когда он постиг грамоту, я достал со дна чувала книгу, и сын прочитал ее от начала до конца. И тут я понял, что книги не на небесах создаются и что по смыслу они вполне доступны и для нашего ума. В книге оказались даже такие песни, какие мы, пастухи, иной раз сами пели в степи. А большая часть ее стихов говорила о добре и зле, о правде, об отваге и мужестве, с которыми люди защищают свое счастье. Оказалось, что, слушая когда‑то муллу, я не понимал даже сотой доли смысла этой книги. А когда ее прочитал у родного очага наш сын, она раскрылась предо мною во всей своей красоте. После этого и жене моей, и всему аулу стало ясно, что Вельмурат не проиграл, выменяв эту книгу на верблюдицу.
– Теперь ты видишь, добрый юноша, – сказал, заканчивая Вельмурат‑ага, – сколько пришлось вытерпеть нам из‑за этой книги! Кто же, узнав обо всех переживаниях нашей семьи, осмелится попросить у меня это сокровище? Вот она, книга, – читай в свое удовольствие, но мысль о том, чтобы меня разлучить с ней, оставь навсегда.
Было далеко за полночь, когда мой собеседник закончил рассказ. Дальнейшие уговоры были совершенно бесполезны. Он даже и слушать не стал бы, если бы я сказал, что в Ашхабаде мы сумеем размножить рукопись, что тогда каждый крестьянин в ауле мог бы получить такую книгу, что, наконец, взяв теперь у него рукопись, я вернул бы ее в полной сохранности через два‑три месяца… Никакими уговорами и нельзя было подействовать на него, если в книге была заключена его собственная душа, если с этой книгой была связана вся его жизнь.
И все‑таки, выбрав удобный момент, я опять сказал:
– Вельмурат‑ага!
– Слушаю тебя, юноша.
– Не исполните ли вы одной моей просьбы?
– Какие будут просьбы, юноша?
– Продайте мне…
Он засмеялся и стал гладить бороду обеими руками. На этот раз он даже не рассердился, так как не принял всерьез мои слова.
– Нет, не продам, дорогой гость. На свете есть вещи, которые не продаются ни за какую цепу.
– Но вам ее продали…
– И проиграли!
И он опять засмеялся.
Мне хотелось внушить старику мысль, что я не могу уйти от него с пустыми руками. Мы говорили серьезно и долго, и он наконец сжалился надо мной.
– Добрый юноша и гость мой! – сказал он. – Если ты так полюбил мою книгу, сядь здесь и перепиши ее.
Две недели провел я у очага Вельмурат‑ага, переписывая драгоценную рукопись. Он и сам почти все время находился со мною. Иногда диктовал по памяти или просто наблюдал за моей работой. «Читать малость научился, а писать, видно, так и не придется самому», – часто приговаривал он, пока я писал. Старуха угощала нас зеленым чаем, чуреком, иногда приносила пенистый хмельной чал.[74]Мы стали друзьями.
Стихотворения, хранившиеся сорок лет у Вельмурат‑ага, принадлежат перу знаменитого поэта, родоначальника туркменской классической литературы – Махтумкули.
1938
Нурмурад Сарыханов. «Книга».
Художник А. Лурье.
БОРИС ГОРБАТОВ
ЗДЕСЬ БУДУТ ШУМЕТЬ ГОРОДА… [75]
Ветер – десять баллов. Шторм. Огромный человек стоит, широко расставив ноги. Его шатает, сшибает ветром, он упорствует.
О сапоги, о полы кухлянки яростно бьются волны снега; снежная пыль клокочет, как пена. Человек ссутулился и закрыл лицо обледеневшим шарфом.
Все бело, мутно, призрачно вокруг – ни ночь, ни день, ни земля, ни небо. Реального мира нет – все иссечено пургой, засыпано снегом. Ни линий, ни очертаний. Все взвихрено, вздыблено, подхвачено ветром и брошено в игру.
Один человек реален в своей синей кухлянке с капюшоном и кожаных сапогах.
Он один стоит, вокруг все в движении. Мимо него с грохотом проносятся камни, обломки льдин, сугробы снега, кочки, покрытые жалким мхом. Осатанелый поземок рвет снежный покров тундры; миллионы снежных песчинок приходят в движение: оголяются горы, бугры, скалы; все срывается с места и мчится, повинуясь ветру. Весь мир – мутный, косматый, колючий – со свистом проносится мимо человека.
Уже трудно стоять на месте и сопротивляться движению. Надо прятаться, как спрятались птицы и звери, или идти. Но человеку кухлянке некуда идти и негде спрятаться: его машина уткнулась мотором в снег и замерзла, дырявый брезент над кузовом почти не защищает от ветра. Вокруг ни жилья, ни костра, ни дыма.
Человек в кухлянке вытягивает шею, словно хочет что‑то увидеть впереди. Огромная ноша сутулит его спину. Это ветер. Ветер сидит на его плечах и злобно толкает вперед. Человек упорствует. Ветер крепок, но человек крепче.
Вокруг все охвачено стремительным, порывистым движением. Это не вихрь, не слепая пурга, не смерчи. Это – бег. Бег ураганной скорости. Непрерывный и целеустремленный бросок вперед.
В нем есть направление: на норд‑вест, к морю. С гор срываются голые медно‑зеленые камни и, грохоча, подпрыгивая, мчатся на норд‑вест. В заливе с шумом валятся острые торосы, и обломки их, перекатываясь, ломаясь, крошась, несутся на норд‑вест. Взлохмаченная ветром тундра дымится, по ней кочуют сугробы – на норд‑вест, на норд‑вест! Вздымая вороха снега, стремглав проносится поземок – на норд‑вест, на норд‑вест! И кажется, что вся тундра рванулась и понеслась, подгоняемая ветром, на норд‑вест, к далекому морю.